Евгении

 

Впервые он явился в четверг, сразу после семи. Рассыпался звон бубенцов подвешенной над дверью обезьянки и кашель Тиби стал тонуть где-то в старых лестничных пролетах. Тогда Роза и заметила его. Он разбудил меня. До его появления я спала в неспешной лодке, которая тихо несла неприметную жизнь вдоль пустынных берегов судьбы. Каждый час, каждый миг после его появления мечтала я лишь о возвращении скучных дней, наполненных до безумия одинаковыми, бесцветными действиями. Второе подавать только в фарфоре, миски ополаскивать ледяной водой, чистые салфетки – в стопки по пять штук. Как там писали в этом журнале? Ищите гармонию жизни. Это и была она, наверное. Я тайком просила у Господа разноцветных эмоций, бурных водоворотов событий, острых ветров перемен. Зачем? В темном углу души, за заколоченной с детства дверью, теперь жил он. Стоял молча и днем и ночью, доводя до безумия равномерным звуком своего дыхания. Не говорил, не кричал, не угрожал. Просто смотрел на меня. А в той жизни, наполненной до краев винными уксусами, кофейными парами, да черной пылью на витражах было так тепло и спокойно. В ней не было человека в шляпе.

Притихшее кафе предвещало радость скорого избавления из плена. Шли те прекрасные минуты, когда предвкушение ласкающей плечи теплой душевой воды, разливается негой по всему телу. Выверенными движениями я собрала за Тиби разбросанные приборы, когда его шаги за дверью умерли. Уши поглаживала долгожданная тишина, я улыбалась сама себе и погрузившись в рассеянную задумчивость по поводу чистоты пятничного фартука, оттирала со скатерти небольшое пятно брусничного джема. Румяная Роза грузно проплыла мимо и одним движением оградила нас от всего города, звонко щелкнув смазанным замком. Я любила этот звук всем сердцем. Роза сделала несколько шагов обратно, к остывающей кухне и остановилась.

- Гастон, свинину подвезли! Выйди с черного хода. Ох и чудные эти мясники. Смотри, какой экземпляр стоит!

- Привезут только завтра с утра. Я справлялся.

- Значит на ужин не поспел, мистер! Теперь топай ножками к Бекету или на южную сторону набережной, там до восьми. Что уставился? Э-э-й, изваяние! – Роза рассмеялась тяжелым визгом и засеменила толстыми ногами на месте. - Милая, погляди на это чудо. Смотрит так, будто стекло пробурить глазами возжелал. Твое шопито давно уехало, фокусник!

Я обернулась, все еще барахтаясь среди тягучих как кисель, полусонных мыслей. По началу не разглядела ничего, что привлекло внимание Розы за окном. Заливались теплым светом окна, чернел зоб грязной арки дома напротив. Все как всегда. Хотела обернуться и покончить с пятном, но осеклась и ступила назад. С обратной стороны пыльного стекла, у самого края витража застыв совершенно, стояла странная человеческая фигура. Пронзительный взгляд выцветших глаз смял меня напрочь. В висках застучали маленькие барабанщики с ехидными обезьяньими ртами. Стало нестерпимо душно, будто в конце августа, когда мышь попала в вентилятор. Мысли метались как птицы над разоренным мальчишкой гнездом, но не одну нельзя было схватить руками, вцепиться и сжать. В ладонях оставались лишь перья. Я видела эти страшные глаза раньше! Я знала этого человека! Я не могу быть внутри аквариума под прицелом его глаз! Пол вместе с черными замшевыми туфлями двинулся вперед, словно я ступила во сне на рельефную дорожку эскалатора.

- Делия, детка, что такое? – Роза присела на колени, разминая мне пальцы.

- Тиби оставил. Брусничный джем. Всегда выдавливает на скатерть.

- Черти бы побрали Тиби вместе с его черными от порошковой

краски ногтями. С тобой что?

Я не смела оторвать взгляда от пристальных глаз. Роза обернулась и покачала головой.

- Этот? Никогда бы не подумала, детка. Даже тот редактор с красными ушами даст ему фору. Да и старик он, забудь. Не вставай, отдышись, нашатыря дам. Да не мотай головой. Лиза рассказывала, был у них индусик один. Так тот каждый вечер приходил и не только глядел через стекло. А деревяшку промеж зубов зажимал крепко и штаны снимал. Чтоб любовались, хотел. И что ни день – новое представление. Пока не перекусит палочку, не уйдет. Лизин морячок какой-то прознал и нечем индусику стало веточки кусать. И чего ты? Да оставь миску, что ты все хватаешь ее. Рука как лед! Эй, пошел прочь!

Я не слышала ее. Слова были поглощены стремительным штормом и он уже давил борта моей лодки. До боли в глазах смотрела я на застывшего человека в шляпе, пока догадки и воспоминания расстреливали мою голову, намереваясь выпрыгнуть из висков. Он вернулся и нашел меня среди сотен дней и тысяч лиц. Я не смела оскорбить его равнодушием. Его глаза просили смирения и я не могла отказать ему, смотрела и не смела отвернуться.

На длинном ссутуленном теле его был дешевый твидовый костюм, короткий по фигуре. Пиджак топорщился на спине. Из-под рукава длиной всего лишь около трех четвертей видна рубаха отвратительного лимонного цвета. Из нагрудного кармана распластался в стороны засохший бутон цветка желтого цветка. Это был цветок, по которому проехал грузовик. Человек стоял, подавшись рыхлой шеей с заостренным кадыком вперед, к самому стеклу, словно не желал упустить ни одного моего движения, ни единого жеста или вздоха. Руки его были вытянуты по швам, так как если бы в этот самый момент он нес караул. Печальный и страшный караул. Острое обветренное лицо озабочено и вместе с тем спокойно, как спокойны лица тех людей, которые находятся внутри себя в состоянии вечной душевной тишины. Кто не ведает ни сомнений, ни страха, чей удел – не смотреть, но видеть. Эти глаза, со стертыми временем зрачками – холодной белизной разливают повсюду вокруг внимание. Они отрешенно просвечивают пространство, людей и даже предметы и одному Богу известно, какие мысли витают в этой голове под воздействием зрительных образов. Лишь увидев эти глаза, я почувствовала - они принадлежат той жизни, которую уже никогда не вернуть. Но не только глаза были знакомы мне! В человеке было нечто, чего боялась я больше пьяного Мориссона, одичавшего портового питбуля и даже черной темноты, когда не разглядеть и собственной ладони. На лоб человека был надвинут высокий цилиндр из черного шелка! Нет на всем свете образа, что заставил бы душу застыть подобно ручью после морозной ночи, как эти глаза и шляпа и погибший цветок в оттянутом кармане. Человек не двигался совершенно и чудилось, что ждал он недели и годы, ожидая, когда я забуду про испорченные скатерти и гороховые супы и увижу его. Сколь долго не пыталась поймать нечаянное покачивание руки или движение складок кожи на выпирающем кадыке, даже цилиндра на осеннем ветерке – не могла. Он не позволял мне двинуться с места, сковав мои руки, ноги, волосы, связав тугими узлами мои мысли. Так и стояли по обе стороны стекла, замерев. Он заполнил собою все! Стал мокрой пылью от разбитой волны на набережной, мамиными шаркающими шагами, соседкой, стучащей по батареи молотком. Лишь эти глаза управляли теперь всем, что было моими мыслями, догадками и страхами. Он легко мог разорвать мое беззащитное сердце одним неосторожным движением губ. Я рухнула бы, как осыпается стекло, если нежно дотронуться пальцем по критической точке на его поверхности. Да! Тук! И осколки моей души зазвенели по немытому полу. Если бы только пожелал, мог убить меня, не касаясь, одним дуновением тонких губ. Все мои точки лежали перед ним словно игральные карты, рубашками вниз. Он видел их, но оставался недвижим как ужасный каменный истукан с картинок дико далекого острова, что я запомнила с детства.

Тишина – его правда, а молчание – оружие. Только пронзительные и безразличные глаза перелистывали мои мысли, как ветер вздымает пестрые страницы журнала, брошенного посреди мостовой. И не ждал он вопросов, слов прощения или рыданий. А только смотрел, смотрел… И ждала я освобождения от робости ужаса, как ждут на гильотине человека в черном колпаке, с тоской и надрывом. И страшилась избавления, зная, что больше не могу думать о воздушном пуховом одеяле или туфлях на бархатной подушке, что стояли в салоне Торрес. Прошла целая вечность, прежде чем Роза загородила меня от холодных глаз своим телом, будто огромным щитом.

- Детка, что с тобой? Я дозваться тебя не могу.

- Взгляни, не стало людей.

- Каких это людей?

- На улице не стало прохожих. Хотя всегда в этот час людно… Почему?

- Детка, не пугай меня. Тебе знаком этот чудак?

- Нет, нет, нет… - шептала я исступленно, уверяя больше саму себя. – И вообще, опусти жалюзи.

- Пойдем на кухню, можжевеловый чай поможет привести щечки в порядок. Оставь, оставь, я приберу. Гастон! Верни-ка банкетный стол на место.

Она взяла меня железной рукой под локоть и бесцеремонно потащила вперед. Я прятала взгляд в темные паркетные щели, пока его глаза щекотали мне спину холодом. Роза затворила дверь и я грела руки о горячий фарфор чашки. На фарфоре был изображен мальчик, одиноко сидящий на краю деревянной лавки. Лицо мальчика отчего-то было старческим, а лавка поросла густой зеленью. Гастон беззаботно пел в зале свою обычную песню про непутевую Сюзанн. Слова ее были до безобразия неприличны, но смешны.

- Гастон! – Позвала я чуть слышно.

- Позже Сюзанн зашла к бра-до-бреееюю…

- Гастон!

- Вылечи кису от скорби ско-р-еее…

- Гастон! – Закричала я.

