Я всегда боялся воспоминаний. Мне кажется, что погружаясь в них, перестаёшь жить. Действительность ускользает и можно пропустить что-то очень значительное, что-то очень нужное. Так ребёнок никак не хочет идти спать, борется со сном, боясь, что самое интересное произойдёт именно тогда, когда он заснёт. И всё же, чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь...

 

Мы жили в Батуми, в большой комнате с балконом, выходящим на знаменитый бульвар. Бабушка, дедушка и я. Иногда из Тбилиси приезжала мама. Красивая, сильная, деятельная. Потом скоро уезжала, и наша тихая жизнь восстанавливалась.

 

Регулярно раз в неделю, по субботам, нас навещала бабушкина подруга Варвара Самсоновна Лолуа, старая дама с орлиным профилем, известная всему городу зубной врач. Она практиковала в своём красивом доме, в котором жила ещё до революции, знала всё обо всех членах более менее постоянно живущих в Батуми семейств на протяжении, как я подозревал, по крайней мере, последних двухсот лет, и обладала пронзительным устрашающим взглядом, который заменял её пациентам анастезию.

 

В этот день накрывался скатертью наш легендарный овальный стол, известный под именем «волнистый», поскольку обладал по-старости или по какой другой причине очень неровной поверхностью (тарелки с супом ставились на него с величайшей предосторожностью, дабы не попасть в «волну» и не пролить содержимое). А главное, в соседней кондитерской покупался кекс, в народе почему-то называемый куличом. Кулич был с изюмом и цукатами, которые, правда, встречались крайне редко. Впрочем, если они попадались бабушке или дедушке, то отдавались мне для вожделенного поглощения.

 

Вечером появлялась Варвара Самсоновна, подставляла сухую морщинистую щёку для поцелуя, и начиналось чаепитие с разговорами.

 

Говорила, в основном, Варвара Самсоновна. Дама она была властная и требовала всеобщего внимания. Бабушка, сохранившая фигуру, живость и жизнелюбие институтки, обладала искусством поддерживать не только беседу, но, даже, чужой монолог. Дедушка же через минут десять-пятнадцать начинал скисать и искать возможность ускользнуть из-за стола. Однако Варвара Самсоновна быстро пресекала его поползновения. «Георгий Алексеевич, - говорила она тоном статс-дамы, окружённой юными пансионерками, - посмотрите-ка на меня!» И продолжала свой рассказ, обращаясь преимущественно к бабушке. Дедушка, полковник в отставке, прошедший всю войну, необыкновенно сильный и смелый человек, вздрагивал и робко устремлял покорный отсутсвующий взгляд на Варвару Самсоновну.

 

«Татьяна Николаевна, - говорила тем временем Варвара Самсоновна, - знали ли вы Софью Спиридоновну Коболадзе? Отец её, Спиридон Вачнадзе, занимал высокий пост в Тбилиси, а потом вместе с меньшивиками уехал во Францию, очень нуждался и умер там, говорят, чуть ли не от голода. Они сами из Батуми.

 

Так вот, её старший брат ( красавец был изумительный ) служил в кавалергардах в Петербурге, был известен своими романами и легкомыслием и, вдруг, пропал бесследно. Высказывались всяческие предположения. Говорили, что у него был роман с очень высокопоставленной особой, чуть ли не царских кровей, что роман был раскрыт и он вынужден был исчезнуть. Говорили, также, что он с тайной миссией был отправлен на Восток. Но никто толком ничего не мог объяснить. Отец, обожавший сына, десять лет искал его через всевозможные организации, учреждения, опросил всех друзей, знакомых, сослуживцев, но ничего не добился. А у него, надо сказать, были большие возможности и связи. Так всё это и осталось тайной.

 

И вот, что вы думаете, год назад ( Георгий Алексеевич, посмотрите-ка на меня! ) Ачико Ломеаури, механик нашего пароходства, вы видели его мать у меня в прошлом месяце. Такая полная голубоглазая дама. Она ходит по Батуми в норковой шубе. Её младший сын погиб в автомобильной аварии пять лет назад.

 

Так вот, Ачико был в Арабских Эмиратах, и на базаре, когда он то ли покупал что-то, то ли продавал, к нему подошли два важных араба и знаками предложили следовать за ними. Ачико сначала испугался, но потом, увидев, что они к полиции не имеют никакого отношения, решил, что это торговцы и хотят предложить какой-то товар. Но арабы посадили его в шикарную машину и долго везли. Затем подъехали к великолепному дворцу и, проведя его по переходам, ввели в залу, где сидел старый араб, если и не эмир этой страны, как утверждает Ачико, то, по крайней мере, какой-то высокопоставленный шейх.

 

Когда все ушли, старый араб неожиданно заговорил с Ачико на чистейшем грузинском языке, спросил кто он, откуда, знает ли он кого-нибудь из Вачнадзе. Называл другие фамилии. Говорили они часа три-четыре. Араб сделал Ачико очень ценные подарки и просил найти в Грузии Софью Вачнадзе и, если найдёт, передать ей кольцо и как связаться с ним, хотя он на это не очень рассчитывал, ведь прошло с тех пор больше пятидесяти лет.

 

Как вы, конечно, уже догадались, это был брат Софьи Спиридоновны – Александр Вачнадзе. Кстати кольцо, как рассказывал Ачико, было довольно скромное, серебрянное, с витиеватыми инициалами «Е.Т.».

 

Затем два важных араба проводили Ачико на корабль, зашли к капитану и представили дарственную на все подарки, которую, кстати, сам Ачико, предвидя разнообразные осложнения, и попросил их оформить.

