В ПОИСКАХ МАЛЕНЬКОГО РАЯ

 

 

Верю, потому что нелепо

(Тертуллиан)

 

... и все осталось бы, как прежде. Мне всего-то и нужно было - подать ей навстречу руку. Руку, а не этот злополучный зонт. Ничто не предвещало опасности, был вечер, накрапывал дождь. Мы уже достигли нижней гряды ...

Летом городская жара донимает так, что впору бы удавиться. Ее предложение "махнем к морю?" не было для меня неожиданностью. Я и сам готов сбежать из этого ада, куда глаза глядят. Зной, ожидание отпуска, нелюбимая работа - это и есть ад. И ее вопрос: "Разве мы не идем завтра на премьеру?" - был еще одной звонкой каплей в чашу моего терпения.

В августе ей исполнится тридцать. Она врач, красива, лилово-пепельные волосы, остроумна. Дело еще не дошло до взаимных обвинений, легкие упреки: "Ты видишь во мне только женщину... твои цветы не так свежи, как прежде..." На это я только молчу, покуривая.

Угрозы?! Их не было и в помине. Мне и в голову не могло прийти - угрожать.

Крым - это была ее идея, и я не мог предложить ничего другого. Или не хотел? Нам всегда было хорошо здесь: море, кайма синих гор вечером, длинные ленивые утра вдвоем...

Мы познакомились случайно, в поезде по пути домой. Дорожные разговоры, общие знакомые, которых нам захотелось однажды навестить. Затем последовали тихие вечера, споры. Ссор еще не было и в помине. Каждый вечер, как праздник: радость общения, общность интересов. Раз уж ты хочешь слыть эрудитом, умей дать пинка авангарду, защити Матисса или подавай ей, скажем, историю Христа.

Я тоже врач. И я устал от беспощадной беспомощности нашей медицины и в поисках маленького рая готов на все. Ну Крым, так Крым...

Эту поездку нельзя назвать удачной. Не успеваем мы выехать из города - разражается гроза, затем жуткое солнце. И хотя полоса дождя осталась далеко позади, полоса неприятностей только началась: вдруг забарахлил карбюратор, затем дала себя знать полуденная жара, а уже при выезде из Симферополя, когда боль в позвоночнике от семичасовой езды стала невыносимой, ее вопрос: "Ты не устал? Может быть, поведу я?"

Я едва сдерживаю себя, чтобы не сорваться на грубость.

Слева как раз открывается панорама засыпающего крымского леса.

- Вот и домик Утесова, - произносит Елена, - как ты думаешь, до наступления сумерек будем в Алуште?

Сейчас бы кружечку холодного пива.

Встречные машины уже зажгли свои желтые глаза, но еще легко можно различать номерные знаки с их устрашающими "КРУ" или голосисто-утиными "КРЯ". На это внимания не обращаешь. Мне нечего ответить и на ее случайный вопрос о победах Кутузова в Крыму, подвигах графа Толстого. Кое-что об этом, конечно, слышал, но я ведь не дотошный историк, знающий клички и масти лошадей полководцев. Я, как сказано, врач.

- Почему ты молчишь? - ее следующий вопрос.

Я как раз иду на обгон троллейбуса, поэтому и на этот вопрос можно не отвечать.

От резкого спуска после перевала, как обычно, раздается потрескивание в ушах, а вскоре далеко внизу показываются неяркие огни Алушты.

- Что такое "улавливающий тупик"? - спрашивает Елена, когда фары высвечивают указатель.

Я рассказываю.

- Это, наверное, страшно, - говорит она, - когда вдруг отказывают тормоза.

Я об этом не имею ни малейшего представления, молчу, даже не пожимаю плечами, затем соглашаюсь: "Конечно, страшно".

До Ялты ехать еще с полчаса, ну и там минут сорок... Разве имеет какое-нибудь значение, что я сказал своей жене? Елена уже трижды спрашивает меня об этом.

- Что надо, то и сказал...

Нельзя сказать, что я ее не люблю, умную, гордую. Я люблю ее запахи, кожу, смех, просто люблю. Я не знаю женщины, с которой охотнее бы встречал утро, это ей тоже известно.

- Не гони так быстро, мне страшно...

- Да ладно тебе!

- Не кричи на меня, пожалуйста!

Во-первых, я не кричу, а во-вторых, я устал.

- Останови, - требует она, - я выйду!

Я только сбавляю скорость. За Алуштой, конечно, останавливаюсь, выключаю свет, мы выходим из машины. Черная ночь. Я привлекаю ее к себе, и мы, задрав головы, любуемся звездами.

- Извини, - произношу я, - извини, пожалуйста.

И она еще крепче прижимается ко мне.

Это не первое наше путешествие, вот уже пять лет подряд мы любуемся здесь звездами.

- А вон спутник, видишь?

Я вижу. Трусь шершавым подбородком о ее щеку. Тишина. А откуда-то справа уже ползут два желтых глаза, чтобы пялиться на наше счастье. Да сколько угодно!

- Знаешь, - говорит тихо Елена, повернувшись ко мне лицом и припав всем телом, - знаешь, я хочу тебе сказать...

Я знаю. Целую кончик ее носа, жду, улыбаясь.

- Завтра, - говорит она, - ладно, завтра... Я хочу видеть твои глаза.

Фары слепят меня, поэтому-то глаза закрыты. Ну завтра, так завтра. Меня уже ничем не удивишь.

Мы выходим из машины еще раз, чтобы полюбоваться огнями Ялты. Огни города - у наших ног, и впечатление такое, словно ты царь Вселенной. Это длится до тех пор, пока какой-то там "Форд" или "Пежо" не нарушает тишину, высветив строй кипарисов.

- Название поселка не Милет, а Мелас, - говорит она, когда Ялта остается позади, - и вообще здесь много греческих названий: Кастрополь, Мелас, Форос...

- Симеиз, Гурзуф, Кацивели...

Я не знаю, зачем ехидничаю.

- Где-то здесь на гастролях мой муж, - говорит Елена, - у них неплохая программа, и, если у тебя вдруг возникнет желание, я могу устроить...

Ах, Бог ты мой! У меня нет никаких желаний. Единственное, чего мне недостает, - одиночества. Я знал об этом еще дома.

Поселок действительно называется Мелас, мы видим указатель: "Мелас".

- Видишь: Мелас, - говорит Елена.

Я же не слепой.

Встречных машин мало, только мелькающие в свете фар кустарники, кипарисы, ограничительные полосатые столбики, скатившийся на дорогу камень, который я, не сбавляя скорости, искусно оставляю справа, наконец, туннель. Упрятанные за решетку узники-фонари вяло цедят свой подслеповатый свет, нагнетая унылую тоску, и хочется поскорее вырваться из этой каменной тюрьмы... Вскоре мы видим красные сигнальные огни бетонной башни.

- Приехали?...

Раньше у меня хватило бы такта спокойно ответить, отшутиться или, скажем, промолчать.

- Ну видишь же...

Конечно, все дело во мне.

Маленький домик на берегу моря, уставший от тишины и ожидания, заполняется чемоданами, пакетами, ее смехом... Шляпки, зонтики, надувной матрац, на полировке трельяжа появляются крикливая помада, кремы, тени, смеется рубиновыми огоньками веселая люстра...

Приехали!

- Знаешь, как я тебя люблю, - говорит Елена позднее, выходя из ванной и обвивая, словно плющом, своими прелестными руками мою шею, - знаешь как...

Я устал до смерти, и любые проявления нежности, я знаю, будут выглядеть наигранными.

- Будем спать? - ее вопрос.

Я отказываюсь даже от традиционной чашечки кофе. Становлюсь несносным, я знаю и замечаю, что часы на стене, отсчитывавшие все эти годы минуты нашего летнего счастья, стоят. Об этом я молчу. Утром в постели я сознаю, что превращаюсь в зануду, и искупаю свою вину.

Ее волосы, за прикосновение к которым я готов был отдать полжизни, теперь (она приподнимается на локте) укрывают мне грудь, шею, нервно щекочут губы. Я отворачиваю лицо в сторону...

- Андрей...

Я даже морщусь: можно ведь и помолчать немножко. И, вообще, взывать к чувствам на голодный желудок - пустое дело.

- Андрей, я хочу сказать тебе...

Отшвырнув простыню, она просто наваливается на меня, как на какого-то жеребца, и, оседлав, (сущая амазонка!) произносит:

- У нас будет сын!

Нельзя сказать, что я цепенею от ужаса. Лежу с дурацкой улыбкой на лице, а она, шалея от счастья, прыгает и смеется, озадоривая и меня своим озорством.

Волоокая бестия!

- Почему сын? - спрашиваю я, приходя в себя.

- Ну хочешь - дочь!

Все это повторяется из года в год то дома, то здесь, в разных вариациях. Видимо, ей доставляет удовольствие видеть мою растерянность, мои потухшие глаза.

- Ну уж нет, - произношу я браво, - подавай мне сына!

- Я решилась, - говорит она, все еще сидя на мне, как на жеребце.

Зачем ей испытывать меня? Она ведь знает, что нет на свете женщины, с которой бы я охотнее делил свои дни и ночи.