- Он! – Отозвался мальчишка.

- Есть ли у витража кто-нибудь?

- Кого-нибудь нет! – Послышался глухой удар. Я замерла. - На втором столе на скатерти чернила, кажется. Правда они! Собирать?

- А точно ли нет никого? На углу глянь! Человек. Человек в странной шляпе там!

- Нет. Чего ему там быть? Над парикмахерской лампа снова лопнула. Говорил, эта колба не выдержит восемьдесят ватт…

Я отставила чашку и приоткрыла дверь. Зажглись фонари, окрасив влажный тротуар мягким рассеянным светом. Улица ожила. Неторопливо шли прохожие с рассерженными или хмельными лицами, пряча носы от ветра в ворсистые воротники. Проехал счастливый мальчишка, гремя консервной банкой, привязанной к велосипеду. Человека в шляпе не было. Казалось, что его не было никогда. Я вышла на улицу и стояла на его месте, рассматривая кафе снаружи. Гастон удивился и судя по губам, на секунду сложившимся в трубочку, присвистнул. Потом крутанул пальцем у виска.

- Роз, пройдешься со мной? Нехорошо мне.

- Отправила младшего в Беристро к матери на недельку. Пусть немного вспомнит эту «радость». С меня будто в один миг рота солдат слезла. Пойдем, только задний ход закрою. Ты с утра с зонтом была.

- И верно.

Обезьянка предупредительно звякнула бубенцами, сверкая недобрым оскалом. Я вдохнула влажного воздуха.

- В этом месяце уже исчерпали лимит разбитой посуды, а Софья в ту пятницу еще и соусницу угробила. Только семнадцатое завтра. Опять вычтут, надо собраться и поговорить хорошенько на этот счет. Пусть сама выплачивает, тем более, что пока на испытательном. Пусть все новенькие рассчитываются сами! Кто им руки вытачивал? Послушай, что с тобой, ты здесь вообще? На этой планете?

Я обхватила плечи руками и поежилась.

- Думаю вот, не оставила ли ключей в ящике под вешалкой.

Ее тяжелая грудь заколыхалась в воздухе.

- А не о том ли задумчивом мистере в цилиндре грезишь, ключница? – Она цокнула языком и пихнула под ребра локтем так, что я отшатнулась в сторону.

- Вовсе нет, Роза. Прекрати!

- Дорогая, мне отчего то кажется, что он гробовщик.

- Не болтай глупостей, Роза.

- Ой, как мне нравится этот фасон, глянь. Прелесть. Но к моей фигуре идет только саван…

- Или брезентовый чехол от грузовика…

- Нет, правда, как только увидела его, поняла – гробовщик! Таких обходить нужно. Они постоянно носят старинные джентльменские наряды, цветы в карманах и никуда не спешат. Знают, что от времени не скроешься. Куда бежать-то? Только в ящик. А взгляд такой безразличный и какой-то… таинственный! Не оттого ли, что со смертью на короткой ноге? Их работа – ожидание.

- Болтаешь полную чушь. – Рассмеялась я вымученно.

- Я умыкнула круассан за три девяноста, хочешь?

- Мистер Мориссон поймает тебя однажды. И вытрясет все круассаны.

- Как знаешь. А метр, метр складной из кармана торчал. Заметила? Длину трупа замерять. Что на это скажешь?

Я остановилась.

- Не было никакого метра!

Она обхватила живот и картинно присела, протяжно заклокотав, словно огромная сказочная птица.

- Лица своего не видела! Пугливая. Таким на женихов не везет. А если бы был, поверила, что он гробовщик?

- Навряд ли… Аккуратнее, ты окатила мне ногу из лужи.

- Простите милосердно, барышня. Но он действительно гробовщик. Это я тебе говорю. Ну и Софья, ну и стерва…

Мы свернули в темную арку и вскоре уже стояли напротив двери с огромными щелями между досками, через которые ветер совал в парадную свои студеные ладони. Горел фонарь цвета сгущенного молока. Я недоверчиво осмотрела двор. Никого не было, но я не могла поручиться за те углы, где спал вязкий, внушающий ропот мрак.

- Как ты?

- Лучше, намного лучше, иди уже. – Я распутывала увесистую связку ключей.

Мы расцеловались и, вставив в толстые губы длинную коричневую сигаретку, она быстро поплыла к темной арке.

- Рози!

- Что-о?

- Завтра фисташковые?

- Точно!

Она исчезла в арке.

- Рози! Рози!

- Да что еще, Господи? – послышался приглушенный голос из темноты.

- Ты не отключаешь телефон на ночь?

- Нет. А надо?

- Не отключай… Спасибо! И не было никакого метра.

- Хорошо. Иди домой, малышка, холодно. Только метр все же был!

Из темноты раздался привычный клокот, которым она знаменовала свои шуточки.

Я вздохнула и пулей прошмыгнула в парадную. Обмерла. Ждала шороха, неосторожного шага, кашля или скрипа перил, любого стороннего звука, чтобы броситься на улицу и молить Розу оставить меня у себя на ночь. Но внутри ждала лишь оглушительная тишина. Слышно, как воздух соприкасается с внутренней поверхностью моих ноздрей. Это было хуже. Я была напугана более, нежели услышала бы звук перезаряжающегося револьвера или скрежет металла о точильный камень. Стала подниматься по грязному бетону шаг за шагом, ставя ступню так, словно она была из тончайшего стекла, обратившись в слух и не пропуская малейшего колыхания воздуха. Прошла несколько минут, а я была только на втором этаже. Потрескивал электрический счетчик. Мысль о том, что Розу не догнать, повергла в дрожь, в ужас перед предстоящим неподъемным одиночеством. Капля горячего пота скатилась на нос, когда увидела наверху пролет третьего этажа, утонувший в непроглядном киселе мрака. Перегорела или выкрутили? Крестик на груди показался очень горячим. Заставила себя двигаться вверх, прижавшись спиной к холодной стене, и вскоре полностью утонула в сумраке. Темнота и неизвестность заставили чувствовать свое сердце шелковой подушечкой для иголок. Любой шорох втыкал внутрь свое острие. Это была грань. Челюсть как-то безвольно опускалась, на подбородке скопилась липкая влага. Каждую томительную секунду я ожидала, что все вот-вот кончится и некто схватит за щиколотку, погладит по щеке или скажет на ухо тихое слово. Упаду прямо здесь и мягкая подушечка разорвется. Я схватила, сколько могла воздуха и рванула вперед, рассекая неизвестное, что было сил. Иллюзии перед глазами обращались в причудливые лица с пустыми глазницами, замысловатые предметы или вращающиеся круги. Каждая ступенька отзывалась паровозным стуком в висках. У спасительной двери с жирными потеками зеленой краски я запнулась обо что-то на полу, полетела вперед, стукнулась макушкой о дверь. Лежала, глотая воздух картонными губами и рыдая от досады на свои страхи. Холодный ключ и липкие пальцы никак не желали подружиться, как вдруг, позади – прямо за взмокшим затылком раздался громкий механический щелчок. В глазах на секунду потемнело, спину заколотила крупная неуемная дрожь. Нечто стало тянуть мое тело в сторону, и я не могла понять, что именно. Шея онемела и не позволяла выпрямить тяготевшую к земле голову. Поняла, что страх заваливает меня на бок, словно потерявшую опору тряпичную куклу. Схватила дверную ручку мокрой ладонью и притянула непослушное тело к ней. Стояла, сцепив мер- твецки-белые пальцы на блестящем металлическом кольце, неровно дышала, распластав щеку о дверь. Руки неторопливо начали борьбу с дверным замком, когда кровь в один момент прилила к голове так, что я услышала в своих ушах гул октябрьского урагана. Я могла поклясться всеми Святыми, что позади раздались звуки. Звуки знакомой мелодии, которые я никогда не смогла забыть. Я узнала эти печальные ноты, отражающиеся от стен, не могла не узнать. Каждая следующая отдавала гулом в ушах, повторялась в висках, сдавливала грудь. Дверь ползла вверх, разрывая щеку засохшими потеками краски; сила покидала ноги. Но обернуться и посмотреть на источник звуков - равносильно самоубийству.

Опомнилась, едва замок с обратной стороны входной двери, щелкнул три раза. Осев на пол и лихорадочно вздрагивая, подумала, что пережила самые ужасные моменты собственной жизни. За дверью, печально и тихо, чертов аппарат продолжал рождать очередной механический такт. Просто невозможно! Вскочила, прильнула к глазку. Изображение плыло перед глазами. На грязном керамическом квадрате пола лежала она. Моя балерина. Как и пятнадцать лет назад, она выписывала по кругу своей бесконечный танец жизни под прекрасную и таинственную музыку, изливающуюся из квадратной музыкальной шкатулки, задрапированной синим бархатом под сцену. Опрокинутая на бок и отвергнутая мною, она двигалась с поднятыми и сведенными вместе руками, ворочая из стороны в сторону белой пластмассовой юбкой. Это была она. Внезапно, звуки стали растягиваться, а па замедляться, мелодия стала заунывно-растянутой, механическая жизнь покидала ее тело. Моя прима боролась с болезнью, время от времени резко бросаясь вперед, отчаянно кружилась, доказывая свою состоятельность на сцене, но силы ее неизменно убывали. Когда последний, визгливый стон шкатулки замер, фигурка остановилась, так и не окончив своего танца.

В детстве любила я наблюдать эти секунды, когда пружина подходила к своему излету: начиналось совершенно неповторимое, великолепное в своей фатальности таинство. Затем я заводила ключ снова и моя прима повторяла весь свой жизненный путь прямо на глазах: из самоуверенной энергичной молодости добиралась до немощной и одинокой старости. Сейчас я слышала стук своего сердца и исступленно смотрела на замерший среди грязных холодных квадратов гений своего детства. Потом исступленно смеялась, вдавив лицо в мягкую отделку двери. Смеялась и не узнавала звуков, издаваемых собственной гортанью. Бес непонимания заставлял меня хохотать до хрипоты. Никто не расскажет, как шкатулка оказалась за моей дверью. Будет тихо, смертельно тихо. И я сдавливала рот ладонями, но продолжала сипло хрипеть.

