Четвёртая пятница

 

Мы молоденьких женщин не стали милее и краше,

Конкурентоспособных мы не отрастили колен,

И не пишутся письма, и слёзы не капают наши,

И весна нам не грязь, и дела нам не дрянь, и мужчины – не плен.

 

Мы по-прежнему редкие гости в дворцах и столицах

И для всех нуворишей - пожизненно не комильфо,

Но являем мы улице наши обычные лица,

Превращая толпу в свой неяркий естественный фон.

 

Мы живём между явью и снами, улыбкой и строчкой,

Между солнцем и ливнем, и вид наш небрежен и строг.

Погубить нас способно лишь мелкое счастье с отсрочкой.

Не любить нас грешно, а любить... да поможет вам Бог!

 

 

Из цикла «Домашнее задание»

 

***

Ах, не толкайте Вы меня

К чужим рукам, в чужие руки.

Уж лучше я при свете дня

Привычно умирать со скуки

 

Попробую. Эксперимент

Мой над собой пока короткий:

Смотрю в окно. Проходит «мент»

Какой-то мусорной походкой.

 

Смотрю в окно. Проходит дождь,

Сухих не оставляя пятен.

Страх не узнавшего, что ждёшь,

По-человечески понятен.

 

Но я опять смотрю в окно.

Тащусь от собственного смеха.

Ещё бы, разве не потеха -

Идет по улице одно

 

Разноприкинутое быдло,

И в нём себя я узнаю,

И не скрывает глупь мою

Стишонков хлипкое повидло.

 

Но как ласкают слух повторы,

Когда ласкаем слух хотел

Бы быть! Подбрасывает дел

Мне шеф. Я опускаю шторы.

 

***

Тоска моя, наставница в отставке,

Забытый след овчаркою взяла.

А. Цветков

Сегодня – да, второй после «мента»

Раз я пишу Вам за столом рабочим,

Что вряд ли интерес Ваш, между прочим,

Усилит иль ослабит. Ни черта

 

В наш век почти что поголовной порчи

Не значит для других чужое «я»,

Будь человек за ним или свинья,

И даже чьи-то «творческие корчи»

 

Мы наблюдаем, как из-за стекла

Троллейбуса – мятущуюся кошку:

Успела унести больную ножку

Или - пиши пропало – отдала

 

И хвост, и душу Богу и трамваю.

Что ж мы, бежим сочувствовать коту

Или раздавленную кошку ту

За первым поворотом забываем?

 

Увы, увы - не мне давать ответ.

Спелёнутому лишь неочевидно,

Как очевидно нас для мира нет

И как за это миру не обидно.

 

Я неправа? Но эти «письма другу»

Тюремною прогулкою по кругу

На Вашу душу чистую легли?

Вы этим дышите, Вы это ждёте?

Вы сохнете в субботу по работе,

Где Вам оставить глупости могли?

 

Нет, интерес беспол Ваш и безболен,

Как мой – к больному крику колоколен,

Самих же и оглохших от него.

Нам от тоски не корчиться в разлуке,

И рифмы – как рукопожатье, руки

Где ничего не значат. Ничего.

 

***

Ну вот и всё. Очерчен скорбный круг,

Который мог бы показаться точкой

Малюсенькой, не будь я одиночкой-

Рецидивистом, запросто подруг,

 

Друзей, мужчин, нечастых в этом граде,

Отшвыривающей тридцать седьмым

Своим (размером, а не годом) – ради

Чего? Ах, если б нам хоть раз самим

 

По лабиринтам собственной подкорки

Пройтись уверенно без фонаря,

К нам стаями слетались бы пятерки

В дневник: в гостях, на службе, в лагерях

 

(Опять же пионерских). Что мы мерим

Гнилым аршином по монастырям

Чужим и душам? В святость мы не верим.

И несвятому Фрейду мы не верим.

И верить не умеем. Трижды – зря.

 

Напрашиваемся не поневоле –

По недосмотру чувств ступив туда,

Где берегут ростки махровой боли.

Им наших крокодильих слёз вода,

 

И патока всех наших утешений,

И ложь не дрогнувших ни разу губ

Равно смертельны. Стало быть, не груб,

Но милосерден от чужих решений

 

О принудительном поливе свой

Росток укрывший совершенным телом,

И нервами тугими до предела,

И небо посрамившей головой.

 

Жизнь правилам научит не вчерашним

И закалит (зэк лопоух и хил

В сравнении со мной). Он строг и мил.

А мне – урок с заданием домашним.

 

Б. Турьяну

Вас не было. Плыл колокольный звон.