Вероятно, забывшись, с закрытыми глазами, она рукой пытается ощутить бороду, которую я никогда не носил, и, не найдя, открывает глаза. Я только улыбаюсь: я ведь не виноват, что бороду носит ее муж, композитор (или пианист). Какое мне дело до его бороды?

- Ой, - произносит она, - знаешь...

И, смутившись, ничком падает на меня, чтобы не смотреть мне в глаза.

- Ну, - произношу я, высвобождаясь, - пора на море. Пойдем на камни?

- Какой ты колючий...

Целый день, лежа на пляже, я сдерживаю себя, чтобы не спросить, и уже вечером, когда она, пунцовая, смазывая себя сметаной, стоит совершенно нагая перед зеркалом, я, любуясь ею, спрашиваю:

- Ты уверена в том, что?...

Она, глядя на меня в зеркало, на мгновение замирает, встав на цыпочки и втянув живот, наклоняет голову так, что волосы прикрывают всю левую грудь, стоит, не дыша, Венера Форосская, затем, вдохнув, произносит:

- Разве я не красивая женщина?

Это-то я знаю; меня интересует другое:

- Ты действительно беременна?

Почему я целый день жду ответа на этот вопрос?

Она поворачивается на носках и просто таращит на меня свои красивые глаза.

- Да, - произносит она, - действительно. А что?

- А ты уверена, что?...

- Что это будет твой сын? Да!

- Ааа?...

- Знаешь, - повторяет она еще раз, - я решилась!

Эту ее решимость я знаю.

- Когда я выйду за тебя замуж...

Мне только этого сейчас недостает!

- Слушай, - прошу я, - перестань мазаться сметаной, есть же крем.

Я полон желания быть бодрым, раскованным, и меня, конечно, не может вывести из себя даже то, что она произносит:

- Глеб, принеси мне, пожалуйста, салфетку.

Это мне ничего не стоит: я с радостью встаю, иду к трюмо, а она, не замечая своего промаха, добавляет:

- И молочко прихвати.

Кто такой Глеб, я не спрашиваю, зато прекрасно знаю, как зовут ее мужа: Владлен.

- Пожалуйста...

Мне нравится ее привычка благодарить за все лишь кивком головы, не отрываясь от своего основного занятия. Бывают минуты, когда от нее невозможно оторвать глаза.

- Я люблю тебя, Ленка...

- Правда, - искренне удивляется она, - кто бы мог подумать?...

Ах, кокетка! Ах, ты моя прекрасная прелестница!

Вдруг она предлагает:

- Идем к морю?

Первый час ночи.

- Мы еще ни разу не купались в лунной дорожке, представляешь, голыми.

Ах, выдумщица! Ну идем, так идем.

- Помнишь, ты обещал...

Я помню, я готов выполнить обещание.

Мы резвимся, как дети, правда, нет никакой лунной дорожки, только порхающие желто-сизые язычки костра вдали на берегу, которые не могут вырвать у слепой крымской ночи наготу наших тел. Удивительно теплая вода, гладкая тугая кожа Елены... Легкое тельце кажется невесомым, я держу ее как пушинку.

Вдруг, словно гром в тишине - яркий свет!

- Ах! - вскрикивает она, разнимая руки, а я теряю равновесие.

Мы дружно уходим под воду. Когда, смеясь и фыркая, выныриваем, бдительный голубовато-молочный луч прожектора снова нашаривает наши тела, и нам опять приходится стыдливо погружаться в воду по плечи. А прожектор, равнодушно скользнув по нашим головам, шарит теперь по черной глади моря, выискивая, вероятно, вражеский перископ, затем устремляется в бесконечную черную даль и вдруг гаснет.

Теперь мы, как в темнице, хоть глаз выколи, но, если резким движением руки взбурлить воду - резвящиеся фосфоресцирующие светлячки-капельки несутся по поверхности, как трассирующие пули, бесшумно и бесследно пропадая.

Что еще нужно для счастья?

На берегу, растираясь до жара махровым полотенцем, я вдруг чувствую себя, как прежде, без памяти влюбленным в свою Елену. Нет, все не так плохо, как казалось в дороге, просто я устал. Мне уже сорок три, а это, известно, непростой возраст.

Назавтра нам вообще не удается повидать море, и к вечеру меня просто тянет вырваться из томительного плена, а к следующей среде я уже думаю о своей работе. Строю планы и с наслаждением ненавижу ночные купания, даже при рогатой луне: я хочу работать! Елена, чувствует мое настроение и пытается предупредить все мои желания, что бесит меня еще больше.

Иногда я ору на нее.

- Хочешь, - предлагает она, - поехали домой...

Я упорно молчу и только злюсь.

Иногда я соглашаюсь с тем, что Елена родит мне сына, соглашаюсь и все эти дни чего-то боюсь. Чего?

- Скажи, - спрашивает как-то Елена, - почему люди надоедают друг другу?

Я что-то, конечно, мямлю на этот счет, но вижу, что она не слушает. Я говорю прописные истины, а она лишь покачивает головой в тон моим словам, затем говорит:

- Знаешь, мне кажется, что у нас все должно получиться...

Я не спрашиваю, что значит "все", не противоречу, но и не поддакиваю. Терпеливо переминаюсь в очереди за блинами. В конце концов я делаю свой заказ, и тройная порция меда служит наградой нашему терпению.

Теперь жужжание жульничающих пчел. Воробьи тоже не скромничают. Они просто заглядывают в рот. Солнце в платанах, ветерок...

Сегодня уже четверг. Или среда? Нет, я даже не намекну о досрочном возвращении домой. Три недели - это три наших недели. Может быть, меня пугает ее беременность?

Она только что торжественно объявила об этом еще раз. Зачем?

Жаль, конечно, что каждый из нас живет теперь в своем времени. Наше время упущено. С этим ничего не поделаешь.

Ей кажется, что блинчики сыроваты, а я так не считаю.

- Теперь мы будем отдыхать здесь каждое лето, - не менее торжественно заявляет она.

Мне всегда нравился ее профиль, греческий носик, высокий лоб, ливень лиловых волос.

На следующий день у меня и мысли нет об отъезде, я предлагаю быстро позавтракать и - на пляж.

- Ты забыл меня поцеловать...

Ах, ты боже мой...

Запутавшись в простынях, она потягивается, спина дугой, перламутровые ноготки, а я уже облачаюсь в спортивные белые трусики. Пора вставать. Она терпеть не может кухню, я это знаю и поэтому жарю яичницу сам. Салат из свежих помидоров, ложка майонеза, три ложки сметаны. Это просто прекрасно.

- Готово, - ору я, - эгей!

Капельки воды на ее плечах - жемчужины, мокрые волосы - крохотная копна душистого сена после дождя. Ослепительно смуглая, она входит:

- Ах ты мой труженик!

Мы идем к морю. Я учу ее плавать кролем, затем мы едим теплые персики, жуем кукурузные палочки, а вечером она предлагает:

- Идем к церквушке, там ресторанчик...

Мне не хочется:

- Давай завтра.

- Ты обещаешь это уже пятый день.

Мне лень тащиться вгору. Елена настаивает.

- Андрей, беременным женщинам нельзя ни в чем отказывать...

Я вдруг спрашиваю, не пора ли собираться домой и ищу предлог. Ее "Уже?!" и удивление, застывшее на лице, злят меня.

Можно было бы еще день-другой подарить Крыму, но лето уже качнулось к осени - надо работать.

Она улыбается и каким-то высокомерно-пренебрежительным тоном произносит:

- Я никогда не считала, что ты способен меня любить. Твой эгоизм...

- Да ладно...

Она умолкает. Она замыкается в себе на весь вечер, читает, не выходит к ужину (это известные ее штучки), и я вдруг ясно сознаю: ведь так может продолжаться всю жизнь! Нет - нет... Только не это!

Потом, в постели, она признается:

- Я не права, Андрей... Прости!

Мне ничего не остается, как утешить ее, но ведь вечер пропал. Я решаю: пора домой. Поразительно, но я уже скучаю по своим пациентам.

Утром, любуясь далекими, стекающими по расщелинам гор, потоками густой зелени, я объявляю: "Завтра едем".

- Завтра... - только и произносит она.

Церквушка - это тоже ее идея. Сердитая туча села на кромку гор, заслонив солнце. Я предлагаю: "Идем в ресторанчик". У нее болит голова. Я что-то читаю и, не отрывая глаз от текста, предлагаю еще раз: "Идем?" Какое-то время она молчит, затем встает и включает утюг. Может быть, мне побриться? "Как хочешь". Еще полчаса уходит на сборы, наконец мы выходим. Не ясно, будет ли дождь, поэтому я, вернувшись, беру зонт. Лучше бы я не возвращался.

Можно идти по асфальтовому серпантину, а мы выбираем путь напрямик. Горная тропа среди деревьев, я впереди... Никто нам не встречается, никто не обгоняет, но иногда то совсем рядом, то вдали слышны голоса. Диких кабанов и лисиц нет. Иногда прошмыгнет ящерица, вдруг крякнет какой-нибудь витютень. Здесь не дикие места, заблудиться невозможно. Есть опасные участки, но их при желании можно легко обойти.