Зажгла свет везде, где это было возможно, вооружившись огромным треугольным ножом из набора, отсеянного мистером Мориссоном. Кажется, он первый раз увидел свет после непрерывного сна в резной деревянной стойке и теперь улыбчиво переливался. На толстой ручке красовалась внушительная «восьмерка». Потеки масла на огромном лезвии подарили уверенность, позволили голове и телу работать слаженно. Проверила туалетную комнату, обшарила занавески в кухне, заглянула в шкаф с отвалившимися ручками, сдернула покрывало с кучи хлама в кладовке. В квартире я была одна, и мой помощник снова отправился на покой. Умыла лицо холодной водой, привела в порядок оцарапанную щеку, напевая «мир, который вертит нами». Старинный телефонный аппарат, доставшийся от хозяйки квартиры, получил по загривку, прежде чем раздались тихие гудки.

- Розочка, Роза!

- Дитя, подожди секундочку. Зашла в цветочной лавку. Хочу присмотреть что-нибудь вместо герани, что разбил мой толстый эльф. Секунду! Уже закрываю дверь, не унесет Вас ветром на ту сторону!

- Послушай, послушай, Розочка. Чувствую, попала я в беду. Он меня нашел. После стольких лет. Слышишь? Навряд ли теперь осмелюсь выйти из дома. Нужен телефон того частного детектива, Лестера.

- Господи, чуть сумку не уронила. Постой секунду. А вот тот, в плетеном горшке? Кто тебя нашел? И где?

- Человек. Тот человек в шляпе.

- Послушай меня, деточка. Возьми и измерь температуру. Прямо сейчас. Эти шляпные фантазии выходят за разумную грань… Не могу найти ту твою особую корицу. Где она, говоришь?

- Послушай меня, Розочка. Я пропала…

- И слышать не желаю. Где чертова корица? Тут только в желтых

пакетах…

- Минуту, всего минуту! Может случиться, это окажется глупостью, пустышкой, блефом маленькой девочки, запертой в чулане и испугавшейся вешалки. Но лучше я скажу полную нелепицу и буду «съехавшей» истеричкой, нежели найдет меня с муравьями в носу владелец сенбернара в «Увядшем» сквере и никто никогда не понесет за это ответа. Дай мне возможность быть услышанной!

Она просопела что-то недовольное в трубку, но, тем не менее, заткнулась. Нельзя было дать ей опомниться.

- Когда мы жили с родителями в Иствуде, где на всю округу была одна пожарная машина и двое полицейских, один из которых – однопалый, я училась в милой бревенчатой школе с огромными окнами и дырой в крыше спортзала. Я была безмерно счастлива, дни напролет играя с подругами в «сладкое-горькое». Пока не произошла та страшная история, что поставила крест на невинной безоблачной жизни маленькой девочки. И не было больше сладкой ваты и прыжков через резинку. А только страх. Один не прекращающийся ужас, что сквозил ото всюду: распахнутых канализационных люков, вкрадчивых взглядов мисс Томпсон в классное окно и ночного шепота родителей за закрытой дверью. Ты первая, кому я скажу это. Появился в городе человек, который без устали творил мерзкое зло. Лишал жизни, Розочка. То, что он творил с людьми, вслух не рассказывают. Кто знает, всю жизнь старается утопить события тех дней в водах времени. Да тщетно. Страшна даже тень этого человека, смертельно одно упоминание о нем. Вот как говорили. Потому что так не поступают даже с бешеными псами. Он опутывал в темной квартире мужа электропроводами и ждал, пока придет жена, щелкнет выключателем в передней, чтобы зажечь свет. Сажал напротив свечи и пускал медленный газ в закрытом помещении. Оставлял человека, закованного в чугунные кандалы в муравейнике. Господи, прости! Это существо разыгрывало адский спектакль, с актерами, декорациями и неизменной смертью в финале. Люди бегали и ползали по сцене, рыдали и седели, пытались отгрызать себе запястья и дули до потери сознания на свечи. За считанные минуты этих представлений! Он выжимал из человеческого существа все, что было в ней скрыто. Чистое отчаяние, дистиллированную боль. Весь город сидел у него в зале и каждый молился, чтобы не оказаться следующим, кого вызовут на сцену. Мне десять лет от роду было, но я видела, как черны их лица. Он был демоном, Розочка, страшным и всемогущим божеством, наделенным потусторонней силой, с которой нельзя совладать. Двенадцать или четырнадцать истерзанных жертв, уже и не вспомню. Нагнали целую орду следователей в тонких лакированных перчатках из столицы, а потом и уйму солдат, которые под шумок совершили несколько изнасилований. Без толку! Они расхаживали днем друг за другом с умными лицами и вздернутыми носами, собирали волосы в прозрачные пакеты, трещали затворами фотоаппаратов, стучали в грудь кулаками. Ночью же сжимались от ужаса как ежи перед грузовиком, сбивались в кучу, чтобы звенеть медалями и бокалами и притупить гнетущий страх. Я, маленькая девочка, читала в их глазах бессилие и безнадежность. Взрослые не могли дать мне уверенности и успокоения, потому как были почти мертвы от ужаса. Я могу отыскать федеральный вестник и показать тебе это... Иствудский кукловод, звалось это существо.

- Не стрекочи так. Страсти-то какие на ночь, описаюсь сейчас. Я до пятнадцати лет жила за ширмой матушкиной гримерки в цирке на колесах. И видела как труппа карликов-эквелибристов по очереди сношают пони. Слезу вряд ли прошибешь этим рассказиком...

Я решила, что если не выскажусь сейчас, то больше возможности не будет.

- …Творил долго и безнаказанно свою игру, выпрыгивая словно черт из табакерки в самых разных местах, которые оказывались подготовленными частями сцены и не был остановлен тогда... Не был пойман, понимаешь?

- Что тебе-то до него? Шоу Кернела вредно смотреть, Дел. Вычеркни из жизни, сплюнь, забудь и больше никогда и никому не рассказывай… В сторону, парень! Дай ходу бригантине к мысу «Доброй Надежды»! Мы ищем капитана Гранта! Ха-ха…

- …Внешности он был высокий, сухой человек. – Продолжала я, хотя она и не слушала, а грызлась с кем-то по поводу дороговизны брюссельской капусты. – Видели, да не могли остановить. Руки хватали, сапоги настигали, погоны клялись, что он в их руках вчера, сегодня, завтра. Изо дня в день! Но он так и остался недостижимой тенью, растаяв во времени, утонув среди лиц. Люди быстро все позабыли и принялись дальше вколачивать ржавые гвозди по будням, да изготавливать кремовые розочки по праздникам. У живых негодная память. А мертвые немы, чтобы кричать! И главное, Розочка, что было в том страшном человеке. Носил он шляпу. Старомодный цилиндр. Не кривой «шапокляк», как шарманщик Берто, изображающий у ювелирного слепого, а строгий прямой цилиндр. На каждом потрескавшемся заборе, в любой замшелой лавке, в каждой газетенке был грубый рисунок продолговатого овала лица со светлыми хрустальными глазами и шляпа. Неизменная шляпа. То был человек, который не размышлял, а делал. В его лице была сила спокойствия и непоколебимость уверенности. Как увидела я у витрины перед закрытием того человека, чуть не умерла на месте. Это он, Розочка. Я видела эти глаза раньше, а знаю этот цилиндр. Я снова десятилетняя Деливия, засыпающая с маленькой лампой возле подушки и опасающаяся заглянуть в шкаф, потому как среди фраков и пальто может стоять молчаливый человек в шляпе.

- Да Господь с тобой. Вода с теми ужасами уже за горизонтом. Ты в другой жизни!

- Дослушай меня, милая. Тогда же канул в неизвестность мой отец. До сих пор неясно, жив ли он. Вроде видел его двоюродный брат в «Красной мельнице», год спустя. Но тот господин не признал брата. Немногое помню об отце. Его руки, подбрасывающие меня в самые небеса или вытирающие с подбородка клубничное мороженое. Может, лежит где-нибудь над или под Иствудом. Я не хочу знать, что с ним, не хочу видеть, чем он стал. Он просто ушел для меня. Мама увезла меня оттуда, когда весь город забился в бетонные норы и лишь пьяные солдаты, да наглые коты шатались по тротуарам, проверяя друг у друга документы. Не было сил бояться случайных теней на стенах и шума ветра в трубах. Страх заставляет по-другому относиться к жизни. Когда существуешь внутри его завесы, понимаешь, как великолепно дышать свежим воздухом под чистым небом после того, как тебя посадили в темную смрадную темницу. Страх - это душевный сумрак, тихий шепот отчаяния, клетка для души. Страх - черный предел, за который невозможно заглянуть. Когда шестеренки разума, бессильные что-либо объяснить, жалобно скрипнув, замирают, рождается гнетущая тишина. И все прописные истины, рациональные обоснования, да проверенные способы летят к чертям собачьим. Опора человеческого сознания исчезает, душу отправляется в затяжное падение в бездну. Страх показывает нам зыбкость почвы под ногами. Да и нет никакой почвы, мы сами выдумали ее, потому что кроме ничтожества нам не на что больше опереться. Ничего не говори сейчас! Что бы ты ни сказала, все равно продашь детей своих за избавление от ледяных оков! Я знаю, не перебивай! Проклянешь и отца и мать. Страх сорвет все одежды, оставит нагой и не будет ничего сущего, чем ты сможешь прикрыться, понимаешь? Вечерней газеты, пузырька со снотворным, маски спеси на лице, твоей чертовой капусты. Страх заполнит все, примет любые формы, пропитает сущее вокруг. И любая ничтожная жизнь покажется раем небесным, чашей блаженного избавления. Будешь завидовать беззаботно трещащему в щели сверчку или пьяному грузчику, беззаботно орущему благим матом посреди улицы. Все, что останется тебе, пока душа барахтается в темных водах страха.