О телефоны гулко спотыкался,

Стонал, слабел, срывался и сливался

С молчанием, что каждый телефон

 

Цедил мне из большого кабинета,

Куда не вхож без собственных дверей

Хозяин с кровью Ветхого Завета.

Я эту процедуру поскорей

 

Хочу представить: этакий сизифчик,

От сквозняков напяливший тайком

Ребячью полумайку-полулифчик,

Тащится в кабинет свой с косяком

 

И языком-горжеткою на шее,

Где важно вздулся каждый капилляр.

Хозяин просто жив (не млад, не стар),

Но при моей врождённой кривошее

 

Он кажется приятнейшим из смертных,

При кривовзгляде – лучшим из мужчин.

Не вижу убедительных причин

Менять объёмы этих кружек мерных.

 

Но время: было море – стала соль!

При кривослове – гордое почтенье

И пальцами подробное прочтенье

В линялом алом выцветшей Ассоль…

 

Последний колокольный звук угас.

Трамвай. Ещё трамвай, подъезд и чайник.

Нешёлковый наш «шелковый начальник»,

О чём я? Как-нибудь спрошу у Вас.

 

***

Вы, в сущности, могли б и сами

Писать: рецепт совсем простой –

Читайте классику часами

И чаще смейтесь над собой,

 

И запишите смеха ради

Приливы смеха своего

Не в толстой и большой тетради

(Чтоб не представили к награде),

В карманной маленькой тетради,

И проще в жизни - ничего,

 

Пожалуй, - разве что глазунья:

Так утверждает отпрыск мой

(Он дока, от меня ж такой

Предмет далёк, как шапка кунья)…

 

Трактат о простоте стихов:

Листами свежих лопухов

Полезно рифмы обернуть,

Потом удачно их ввернуть

 

В строку, как камешек в пращу

(Пока я кофе пропущу

Для пользы дела: семинар

Нам предстоит не сокращённый –

 

Нельзя же в форме упрощенной

Общенье одарённых пар

Представить: хрупок сей товар,

Но я вдыхаю кофе пар

И чувствую себя отмщённой).

 

***

О чем Вам рассказать, мон шер ами?

Недвижны лишь гробы и катакомбы.

Сюрпризами сродни сюрпризу бомбы

Беременны и отпускные дни.

 

Здесь тучи низкие, как предков лбы

(Здесь чёрной грязию земля богата

И в ноябре), недавние гробы

Недавних юношей, и вместо брата

 

Попойки (брат – типичный Скорпион,

А Вы?), мы, белых полторы вороны,

Сподобились попасть на похороны,

Где молчаливо будем представлять

Почти что обезноженную мать,

Где тем не менее со всех сторон

 

Полузабытых голосов вопросы

Последуют: где? как? где папиросы –

Синоним падшей женщины и где ты

Росла через глупейшие наветы

К огромному (длиною в жизнь) нет

Семье – рассаднику словесной скверны.

Но Вы огорчены: всё вновь неверно,

И ливнем слов дотла размыт сюжет…

 

***

Мин херц, я тут как тут: глядят в оконце

Небезызвестные мороз и солнце,

И запах ладана и хризантем

Я исключаю - временно - из тем

 

Своих писаний. Маленький арап

Большой был не дурак по части женщин

И сладостных погод. Что, чем мы меньше,

На волю тем короче легкий трап,

 

Тем ниже? Мне ж приятней всё, что проще:

Необлетевший шарм сентябрьской рощи,

Трепещущей, как автор в холода.

Приобретает глубину вода

 

Моих – хвалёных Вами – междустрочий.

Ещё Вы не устали от похвал?

Вас их нерассуждающий обвал

Ещё не будит в чёрном мраке ночи?

 

Спокойно спите, женщину плечом

Согрев, наш маленький большой культуры

Адепт, - рифмованной макулатуры

Я напложу Вам тонны. Ни о чём.

 

***

Хоть жизнь и совершенный парадокс,

Неведомы ей болдинские зимы.

Как перед выходом на сцену мимы,

Я скоро замолчу. Я ортодокс

 

Молчания, как кротости – голубки.

Ем важно суп и не курю два дня.

И падают постотпускные юбки

Почти как перед отпуском с меня.

 

Есть время жить... и время ставить точки

Над жизнью, как над i. Игрец и жнец,

Прощай, прикованный не мною чтец.

Неумолим закон последней строчки.

 

 

Из цикла «Двенадцать минут на электричке»

 

Попытка зависти

В классах – запах тщеславия, водки, поэзии, блуда.

От окурков рыжеет видавшая виды трава.

Нерифмующих «странников» толпы окрестного люда

Под гитарку пищат только Львова-поэта слова.