- Хочешь - вернемся, - предлагаю я, когда мы останавливаемся, чтобы отдышаться, у поваленного дерева. Она только качает головой: нет. Отсюда можно любоваться побережьем: далекие белые домики, пестрые крыши. А вон там - наш дом. В общем-то здесь много тропинок, тающих среди камней и деревьев, и бывает, теряешься: какую выбрать? Иногда приходится возвращаться. Конечно же, ее туфельки возмущены. Еще бы - каменная крошка, сучья, а то и разбитая бутылка. У меня в правой руке зонт и смолистая сосновая шишка, а в левой - ее рука. То и дело спотыкаешься, скользишь по крошке, а бывает и так, что не знаешь куда ступить - стоишь на одной ноге. Солнца давно нет, а мы уже взмокли, хотя дождя тоже еще нет. Золотые купола церквушки, казавшиеся такими близкими, обнаруживаются то справа, то слева, а то и вовсе пропадают, и кажется, что мы не продвинулись ни на йоту.

Иногда одолевает страх, и тогда хватаешься руками за что попало - камень, ветку или стебелек и замираешь, прижимаясь к земле.

Голые корни, отполированные руками карабкающихся, - удобные и надежные перила.

Есть такие участки, что от напряжения немеют ноги, и, когда пройдя их, я спрашиваю Елену, не было ли ей страшно, она, в паузах между вдохами, выдыхает:

- Нисколечко... Ничуть...

Она боится показаться трусишкой, глупая.

Теперь мы делаем остановки через каждые две-три минуты - настолько крутой подъем. Две-три минуты такого движения на четвереньках отнимают уйму сил. От камешка к камешку, от дерева к дереву, вдруг - каменный монолит.

- Может быть, выйдем на дорогу?

- Нет... Осталась ерунда.

Никакие каменные монолиты не сравнимы с женским упрямством. Можно было бы преспокойно поспать, а вечером пойти в кафе. Или посидеть напоследок у моря.

Наконец золотистые купола...

Затем мы с наслаждением, сидя на массивных деревянных тумбах-пнях, утоляем жажду кислым вином. Чопорные гарсоны в белых спортивных фуфайках плавают от столика к столику. Елена, артистка, в центре внимания всех, у кого есть глаза. Пунцовая от подъема и выпитого вина, она, чувствуя их взгляды, сидит, как пава, глаза ниц, на лице дурацкая улыбка.

- Ленка, - произношу, улыбнувшись, - дыши...

Она делает шумный выдох и затем заразительно смеется.

Артистка!

Мы сидим, укутавшись сизым облаком, и мне не жалко ни времени, ни усилий, затраченных на покорение этой вершины. Правда, церквушка очень уж неухоженная. Серые стены, облупившаяся штукатурка. Одетая со всех сторон в реставрационные леса, как и в прошлом году, она похожа на нищенку, ожидающую милостыню. И только купола, как незрячие глаза, вдруг увидевшие надежду.

Затем мы любуемся высветленным вечерним солнцем морем, игрушечными домиками поселка, пурпурным теплоходом.

Мне ничего не идет в голову, и я произношу только:

- Прекрасно...

- А ты не хотел...

- Я был не прав.

- То-то...

Мы любуемся закатом, молчим. Она вдруг спрашивает:

- Мы поженимся?

- Осенью.

Я произношу это не задумываясь.

- Да, - повторяю я, - как только приедем.

Когда мы уходим, она напоминает:

- Не забудь...

- Ах... да-да...

Я возвращаюсь, чтобы взять забытый зонт. Лучше бы я его оставил.

- Нет, мы не пойдем дорогой, - настаивает она, - ты сам говорил, что самый короткий путь тот, который знаешь. Мы должны еще успеть к морю. Я хочу еще... в море... бросить монетку...

Я снова впереди. Еще не темно, еще хорошо различимы цветы. Дождик прошуршал и стих, я даже зонт не успел открыть, но этого дождичка вполне достаточно, чтобы камни стали скользкими. Теперь нужно идти осторожнее, а значит, медленнее, и неясно, выиграем ли мы время. Я иду молча, и она молчит в какой-то неясной обиде. Я все время жду чего-то страшного, и теперь мысль, которая меня все эти дни преследовала, наконец, облачается в свою гнусную тогу: "Она ведь может сорваться..."

Нет! Только не это! Мне не нужна эта сказка с грустным концом, которая может стать еще одной крымской легендой. Этого я не допущу:

- Держись крепче...

- Давай отдохнем...

Я не тороплю, даже не злюсь: сколько угодно! Я даже готов нести ее на руках, только бы ничего не произошло. Кстати, самый трудный участок пройден, опасаться уже нечего.

- Осталась ерунда, - мирно произношу я, - еще к морю успеем.

Она молчит. Темнота сгущается теперь быстро, стрекочут цикады.

Она срывается через несколько шагов, после моих слов: "Здесь осторожно". Я успеваю протянуть ей руку, в которой злополучный зонт, и она хватается за него, но выдергивается ручка, и зонт, раскрывшись, стреляет своим зловещим черным куполом, отталкивая ее и швыряя в пропасть. О, Господи!.. Зачем я взял, зачем я не забыл этот зонт?

Кажется, мир застыл, умер, и только грозная тишина еще жива, и вдруг:

- Андрей...

Я открываю глаза.

- Андрей, где ты?

Я не верю своим ушам.

Словно на лыжах скатываюсь вниз.

- Ты где?

- Ну, помоги же...

О, Господи!..

Легкий вывих правого лучезапястного сустава. Ерунда какая! Вероятно, слезы застилают мне глаза, слезы радости, но я прекрасно вижу ее лицо, волосы, плечи...

Теперь мы смеемся, смех нервного потрясения. Это бывает.

Даже гипса не потребуется.

Медным звенящим гонгом вальяжно выкатывает на небосвод луна.

- Смотри...

- Ага...

Я сжимаю любимые плечи, я казню себя за черные мысли.

Почему я теперь только молчу и даже в сумерках прячу глаза?

Наконец под ногами асфальт, небо яснеет, но нарастает ветер.

Она даже не прихрамывает, правда, испачкано и измято платье, но я готов купить ей новое. Хоть два. Хоть тысячу. Я закуриваю.

Дома туго бинтую ей руку, умело, ведь это моя работа. Смолистую сосновую шишку кладу рядом с зонтом, теперь это наша память.

- Слушай, - говорит она потом, веселея после двух рюмок вина, - идем к морю.

Нет уж, на сегодня хватит.

- Идем...

- Нет.

- Андрей...

Я устал, я, наконец, хочу спать.

- Нужно бросить монету.

Кому нужно?

- Ну, пожалуйста, мы должны сюда вернуться.

Я тащусь к морю, как на плаху, матрац - парус на плечах. Выполняя ее каприз, иду в одном халате до пят, луна пялится своим серебряным глазом. Какого черта! Ветер... Неужели будем купаться?

- Непременно!

Накаты волн, чешуйчатая лунная дорожка.

В воде теплее, чем на ветру. Наши головы над водой, ее белеющая бинтом рука. Потом она долго мне будет сниться - забинтованная рука.

Море успокаивается, освежает нас.

- Ты правда испугался, когда я свалилась? - спрашивает Елена.

- Очень...

- Правда?..

- Правда... Ложись на матрац, - говорю я, - поплывем к берегу...

- Еще немножко...

- Ложись...

- Чуть-чуть еще, ладно? А о чем ты подумал в первый момент?

- Я хотел броситься следом...

- Ну, правда?

- Я же бросился...

Руками я держусь за матрац, отдыхаю, мерзну уже.

- А ты проплывись кролем, как меня учил. Быстро!

Я плыву, ориентируясь на лунную дорожку. Теперь теплее.

- А-у, - кричу я.

Я вижу ее белый бинт. Как маяк.

- Все, - говорю я, - домой...

- Да...

Я плыву к ней, плыву, вижу белый бинт, черный матрац, лунная чешуя слева.

- Андрей, где ты?

- Здесь... Греби ко мне.

- Я гребу...

Я плыву что есть мочи.

- Ко мне греби, двумя руками, - говорю я.

- Я гребу!

Ветер!

- Я счас, Лен...

- Андрей...

Ветер! Ее уносит ветер!

- Андрей!

Море - это не то, что горы: я задыхаюсь, я делаю неимоверное усилие и уже касаюсь пальцами ее белой руки.

- Ай!..

Я разжимаю пальцы. Я не должен этого делать.

Я захлебываюсь. Открываю глаза: она рядом, но у меня уже нет сил, ни единой крохотной силочки, чтобы плыть к ней.

- Андрей!... - еще слышу я. Слышу и только кашляю, и дышу как паровоз.

Ее уносит ветер, и я бессилен что-либо сделать. Я не вижу ее. Я ее не вижу. Я даже не слышу ее голоса.

- Оставь матрац! - ору я - Оставь!..

Я не должен был разжимать свои пальцы. Не должен. Я не должен был отпускать ее руку... Не должен...

 

Ее вылавливают пограничники через какой-то час-полтора, мертвую, с обезумевшими глазами, белый бинт на руке, мокрые волосы. Все усилия врачей тщетны: ее умный мозг - мертв. Только однажды вздрогнуло и сделало несколько ударов сердце... Мертвые обмякшие соски...

Я думал, что сойду с ума, чокнусь!