- Ты явно не в себе! И где только набралась этого? У меня в суставах ломить перестало от неожиданности. Не связалась случаем, с теми «проповедниками бури» или как их там… Это всего лишь человек в нелепом головном буре. Не больше и не меньше... О папе сожалею, но настаиваю, чтобы мистер Шеффер осмотрел тебя…

- Если в кафе у меня еще оставались сомнения, которых разум держался, словно мотылек ночной лампы, то теперь фонарь разбит и его осколки уже осыпались на мою голову.

- Тот человек? Ты снова видела его?

- Нет, не видела. Но знаю, что увижу. На пороге была моя игрушка. Так страшно, что она там. Я не видела ее с детства. Любимая шкатулка с балериной. Едва не споткнулась о свою Теззи. Это он поставил ее! Она как прежде останавливается на четвертом такте...

Она долго сопела в трубку. Пот стекал по моему запястью.

- Роза, не молчи, умоляю. Прошу, останься сегодня на ночь.

- Перестань стонать! При всем моем желании и огромной, как мой зад любви к тебе, не могу! Карл скорее пристрелит меня из своего довоенного Ремингтона, чем сам поджарит стейк. Младшего сейчас нет, а это означает особые планы... Кроме того, я не ночевала вне пределов дома с момента женитьбы. Карл вернет меня обратно. И еще рыгнет в ответ на твои сантименты.

- Какие сантименты? Дело касается жизни и смерти... Я сделаю массаж ступней!

- Заведи себе мужика, девочка. Да такого, чтоб мог втоптать любой цилиндр вместе с мозгами в плечи. И делай ему массаж.

- Тогда ты будешь в голове той процессии, что понесет меня! Именно ты! И со смертного одра я прокляну тебя! - Я бросила трубку и блуждала, рыча, от одного края комнаты к другому, вышагивая в такт коротким телефонным гудкам. Слезы текли по щекам, хотя на душе стало значительно легче.

Выключив свет, я изучала двор, выставив из-за плотной занавеси лишь глаза. В висках бились птицы. Блестящая от сырости темнота озарялась светом единственного фонаря на столбе, да парой тускло-желтых окон. У черного хода магазина разгружал мешки бородатый булочник. Это выглядело так, словно он с трудом передвигался от фургона к окну, придерживая перед собой огромное неподатливое пузо. У парадной сидел дворовой пес Энчи, с хвостом потрясающей несуразности. Я любила эту собаку. Белела на свету полысевшая спина и круг его алюминиевой миски. На секунду возникло желание спуститься и затащить Энчи в квартиру. Но вспомнив вязкий мрак третьего этажа, я передумала. Снаружи от Энчи пользы больше.

Включив телевизор и всматриваясь в пестрый галстук излучающего жизнерадостность диктора, я думала о том, что будет, если он неожиданно закроет рот и выудит из-под стола черный цилиндр, а затем молча водрузит его на голову. Наверное, жизнь закончится в этот самый миг.

Вскипятила воду и грела замерзшие ноги, вдыхая запах жженой серы в маленькой кухоньке. С крана в желтую мишень ржавчины монотонно и точно били тяжелые капли. Я проплывала по студеной реке мимо нашей приземистой, промерзшей в любое время года лачуги с видом на трубы Исвудской нейлоновой фабрики. И были долгие вечера у камина, под крики нетрезвых фабричников и дождливые дни с прыжками в лужу, криками «ра-зой-дись!», да грязными песочными каплями на куртках ребятни. А Полли как-то выронила веревку, и плот понесло по реке. Все кричали и плакали, глядя, как ситцевое платье Полли тает вдали. Все, кроме самой Полли. Помню, скрипнет входная дверь, а я делаю вид, что не замечаю, хотя весь вечер только и жду этого. Холодные папины пальцы цепко поднимут меня и пока колючие как елочки губы щекочут лоб, я рисую пальцем птичку по пыли на шкафу. А папа смешно чихает. Принесу маме ветку с первыми набухшими почками и говорю, что это «муравьишки» гнезда свили, а она качает головой и заставляет идти искать вторую варежку. И маленькая пластмассовая куколка с пустыми глазками и телом, каждый изгиб которого знаком моим пальцам, кружится под полную очарования мелодию снова и снова.

Перекусив жареным на горклом масле картофелем, и согревшись самым крепким чаем из тех, что мог существовать, я и думать забыла о человеке в шляпе, что блуждает по городу. Вокруг каменные стены, крепкие засовы, руки и голоса. Вокруг люди, а он один во всем мире.

Смеялась громко до самых слез, читая колонку Велланби в воскресной Сандэй, куда хотела завернуть бутерброды. Пусть слышит! Не было места печали и неизвестности в моем доме.

Выгладив пятничный фартук и задернув тяжелые гардины, я погасила свет. Очертания мира стерлись. Вот и хорошо, вот и ничего плохого, повторяла себе. Мой дом, мои каменные стены, моя холодная ночная рубашка. Обманывали ли они меня хоть раз? Да и кто мог желать мне зла? Ведь я молилась даже о сияющей лысине префекта, который снес наш дом в Заречье и о толстяке на мотороллере, что покалечил мамочке ногу. Глупости. Я отдавала миру лишь благие помыслы и ничего не просила взамен. Он отплатит мне тем же.

Расстегивая ремешок от часов, вышла в прихожую, и, осмотрев оба замка, выпустила их стальные клыки на все обороты. Что-то не давало мне уйти прочь, к своей мягкой постели, что-то приказало мне остановиться. Что-то недоброе. Медленно отодвинула блестящую металлическую капельку, прикрывавшую дверной глазок и прильнула к нему. От увиденного по ту сторону я чудом не проглотила собственный язык. Кожа на обратной поверхности спины и рук отнялась, в затылок ударила крупная дрожь, отдаваясь эхом в самой макушке. Я не могла выпустить воздух из легких, отчаянно дергая головой. Ноги танцевали, передавая нервный ток телу. С обратной стороны двери смотрел огромный, немигающий глаз! Я видела молниеобразные ручейки сосудов посреди белого океана и пустоту вселенной в черном зрачке. Звук, который я издала, отпрянув от двери, походил на клекот умирающего птенца. Глаз и не думал исчезать, висел неподвижно, расстреливая меня ужасом. Он здесь!

Я теряла сознание. Обретала и уходила из себя снова, ползла спиной вперед на незнакомых руках, ни на секунду не сводя взгляда с проклятой двери. Тишина была нестерпимой, тишина сдавливала грудь и рвала волосы на голове. Рубашка вросла в спину и стала частью меня. Я пыталась закричать, но рождалось лишь сиплое рычание. Знакомые слова мешались со звериными стонами. Крик отрезвил. Разбежалась и ударила в дверь ногой. Капелька опустилась, закрыв глазок, но звуков удаляющихся шагов не последовало. А потом был свет. Свет загорался везде, где возможно. Заставила светить лампу в печи и миниатюрный светильник-грибок, подаренный на День Благодарения матушкой. Отрыла в стопке старых журналов и рекламных буклетов с улыбающимися на всю обложку лицами, молитвенник; читала все подряд, жадно глотая буквы и ритмично вышагивая вдоль стен. Достала нож и точильный камень: терла свистящую сталь у самой двери. Брала телефон, но откладывала прочь. Прислушивалась, ловя посторонние звуки: лай собаки, безумный хохот братьев Маистро, расписывающих висты и шаркающие ноги старой Керриган. Выключала свет и выглядывала из-за шторы, пододвигая один глаз к окну бережно, дюйм за дюймом. Желтый свет ложился на сырые стены старых домов. Вокруг фонаря водили суетливые хороводы насекомые. Подстилка Энчи у парадной пустовала, миска перевернута и отброшена, дно блестит, будто маленькое павшее солнце. В окне дома напротив работал телевизор, окрашивая двор бликами меняющихся на экране цветов.

Очнулась поутру, на потерявшем от времени орнамент линолеуме. Голова крепко укутана в одеяло. Щеки горят, а ноги ледяные. Улыбалась яркому дневному свету, впускала спасительное утро в окна и радовалась, что пережила эту ночь. Досыпала, сидя за столом с закрытыми глазами. Пила кофе со сливками и дышала ветром, распахнув ставни на балконе. Одевшись, подкралась к мутному глазку. Никого! Открытие входной двери стоило бы седых волос, если бы не курносый Питер. Он спускался по лестнице с раздувшимся как бомба ранцем на спине и зацепил стальной линейкой ручку моей двери. Ручка одобрительно кивнула. Это знак! Я мигом прыгнула за дверь и с остервенением крутила замок с обратной стороны. Питер остановился и смотрел с нижней площадки, раскрыв рот.

- Мама уже вышла? – спросила я, не придумав ничего лучше. Он не ответил, а только пристально разглядывал меня. Чувствовал, что ночью мое сердце было на грани разрыва, как его угрожающе набухший рюкзак? Сделала вид, что позабыла о заданном вопросе и, беззаботно поигрывая ключами, поспешила вниз, не в силах выдержать протяжного взгляда.

- Нет! — Закричал Питер. Я обхватила перила и задрожала. Нет? — Нет! Она сегодня со смены вернулась. Она приняла лекарство и спит! А папа говорит, что это не лекарство вовсе. А вино.

Ждала, пока звуки его голоса утонут в бетоне, вздохнула и выпрыгнула в сырое утро.

Черная арка, испещренная морщинами трещин, проходя под которой я каждый раз ждала погребения под стенами дома, осталась позади. Я обрела покой, став частью безмолвного потока.