 

По приезде в Батуми потрясенный Ачико приложил все усилия, чтобы разыс-

кать Софью Вачнадзе, ездил даже в Тбилиси ради этого, но безуспешно. Прошло

время, он уже потерял всякую надежду, а араб никак не выходил у него из головы.

И вот, как-то мать Ачико рассказала мне эту полуфантастическую историю.

 

Ну я, конечно, сразу поняла, что Софья Вачнадзе давно уже Софья Спиридоновна Коболадзе, бабушка и даже прабабушка. Живёт теперь в Тбилиси. Муж её, красавец, архитектор Дмитрий Луарсабович Коболадзе уже умер. Всю жизнь она скрывала, что её отец тот самый Спиридон Вачнадзе. А о брате, конечно, и думать перестала. Кстати, перед отъездом во Францию её отец, Спиридон Вачнадзе, жил у нас в доме в Батуми. Теперь-то это можно говорить…

 

Так вот, Ачико поехал к ней в Тбилиси и передал кольцо. Софья Спиридоновна потом мне рассказала, что кольцо это со своими инициалами подарила брату его возлюбленная, та очень высокопоставленная особа, и только ей, в своё время, брат доверил эту тайну. Теперь, конечно, это уже не тайна, а всего лишь воспомина-ние…»

 

Время подходило к девяти, и меня укладывали спать. Тушили верхний свет, зажигали зелёную настольную лампу, и всё становилось таинственным и нереальным. Зловещий профиль Варвары Самсоновны, поблескивающая лысина моего деда и только бабушкина спина была по-прежнему родной, защищающей меня от таинств происходящих за столом.

 

Я, конечно, протестовал как мог и, не будь Варвары Самсоновны, мог бы выбить ещё полчасика. Но она сурово, как приговор, произносила: «А мой Миша уже давно сделал вот так, – тут она укладывала свою голову на две сложенные ладони – и видит третий сон». Мне трудно было представить, что её внук Миша, престаре-лый, по моим понятиям, двадцати двух летний студент и тенисист, именно в такой позе отходит в это время ко сну, но противоречить я не мог, хотя и копил злобу. Я ложился в уютную постель и пытался продолжать слушать, что говорят за столом. Но зелёный абажур начинал покачиваться, расплываться, тихие голоса сливались в один звук, и я неожиданно оказывался в цветном, ярком мире, который называется сном детства.

 

Как-то в субботу днём пришёл внук Варвары Самсоновны Миша с сообщением, что его бабушка плохо себя чувствует и сегодня вечером не сможет прийти к нам. Это известие очень удивило меня, так как я представлял Варвару Самсоновну непоколебимой и не подверженной времени и болезням, как памятник Сталину, возвышавшийся в то время на бульваре напротив нашего дома. Однако кулич уже был куплен, и мы с дедушкой, таким же сластёной как и я, быстро, под чаёк, расправились с ним.

 

Но к семи часам неожиданно появилась Варвара Самсоновна, несколько бледнее обычного, но такая же величественная, и как всегда подставила сухую морщинистую щёку для поцелуя. Во время приветственных ахов и охов я подлез поближе к Варваре Самсоновне и не без тайного злорадства сообщил: «А кулич уже съели!». Все рассмеялись, однако Варвара Самсоновна не засмеялась. И тут мне стало ясно, что каким-то образом я задел её, то есть впервые в жизни пробил брешь в непроницаемой величественной стене снисходительности, за которой прячутся взрослые от детей.

 

Уже позже за столом, на котором пресловутый кулич был заменён весьма неравноценно, по нашему с дедушкой мнению, двумя сортами варенья и сушками, Варвара Самсоновна, прервав свой очередной рассказ, вдруг со зловещим выражением вопросила: «А кто же съел мой кулич?». И тут я, как воин, первым ворвавшийся во вражескую крепость и с обнажённым мечом бесстрашно бросающийся на толпу защитников, торжественно изрёк: «Я!».

 

Варвара Самсоновна вздрогнула, как-то растерянно посмотрела на меня и

вопросительно воззрилась на мою бабушку. Я был немедленно отправлен в угол за

шкаф, где стояли раскладушки для наших частых гостей. И вот, стоя в углу, я неожиданно ощутил не обиду на взрослых, не жалость к себе, отстранённому от обожаемого варенья из белой черешни, а сочувствие и даже раскаяние по отноше-нию к Варваре Самсоновне.

 

Своим детским умом я понял, что не сам кулич, который она съедала разве

что один тоненький кусочек, и не цукаты с изюмом, куски с которыми, как заметил

я зорким глазом, она не выбирала, её собственно не интересовали. Ежесуботний кулич ей нужен был как знак её значительности, её нужности окружающим, знак, что её где-то ждут, готовятся к её приходу, а потом слушают её, умудрённую, много видевшую и много пережившую женщину, всё ещё сильную и гордую. Которую, на самом деле, давно уже никто не слушает или не понимает, о чём она говорит. А все эти легендарные красавцы и красавицы её молодости, деятельные и энергичные, или уже умерли, или превратились в таких же как она всеми забытых зловещих старух и немощных стариков. И этот маленький мальчик, с пухлыми щёчками и нахально вздёрнутым носиком, не любит её и не признаёт её право на место в его жизни, а, может быть, в жизни вообще. В жизни, которую она так хорошо знает и понимает, и про которую она может рассказать столько удивительных и загадочных историй.

 

Я стоял в углу за шкафом и неслышно плакал. А душа моя тихонечко росла,

принимая в себя этот огромный странный и горько-счастливый мир людей, животных, растений и предметов. Мир пространств и времён. Мир, в который ты попадаешь случайно, а уходишь закономерно. Мир, в котором каждому дано увидеть всё, но понять совсем немного.