Иногда мне снятся ее глаза, часто - белый бинт в черной ночи. Я куда-то плыву, плыву, потом просыпаюсь и с белыми, я знаю, глазами, сижу, цепенея, каменный, пью чай...

"Я выбился из сил", - иной раз слышу я свой зачужевший голос. Со снами приходится мириться. Теперь живу без нее и тоже мирюсь с этим, затем становлюсь доктором наук. Я до сих пор не верю в то, что ее нет: все так нелепо. Успокаиваю себя тем, что в ее глупой, такой бессмысленной смерти я не виноват. Нет.

С годами забываются ее черты, стираются в памяти подробности нашего путешествия, только смолистую шишку я храню в ящике своего письменного стола.

Зонтов я просто боюсь. Лет пять или шесть я не бываю в Крыму. Меняю машину, завожу пса и отдаю себя работе.

Все ее фотокарточки сжигаю...

Иногда я хандрю, закрываю глаза, вижу ее нечеткие черты и живу так еще несколько лет. Затем все-таки произношу: "Ты мне очень нравишься... Очень..." У нее удивительное, редкое имя - Арина, коротка стрижка и божественные глаза...

Кроме Алушты и Ялты, она нигде еще в Крыму не была. Правда, в детстве - в Севастополе.

Мы едем: Симеиз, Кастрополь, Мелас...

- Странные здесь названия, - говорит Арина, - в них что-то греческое и восточное.

Ничего ведь не меняется. И Форос - точно такой. Другая квартира среди тех же гор.

О том, что она беременна, Арина говорит между прочим, ничего не утверждая, а только удивляясь.

- Я еще, правда, не уверена, - произносит она, когда мы, наспех перекусив, выходим из дому, раздумывая, куда пойти: к церквушке или к морю?

- И ресторанчик прямо в церквушке? - спрашивает она.

- Нет, рядом.

- Я еще никогда не ужинала в облаках. Знаешь, мне кажется, будет дождь... Ты взял зонт?

Свой забыл дома, вру я.

- Возьми мой...

Своего зонта у меня нет, но, нащупав ключ в сумке, я возвращаюсь за ее зонтом, чтобы на случай дождя было под чем укрыться.

 

 

 

 

 

 

 

ВЕЧЕРНЕЕ ВИНО

 

 

 

Их уговор о том, что он наконец расскажет ей там, на море, чем он в жизни занят, остается в силе даже здесь, на безлюдном камне, под лучами летнего солнца, при легком ленивом шевелении моря. И отсутствие на его шее галстука не дает ему права нарушать условия этого уговора.

Не долго-то усидишь на не прогретой ребристой поверхности камня, можно встать или лечь, или прыгнуть в воду. Он встает, видит сквозь прозрачную, как слеза, воду камни на дне, видит краешек матраса и ее волосы, ее белый лоб, очки, и прыгает. И плывет какое-то время под водой с открытыми глазами, но камней уже не видит, только пугающую своей бесконечностью зеленовато-желтую толщу воды. Страха нет, но хочется поскорее вырваться из этой безмолвной стихии к привычному небу, солнцу...

Когда он снова взбирается на камень и стоит перед ней, как мокрая курица, но втянув живот и выпятив грудь колесом, она только улыбается, но очки не снимает. Несколько случайных капель неосторожной воды, упавших с его руки ей на живот, не в состоянии заставить ее изменить позу.

Удивительно, но он мерзнет. Он решает растереться полотенцем, чтобы не дрожать, но вскоре понимает, что никакими полотенцами эту дрожь не унять. Что это, вернулась молодость?

Тогда в августе... Стоп-стоп! Никаких воспоминаний! Он дал себе слово навсегда забыть все, что было в том августе. Пора, да, пора. Началось, правда, все гораздо раньше. Та, с кем они тогда бродили здесь по абрикосовым тропкам… Стоп! Он запретил себе всякую память о том, что ушло навсегда. Да, прошлое больше никогда не заставит его терзаться воспоминаниями былого счастья.

Сейчас его ничто не раздражает и он рад этим минутам абсолютного покоя. Даже крики чаек не привлекают его внимания. Он видит ее стройное красивое юное тело, водоворот пупка, по-детски выпирающие ключицы, яремную ямку, ямки на щеках, когда она улыбается... Она улыбается. Этого ему вполне хватает. Чего еще желать? Он благодарен судьбе за эти мгновения счастья на камне.

Она не произносит ни слова, но он слышит ее вопрос: "А у вас?" На его привычное "Как дела?" она никогда не отвечает, только спрашивает: "А у вас?". И ему приходится самому отвечать.

Он не жалеет о том, что отказался от поездки в Йоханнесбург, хотя это была прекрасная возможность предоставить миру свою теорию. Он отказался от оваций признания. Зато он признан здесь и вполне удовлетворен тем, что располагается у ее ног на мокром полотенце. Без всякой дрожи в руках, в голосе. Он легко с этим справляется и вполне доволен собой.

Он, конечно, расскажет ей все, что обещал. Он давно ищет слушателя, кому можно было бы рассказать свою жизнь.

Розовые, ее розовые пятки! Господи, да она же совсем ребенок!

 

Она пришла к нему с каким-то совершенно никчемным, ничего не значащим вопросом, ответ на который не мог интересовать ее настолько, чтобы искать его в рабочем кабинете на исходе дня. Тогда он только заглянул ей в глаза. Потом ночью они ему не давали покоя. На следующий день он обвинил ее в том, что ее глаза украли у него сон. Она ничего на этот счет не сказала, присела на край кресла и попросила найти книгу.

Какую еще книгу? К ним постоянно заглядывали, входили, задавали какие-то вопросы, выходили, сновали как на блошином рынке, всем вдруг он стал нужен, она сидела молча, глядя в окно, никому не мешая и не пытаясь изменить такое положение дел. Он заметил, что время от времени она с любопытством рассматривала его, а когда стал пиликать его телефон, сняла трубку и коротко бросила: "Он вышел", и телефон больше не звонил.

Из вопросов, которые ему задавали и его ответов она не могла, конечно, представить себе его жизнь, тем не менее, когда они, наконец, остались вдвоем, она спросила: "Вам это интересно?". "Что?". "Ну, все это?". Он многозначительно улыбнулся, но она не поддержала его улыбки. Рабочий день кончился, все разбежались по своим делам, как тараканы, теперь они могли обсудить ее проблемы, но разговор не получался, он думал о чем-то своем, она ни о чем больше не спрашивала. Он предложил кофе, она отказалась. Зато ему удалось хорошенько рассмотреть ее: ничего особенного. Хорошенькая. Хрупкие плечи, тонкие руки, красивая шея, ключицы... Ничего примечательного. Профиль! Профиль, конечно, классический, высокий красивый лоб, губы, нос, подбородок – предмет восхищения Леонардо да Винчи. Или Рафаэля, или Эль-Греко… Но не Дали, не Сикейроса или Пабло Неруды., нет, линии тонкие, чистые, вычерченные совершенством.

Шея! Господи, какая шея!..

Почему он решил, что она - дар судьбы? Он не мог себе этого объяснить. Всякая логика и попытки понять, в чем тут дело были бессильны. Вот так штука!

"Вам это интересно?" Что она может понимать в его интересах?

Позже, провожая ее до лифта и прощаяясь, поскольку ему нужно было еще остаться на работе, он предложил встретиться завтра. Он поймал себя на том, что чуть было не чмокнул ее в щечку, как близкую женщину. На это она улыбнулась, открыто глядя ему в глаза и нажала кнопку. Двери лифта закрылись у него перед носом и какое-то время он стоял в задумчивости, потом вызвал лифт и уехал домой.

Книгу он так и не нашел.. Он не стал звонить своему другу-психологу, чтобы выяснить свое состояние, он понимал, что все дело в ней, в ней... Только в ней и ни в чем другом. И ни в ком.

Ночью он снова не спал.

На следующий день он ей сам позвонил рано утром и спросил, как называется книга. Чтобы что-то спросить."Вы ее сунули в шкаф". "В какой шкаф?" Она согласилась приехать после пяти, чтобы найти эту злополучную книгу.

Вечером она не приехала, а когда он стал ее разыскивать по телефону, он не мог уже не думать о ней, она вдруг оказалась под капельницей. Потом была его пресс-конференция, на которой она снова спросила его о духометрии, и вот уже море плещется у их ног.

 

На следующий день с самого утра они спешат на берег. Завтрак наспех, яичница, кофе с бутербродами. Солнце, правда, уже давно взошло, зато они выспались. Поселок маленький, прилепился на склонах крутого берега, оглянешься - высятся розовые горы.

Этот безмолвный торжественно-праздничный рассвет с высоким небом и белесой далекой дымкой над гладью воды принадлежит только им.

Когда-то эта тропинка была усыпана мелкими камешками, на которых легко можно было поскользнуться, теперь ее упаковали в бетон, а в самом низу, где откос очень крут, сделали ступеньки с перилами из обычной трубы.

Он знает, где свернуть, где переодеться, где укрыться от отдыхающих, которые еще не рассыпаны, как пшено, по побережью. Кто-то, конечно, уже в воде. Штиль.

В правой руке у него пакет с полотенцами, фруктами и печеньем, в левой - ее рука. Надувной матрац, как обычно, на голове.