Бубенцы на шляпе обезьяны заставили обернуться каждого, кто находился в зале. Их челюсти остановились, кровь прилилась к моим щекам. Через секунду все забыли о моем существовании, отрешенно рассматривая свои тарелки. Челюсти возобновили цикличный ход.

- Ты опоздал... – хмуро сказал повар Винсент, изучая на свет блестящую сковороду единственным глазом. Глаза он лишился в детстве, когда учился ходить на самодельных ходулях. И обращался ко всем окружающим неизменно в мужском роде. Возможно, ходули повредили и еще что-нибудь. Кто знает...

- Налегай на кукурузный суп, Винсент. Сегодня день кукурузного супа.

- Сегодня день кукурузного супа, а ты опоздал...

- Замок заклинил и отказывался поворачиваться. Ждала слесаря. Мистер Мориссон здесь?

- Мистер Мориссон не чинит замков. Ты не знал? Он считает кукурузинки в супе.

- Шутник...

- Роза не поспевает. Брокколи на четвертый.

Отнесла тарелку, отчаянно изображая на лице улыбку. Каждое утро я училась улыбаться незнакомым людям, словно в первый раз. Великое искусство.

- Ты не одела передник, а к клиенту подходишь. Мориссон отвесит пинка.

- Розочка, он приходил ночью и показывал свой глаз.

Она и бровью не повела.

- Мориссон? Это ничего. Нимфетке Сильвии он, помнится, еще не то силился показать. И показал бы, не будь мертвецки пьян. Я нашла его утром без штанов.

- Не болтай ерунды. Ты знаешь о ком я. Я не вернусь домой.

- Девочка, одевай свой фисташковый передник и кружись в этом бессмысленном танце. Радуйся, что передник не черный. На каждую из нас однажды наденут и черный. Просто не стоит думать об этом…

- Роза, это не шутка...

- Винсент, ты не забыл, что сегодня день кукурузного супа?

Весь день я тайком поглядывала на витраж. Не явился ли он, не протянет ли раздавленный цветок, не подмигнет ли ужасным белесым глазом? Я бросала вкрадчивые взгляды ежеминутно, превратив это в игру, отталкивая вперед свое беспокойство и тревогу. Через минуту она, словно надувной шар, опускалась с потолка, и я кидала очередной пытливый взгляд на грязный витраж. Без ропота глотала жалобы клиентов в нерасторопности и невнимательности, порхала вокруг столов, даря им больше обычного овечьей покорности. Вслушивалась в их голоса, бережно собирая крупицы уверенности, которые они щедро просыпали. Люди быстро приняли мою игру, из каждого угла попеременно слышалось «Делия, подойди-ка!». Дверь открывалась и закрывалась, подавались чистые салфетки и уносились грязные приборы, бубенцы трепетали без остановки. Раздавались и смолкали прокуренные «Делия, подойди-ка!» коренастых портовых грузчиков, мелких конторских служащих с синими от чернил ногтями, водителей грязно-желтых такси. Человек в шляпе не являлся. Я почти поверила, что его не существует, намеренно сводя себя с ума суетой. А если он вернется, мамочка больше не отвезет меня в новую жизнь. Мамочки нет на этом свете восемь месяцев.

Я шагала домой в одиночестве, придерживаясь людского потока. Роза за пятнадцать минут до закрытия вышмыгнула из кафе. Когда я справилась с огромным картофельным противнем и вышла в зал - ее уже не было. Гастон неторопливо выставлял стулья поверх столов.

- Спой мне песенку про Сюзанн, Гастон. - Попросила я тихо, вытирая руки и вглядываясь в одну точку перед собой. – Спой про то, что мой передник никогда не станет черным.

Я шагала домой под кривым зонтом со сломанной спицей. Меня словно выскребли начисто изнутри. Вялые мысли свободно перемещались внутри пустой меня. Капли стекали со старых крыш, собиралась в мокрые стаи в углублениях уставших от времени тротуаров, сквозь знакомые трещины бордюров сочилась ручейками на проезжую часть. Прохожие быстро передвигали ногами, семеня промеж луж, спеша укрыться во чревах теплых насиженных гнезд. Я никуда не спешила, вышагивая потемневшими от воды туфлями поверх тонкой пленки воды. Завернув во дворы и пройдя мимо оставленной деревянной лошадки с грустной облупившейся мордашкой, подошла к темной арке. Подняла голову: туфли разом замерли на месте, как пара исполнительных солдат. Страха не осталось, было лишь какое-то будничное сомнение, бросать ли зонт или бежать вместе с ним. Внутри арки, ближе к выходу, прижавшись спиной к сырой стене и выставив ноги вперед, неподвижно стоял высокий человек. Распахнутые крылья-страницы газеты, которую держал он перед глазами, вырывались из длинных растопыренных пальцев под гулкими порывами ветра. Человек не обращал на это обстоятельство никакого внимания, утонув с головой в бумаге. Сомнений быть не могло. Из-за страниц, колеблющихся, словно вывешенное на обрыве белье то и дело показывался черный верх проклятой шляпы. От кончиков пальцев ушла кровь, зонт придавил к асфальту. Было бы еще немного времени, я стала бы деревянной лошадкой с облупившейся мордочкой, кошкой облитой скипидаром или сломанной спицей в собственном зонте. Я смогла бы... Но человек уже отвел край газеты и теперь смотрел в мое сердце! Он не был удивлен, обрадован или недоволен мной. Лицо не выражало эмоций, оставаясь бесстрастным и отчужденным, словно белая маска на оставленном в лабиринтах детских воспоминаний карнавале. Безразлично пожав плечами, человек вновь погрузился в газету, выпрямив непослушные страницы резким движением рук. На первой странице пожелтевшей газеты был большой портрет — лицо, закрытое вуалью тени с длинным цилиндром на голове.

Я бросилась прочь со всех ног. Ни кричать, ни поймать вырвавшегося прочь дыхания не могла. Ноги несли меня по улицам с неимоверной быстротой, хотя я не направляла их. В искривленном пространстве бешено скакали железные скамейки, грязные автомобили, вывески с отвалившимися буквами. Сшибив на углу мусорный бак, я остановилась у каменного здания с тяжелыми решетками и длинными окнами, широко расставив ноги и постанывая. Жестяная банка стукнулась об асфальт и покатилась вперед, отчаянно дребезжа. Тяжелый от влаги флаг безвольно повис на шпиле здания. Я бросилась внутрь, увернувшись от протянутой на входе руки в черной служебной перчатке. Бегала по центру круглого зала, отчаянно вопя: «Сюда! Он там! Сюда!». Люди с недобрыми лицами быстро окружили меня. Теперь они все тянули одинаковые руки в черных перчатках. Я обхватила себя за плечи.

- Он там! Тот, в цилиндре! Это фартук из «Портапрео»! Проверьте! Спросите Мориссона, я лучшая за октябрь! Иствудский вестник за девяноста второй год! Он там!

Но человек в рубахе нестерпимой, болезненной синевы уже хватал меня за руки, пока другой с вислыми бульдожьими щеками бежал с пластиковым стаканом, расплескивая воду по мраморному полу.

- Оставьте, оставьте же! Цилиндр, черный цилиндр у него, черт вас дери! На грязной лестнице дома, у витрины «Портапрео» и даже в темных мыслях будет ждать меня вечность. Не троньте! Говорю же! Энчи, Энчи, ко мне!

Розовые, бордовые и черные лица завертелись вокруг. Желтые зубы, огоньки острых глаз, грязный пластырь на подбородке, редкие жирные волосы и красные костяшки рук - все смешалось в грязно-бурый калейдоскоп. Мое тело искусно растягивали, сжимали, тащили и переворачивали. Я теряла ориентацию и летела сотню раз в пропасть, взмывала вверх, вновь уходила в пустоту, путаясь в тине лиц и рук. Бульдожья щека осушил стакан сам.

- Не туда ! Он не там! В арке, на повороте с шестнадцатой. Читает газету про самого себя! Что же вы делаете, все испортите!

Меня рвало.

Вскоре голоса отдалились, а очертания обратились в смутные тени. Когда вокруг стихло, я лежала ничком вниз, рассматривая черноту перед закрытыми глазами и слушая звук капель, бьющихся о металл.

Меня будил тусклый свет лампы в широкополой жестяной шляпе, подвешенной к потолку. Рассматривала ровно выкрашенные зеленой краской до уровня человеческого роста стены, глухую белую дверь и кривой ржавый таз. О его дно ежеминутно разбивались тяжелые капли, кровоточащие из темной опухоли побелки на потолке. Мокрые искры взмывали в воздух, столкнувшись с непреодолимым препятствием. Принесли черный шершавый поднос с жидким овощным супом, двумя сморщенными ломтиками хлеба, куриным паштетом в тюбике и киселем, неестественного розового цвета. Потом свет погас, и я осталась наедине со своими мыслями и гулкими звуками капель. Я ждала каждого удара, но никак не могла угадать, когда в точности он обрушится из тишины. Перед глазами плыли образы. В таз звонко падали бубенцы со шляпы обезьяны и шестеренки из чрева музыкальной шкатулки. Роза вскрыла ее ножом для кукурузных банок и кидала железные ребристые окружности в таз. И вальс растягивался, как горячая резина, пока его звуки не замерли.

Визгнул замок, я подняла голову, разглядывая силуэт на пороге. Удостоверившись, что цилиндра при нем нет, расслабила шею. Это была женщина с пальцами, напоминающими маленькие сардельки. Голосом машины она диктовала вопросы о семье, доме, работе, поправляя роговые очки, закрывающие половину лица. Я крепко куталась в тонкую простынь и думала о ее глазах, спрятанных за толстым щитом. Все слова были разбиты на ровные группы и неизменно оканчивались знаком вопроса. Я молча гладила свои волосы, сосредоточенно изучая цепочку, спадающую от окуляров в нагрудный карман ее рубашки с белым, словно у священника, воротом. Семьи не было, а дома и на работе меня ожидали другие, бесцветные и беспощадные глаза. Она показывала картинки с размытыми яркими пятнами, ходила вдоль стен и вновь садилась на скрипучий табурет.