 

От культуры чиновники лично расставили стулья.

Фейерверк в местном небе чуть-чуть поурчал и затих.

На усах – привкус горького мёда из этого улья:

Обещалось для всех, оказалось – опять для своих.

Каблуково,2007

 

Сплетникам

Может, бросить всё к чёрту? Я здесь никому не родня.

Здесь на праздник с почётом соседи зовут не меня.

Даже воздух разбавлен здесь вонью пожизненных склок,

Грязным матом и грязью кривых непроглядных дорог.

 

Здесь младенец в пелёнках уже от рождения стар,

Здесь черты вырожденья на (вечно в подпитии) рожах,

Не звучат здесь ночами шальные аккорды гитар,

И весенние мысли и соки не бродят в прохожих.

 

Здесь собачьи следы даже там, где не здесь – цветники,

Воровство у соседей – подчас основная работа.

Здесь по пьяни нетрудно лишиться просящей руки,

Ну а доброго имени – и без причины в два счёта.

 

«Если хочется взвыть от обиды, зажми своё сердце в кулак», -

Говорил мне мой брат, он меня и мудрее и старше.

Здесь друзья – лишь сутулые тени ночных бедолаг

Да зачуханный кот на облупленном лестничном марше…

 

Нет, ребята, фиг вам! Свои двойки поставьте другим –

Слабакам да сидельцам заволжского «жёлтого дома».

Мы к себе пригласим не контуженных вами знакомых,

И прополем цветы, и с балкона на них поглядим.

 

Забредайте, соседи, и вы в мою личную глушь.

Что в меню? Кофеёк да стихи. Не хотите? Напрасно.

Жизнь прекрасна: в ней есть уголок для распахнутых душ.

И на камне надгробном моём напишите (потом): «Жизнь прекрасна!»

 

Молитва за несчастных любовников

В этой жизни шершавой страшнейший – во мне изъян,

Или нет: спим на том, что своими руками стелим,

Но мои друзья уходили к своим друзьям,

И мои мужчины всплывали в чужой постели…

 

Умолял: «Будь нежнее со мной, хотя б напоказ:

Одиночества наши – для злых языков мишени».

Тех, кто шутит, что брак – слишком строгий для них ошейник,

Рогоносец с рогаткой достанет, как белку в глаз.

 

На закате ж находит каждый, что так искал:

Кто-то гулькин нос, кто-то – верности долгий свет.

И моих лицемерных соседей кривой оскал

С моих новых морщин завтра смоет сырой рассвет.

 

Ну а что там под кожей истлело в последний прах,

Не скажу: рядом бродят жертвы того же огня.

Жизнь, подай им, несчастным, горячую дерзость дня

И тягучих терпких ночей, как вино в погребах.

 

 

 

Братские пороги

(Дорожные этюды)

фрагмент

 

…Трудяга Обь. Новосибирск. Тайги

И сопок нет, хоть едем сутки, двое…

Но здесь оставить след своей ноги

Сочла б за честь: студенты с головою,

С улыбкой и в руках – с научной книжкой

(А наши? С матом и шприцом подмышкой).

И чистота. Три миллиона рук

Такой Монблан окурков наплодили б,

Да видно папа с мамой убедили:

Грязь под пятой – не лучший глазу друг.

И память. Мне немало рассказала

Доска на чистом здании вокзала:

Война везла в Москву мужские силы,

Чтобы заполнить братские могилы:

Одна из них – у дома моего.

Спи, мать, ухаживают наши дети

За вашими, здесь павшими: на свете

С тех пор не изменилось ничего.

 

***

Банально всё, что после сорока

Слетает с женских губ, ресниц и ручек.

Свежи лишь любопытство «почемучек»

И влага котелка и костерка.

 

Пожалуй, бывшего врага рука

Банальной показалась бы едва ли.

Но мне враги руки не подавали –

Наверно, бывших не было пока.

 

 

Из цикла «Мамулинские небоскрёбы»

 

***

«Привет!». Бег тёплых, как ладонь, мгновений,

И телефонный поиск простоты

На цыпочках вокруг местоимений.

Хотя и вы уже скорее ты,

 

Хотя и рифм расхристана оправа

(Чинить – обуза для привыкших глаз).

От пятки левой и до пятки правой

Менялось расстояние не раз.

 

Не то чтоб ортопеды подгоняли

Пространственный свой опус – костыли,

Нет, просто мы посильно сочиняли

(И посезонно) что и как могли.

 

…Наш диалог – не пиррова победа

Читателя - искателя побед.

В нём каждый – меньше собственного следа

В чужой душе, хранящей этот след.