Им повезло: дожди ушли три дня назад, штормило, говорят, даже видели над морем смерчи, которые никому не причинили вреда. В этом и им повезло. Но с горечью приходится констатировать, что с каждым годом количество человеческих тел на квадратный метр побережья становится все больше и больше. Все меньше безлюдых и нетронутых мест. Люди размножаются как мухи.

Глядя на них со стороны, невозможно установить, кто они - отец с дочерью или пара? Но он-то точно знает, что его сын на десять лет старше ее. На одиннадцать!

Когда-то могучая рука бушующей природы бросила в воду горсть огромных каменных глыб, которые уже давно остыли и успели обрасти водорослями. Он знает среди них одно уютное место и тянет ее туда. С камня на камень, рука в руке, здесь не нужна спешка, требуется только его крепкая ладонь, которой она доверяет.

Места на камне не то, что на двоих - на пятерых хватит, но если двое его заняли, никто уже не смеет им мешать.

Он надувает для нее матрац, а сам усаживается на голый прохладный камень. Штиль, но поверхность моря едва заметно волнуется, слышится слабый плеск воды и крики чаек. Больше ничего не слышно.

Про себя он отмечает: день первый, утро. Она восхитительна!

И снова думает о том, что никто не может его здесь найти и разрушить эту прекрасную сиюминутность.

Она лежит на спине, глаза спрятаны под темными стеклами очков, но купальник не в состоянии скрыть от его взгляда глянец ее кожи, ребрышки на вдохе, ниточку пульса на шее...

Чувствует ли она этот взгляд?

 

Он теперь знает, что волосы на самом деле могут встать дыбом оттого, что ты обвинен в причастности к убийству. Но он никогда никого не убивал, он-то это знает.

А вот и первые голоса. Радостные задорные крики разрушающих прибрежную гладь воды тел, затем музыка из переносного магнитофона.

Наконец и она шевельнулась. Сначала приподнялась, оперевшись на локти, затем села на матраце и сняла очки. Какое-то время они смотрят друг другу в глаза, но не произносят ни слова.

Слов и не требуется.

По обоюдному молчаливому согласию ровно в полдень (солнце в зените!) они встают, чтобы сегодня уже не появляться на пляже. Можно ведь обгореть. Да, соглашается он, солнечные лучи жалят безжалостно.

- Персики!.. Хочешь персик?!- вдруг вспоминает он.

Ему нравится ее улыбка. Он очищает от кожуры плачущий персик и преподносит ей это южное чудо, как дар. Ее губы припадают к сочной сладкой мякоти, она даже глаза прикрывает от удовольствия, и ему все это нравится, нравится... Вероятно от счастья, он облизывает свои пальцы.

Видна узкая полоска берега, отдыхающих не много, но и не мало, а вон и магнитофон, ухают ударные, пищит гитара... Никто не интересуется твоим отношением к черному бухающему ящику на берегу.

Ее глянцевые голени...

Какая захватывающая жизнь!

Чтобы смыть с пальцев сок персика, ей приходится спуститься по камню до самой воды и присеть. Он видит ее белые колени, красивую шею, изогнутую цепь позвонков вдоль спины...

Вдруг она поворачивает голову, чтобы о чем-то спросить, видит его глаза и ни о чем не спрашивает.

Шлепая по самой кромке воды, чтобы не переступать через обнаженные тела, она идет босиком, шлепанцы в руке, он за ней, надутый матрац на голове, они возвращаются в свое жилище, чтобы известное время жить там по обоюдному согласию как пара.

На черный гремящий магнитофон он не обращает никакого внимания, хотя ноги так и чешутся садануть его пару раз пяткой. Чтобы убить навсегда. И если уж на то пошло, он бы убил и владельцев этого ящика.

Нет, он не убийца, это подтвердит каждый, с кем ему доводилось хоть однажды встречаться. Гуманист и добряк.

Сиротливо стоящая у подъезда его желтая "бээмвешка". Их квартира на седьмом этаже, вид не на море - на горы. Трудности с надутым матрацем при посадке в лифт, когда с ними непременно хочет подниматься улыбающаяся дама с глазами совы. С непременной болонкой на поводке.

После освежающего душа, который они принимают поочередно, хочется есть и они обедают чем попало, вчерашние бутерброды, остатки курицы, помидоры, разрезанные на четыре части, какой-то напиток из пластиковой бутылки. Им лень куда-то идти, чтобы съесть чего-то горячего, хочется плежать, может быть, вздремнуть.

Постель, одна на двоих, замерла в ожидании, еще не смяты простыни, не измяты подушки...

Они лежат рядом с закрытыми глазами и делают вид, что спят. Ему грезится, что она думает о нем и он не может о ней не думать, но, когда он слышит ее ровное дыхание и, повернув голову, искоса смотрит на нее, обнаруживает, что она спит. Она спит. Спит!

Остается смириться с этим и попытаться думать о чем-то другом. О чем? Зачем он ее сюда привез? Зачем же?

Ему не кажется, что он ошибся в своем выборе.

Он бесшумно встает, идет на балкон, видит бурые, высвеченные солнцем жаркие горы, чахлые сосны у подножья, желтеющую зелень кустарника, слышит голоса внизу, которые не могут помочь ему ответить на его вопрос - зачем?

Когда она просыпается, он читает какую-то книжку, сидит в кресле и читает.

- Я спала?

Он продолжает читать.

Сладко зевнув, она потягивается, закрывает глаза и лежит неподвижно еще целую минуту. Ему кажется целый час: он успевает прочесть полкниги.

Молчание, тишина.

Его неожиданное "Кофе?" звучит дружелюбно.

- С удовольствием!

Она ищет расческу. Вскоре обнаруживается, что она потеряла и свою косметичку. Куда она могла запропаститься?

Затем они не идут на камни, а располагаются на прибрежной гальке, чтобы сначала поочередно бросать камешки в какую-то, плавающую недалеко от берега, белую дощечку (или картонку, или пенопластик).

Его снаряды ложаться кучнее, есть одно прямое попадание, вот уже два. Из десяти. А она не стремиться поразить цель.

Море уже не так спокойно, как это было утром, слышится шорох слизываемой с берега гальки, прибавилось и голосов, не слышно стона гитары и барабанного боя, и это отрадно.

Когда он неожиданно даже для себя называет ее чужим именем, она, не переставая бросать, поправляет его:

- Меня зовут Кристина, смотрите: Крис.Ти. На.

Она произносит свое имя так, словно ножом отрезает от него по слогу. И ищет новый камешек, чтобы наконец поразить эту непотопляемую цель.

- Крис. Ти. На.- Говорит он, так же разрезая ее имя на части, словно стараясь запомнить каждую из них и принять окончательное решение, какую же выбрать на будущее. Он выбирает: Крис!

Он называет ее именем, которое пришлось бы ей впору, как приходятся впору новые штиблеты или новое платье, которые не нуждаются даже в примерке. Крис!

Неделю тому назад он безошибочно называл ее Тиной или коротко -Тин, и она охотно отзывалась. Теперь она возмущена? Она права - она не не Крис, и не Тин и не Тина , не Гала и не Мона, не Клеопатра, не Таис и даже не малыш - Кристина! И поступай с этим как хочешь.

- Извини,- произносит он.

Она пропускает его извинение мимо ушей и, поскольку он тянется рукой к очкам, подает ему их.

У него вырывается вздох облегчения, который, конечно, не спасает его от промаха. Он берет темные очки и, не зная что с ними делать, встает и идет в воду так решительно, словно собирается переплыть море. В солнцезащитных очках! Тем не менее он останавливает свой выбор на Крис. Ей очень подойдет это имя. Эти глаза, эта улыбка. Будь он Леонардо да Винчи...

Она не купается, хотя вода - сказочная. Завтра. Никакая обида здесь ни при чем, она вообще не умеет обижаться. Она считает, что обижаться - это удел горничных.

Солнце еще высоко, но и берег высок, его тень надвинулась на них и они перебираются левее, где снова встречаются с солнцем. Но лучи уже косые и так же безжалостны, как и в полдень, ее кожа подрумянилась и к вечеру станет пунцовой. Это он знает по себе, поэтому и запасся какой-то дорогой волшебной мазью.

Мокрому холодно. Даже растеревшись полотенцем, он вздрагивает и надевает футболку. Отдыхающие потихоньку собирают вещички, тянутся к ступенькам, осматривают себя, ощупывают; еще один день отпуска прожит не зря. Потянуло дымком - неподалеку разложили костер. Небольшая компания собирается варить мидий.

Дома после душа они не знают чем заняться, и его предложение поужинать в кафе на открытой террасе встречается с восторгом. Да, она голодна, говорит Крис, ероша своими пальчиками с розовыми ноготками мокрые темные волосы под теплой струей фена, и с удовольствием съела бы чего-нибудь. На ней только легкий бежевый халатик, комнатные тапочки и ничего больше. Нет, фен ему не нужен, его ежик высохнет в считанные минуты.

 

Теперь он пробует вино, закрывает глаза, затем кивает. Это тот, августовский вкус, он его помнит.