- Знаете, что сделал бы человек в шляпе, окажись он здесь?

Ее глаза загорелись, едва я разомкнула губы.

- Полагаю, он пожелал Вам скорейшего выздоровления и оставил бы фруктов.

- Ха! Он привязал бы вас накрепко к этому табурету и подставил каплям, падающим с потолка, ваше образованное темечко. Через несколько часов голова разлетается, как упавший с грузовика арбуз. Бэнг! – Я вскочила с кровати и замерла, пристально наблюдая за ее реакцией.

Она снисходительно улыбнулась.

- Вы полагаете, что он столь кровожаден? Мир и его обитатели зачастую рисуется нам сквозь фильтр повседневного восприятия. В какой цвет выкрашен фильтр, зависит от конкретного человека. В моем случае этот человек принес бы красивые цветы и сделал великолепные комплименты, а в вашем... Напротив.

- Считаете, я спятила?

- Отнюдь. Вполне возможно, что спятила я. — Она произнесла это очень серьезно и сняла очки. – Сумасшедших людей не бывает. Бывают люди, с мироощущением, настроенном отлично от того, что принято в нашем мире именовать «норма». Но что есть норма? И кто вправе судить тех, чьи фильтры восприятия в нее не вписываются? Кто этот человек, Делия, что ты твердишь о нем? Почему ждешь его? Я хочу послушать о нем, Делия. Расскажи мне.

Слово «расскажи» она произнесла особым образом. Я слышала подобное произношение в цирке, когда человек в черном камзоле сказал «спи» одному из зрителей. Потом он водил его за руку, словно марионетку среди тигров. Мы долго аплодировали.

- Он фокусник. Фокусник из прошлого. Не было ли кого у входа, на улице, миссис? Кого-нибудь, на ком была бы длинная шляпа?

- Фокусник? Какого рода фокусы он показывал? На этот счет будь полностью спокойна, Делия. На улице все до единого без головных уборов.

- Быть не может! Лжете, лжете! Жуткие фокусы, несчастливые фокусы. А не читал ли кто газеты? Быть может, кто-то прикрывал лицо газетой, миссис?

- Газеты читают многие. Почти все читают газеты, уткнувшись в них. Вот так. – Она сложила ладони перед лицом и резко выглянула из-за них, улыбаясь. – Это может быть воспринято, как если бы они хотели скрыться. Но это не так. Это честные люди, которые просто хотят быть в курсе последних событий. Только и всего. Люди зачастую проще, чем кажутся. Для некоторых и маковая булка в кармане принимает форму кольта. Так бывает… Я принесу свежих газет, Делия. Я принесу хороших газет, и мы будем беседовать. Про толстяка Денни Роджерса, порвавшего батут, бега в мешках в Эллионе, весенний фестиваль фейерверков...

- Фестиваль фейерверков в Эллионе? А был ли кто в ядовито-желтой рубахе? С засохшим бутоном в кармане, может быть?

Я была воплощением внимания и поймала ее. Да! Она отвела свои немигающие глаза. Осеклась всего на миг и принялась заливать дальше, жестикулируя с удвоенной энергией, чтобы закрыть бреши. Но этого было достаточно.

- ... можешь, Делия, что это за чудо будет. Команда из поднебесной подготовила нечто невероятное, поразительное и чарующие. Ведь изначально это была мандаринская забава! Целый огненный дракон, который станет летать, сражаться и даже испускать снопы пламени прямо в воздухе. У меня есть билет и для тебя. Делия, мэрия в этом году...

Я вскочила с кровати и одним прыжком оказалась рядом с табуретом, крепко вцепившись в холодные ладони. Губы ее чуть дрогнули и замерли в нерешительности.

- Я вижу! Я не слепа! Вы знаете проклятого человека в лимонной рубахе, правда? Где он? Не молчите. - Я смотрела на пластиковую карточку с нежной мольбой. - Это очень важно, доктор Тереза Левинсон. Прошу вас, не оставьте меня.

- Делия, не стоит подходить к персоналу на приватное расстояние. Ваш разум слишком слаб, чтобы в должной мере контролировать тело. Причину мы установим, обещаю Вам. Давайте поиграем в увлекательную игру, берите наперсток...

- К черту, к черту, к черту - Наперсток покатился прочь - Прошу, умоляю. Где вы встречали его, Тереза?

- Людей в подобных рубахах сотня по всему городу, Делия. Я видела его в любой час, в любой день - на скамейке под городскими часами, в лавке мясника или в очереди к банковской ячейке. Может быть. Он самый обычный добропорядочный горожанин. Позвольте мне разобраться в причинах того, почему вы лепите из него монстра…

- Вы обманываете, Тереза! Не лгите мне! - Мой палец гневно летал у самого ее носа. - Не шутите с моей жизнью. Вы знаете, о каком человеке я говорю. Вы точно знаете, о каком именно. И если промолчите сейчас, то вероятно скоро прочтете между известиями о своем фейерверке и мой некролог!

Я разрыдалась и бросилась лицом на подушку, содрогаясь всем телом. Холодная рука медленно водила по моим волосам, спине, ладоням. Она ощупывала мои кости, и бережно массировала их особым образом. Мне чудилось, будто по телу кружит змея. Я терпела.

- Вы сирота, ведь так, Делия? — Спросила доктор Левинсон прямым резким тоном.

- Маменька умерла восемь месяцев назад от сердечного приступа.

- В таком случае, Вам тем более необходимо подумать о собственном здоровье. Самом главном - душевном здоровье…

- Вы мучаете меня неведением, Тереза. А неизвестность страшнее смерти. Скорее это окажет моему здоровью фатальную услугу...

- Если я скажу вам, где видела человека в подобной рубашке, то эта новость совершенно точно не принесет Вам облегчения...

Я замолчала и обратилась в слух. Она не спешила продолжать.

- Этот человек знает обо мне все, оставаясь при этом пылью на дороге. Моя судьба рассыпается под одним лишь его взглядом. Это страшный человек и он дышит мне в спину. То, что вы скажете, может спасти одну жизнь. Не самую красивую и захватывающую, но все же. Просто подумайте об этом, Тереза Левинсон.

- Хорошо, Делия. Я не знаю твоей истории и не прошу тебя поведать мне о ней. Но ты напоминаешь маленькую птицу, которая тяжело дышит и затравленно смотрит на мир, стоя в углу, куда ее загнали мальчишки своими палками. И уже не может взлететь. Хочу, чтобы ты отдышалась здесь и снова взлетела, Делия. Я видела человека в похожей рубашке в обстоятельствах деликатных. - Я не двигалась, боясь спугнуть с ушей робких бабочек ее слов. - Крайне таинственных и печальных, если так можно выразиться. Говорю тебе это, поскольку верю, что обстоятельства эти, не смотря на трагизм, принесут тебе покой и облегчение. Для одного - смертельная мука, другому — блаженный покой. Таков уж мир.

Она усмехнулась и показала ладонями покачивающиеся чаши весов. Я села напротив и схватила ладонь.

- Продолжайте, умоляю Вас.

- Дело в том, что работа моя состоит не только из оказания помощи людям, попавшим в тиски обстоятельств и ослабших изнутри. Вроде тебя, Делия. Я еще и судебно-медицинский эксперт при городской префектуре. Работа эта - не совсем то, чем принято заниматься спокойной женщине, разменявшей пятый десяток. Мои пациенты не только живые, но и мертвые. Скончавшиеся от огнестрельных ранений, зарубленные трамваем или убитые разрядом электрического тока. Разные. Я разговариваю с ними, но не в обычном смысле этого слова. Установить истинную причину смерти - моя обязанность. Те, чья смерть связана со странными обстоятельствами, и природа чьей гибели находится в подозрении на насильственное происхождение - мои клиенты. Я должна сказать следователю то, что сами жертвы уже сказать не могут. Ты желаешь, чтобы я продолжала?

Ее голова наклонилась, а стекло на очках зловеще блеснуло. Но я лишь сильнее сжала руки.

- Вы, наверное, совсем утратили страх перед смертью…

- Скорее, я просто не страшусь чужой смерти, Делия. Но не в том суть. У смерти нет нормированного рабочего дня, перерывов на ленч или гольф. Люди гибнут круглосуточно. Темнее всего в предрассветный час, как сказал классик. И он был прав. Это время черных дел. Так вот, сегодня около половины четвертого поутру, меня вызвали к северной дамбе. На руках еще не сошла опухоль от укусов насекомых... Полиция извлекла из воды труп высокого мужчины с острыми скулами, на вид около 50 лет, худощавого телосложения. Тело совсем не долго пробыло в воде, его даже не раздуло. Водитель автобуса, пересекавшего дамбу, видел, как что-то, напоминающее мешок падало и переворачивалось с верхнего парапета, пока не достигло воды. Он и позвонил в полицию. Я констатировала смерть от остановки сердца, обусловленной заполнением легких водой. Дамба - популярное место среди тех, кто решил свести счеты с жизнью по средствам суицида, выпивох, любителей подвигов. Раз в полгода нетрезвый подросток, незадачливый любовник или разорившийся брокер совершают подобные прыжки. Я предложила лейтенанту гипотезу, что это самоубийство.

- А человек? Этот человек? Он был в черном цилиндре? — Я подалась всем телом к ней, пытаясь угадать ответ.

- Нет, Делия. Он не был в цилиндре. Наголо выбритая голова. А если бы шляпа и имела место быть, то полиция обнаружила бы ее. Но в протоколе среди вещей она не значилась.

