Попробовать жить, словно чечетку танцуешь – абсолютно этого не умея: отщелкивать синкопы коленными чашечками и разбрасывать голени так, словно на виселице болтаешься. Забавное занятие. Сначала придется сосредоточиться и чуток поработать генератором случайных чисел. А потом – все, вход свободен. Это навечно с тобой, как болезнь: и умерли они в один день. Именно так я вел себя, когда понял, что, кажется, буду жить.

Это вовсе не значит, что до того что-либо угрожало моему существованию: ни фига, окружающим мой труп нужен был ровно в той же степени, что и я-функционирующий. Интересно, кто-нибудь вообще разницу между этими вариантами видел? Почему-то мне кажется, что – нет. О, я мог благополучно просуществовать еще лет пятьдесят-шестьдесят. Больше – вряд ли: Зеленые горы, с какой стороны их не разглядывай, - не Крым и не Кавказ.

А вот на счет жить – этого мне не только никто не мог гарантировать, но, похоже, наоборот: накануне (кажется, это был четверг) в стельку пьяный дед уверил меня, что такие………….., как я – они обычно не живут. Долго или не долго – дедка не волновало, он был гораздо более категоричен.

Короче, в моих способностях жить усомнился даже последний бомж. И, по-моему, кондукторша в этом вопросе была полностью на его стороне.

К следующему утру я успел несколько раз сменить настроение и планы. Ни первое, ни второе в итоге так и не состоялось. Что я получил? Утро: серое, пустое. Как бы это ни звучало банально – истина даже не вине, а в немытых окнах стандартных высоток. Есть еще такая детская игра. Называется “найди десять отличий”. Очень сложная, поверьте. Когда пялишься в свой иллюминатор на этот мир, точнее, на возвышающуюся напротив общагу, подобные развлечения могут довести до ручки. Не проблема найти мелкие черточки, не совпадающие у различных квадратиков: это мы уже проходили. Но - разработчик, он ведь хитрый, да? Не мог он такую лажу спросить. Как пить дать – тут подстава. Нужно искать что-то настоящее. Сущностные характеристики, чтоб их. И пусть через полторы недели соседи выломают двери в мою каморку и обнаружат в дальнем углу немытую и нечесаную мымру, верещащую от электрического света и в упоении догрызающую ногти на ногах-руках... Вот умора будет, наверное (соседи у меня те еще...) Пусть так – главное, господа, ищите, и найдет вас.

После несостоявшегося утра существовал лишь один выход, и для меня до сих пор остается загадкой: в какой сфере он мог пребывать. Короче, это было решение для умных. Я же встал посередь неприбранной комнаты и воззвал к небесам, дабы они свидетельствовали.

Я решил, что, во-первых, проведенная в раздумьях ночь доказывает мою ненормальность (в самом обыденном и обидном смысле этого слова); во-вторых, раз я не знаю, что делать, то лучше вообще не делать ничего (прежде всего не думать по ночам); и, наконец, хватит уже проецировать свою неприкаянность и бессистемность на окружающий мир. К сожалению, именно к нему это не имеет абсолютно никакого отношения.

 

Разговор первый.

- Хочешь об этом поговорить?

Вопрос риторический, по крайне мере, он должен быть именно таким. Обычно, когда братишка озвучивает его, он пытается изобразить из себя психолога-профи: он наклоняется так близко к твоему лицу, как это вообще возможно при его двухметровом росте, и его очки автоматически сползают куда-то вниз, слегка притормаживая только при встрече с усами. А я терпеть не могу, когда собеседник стоит вплотную ко мне. Отсюда – вполне естественная реакция: я, изобразив минутное сомнение метаниями из стороны в сторону, все же вжимаюсь в стенку за спиной.

- Хочу, наверное.

- …“наверное”? Да, знаете, что-то мне это напоминает. У доктора Фрейда был один очень похожий случай…

-Да ладно тебе! Пошли лучше кофе пить, - кто-то же должен предложить мировую первым. Мне все равно, кто будет этим несчастным. Наверное, поэтому им всегда оказываюсь я.

По мне легко заметить – по запаху и квадратной форме глаз – кофе в этих стенах пьется почти постоянно. Я привык мерить свое отношение к людям кружками, а продолжительность знакомства – литрами. Когда нет времени на нормальное распитие нашего местного черного золота, я просто жую зерна, как жвачку. У меня всегда с собой в кармане маленькая белая пластиковая коробочка из-под леденцов, заполненная ароматными зернами. Когда она только-только у меня появилась, все знакомые воспринимали ее как праздник: недельный запас улетал за два дня, угощались исключительно горстями. Постепенно все привыкли: теперь это просто еще одна возможность переброситься парой слов с дорогим человеком – замена сигаретам и семечкам: ну что – по кофе, у тебя полчаса найдется для товарища?

- На кофе - согласен. Только, уж извиняй, - по скорой. В три – заседание кафедры.

-Мне хватит, пасиб-пасиб.

 

Разговор второй

Но по-настоящему земля под моими ногами завертелась после разговора с ней. Точнее, когда она мне сказала, что сейчас уже представляет что будет со мной лет через пять-десять. Кажется, потолок раза два приложился к моему котелку и, угрожающе гудя, завис где-то в метре от поверхности журнального столика: не уверен, что, захоти я тогда, смог бы встать в полный рост. Первое что резануло по мозгам: дефис между пятью и десятью: для нее, то есть для меня – для м е н я – что, нет никакой разницы?! Потом – она знает?! Да что она может знать, и – как, по какому праву?