Малолюдно, никого, кто мог бы помешать им признаться в любви. Но он не уверен, что это любовь, а она, по всей видимоси, не готова выслушать его - нож как раз соскальзывает с упругой поверхности мяса и раздается только скрежет. Она улыбается. Он готов прийти ей на помощь, но она и сама справляется, так и вот так, и теперь отсылает очередной ломтик в свой очаровательный коралловый ротик. Признание приходится отложить, но невозможно отложить любовь, она с ними.

Зажглись фонари, но прохладней не стало, августовская теплынь, ее теплые плечи с майскими веснушками...

Он с удовольствием наблюдает, как она нежадно уплетает ломтик за ломтиком, орудуя вилкой и непослушным ножом.

Первые звуки саксофона. Уже вторник. Крис берет фужер с вином и делает первый глоток: ммм!.. Она не лишена чувства детской простоты. "Смотрите" - ее любимое словцо, которое она произносит на каждом шагу.

Она не свалилась ему на голову, как снег, она сошла с небес. Он в нее еще не влюблен, нет, просто ему с ней хорошо, он полон молодости, юного звона. И только, и только... Их будущее? По этому поводу он сказать ничего не может.

Теперь и он отдает должное мидиям, предпочитая роскошному салату из морской капусты острый соус и какую-то местную с незапоминающимся названием зелень. Как и два года тому назад оно напрочь выветривается из памяти, хотя он до сих пор помнит, как та женщина из недавнего августа назвала его психом. Разве? Это было несправедливо с ее стороны. Жаль, что она не разглядела в нем...

- Вино из одуванчиков,- улыбаясь произносит Крис и делает сразу несколько глотков.

Он только любуется ею, оставив в прошлом все сожаления о каких-то несбывшихся желаниях.

Вдруг аплодисменты! Она поворачивает голову, и он видит ее профиль, лоб, нос, приоткрытые губы, шею... Не поворот ли ее головы встречают аплодисментами танцующие пары? Нет, они аплодируют друг другу и музыкантам. Этой традиции уже много лет.

Он не находит повода, чтобы начать свой рассказ о жизни, которая, он надеется, ей интересна. С чего начать? Не с дня же своего рождения? В июне ему исполнилось... Боже мой, как летят годы!

С мидиями покончено! Да, было вкусно. Она готова даже облизать свои пальчики. Сыта ли она? Да! Да, конечно! Спасибо-спасибо!..

Нельзя обвинять только вино в том, что они вдруг встают и, вплетая свои движения в звуки музыки, припадают друг к другу в танце, впервые прислушиваясь не только к звукам саксофона, но и к стуку собственных сердец. На каблуках она достает ему до плеча. Ее волосы щекочут ему губы, а его руки крепко держат ее маленькое податливое тельце, живущее ожиданием чуда. Какого чуда?

- Тебе хорошо?- шепчет он.

Она молчит, он чувствует только, как едва заметно качнулась ее голова, отвечая на вопрос, и волосы прошептали его губам: да.

Что, собственно, он может рассказать такого, что привело бы ее в восторг? Зачем? Эти вопросы застают его врасплох: в самом деле - зачем? Разве он хочет ее поразить? Почему он выбрал ее, почему она согласилась с ним ехать, ведь они знакомы-то всего ничего, они еще не выучили имена друг друга?

Чернильные сумерки, ярче горят фонари, он видит мошкару в ярком свете, нарядных людей в белом, много молодежи, каменную кладку, затем снова танцующих рядом, музыкантов, стойку бара и официанта, разговаривающего с барменом... Его губы купаются в ее волосах, ее теплая кисть в его большой надежной ладони...

Но здесь случаются и землетрясения, камни, как горох, сыплются с гор и приходится неделями разгребать завалы. А зимой серо и тоскливо, безлюдно, что называется пусто, снега почти нет, поэтому горные вершины никогда не сияют, слепя глаза, белизной, не алеют по утрам румянцем и не золотятся вечерним солнцем. Зимние дожди тихи, дни длинны, унылы и серы, а ночи промозглы и безнадежно бессонны.

Ничто так не сближает, как музыка.

Он что-то шепчет ей на ухо, произносит слова, которые ничего не значат, он даже не прислушивается к ним, несет привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, он чувствует это своими крепкими нежными пальцами и продолжает шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для него эта роль привычна, и он прекрасно ее играет. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, ему тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Он признается в этом себе и этим признанием делает ей больно. Он чуть-было ее не раздавил, на что она только заглянула ему в глаза.

Все когда-нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает их объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд... Вдруг аплодисменты, аплодируют и они друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.

Они усаживаются за свой столик и какое-то время молчат. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но им нечего сказать друг другу, потому что сейчас, они молча признают это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим "Это вечернее вино вам к лицу".

- Выпьем еще?- предлагает он, когда официант наполняет фужеры.

- Охотно.

Ее волнистые пышные волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку - знак душевного расположения и признательности.

Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.

Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!

Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании - дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже - временное пристанище.

Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.

Утром:

- Смотри, а вот и расческа!

Она находит ее в книжке.

- Ты...

Ее первое "ты".

Ничто так не сближает, не роднит, как постель.

Неделю спустя он все-таки звонит ей из Иоханнесбурга.

- Привет. Как дела?

- А у тебя?

Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда-то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких-то вокзалах и в каких-то аэропортах, на каких-то причалах и остановках...

Он так и не успевает, не находит времени, чтобы наконец рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах...

- Смотри, тебя цитируют даже в Зимбабве...

- Скажите, пожалуйста!..

Да, это теперь тоже его жизнь...

 

 

 

ДИКИЙ МЕД ТВОИХ ГУБ...

 

 

- И что же стало причиной этой трагедии?- спрашивает Ли.

- Мало ли что может послужить причиной,- говорит он,- ревность, например...

И рассказывает, как было дело.

- Некий пасечник,- говорит он,- сорока семи лет, известный среди друзей, как человек благонадежный, беспримерно добрый, а в чем-то даже робкий и милый, совершил поступок. Пасечником он стал не шутки ради, а разуверившись в порядочности людей, которые его, деятельного и признанного ученого, окружали в течение многих лет. Будучи рафинированным интеллигентом, чудом сохранив честь и достоинство, он уже годам к сорока нажил себе преждевременные седины и неизлечимый тик, а в желудке язву и, решив, что с него довольно, сделался пасечником.

Он бросил все: шумный город, квартиру, бросил жужжащую по любому поводу жену и со своей ученицей, страстно в него влюбленной, бежал куда глаза глядят.

Пасека была огромной, стояла то среди луговых трав, то на лесной поляне, у них был дом, срубленный из запашных сосен, ружье, пес без привязи...

Однажды Клим поехал в город, шел дождь, он долго бродил по знакомым улицам, не решаясь зайти ни к себе домой, ни в НИИ, где прошли лучшие его годы и, когда уже ехал домой, сидя в автобусе, решил для себя - кончено! Переночевав на каком-то знакомом сеновале, он продрог до последней косточки, но не заболел и этому был рад: есть еще порох в пороховницах! Пришел утром домой веселым, до восхода солнца. Едва скрипнула половица, жена выскочила навстречу и со слезами на глазах бросилась ему на шею, успев даже в предрассветных сумерках рассмотреть в его глазах не то чтобы грусть, нет, какую-то желтую тень смирения.

А ей достаточно было уже того, что он снова рядом. От внезапно нахлынувшего счастья Клим крепко прижал к себе милое, молодое тело жены, закрыл глаза и сжал веки, чтобы удержать слезы радости, и нежно поцеловал жену.

- ...дикий мед твоих губ...- затем тихо пропел он, не открывая глаз, а когда открыл, увидел сверкающее в первом луче солнца, словно улыбающееся и даже подмигнувшее ему задорным выблеском ствола, веселое ружье. В ответ он тоже подмигнул ему: еще поохотимся... Сейчас он хотел казаться себе счастливым сам не зная отчего, но с этих пор твердо знал - его время ушло.

В конце сентября хлынул по-настоящему осенний дождь, стало холодно, золотой лес вдруг почернел, и они решили, что пришла пора топить печь. Как обычно, они встречали зиму вдвоем, улья, правда, притеплить не успели, но дров заготовили вдосталь, запаслись вареньем, солениями... Чего еще не успели припасти - яблок. Свежие яблоки у них всегда были до весны ну, да не в этом дело...

Они уже лежали в постели у себя наверху, когда услышали лай собаки. Кто бы это мог быть? Они никого не ждали, вообще люди здесь бывали редко, хотя они всегда были рады гостям, но такие поздние гости, да еще в такую погоду... О том, что это были люди, а не какой-то там лось, кабан или, на худой конец, волк, они узнали сначала по рычанию пса, а потом и по голосам, сначала робким, тихим, затем раздался смех. В их спаленке было тепло и они лежали при открытом окне. Прислушались. Смех не утихал, не стихал и пес, затем позвали: "Э-эй! Хозяйка..." Клим встал, оделся и спустился вниз, она тоже оделась и, когда вошла в горницу, гости, трое, уже топали ногами, кряхтели, раздеваясь, мокрые до нитки, и в свете лампы казались привидениями. Их тени плясали на стенах, на потолке, ружье висело на гвозде, никому не нужное, а они называли Клима дедом, и, когда она появилась перед ними, кто-то промолвил: "Какая же у тебя дочка, старик!.." Он промолчал, а она стала накрывать на стол. Гости принесли с собой водку, пили, ели, шутили... Оказалось, что они геологи, и ни у кого из хозяев это не вызвало подозрения, только у Клима вдруг возникла мысль: на такие вот случаи брать с собой ружье в спаленку. Мало-ли что может быть, хотя за все эти годы еще ни разу не приходилось прибегать к его услугам для устрашения или защиты от непрошенных гостей. Тот вечер прошел прекрасно, все были веселы, она заливалась звонким смехом, а Клим радовался ее веселью. Была даже музыка и каждый по очереди танцевал с хозяйкой, а Клим осмелился чуть ли не вприсядку пойти, и все смеялись и хлопали в ладоши, подбадривая его, смеялись до слез.