- Так что же? - Я вскочила на ледяной пол и гневно сжала кулаки. - Так что же? Зачем рассказываете тогда про этого несчастного? Если не было там чертовой шляпы?

Она развела руками.

- Вдыхайте глубже, Делия. Представьте себе легкий белый шар…

- Довольно этого!

- Человек тот был одет в рубаху. Рубаху редкого желтого цвета. Кажется, у полиции уже появились определенные мысли насчет личности этого человека. Мысли крайне волнующие. Вроде бы, его долгое время разыскивали за серию преступлений. Информация проверяется через интерпол, личность вскоре установят. Другие детали мне неизвестны. Это он преследовал Вас, Делия?

Я молча опустилась на пол.

Вечером сидела в одиночестве, обхватив руками колени. Маленький человек со строгим лицом в белом халате открыл дверь и поманив пальцем, молча удалился. В кабинете, по центру которого восседал маленький человек, разлился целый океан зелени, освещенной болезненно ярким светом со всех сторон. От света была тепло. Человек, потерявшийся среди этих джунглей, долго смотрел на меня через ноготь своего большого пальца, держа его оттопыренным вверх словно мушку, а затем расстрелял меня вопросами. Я не ответила и на треть, но его это не смутило. Записав что-то в журнале, он вернул мне старенькие часы и цепочку с образом, заявив, что я могу отправляться на все четыре стороны. Когда дверь почти затворилась, человек окликнул меня и монотонно процедил, не поднимая головы:

- Делия Ферсон, не советую Вам принимать психотропные препараты, снотворное или алкоголь. Советую долго и счастливо жить.

- И быть добропорядочной гражданкой? – Улыбнулась я.

- Вы меня слышали, мисс Ферсон. Будьте хоть Вельзевулом, повелителем тьмы, но только не в этом городе! - Штамп со свистом пригвоздил к столу какой-то лист.

Я спустилась в приемную по помпезной лестнице и услышала знакомый голос:

- Только погладьте и сразу влюбитесь! И мыслей не было у него осквернить ваше царствие врачебной благодетели. Он на тротуаре не наделает, а вы говорите. Вон потолки влажные, с них натекло!

- Боже, уберите ее от моего лица! Я еще раз повторяю, миссис: запрещено проводить собак, на входе написано. Мистер Карстон, пройдите, вас ожидают...

- А это не собака. Это почти кошка. Вы ей определенно нравитесь. Погладьте, она виляет хвостиком.

- Да хоть бы и крыса! Запрещено, понимаете?

- Роза!

- Делия, девочка, вот и ты! Скажи барышне, что Геркулес не писает и не кусается. Мне веры нет. Правда, малыш? Он у нас змейкой между ног ходит и под колокольчик танцует. А уж если сикает, то готическим орнаментом. Вот так! У вас есть колокольчик? Дайте, покажу.

- Покиньте помещение, я вызываю дежурного врача!

- Роза, Бога ради, пошли.

- Малышка, хорошо, что ты позвонила. Мориссон вне себя! Сигары свои не тушит вовсе. Эй, барышня, я еще вернусь и мы покажем змейку! Не расслабляйтесь!

- Роза, умоляю!

- Суббота, а мы вдвоем с Лидией. Проклятая обезьяна целый день звенит своей шляпой и пугает Геркулесика. Что с тобой приключилось? Малыш, не ерзай.

- У тебя есть деньги? Я страшно голодна. Зайдем к Чейни?

- Скажи мне честно, как на исповеди, выпиваешь?

- Не говори ерунды!

- Зачем деньги? Идем ко мне, я отварила отличного супа с фасолью. Но сначала к Мориссону. Мне кажется, он дал объявление о наборе официанта. Девочка, с утра приходил курьер. Тебя вызывал нотариус.

- Какой еще к черту нотариус?

- Тот, чья контора над сапожной мастерской. Где пожар прошлой осенью был. Келлер. Вроде так. С усами - щеткой, сенатора напоминает. Разговаривает так важно, будто за каждое слово ему счет в конце месяца присылают. Как жена его терпит? «Дорогая, Ваша яичница с беконом -преступна! Приговариваю к неделе исправительных работ на мойке».

- Ты все перепутала, так разговаривает судья. А искал зачем?

- Не говорил. Как только появишься, нужно зайти к этому Келлеру. По делу, не терпящему отлагательства. Ай, малыш! Так действительно писаешь? Смотри, он мне куртку обделал!

Я вошла в кухню, словно в камеру смертников. Недобрые предчувствия и мрачные мысли тянули за волосы в обратном направлении. Астматик Мориссон, пыхнув сигарным дымом в лицо, сказал, что мое будущее в стенах его «почитаемого» кафе висит на волоске и даже неосторожное покашливание может сорвать его и разбить оземь. При этом, он громогласно раскашлялся. Я слушала молча, поигрывая колбой таблеток от головной боли, которые потрескивали, ударяясь о пластмассовые стены своей вселенной. Когда Мориссону это надоело, он выхватил и швырнул ее в сторону. Колба отскочила от стены и плюхнулась в котел. Винсент выругался, доставая ее.

- Однажды его самого швырнут прочь — прямиком в горячие волны. Однажды... - Многозначительно сказал повар, неспешно протирая покрасневшую руку полотенцем, когда управляющий вышел.

На втором этаже углового здания ждал нотариус Келлер. Я ступила на лестницу. В пролете пропахшей сапожным клеем площадки висела картина с потемневшими краями. Я остановилась и долго разглядывала ее. Лабиринт переплетенных человеческих лиц. По центру изображен человек, выше головы нагруженный разномастными ящиками, свертками и тюками. Он запнулся о булыжную мостовую, посреди шумного городского рынка и ноги в грязных штанах пустились в отчаянную пляску. Лицо его полно бессильного отчаяния, предчувствия неминуемого краха и смертного страха быть осмеянным. Шапка оголила макушку с жидкими, ребячьими волосами. Тюки и коробки уже порвали ровный строй и взмыли вверх, чтобы с треском осыпаться и похоронить несчастного под толщей насмешек. Толпа предвкушает скорое удовольствие от падения того, кто не рассчитал собственных возможностей. Толстая торговка баранками торжествующе раскидывает руки, в то время, как чумазый подросток уже тянет хлеб с ее прилавка. Лица небритых мясников растягиваются, оголяя редкие желтые зубы, густые брови ползут вверх. Даже одноглазый дед вздергивает вверх кривую трость в ликующем порыве. Люди счастливы, что их собственные проблемы на мгновение ушли в тень, забились под столы, пока летит на землю этот несчастливец. Только во взгляде горбатого карлика нет ни надменного осуждения, ни черной иронии. Он ступает вперед и пытается поймать неудачника за руку.

Раскрашенная девица в просторной приемной цепким взглядом осмотрела меня с головы до ног и вздохнула так, словно вся моя жизнь была как на ладони. Ни говоря ни слова, она погрузилась в пучину разномастных гербовых бумаг. Я терпеливо ждала, и только мой покорный вид заставил ее через несколько минут поднять голову. Она спросила фамилию и вытянувшись на длинных шпильках, просунула голову в дубовую дверь. В этот момент я поймала себя на мысли, что не прочь обезглавить ее, ударив по двери обеими руками что есть сил. Я представляла, как эта размалеванная бошка скачет по дорогому ковру, высунув набок белый язык. Длинные пальцы щелкнули перед самым носом, вывив из оцепенения, а отрубленная мной голова с улыбкой мотнулась вбок, приглашая войти.

Высокие стеллажи, туго уставленные книгами, нависали над массивным столом. Столько книг не прочесть и за всю жизнь. Пол уставлен резными кадками с подымающимися ввысь искусственными растениями. На стенах –темные гобелены гигантских размеров. За столом был человек. Я узнала его сосредоточенное лицо. Как неловко! В начале весны мы сталкивались на улице, и его толстый лакированный портфель поскакал боком по земле. Я бойко извинялась, вытирая платком кожу, но он стоял неподвижно, не удостаивая меня даже взглядом. Этот властный подбородок, кипельно-белая рубашка и прекрасный костюм в тонкую серебристую полосу могли принадлежать только тому, кто двигает людей по лестницам судеб. Вверх-вниз. И в портфеле, что я спешно протирала, бормоча слова извинения, лежали тогда вперемежку бумаги с вздохами облегчения или слезами горести.

Он не узнал меня. Холодный и острый взгляд полон все превозмогающим, нечеловеческим спокойствием. Благородная седина на висках отливает платиной. Длинные пальцы с ухоженными ногтями выводят монументальные буквы ручкой, стилизованной под перо из слоновой кости. Даже запах в этом кабинете был таким основательным и важным, что хотелось смиренно опустить голову. Я переступила с ноги на ногу, и шорох ковра показался нестерпимо громким и неуместным. Одна бровь поднялась, а перо упало в переплет.

- Венди, позвони Ральфу. - Сказал он, идеально выводя каждый слог. -Пусть подгоняет ко входу через три минуты.

Моментально послышался короткий звон снимаемой трубки. Здесь все происходило моментально. Двусмысленностям и сомнениям не было места.

- Делия Ферсон. Я не ошибся, мисс?

Я коротко кивнула головой, стараясь унять подобострастное волнение.

- Что заставило вас столь припоздниться, дитя мое? Именно в двенадцать часов сего дня я уполномочен был сделать для вас официальное заявление. Кофе не желаете? У меня отличные швейцарские сливки.

Его поставленный грудной голос внушал уверенность и уважение. Мне определенно хотелось слышать его еще. Боже, ну почему они все зовут меня «деткой»? Неужто я на вид так беззащитна?

- Так как же кофе? И что насчет двенадцати часов? - Глаза снова опустились, а рука принялась вычерчивать резкие знаки.

- Я была... Я была не хороша, мистер Келлер. - Голос показался крайне жалким. - Приболела и потому не смогла быть раньше.