 

И дождь смывает все следы, и тени,

И строчки (многих жаль: не повторить),

И души в новой жажде говорить

На ощупь ищут новые ступени.

 

Прикосновением ладоней росных

Лицо остудит вам неровный стих,

И жёсткая гаррота кольцевых

Рифм – вместо паутинки перекрёстных.

 

 

***

Почти что в ночь ввалившись в дом с работы,

Отбившись от ума, и ног, и рук,

Полуживой, приятно с жизнью счёты

Сводить и Вам, эпистолярный друг,

 

Писать. Сон сладко рифмы след заносит

В державу снов, где даже тени нет,

И Женщина, Которая Не Просит,

Откроет дверь в высокий кабинет

 

В шесть вечера бестрепетно и строго.

И если из Мамулина дорога

Немилостью разгневанного Бога

Вдруг превратится в путь в кромешный ад

И прочий форс-мажор, она назад

Не повернёт от ждущего порога.

 

Цените это, гражданин моих

Словесных стран, свободных, как стихия:

Манеры подростковые лихие

И мой невечный несерьёзный стих.

 

Ни чувств, ни слов не может «слишком много»

Быть. Вечная Ахматова права:

Неистощима только синева

Небесная и милосердье Бога.

 

***

Комары беспокоить не смеют. Расслаблены члены

На полу (не на голом), как было и будет не раз.

Отдыхаю, верчу карандаш. Два нестройных колена

Никому не мозолят усталых и искренних глаз.

 

Человек понормальней сказал бы попроще: на пузе

На ковре, мол, валяюсь, пытаясь осмыслить итог.

Человек понормальней минут не теряет и музе

С сединой не хотел бы ночами писать и не мог.

 

Но проходит, как собственный возраст, и возраст примеров.

Вес моих серых клеток ничтожней, чем карандаша,

Это так, но в чулане с названьем старинным душа

Вам на ощупь или при свечах не искать адюльтеров.

 

Вы так горько честны. Горсть – без верха – подобных мгновений

Может в рифму вплетать только самый отъявленный хам,

То есть я, за слова не в ответе свои. Значит, Вам

Одному и хранить тайну наших неприкосновений.

 

…У субботней воды, как и прежде, обветренной, жёсткой,

Та же грация и небывалый коричневый шарм.

Вы прощались со мной, провожая неверный мог шаг

(Отдохну в сентябре)? Я как дурочка у перекрёстка.

 

***

Стихи, в которых прячется сюжет,

Суть письма, даже если много строже,

И разделяет заговор острожный

Впускающий их в строгий кабинет.

 

Сегодня зарифмуют вам погоду

(Рифмованный прогноз – большой прогресс),

А завтра вас попросят авторесс

Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

 

Возможно, волжскую. Темна вода,

И тёмен след на ней во тьме полночной,

И по тропе туманной и порочной

Там следует скольженье в никуда.

 

Там помощи обманчивые руки

Подстерегают близких и родных,

И ощутившие объятья их

Уже не возвращаются на круги

 

Своя. Там только взглядом лепят тело,

И отвечает благодарно плоть

Прохладою (так сотворил Господь)

И матовостью кожи загорелой.

 

Там хитро. Там ирониею пахнет.

Там шеф мой мистер Икс над златом чахнет,

И там портрет троянского коня

С кого напишут? Правильно, с меня,

 

Из слов и смеха сотканной Татьяны.

Но столько слов растрачено, что тронь –

Не ощутишь упругости. В огонь,

Пока не поздно (не бывает рано)!

 

И о «поэзии» во мне – молчок

(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,

Как примерять хрустальный башмачок

На разнотравье любящую ногу

 

Мою. Но что же я опять о теле?!

Пойду-ка сигаретой подышу –

Опомнюсь. И опять я к вам пишу….

Вы так красиво этого хотели.

 

 

***

Он – в каждой песне, им от сердца спетой,

Иронизирующее дитя.

И. Северянин

 

Я обессилена теченьем плавным

И нежностью вечерних рифм и вод.

Но странен поэтический народ:

Он никогда не говорит о главном.

 

Вне собственных речей он во плоти

(Вне звука, вне метафоры, вне смысла),

Как радуга: в ладонях коромысло –

Попробуйте им воду унести.

 

И, формулы иных гармоний холя,

(Не стоит им искать корсет и гост),

Он сам себе и суд, и строгий пост,

Чистилище, соблазн и злая воля.

 

И воля добрая себе он сам.

Прикрыв глаза под Рильке и под утро,

Как с сумрачным названьем Брахмапутра,

Свой полусон несёт он по лесам.

 

Сезоны затянувшейся жары

Ему несносны и почти опасны.