Утром гости ушли.

Ярко светило солнце, все вокруг сияло и радовалось, но лета вернуть было невозможно, как невозможно вернуть голым ветвям утерянных листьев, и это-то и было печальным напоминанием Климу о том, что наступила и его осень. Зато в эту осеннюю пору весенней мимозой расцвела жена, и особенно это было заметно сейчас, утром, когда она смотрела вслед уходящим гостям.

Вскоре Федор, один из троих, вернулся. Не знаю, каким уж его ветром занесло - пришел в полдень. Прошло недели две с того дождливого вечера. Он сказал, что не сегодня-завтра должны подойти и те, остальные, и если хозяева будут так любезны, нельзя ли ему их дождаться. Ну кто же станет возражать? Пожалуйста!

До вечера они провозились на пасеке, готовя пчел к зимовке. Клим рассказывал, что это за удивительные люди-человеки эти пчелы, вот-де у кого нужно поучиться... Многому. Например, тому как...

Федор слушал.

Они поужинали, как давние приятели, ждали еще какое-то время и, не дождавшись, улеглись спать. Для Клима бессонные ночи давно кончились и теперь он спал, как ребенок, старик, а тут вдруг проснулся ни с того, ни с сего. Что-то приснилось? Нет, не может быть. Не может быть, чтобы...

Он был разбужен пустотой, которая лежала с ним рядом, холодной пустотой. Он что-то буркнул, повернулся на бок и готов был вернуться в свой сон, но вдруг на мгновение замер и, прислушавшись, дыхания жены не расслышал. Ничего не было: ни дыхания, ни самой жены, ни единого звука. Что он мог предположить? Мало ли что...

Он сел в постели, успокоил себя и пошарил рядом рукой. Постель уже остыла. Он выжидал, время шло. Что-то нужно было делать. Снова бухнуться в постель? Клим заставил себя встать, и как был в исподнем белье, прихватив фонарик, который всегда был у него под рукой, стал спускаться вниз. Сонный, на ощупь, не включая фонаря. Дойдя до половины лестницы он удивился самому себе: ружье-то зачем прихватил? Но не возвращаться же. Он включил фонарь, просыпаясь на ходу, кашлянул и тихо, чтобы не разбудить гостя, позвал: "Жень..." Чтобы не разбудить гостя, он выключил фонарь, прислонив ружье к стене, оставил его в доме и в потемках, вышел на улицу. В свете луны, он был похож на привидение и, чтобы не испугать ее, тихо окликнул: "Жень..." Он улыбнулся, увидев себя со стороны, освещенного светом луны, в кальсонах, в сорочке... и крикнул еще раз, уже громче: "Женя!" В ответ взвизгнул только пес, а когда он позвал ее еще раз, услышал знакомый звук. Филин, подумал он и зажег фонарь. От этого светлее не стало. Он выключил фонарь и удивился: где же она? Войдя потом в дом, и набрасывая крюк на петлю он вдруг вспомнил, что когда выходил, дверь была заперта: крюк был наброшен и ему пришлось отодвигать засов, чтобы выйти во двор. Он усмехнулся собственной забывчивости и зачем-то включил фонарь снова, осветил потолок, подошел к гостю поближе. Зачем? В отраженном свете фонаря он увидел их распростертые молодые тела, молодые, сильные, уставшие от любви. Они спали, как и полагается спать молодости после дико излившихся страстей, утомленной сладостью заждавшегося поцелуя, молодости, сбросившей, наконец, оковы запретов, разорвавшей путы условностей.

Какое-то время Клим любовался ими: две буйные головы, два тела, четыре ноги... Он осветил тела, не освещая, правда, их лиц, прислушался к мирному дыханию. Он даже втянул воздух ноздрями, как молодой конь, чтобы ощутить этот сладкий запах свободы. И поставил фонарь на стол, свет - в потолок...

Сначала он выстрелил Федору в затылок. Счастливчик умер, не просыпаясь, поселившись на небе в сладком сне. Затем Клим поднялся наверх, не обращая никакого внимания на глухой, как крик сыча, вой жены, закрылся с ружьем и дождался рассвета. С первыми лучами солнца, Клим спустился вниз. Жены нигде не было, дверь была не заперта, но это его и не тревожило. Он как ни в чем не бывало, пошел на пасеку и продолжал возиться со своими пчелами. Часа полтора спустя он подкатил тележку, погрузил на нее улей и повез к дому. Обычно он перевозил улья вечером, когда пчелы затихали, и ему всегда в этом помогала жена, но жены нигде не было. И он решил все сделать сам. Она сидела у крыльца, каменная. Вероятно, он ее не заметил, когда шел на пасеку, а теперь, увидев издали, продолжал свой путь, подвез тележку к самому крыльцу и, по ступенькам, закрепив веревками улей, затащил ее в дом. Как ему это удалось - одному Богу известно. Она сидела рядом, у крыльца, каменная. Солнце взошло и было утро, какие бывают в осеннем лесу: звонкое, хрупкое, золотое. Пчелы уже готовы к спячке и будить их в такое время нельзя, даже в такое утро. Климу, чтобы завезти улей в дом пришлось закрыть все летки. Федор лежал с простреленной головой, кругом все было в крови, пятна на стене, на полу, а лучи солнца, пробиваясь сквозь редкую листву березки, шелестящей за окном, играли зайчиками на уголках белых простыней, не запачканных смертью. Климу не было до этого никакого дела, он кликнул жену: "Жень...". Как всегда. Она не вошла. Он позвал еще раз, как и ночью, но только пес отозвался, скулькнув, как и ночью, а потом протяжно завыл, чуя неладное. Она, каменная, сидела у крыльца. Он смотрел на ее шелковистые волосы, стоял рядом, понуро опустив голову, она не шевелилась. Затем взял в сарае инструментальный ящик, который смастерил собственными руками и зашел в дом. С полчаса можно было слышать удары молотка, затем все стихло, он снова вышел на крыльцо, она сидела в той же позе, только теперь уже освещенная солнцем, выглянувшим из-за угла дома. "Идем" - сказал он тихо и взял ее за руку. Она поднялась. Они вошли в дом. Клим уложил ее на тяжелый стол, на спину, затем крепко перехватил запястья рук веревками и их концы прикрепил к огромным гвоздям, вбитым в углы стола. Потрогал веревки пальцами, как струны: не сильно ли натянуты. Не сильно. Он остался доволен собой. Затем то же самое проделал с ее ногами, но веревки закрепил крепко. Она не сопротивлялась, смотрела в потолок, но не гордо, мертвыми стеклянными глазами, не роняя ни звука, ни стона. Когда с ногами было покончено, Клим стал легонько натягивать веревки, прикрепленные к рукам, легонечко, чтобы не сделать ей больно и, когда она была уже распята на столе, как на кресте, забил гвозди, загнув их так, чтобы они намертво закрепили веревки. Она лежала с открытыми глазами, ружье было наверху, а тело покойника теперь вовсю освещало солнце. Не знаю, как ему это удалось, но он поставил стол на попа, так, чтобы она, распятая, могла видеть своего Федора, который мук ее уже видеть не мог. Клим несколькими движениями разорвал на ней легкую рубашку и теперь ее клочья не могли скрыть наготы молодого тела. Лиловые волосы были распущены, стекали по хрупким плечам, упрятав от глаз Клима ее груди, застилали ее лицо, глаза. Она молчала. Если бы она произнесла хоть слово, хоть стон если бы вырвался из ее груди... Она молчала и это молчание еще больше успокаивало Клима, но и бесило тоже. Он смотрел на нее, ожидая чего-то, но она молчала и никто не приходил. Ни друзья Федора, ни лесничий, никто. Только Рык выл и выл. Клим хотел снять крышку с улья, но она не поддавалась, затем он увидел, что она привязана к улью веревкой, удерживающей его на тележке, он еще какое-то время возился с узлами, а затем просто пнул тележку ногой, она чуть отъехала и остановилась. Это просто взбесило Клима.

- ...дикий мед твоих губ...- вырвалось из него.

Он подбежал к тележке и перевернул ее, крышка не открывалась, он пнул ногой еще раз и вдруг услышал: "Клим...". Он замер. Не почудилось ли? "Клим" - услышал он еще раз и посмотрел на нее, оглянувшись. Она улыбалась. Боже милостивый! Он взвился вверх, как ужаленный, хотя ни одна пчела не вылетела из улья. Найдя нож, он полоснул лезвием по веревкам и крышка отвалилась, словно голова гильотированного, а в воздухе заклубились пчелы. Опыт пчеловода бросил его к стене, он напялил на себя защитную маску, а жена, бедная женщина, уже извивалась, как в восточном танце, пчелы путались в ее роскошных волосах, жалили не жалея ее лицо, шею, грудь, тело...