Он молчал нестерпимо долго. Я подумала, на этом прием окончен и размышляла, как лучше отступить, не потеряв лица. Он слишком яркий прожектор, чтоб освещать долгое время своим вниманием ничтожество вроде меня.

- Проблема молодости в том, что она уверена, будто бесконечна. Молодость не считается со стрелками часов, мисс Ферсон. Между тем, мы все живем ограниченный срок и целесообразность каждого поступка обусловлена лишь одним. Временным фактором! Я ждал Вас, мисс Ферсон. А теперь не жду. Как нам быть с этим?

Я не знала что отвечать, мышцы лица стали каменными, тело оцепенело, а все мысли были направлены на удержание равновесия в напряженном воздухе. Это крах! Вдруг мистер Келлер непринужденно рассмеялся, а разряд полетел в сторону, вместе с изящным пером. Я чувствовала себя счастливой!

- Не пугайтесь старика, Делия Ферсон! Я не судья, а вы не подсудимый, чтобы смотреть на меня подобным образом. Я просто уставший пожилой человек, который ждет теплого ужина и горячащего кровь бокала, как спасения. А по сему рассматривает любые покушения на личное время крайне предвзято. Так яснее? - Он озорно подмигнул и бодро отъехал на кресле к массивному сейфу.

- Если Вы не питаете страсти к отменному бразильскому кофе, тогда к делу! Поручитель намерен передать Вам некое имущество. И я, как слуга закона, обязан исполнить это поручение в точно оговоренный срок. Но так как вы, Делия Ферсон, не позволили исполнить его в срок, то приговариваетесь к четырем годам и трем месяцам исправительных работ на кофейных плантациях под Сан-Паулу. Меня так радуют мгновенные преобразования на Вашем прекрасном лице. Это шутка! Спасибо, что нашли время прийти и избавили меня от обременительных поисков. Имущество будет передано здесь и сейчас. Ставьте подпись вот в этой графе, прошу Вас, и пожмем друг другу руки. Интересы всех трех сторон будут соблюдены в полном объеме.

Сейчас он казался радушным, почти близким человеком. Я машинально вывела нетвердую подпись и приняла в руки плотный желтый конверт.

- Расписываться не глядя – то же, что стрелять вслепую. Можно подстрелить себя ненароком.

- Что же это?

- Вы спрашиваете у меня? Для меня это не более чем бумажный конверт. Может там засохший лист из старого парка. Может прядь детских волос, полное страсти любовное послание или закладная на дом. Люди оставляют самые разные вещи, для меня - просто ветер, для других – самое дорогое. Прошлое, настоящее или будущее. Судьба, умещающаяся в ладонь. Моя забота – только вручить это. Что я и делаю со всей ответственностью. Берите и распоряжайтесь.

- Но кто? Кто принес его?

- Что ж, вы вправе знать это. Номер восемьсот сорок четыре в реестре. Господи, почти как количество прожитых мной лет... - Он хмуро улыбнулся. - Это было шутка, хоть вы и не смеетесь. Поручителем значится Чарльз Ферсон, юная мисс. Вы в порядке? Это ваш родственник?

Корешки книг перед моими глазами загорелись темным золотом, как поздние осенние листья. Я поймала себя на невольном движении назад. Этого не может быть!

- Мистер Келлер, завтра оглашение завещания у Грассонов на второй, позади ипподрома. Ральф просигналил и ожидает. Могу я одеваться?

- Можешь, Венди, можешь. После того, как принесешь мисс Ферсон воды. Выложи мой шарф на стол. Не думал, что придется прибегнуть к его услугам. Вынужден откланяться, юная мисс.

Я не знала, что говорить и неловко пятилась назад, крепко сжав конверт, которого не могло существовать в моем мире.

- Мисс Ферсон, постойте, минутку! Есть еще кое-что, что не влезло в конверт. Человек оставил вам это.

Я остановилась и, конфузясь собственного неустойчивого состояния, медленно подняла голову.

В сейфе, слева от меня стоял он! Блестящий шелковый цилиндр. Я бросилась прочь.

Тело не поспевало за ногами, кривые ступени старой лестницы мелькали, словно шпалы между вагонов проносящегося поезда. Смертный ужас стегал по пяткам кнутом непонимания. Дверь отлетела в сторону, словно слепленная из папье-маше. Тротуар метался перед глазами, будто сбесившийся горизонт, что видать из лодки, отданной на растерзанье шторму. Краснощекий человек в белом переднике, отскочил в сторону и по земле весело поскакали упитанные пирожные из деревянного лотка. Под ступней свистнуло, тестовая оболочка прыснула кремовыми кишками, горизонт перевернулся, а из локтя сочилась кровь. Фонари, привинченные к земле грязные лавки, бетонные клумбы и бездомные псы со слипшейся шерстью, кружили меня: ложились на землю или прыгали в небо. Люди метали бранные слова искривленными ртами, прижимались к стенам или застывали в нерешительности. Остановиться для Делии Ферсон — означало начать осмысливать реальность, аккуратно складывать цветные кубики один к одному. А значит, понять, что-то, на чем зиждилась ее сознание все эти годы – было попросту туманом, прикрывающим картину запредельного ужаса и жестокости. И Делия бежала, чтобы не думать, не знать, не чувствовать. Воздух рвал умоляющий визг резины, в плечо прилетело надкусанное яблоко, а маленький грузовик подсадил Делию на свой капот. Безусый юнец в полосатой кепке хотел помочь, тянул тонкие ладони, но не осмеливался прикоснуться. А Делия уже ползла, потом вскочила и продолжала освободительное движение в никуда. Выли клаксоны, почтенные миссис с распухшими от варикоза ногами и грязные коты. Делия проламывала путь на волю сквозь каменные джунгли, сея хаос, срывая равномерно намотанную ленту с катушки повседневности людей. Лента рвалась с треском. Внутри бился о стены бес непонимания, бес отчаяния и страха. Вылетев на набережную, Делия бежала, согнувшись вдоль воды по прибрежной полосе, сиплыми рывками выталкивая воздух. Никто не гнался за ней. Вскоре пришла саднящая боль в спине, ныли стесанные ладони, ступни казались тяжелыми и негнущимися, как чугунные плашки.

Под мостом лезвие страха притупилось окончательно, покинув душу вместе с остатками эмоций. Я легла на бетон, поросший влажным мхом, стонала, будто раненный зверь, сжимая и разжимая ладони. Рядом был некто. Человек в шляпе смотрел, вытянув шею. Это оказался бездомный в детской шляпе с бубонами, закатанными штанами-дудочками и мертвой собакой под мышкой, замерший поодаль. Мое тело содрогалось в острых и внезапных, как разряды электрического тока, конвульсиях. Я отвернулась и зарыдала. Плотный желтый конверт упал рядом. Он был слишком тяжел для меня. Конверт был продолжением человека в цилиндре, его мыслями и словами. Стоило швырнуть его на лестнице или предать течению неспешной воды. Я не должна пускать в свою судьбу холодный ветер из его утробы. Но конверт мог говорить, включить свет в темной комнате и я не осмелилась расстаться с ним.

Шесть потертых стофунтовых купюр смотрели на мир глазами покойной императрицы с моей ладони. Ее странная улыбка заставила поежиться. Неровный лист из школьной тетради, сложенный появился затем. По нему скакали буквы. Там были строки, написанные рукой моей матери. Датой послания значился день, предшествующий ее скоропостижной и таинственной смерти. Страх гладил кончики моих волос.

«Девочка моя, прости, что отвлекаю тебя. Мистер Барристер завтра будет в центре править стремянку и обещался передать свитерок, который я только закончила. У них окатилась кошка и есть один полностью черненький, как ты хотела. А свитер просто чудный получился! Шерсть специальная - овечья, от твоего бронхита. Возле воды кашель очень сложно победить. Хочу слышать скорее, понравился ли тебе, глаза мои дорого заплатили, чтобы связать его. Носи непременно! Но пишу не по тому вовсе! Боюсь спугнуть удачу. Ручку едва держу от волнения, танцует по бумаге, зараза. Делия, ты не представляешь, какая радость. Присядь сейчас, если можешь. Присела? Так лучше. Невероятно, но твой отец дал о себе знать! После стольких лет письмо от него, Господи. Просто не знаю, что мне думать и каких ждать объяснений этому чуду, я бегаю и рыдаю от счастья. Звонила утром, но ты уже вышла. Господь услышал мои молитвы. Признаюсь, похоронила его в своих мыслях, хоть и врала тебе, что не теряла надежды. Где там! Небольшое письмо, всего пару строк, но это он, я чувствую и знаю непременно. Старики дурнеют и становятся хуже детей. Это чистая правда, бакалейщица сказала, что сегодня я искрюсь. Чарльз пишет, что нашел нас, наконец! Каких огромных трудов и моральных мук стоила ему эта разлука, а быть вместе было никак невозможно, вследствие совершенно неисправимых жизненных обстоятельств. Скрытый недуг, обнаруженный отцом в себе не позволял ему быть с нами. Это было совершенно небезопасно. Однако, всю жизнь любил и ждал часа своего излечения. Ты понимаешь, дитя, что это за человек? Произнеси слово «папа» вслух! Чувствуешь, как тепло разливается в ладонях? Эти звуки сделаны из тепла. Это счастье, доченька! Завтра он придет ко мне. Говорит, что расскажет все, хотя слова и не понадобятся. Лишь посмотрев на него, я пойму все. И то верно - зачем мне слова, в моем возрасте слова уже не лечат. Я жду его, а не каких-то слов.

Завтра мы все обсудим и тогда уж воссоединимся все трое. Это то, зачем Господь держал меня на этой земле. Люблю и целую тебя. Живу завтрашним днем.

Р.S. Представь только, отец балерину твою старую хранил все эти годы, а по ночам прижимал к себе».