Его глаза открыты и прекрасны

Лишь в ливень и в отсутствие игры.

 

Из слов он бусы, а не сети вяжет,

Его подтекстам имя легион,

И даже толстое досье не скажет

(Как что есть истина) Вам, что есть он.

 

***

Если всё ещё лето, так близок зачем горизонт

И так низок, зачем облака так нахмурены эти,

И зачем в моей сумке пылится прокуренный зонт,

И зачем мои мысли о лете и только о лете?

 

Если всё ещё юность, зачем так усталы глаза

(Каждый встреченный взгляд в них мольбою о помощи тонет),

И тревожит любая, едва надвигаясь, гроза,

И обычно весёлая рифма вздыхает и стонет?

 

Если всё ещё жизнь, почему не взахлёб, не взахлёб

Ни рокочущий хохот, ни происки рифм на конверте?

Уменьшается папки с бумагами розовый гроб,

Приближая к сумятице ливней, свободе и смерти.

 

 

Из цикла «Местоимения»

 

Б. Михне

Теперь уже не вспомнить строк,

Изящество словесной сыпи

Явивших тотчас по просыпе,

Когда, не охладивши ног

 

Ещё о сирость мирозданья

И просто комнатный сквозняк,

Под одеялом просто так

Валяешься, ещё дыханье

 

Ни коммунальной суетой

Не сломлено, ни в жизнь рабочей

Игрой и не игрою прочей,

Когда уверен: встанешь с той,

 

Своей единственностью правой

(Смешно представить: правых две!),

Тех строк в нестройной голове

Простыл и след, и, Боже правый,

 

Теперь терпеть при свете дня

Непослушанье рифм и света

За окнами, слова привета

От туч и ветра игр храня…

 

К общенью отбивать охоту -

Совсем не лёгкая работа

И не любимая игра.

Вы тот, которому пора

Услышать правду до кончины

Сего бесславного стиха:

Не всех, но одного мужчины

Улыбка лёгкая морщин,

Звонок без видимых причин

Меня избавят от греха

Доноса. Солнечней и суше,

И на коротких ножках души

За ручку мам опять ведут

По улице, и бред мой хилый

Мог осмеять бы только шут -

Беззлобный, безобидный, милый.

 

С. Луцику

Коллега строгий, мой собрат по духу,

По жажде положить под микроскоп

И на лопатки, по разгибу скоб

И поиску прорухи на старуху!

 

Я к Вам пишу. Обещано – извольте

Преодолеть барьеры этих рифм,

Заблаговременно переварив

Сезон, где кто не в декольте, тот в кольте.

 

Я не сказала: бархатный сезон.

В стране, где каждый, кто трубил, в обмотках,

А кто под стол пешком – в турецких шмотках,

Оценивать сезоны не резон.

 

Замечено, что рифмы истощают,

Почти как неперсидские ковры

И кошки, что который день смущают

Призывами окрестные дворы.

 

Но Вам, сосед, словарный искуситель,

Спортсмен и босс, коллега-полубог,

Я б отдала последний свой смеситель

Живой воды, последний полувздох,

 

Свою наипоследнюю квартиру,

Где есть мишень, но нет таблички «тир»,

В придачу к ней, как водится, полмира,

А уцелеете – так целый мир.

 

Что б мне ещё отдать? В кармане пусто,

В мозгах – свинец, в глазах – одна тоска.

Красива Ваша линия виска

В преддверии очередного пуска

 

(Теперь уж – нас, за копия ворот,

Спасибов вместо юным и бывалым).

Как удалось Вам быть приличным малым

Который год?!

 

Картинки с выставки

В огромный зал ведут следочки,

Где выставлен на склоне лет

Философ старый и поэт

В душе сединокудрый Дочкин.

 

Без алебард две старых девы

Струят хвалебные напевы

Вам прямо в уши, к косяку

Вас прижимает ветер шалый,

И будь ты взрослый или малый,

Сообразишь: судьба таскала

Не только к древнему Байкалу

Беднягу на его веку.

 

Бочком, пока не сбили с ног,

Пытаешься вперёд пробиться,

Где солнце всходит и садится,

Где ближе к русским уголок,

 

И падаешь в рассвет, в туман

И в пегость старческого века,

И понимаешь человека,

Почто он так бездарно пьян.

 

И благостный уходит взгляд

Через дерев стволы и кроны

Туда, где тихо и влюблённо

Тугие маковки горят.

 

И снова чувствуешь озноб

От смены света и сезона,

И в голубой пыльце озона

Впадаешь в голубой сугроб

 

(Крутой, как яйца на морозе).

Но взгляд скользит к увядшей розе

(Уж не ровесница ль она?!)