Поднявшись по лестнице в спаленку, прихватив с собой ружье, Клим заперся и не выходил до вечера. Когда снизу стали доноситься крики жены, он закрыл уши указательными пальцами и так лежал до тех пор, пока все не стихло. Он сошел вниз, был вечер, но было еще светло и то, что он увидел сначала испугало его, но он-то понимал, что пугаться нечего - жизнь кончена. Клим стоял перед нею в маске, пчелы поприутихли, ползали по полу, бились в стекла, зло жужжали еще, но ее оставили в покое. Она была обезображена до неузнаваемости: безглазое, тестообразное одутловатое лицо с вывернутыми наизнанку губами-пиявками, сизосиними, скривленными в непостижимо уродливой улыбке. Молодые красивые жемчужные зубы, безукоризненной правильностью своих форм и жуткой белизной придавали улыбке еще больше ожесточения. Вместо глаз - затянувшиеся щелки, ресниц не видно, только черные черточки-щелки, над которыми вдруг разросшиеся длинные и толстые брови. Что бросалось в глаза, так это совершенно не тронутый смертью нос. Ни смертью, ни пчелами. Красивый маленький нос, совершенно не измененный и поэтому казавшийся неуместным на этом страшном лице. Ну и груди, конечно. Они висели перезревшими, пребелыми арбузами, глядевшими на Клима разбухшими сосками-ежевичками. Клим даже усмехнулся, когда ему на ум пришло это сравнение, глядели на него безжизненным мертвым укором, ее груди... Он закрыл глаза...

- А на том берегу...- прошептал он,- незабудки цветут...

И больше не произносил ни слова.

Когда несколько дней спустя, наконец, появились друзья Федора, трое, крича во все горло и горланя песни, они удивились, что никто их не встречает: ни милая хозяйка, ни угрюмый старикан, ни Федор. Даже пес, бегающий с ошейником на шее ни разу не гавкнул. Скуля и виляя хвостом, он подбежал и прижался к ногам. Они переглянулись. Затем вошли, осторожничая...

Клим уложил из ружья двоих. Третьему удалось убежать, и Клим не преследовал его. Потом пришли солдаты. Им не удалось с наскока разделаться с Климом и они подожгли дом. Когда огонь добрался до спаленки, Клим выпрыгнул из окна и по крыше скатился наземь. Без ружья, без рубахи, босой...

- Ясно, ясно, можешь не продолжать.

- Они расстреливали его в упор, как затравленного волка, сделали из него решето...

- Да, это ясно.

- Он умер улыбаясь...

- Да-да...

- Словно счастье вернулось к нему.

Она на секунду задумывается, затем произносит:

- Ты никогда не был счастлив, ты просто не знаешь, зачем тебе жизнь...

- При чем тут я?

-Ты же про себя рассказал. Всю эту историю…

Он молчит, затем:

- Я знал, что ты догадаешься. Знаешь, когда тебя зацепили за живое, когда вдруг понимаешь, что прижат к стене и выхода нет – мир не мил… Жить, и правда, не хочется. Ведь зачем?..

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ДОМ НА ПЕСКЕ

 

Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе,

наконец вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Рии земля просто горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец вместе! восклицает она, да, наконец, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, копченой курицей или дичью, или жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, нашу розовую спальню, и мы с тобой...

Ее можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно... Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о собственном доме, или , скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих дивных глаз и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе. А вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то рву, тужусь, тащу... Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают теперь сомнений. А вот что делать с купальней - это пока вопрос. И какие нужны унитазы - розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории. И вообще вопросов - рой!

Проходит неделя...

Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой... До вечера, до ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног.

- Ты не устал? Отдохни.

- Что ты!

Строительство идет полным ходом, и Рия вне себя от счастья. Нарядившись в легкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. Она ни в чем мне не доверяет. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладет стену, затем заставляет меня развалить ее и снова кладет. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.

- Вот смотри,- поучает она,- и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь было ей на помощь, но из глаз ее летят искры.

Приходит лето.

- Я хочу, хочу чуда, малыш... Удиви меня!

- Ладно...

Ею нельзя не восхищаться!

Я не знаю другой такой славной удачи, как своей работой вызывать ее восхищение. Теперь ее глаза - как ночное небо: чем больше смотришь, тем больше звезд. Вызывать к себе симпатию любимой женщины, это одна из сладчайших радостей в моей жизни. И я снова закатываю рукава. Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всем забывая, бросаемся в объятия друг друга, и до самой зари, да, до самой розовой зари теряем себя друг в друге, чтобы утром все начать сначала...

- Ты не забыл заказать эти штучки...

- Не забыл.

Ею нельзя не восхищаться!

- Я так люблю тебя,- признается она,- слушай, у тебя такой дом!..

Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у нее, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной...

Еще только макушка лета, а мы уже столько успели!

- Слушай,- как-то предлагаю я,- мы выстроим наш дом в виде пирамиды!..

- Совершеннейший бред! Какой еще пирамиды?

Я рассказываю.

- Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба...

- Какая еще мера, какое число?..

Рия не только удивлена, она разочарована.

- Зачем тебе пирамиды, эти каменные гробы?

Иногда я допускаю промахи и Рия, по-прежнему восхищаясь мною, указывает на них.

- Разве ты не видишь, что рейка кривая, замени ее.

Я с радостью рейку меняю.

Когда дело общее и работа движется споро, когда каждый день видишь, как вызревыют плоды совместных усилий, когда радость наполняет каждую клеточку любимого тела, стараешься еще больше, еще упорнее преодолеваешь трудности, не замечая ни жары, ни усталости...

И вот я уже вижу: дом ожил. Мертвые камни, мертвые стены, мертвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце.

Дом ожил!

Празднично зашептали занавески, засверкала зеркалами веселая спальня, засветились стекла, засмеялись запрыгали на стене солнечные зайчики, заструились, заиграли радугой водяные волосы фонтана...

Дом ожил!

А наш пес, рыжий пес, который так любит мирно ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем. И ему наш дом нравится! И у меня появляется такое чувство, будто мы созидаем шатер для любви. Нет - дворец... Даже храм! Точно - храм, Храм!..

Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь да упустишь. Тогда трудно сдержать раздражение.

- Зачем же ты метешь?! Я только что выбелила стену.

- Извини.

- Какой ты бестолковый.

Это правда.

А утром я снова полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Рия верит, но промахи замечает.

- Слушай, оставь окно в покое, я сама...

Ладно.

- И откуда у тебя только руки растут?..

Я смотрю на нее, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься.

- Здесь будет наша купальня...

Размечтавшись, Рия прикрывает глаза, и я спешу чмокнуть раскрасневшуюся щечку.

- Слушай! А комнаты раскрасим в разные цвета: спальня - красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная...

- А моя комната...

- А твоя комната будет в спальне!

- В спальне?..

- Да! А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки... Наша библиотека будет лучшей в округе, правда?

- В стране.

Ее невозможно не любить.

- Там - камин. А там - комната для гостей... Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех этих чокнутых и бродяг, горбатых и прокаженных... Пусть... Мы растопим камин...

Рия не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с Рией в мое отсутствие. На здоровье! Только бы Рия была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить... И я рад. Он готов жениться на Рие! Я рад.

Проходит лето...

О жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу озера Мичиган или Чад! Мы бы ночи напролет слушали шепот волн, воркование птиц, гнездящихся в кронах деревьев и друг друга, да, и друг друга.

К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Рия теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее большие красивые дивные родные глаза - непостижимая лазурь! - полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.

- Ришечка...

- Уйду...

- Послушай,- говорю я,- послушай, родная моя, я ведь не могу больше...

- Все могут, все могут, а ты...

Рия разочарована. Я целую ее, но в ее чутких губах уже не чувствую жизни.

- Знаешь,- говорю я,- мне всегда хотелось проводить с тобой времени столько, сколько того требует сердце, и я всегда готов... Ты же знаешь, что все, за что я берусь, обречено на удачу... Тебе кажется, что я чересчур занят своими горшками, нет...

Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь подарил бы ей этот мир, а был бы царем - выстроил дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя. А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен... Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.

- ... и ты ведь не хуже моего знаешь,- говорю я,- и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, подшмыгивая себе носом и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, почти бесшумно, как вор, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно смело, как движение клинка... В него входит смерть...

Она не понимает.

- Как так "входит смерть"?

- Да,- говорю я,- вползает гадюкой...

Она смотрит на меня своим ясными, как у ребенка, глазами и не понимает. И я снова рассказываю:

- ... ты ведь не можешь не знать,- говорю я,- что не нужно собирать себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Нужно собирать их на Небе, ты знаешь...

- Да-да, знаю, я знаю,- произносит она и вдруг плачет.

Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен. Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И еще я хочу, чтобы у нее дрожали коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у нее перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне.

Обо мне! А не о моем доме.

Об этом я не рассказываю, она это и сама знает.