И далее, пока весна,

 

Она же осень - словом, грязь -

В лицо насмешливо не бросит:

Твой блёклый голос жизнь уносит, -

Звучи! Бодаясь и боясь, -

 

Живи! С дамокловым мечом

Не путай зов и трепет строчки.

А станет мерзко – веский Дочкин

Подставит полое плечо.

 

В. Бурилову

Валерий Фёдорыч, во время оно

Дверь в кабинет Ваш полтора сезона

Нередко отворяя, постуча

(Пардон за полтора дееприча-

стия), полуказённой пуд бумаги

От Вас в подарок прихватив в отваге

(И улыбаясь шире Вашей двери),

Её марала я, себе не веря:

Так в нежном возрасте стеснялась я.

Сейчас под пятой точкою скамья

Заметно жёстче, но не в этом дело:

В Ваш юбилей я у ТВ сидела.

За неименьем собственных манер

Алела от невольного интима

(Так комната натопленно-мала) –

Так отроки следят из-за угла

Сквозь банный пар (по мне – так гуще дыма)

За важными движеньями Венер –

И думала, какая я свинья:

Ко мне лицом Вы – к Вам спиною я.

Мне симпатичен Ваш свободный слог,

И братская приязнь к неофитам,

И то, что доморощенным пиитам

Ваш образ комплексов привить не мог.

По жизни я – как обух по дровам

Среди других топориков игривых.

Забудьте цепь случайностей пугливых,

Но помните: я благодарна Вам.

Нет, не за то, как пуд бумаги добыт,

Не за бумажку на судейский час:

За положительный и с Вами опыт,

За опыт отрицательный – без Вас.

 

Коллеге-полуставочнику

 

Я страшно рада: объявился повод

Своё занудство вновь зарифмовать.

Был мягок труд, как мягкая кровать,

Тому, кто здесь творил, но не был порот,

 

А был любим в неделю пару раз

Отделом, преимущественно женским,

И будь отдел обставлен стулом венским,

В нём размещался бы на двух подчас

 

Наш именинник, вечно блондоюный,

Без отчества (причина – тощина).

Он сам себе и гриф, и – больше – струны,

И с каждою рифмуется весна.

 

И город наш, радушный и весёлый,

Хотя совсем не в шутку занемог,

Ему настроил радужные школы,

Чтоб он сердца ребёнков жечь в них мог –

 

Глаголом, разумеется, гла-го-лом,

Отнюдь не разглагольствуя порой,

Как в нашем времени остаться голым

Легко тому, кто времени герой.

 

Но мы, прошедши в жизни аз и буки

И знающие, сколько весит тень,

Ему прощаем скользкие науки

В такой сухой и деньрожденный день.

 

Под дым его любимой сигареты

Мы винограда пьём хмельную гроздь

За то, что светится, как лик поэта,

Мальчишеской улыбкою насквозь.

 

Е. Антонову

Как славно взрослою не быть!

Не щекотать небрежно солнце

И внутрь соседского оконца

Нечаянно не уронить

 

Свой праздный взгляд. Или не праздный.

Возможно, пристальный к тому ж.

На свете много улиц разных,

На коих много разных душ.

 

На душах – модные береты

На уши модные надеты,

К ним обязательны штаны -

Подчас квадратнее и шире

Стены в известной мне квартире,

Но не длинней ее длины.

 

А в душах… Милиционеры

И школьные учителя

Определяют с полувзгляда,

Чего в какую душу надо

Добавить, чтобы для примера

Или чего другого для

 

Душа окрепшая сгодилась.

Чтоб весом истинным светилась,

Но не пугала, как луна,

Чтоб нам, как на параде - роты,

Свои являла повороты

Безукоризненно она…

 

К чему, Вы спросите, мой бред,

Слегка рифмованный? Не надо.

Я к жёнам, коим мало лет,

Испытываю пиетет

Ровней и слаще шоколада.

 

Но в сорок собственных (увы,

Весь календарь – в любой улыбке)

Чужое право на ошибки

Нас не лишило головы.

 

Кого-то где-то упустили,

И танк в своей железной силе,

Хоть и в ромашковой панаме,

Его желает подровнять.

Мы самозванцев не просили.

За всё, что сами допустили,

За всё, что происходит с нами,

Самим нам Небу отвечать.

 

Урок французского

Мой ангел-хранитель расправил безветренно плечи,

Как крылья, и воду с бумаги смахнул без следа.

И тут же с нетронутых логикой губ (это радость и вечер!)

Послушно слетело короткое лёгкое «да».

 

Так я совершила огромного роста ошибку

(Как хомо любой – не последнюю и не одну).

Теперь вот, снимая с лица свою псевдоулыбку,

Учу я Французию – эту чужую страну.

 

Цвета ее флага – такие ж, как наши, дорожки

(Но к Богу – не в сторону: вряд ли случайный момент),

Изящных французок парфюмы и дивные ножки

Навек покорили мужской не слепой контингент.

 

Сюда по неписаным правилам жадной массовки

Текли разношёрстные полчища муз, как на бой,

И, не нарушая законов французской тусовки,

«Парле ву франсе?» - их приветствовал кучер любой.

 

Коллеге Казанцевой

В рабстве – равенство их, все – рабы, и никто не в обиде.

Н. Коржавин

 

Проснуться от желания проснуться

(Прекрасна жизнь!) и, время торопя

И кофе радостно себя губя,

В рабочий трёп с улыбкой окунуться.

 

Лоялен мой подслеповатый взгляд

(И слух) к асфальтным скрежету и духу

И каждую беззубую старуху

Приветить на дороге жизни рад.

 

Но всё быстрей сменяются сезоны,

И рифмы, и рабочие столы,

И не ослы еще, но не орлы

Уже, и не поэзия – фасоны.

 

И трусость – доблесть высшая всех стай –

Свершает по сердцам свой круг порочный,

Чтоб в час, забитый сверху как урочный,

Откозырять команде «налетай».

 

Прекрасен мир! В нём и неделя – мера

Всей жизни, сколько слов потом ни лей,

Молясь. Не потому ль сарказм Бодлера

Уместнее, чем простаков елей?!

 

Осенняя выставка

Павлу Урсу

 

Ноябрь простыл, охрип и посерел.

Всё меньше охры в рубище осеннем.

Вдали гуляют люди (воскресенье!),

Но скорбен абрис их фигур, и тел

 

Недавнее тепло в другом этюде

Не обволакивает, как весной.

И даже щучий хвост на плоском блюде

Пестрит осенней жидкой желтизной.

 

О да, художник – не разносчик пиццы

Или дистиллированной воды

(Сомнений и ночей без сна на лицах

Художников вы видели следы?!).

 

Подарим же и мы ему немного

Признанья, чтоб, как в сказке в день иной,

Ростки случившегося диалога

Ростком огня проклюнулись весной.

 

***

Им – пять. Неоднороден их союз.

Одна вульгарна, эта вдрызг кондова

(Щ вместо Ч не только нежных муз

Коробит слух). Но мир не юн, и снова

 

Талантами прикрывшись, как щитом,

Они толпой по белу свету бродят,

Они совместный сборник производят.

Мы ж счастливы: есть в томном томе том

 

Такие имена, такие лица,

Что, право, даже время постыдится

Оспорить право их (мне мало спится)

Быть мне и хлебом, и живой водицей.

Случись мне и в столице очутиться –

Они моя семья, моя больница.

 

У них студенты из карельских сёл

Штудируют изящную словесность

(У нас – лишь стрессы, климакс, неизвестность

И в зеркалах – улыбчивый осёл).

 

Ах, Игорь, Дмитрий, Святослав, Ефим!

Не литеры, живые ваши звуки –

Нам вовремя протянутые руки.

Мир снова юн, прекрасен и раним.

 

Портрет

А.Устьянцеву

 

Его голубые морщины-

Привет от невыцветших глаз.

Брутальные недомужчины

Его избивали не раз.

 

Намотаны годы – не нервы

На вёрсты сибирских дорог,

Но в бой он бросается первым,

Последним – на братский порог.

 

Отправит обидчиков к чёрту,

В нокаут, в бега, на тот свет…

Он вступится даже за мёртвых,

Когда среди мёртвых – поэт.

 

И сам он не парень-рубаха

(Паркетчик – живет, мол, и пусть):

Близки и ничтожная птаха

Ему, и вселенская грусть.

 

Уверенно и простовато

Растит он своё мастерство,

И средневековые латы

Мне слышатся в строфах его.

 

Пейзаж

 

Е.Сигарёву

 

Если вы в пятьдесят постарели

И грустинки в душе перевес,

Соберите рюкзак постарее

И махните на Братскую ГЭС.

 

…Провожали соседи и чайки.

Обещали и ждать, и встречать.

Добрых елей сибирские байки

От тверских научусь отличать.

 

Приворотное зелье дороги.

Ей послушно отдавшийся взгляд.

Ёлки в окнах, добротны и строги,

Как дородные девки, сидят.

 

Вот Урал. Здесь природа здорова,

И сыновний восторг ей знаком:

Мой поклон от Е.И. Сигарёва

Приняла благосклонным кивком.

 

Пермь, Свердловск. Остановки считаю.

Дикой гордости режется зоб:

Здесь, как осень, земля золотая,

Золотой у неё горизонт.

 

Только дом и в дороге не бросить.

Память пишет пейзажик в ночи:

Рос и листьев сентябрьская проседь,

И на рельсах хлопочут грачи.

 

 

Из цикла «Настроения»

 

***

Как славно в юности бывало.

Теперь года не те: служу.

Пока ещё на двух хожу,

На задних, но осталось мало

 

От той, что лихо рифмовала

Годами бяки на мужчин

И оскорблений и морщин

На сон грядущий не считала.

 

Теперь, как в заоконном свете,

В душе холодная тоска.

Двусмысленности у виска

Нашёптывает голый ветер,

 

И только тусклый вечер ждёт

(День тоже тускл, но он короче),

Как, плечи подставляя ночи,

В него одежда упадёт.

 

***

Мой взгляд бесстрастней посоха пророка.

Любить людей я не нашла причин.

Как тень от сумрачной тропы порока,

У губ фиорды мрачные морщин.

 

Мой голос глуше, чем ухмылка грома

В приэкваториальной стороне.

Мне всё равно, где я в гостях, и дома

Быть противопоказано не мне.

 

Мой календарь не всяк сезон роняет

Пожухлый лист свой или свежий лист.

Не каждый, кто однажды обоняет

Мои красы, плечист или речист.

 

И нет зонта на этом скользком свете,

Где продадут тебя и те и эти,

Где могут только собственные дети

Без паники смотреть тебе в глаза,

Где боль и кровь – в карете и кювете,

Где всяк ответит, но не всяк в ответе, -

Так вот, нет зонтика на этом свете,

С чьим куполом считается гроза.

 

***

Не думаю, что совершу ошибку,

Рискуя честно о себе сказать:

От счастья жить мне в бантик завязать

Из-за ушей торчащую улыбку

 

Пора уже. И тем приятней люди,

Чем ближе час, в который все там будем.

 

Чужие семьи – квадратура круга –

Не морщат мне мозгов и не косят лица,

И не всегда войдет улыбка друга

В диаметр обручального кольца.

 

Улыбка – не диагноз. Я здорова,

Как в детстве, захожусь от Гумилёва

И не намерена нырять, как в море,

В холодное презрительное горе.

 

***

Вся наша жизнь – как толстый детектив:

Движенье, напряжение, глаголы

(Печатных - мало, как у средней школы) –

Порою удивляешься, что жив.

 

Порой смеешься, как дурак на троне.

Порою, как ишак на ипподроме,

Рвёшь тощенькие лёгкие – свои,

 

Не конкурента, ибо конкуренты

Неочевидны, как любви моменты.

И каждый год на свете – год свиньи.

 

Семье Кабановых

Мне скучно жить. Не пишутся стихи.

Не снятся сны. Не платятся гроши.

Разъехались шальные женихи,

Разъяв единство ветреной души.

 

Не мной рассыпан под ноги песок.

Не мною сделан важный перевод.

Я наблюдаю скачущий носок

Ноги своей и час подряд, и год.

 

Стреножен ироничный телекс. Яд

Безделья отравляет тишину.

Какой дурак ждёт сорок лет подряд,

Как первую, остывшую весну?!

 

Я предводитель этих дураков

С бумажным флагом на кривом шесте,

И строгий цокот рыцарских подков

Нам заменяет топот в суете.

 

А жизнь строга. И кто-то топит печь.

С заглавной буквы пишется очаг.

Я вызываюсь дружбу их беречь

На собственных ладонях и плечах.

 

И пить их чай. И не смущать их сны.

И верить, что восторг – не тень греха.

И брать от каждой будущей весны

По строчке для семейного стиха.

 

Песенка коммунального пахана

Не прыгайте с Луны без парашюта

На Землю «пятой точкой» без портов.

Нежданна приземления минута

Для вас в руках заботливых «ментов».

 

Сквозь звёздочки погон, довольно хлипких,

На вас посмотрят, не отправив вон, -

Попросят только с ласковой улыбкой

Вас доказать, что вы не экс-шпион,

 

Что в неспокойной Бобачёвской роще

Не вы забыли трупик на сосне,

Что (только не волнуйтесь и короче!)

Другой не вы зарыли по весне.

 

Что им Высоцкий, правды-кривды, склоки

И дети как заложники в дому!

Они тебе уроки и пророки,

Учителя и двойки по всему.

 

Прошу вас, от бессилья не белея,

Не лить чернила: вы обречены.

Хотя у нас и эра Водолея,

Не падай голой задницей с Луны!