Я живу по принципу: от противного. Можно до потери пульса спорить, доискиваясь до персональных двигателей и движителей. Все ответы, как водится, верны и неприемлемы. В моем случае такой отмазой может служить моя вредность. Ну, может, еще гордость, хотя за гордыню меня колотят редко (а вот за ослиное упрямство – бывает): это ничего не значит. Я умею засовывать ее в такие места, куда вам, при всей вашей извращенной фантазии, и не снилось – но эффект будет лишь внешним. Я свернусь в бараний рог, но внутри меня будет жить она – моя дорогая и незабвенная.

Потому – как она может? Я сам не знаю ничего, каждое утро я открываю глаза и не могу отвязаться от мысли, что в очередной раз сделал это зря. Никто и никогда не решит. Выбор я предоставляю той гремучей смеси, что ежедневно разрывает меня, как хомячка – капля никотина: она и только она, не сдержав новое извержение, решает, куда я сегодня иду. Я называю это гадание на обглоданных костях свободой: так отпустите же меня.

- Если ты ничего не имеешь против, конечно. Да, у меня появляются какие-то планы на счет тебя, но это – из лучших побуждений. Я думаю, что тебе не плохо было бы…

Господи, я слишком к ней привязан, чтобы и правда думать все то, что проносится сейчас в моих мыслях… Наверное, я просто сплю, и это – новый штамм моих кошмаров. Ничего, я справлюсь, я вытравлю из себя эту ересь.

Я смущенно и в высшей степени покорно (это все, на что я способен – оцените, надеюсь, выглядит достаточно естественно) склоняю голову: я буду стараться, я буду соответствовать. Плюс, еще один плюс: волосы, наконец, подчиняются силе земного притяжения и закрывают глаза. Так уже легче: я всегда был никудышным актером. Вся картинка заливается нежно-зеленой краской: словно брошенная на землю фотография, через которую уже трава прорастает. Руки сложены на коленях, солнце проходит сквозь фусума и гладит новый дорогой чайный набор. Кажется, из какой-то там синьанской глины – черт его знает. Да, учитель, я буду, учитель, я слишком люблю Вас, учитель.

Кажется, еще немного, и мне станет дурно. Если проще, то: меня сейчас вырвет. Ох, быстрее бы ночь и – в горизонталь.

 

Разговор третий

Я выхожу из трамвая, не проехав и половины предстоящего мне пути. Дальше – пешком.

Идет снег. Может, звучит слишком капитально: скорее, сверху временами сыплется что-то белое. То тут, то там. Под ногами – палая листва вперемешку с этой самой пылью: мир создан для того, чтобы пройти сквозь него. Именно этим я и занимаюсь после обеда. Я иду через самый центр города: хочется услышать и увидеть настоящих живых людей. Их должно быть очень много, - чтобы я не успевал дописывать каждого по отдельности: тогда у меня появится шанс увидеть их такими, какие они есть. Или какими они могли бы быть для меня, не занимайся я перманентным редактированием реальности. Подгонка под ответ, т.е себя ненаглядного – вот как это называется.

Люди. Наверное, странно со стороны выгляжу: идет себе очумелый такой, лохматый и невыспавшийся. Идет – и сияет от счастья и любви ко всему, что его окружает. Я ныряю в магазины и забегаловки, как в залы музея; обнимая в букинистическом отделе очередную обложку, слежу за теми, кто стоит рядом со мной и так же млеет над пожелтевшими страницами. Приятель, а ведь мы, наверное, похожи: ты спешишь к тем же полкам и зависаешь над теми же ценниками. И солнце сегодня – вкусное, и каблуки выбивают синкопы, хотя еще льда нет. Над головой качаются, подбрасываемые волнами остывающего воздуха вороны и рекламные слоганы: материальные и озвученные приятными электронными голосами.

Я уже когда-то проходил здесь. Может быть даже – вчера. Не знаю, мир вокруг каждый раз – новый.

Каждый раз – заново.

Походка немного чужая: ноги путаются в осенней каше и в кои-то веки слушаются не меня, а себя самих. Ничего: я пока доволен: выносят туда, куда надо. Через пару часов шатания по центру я выхожу, наконец, к университету. На одном дыхании – сквозь высокие двери, колонны… лица все еще читаются и видятся четко, ясно. Но чем дальше, тем привычнее освещение, тем гуще налет меди на коже, тем глуше становятся голоса. Даже те, которые слышишь впервые. Ну ничего, еще посмотрим.

По скорому распихиваешь по карманам документы, одежду в шкаф, ранец на плечи – путь продолжается. Это была первая остановка – она не в счет. Дальше – придется останавливаться все чаще и чаще. Грустно, тяжко: я как акула, мне нельзя останавливаться, а то плавники и копыта с коньками отброшу.

Дар свыше, боги смеются – и мне, гордому, вредному, упрямому ослу – абсолютно все равно – по какому поводу их там наверху так прет. Если из-за меня, пусть веселятся. Все просто: меня наконец выносит течением к моей самой светлой сестренке. Два человека за всю мою жизнь выплескивали на меня, недостойного, столько же любви, сколько и она. Но те двое – они безумно давно и далеко. А она – вот она, рядом.

-Привет-привет.

-Привет-привет.

(зациклить бы и так до бесконечности, пока горло друг другу не перегрызем).

-Какие планы?

-Занимаюсь. И – заниматься.

-Оч-ч-чень хорошо. Пошли в столовую. Ты все равно, наверняка, с утра не ела, занятия до девяти, а я тебе вслух буду читать, чтобы не терять времени. Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

Я – сама доброта и отзывчивость; глаза должны быть на поллица, причем где-то на лбу, блаженно зажмуренные (т.е. выгнутые дугой), и во все стороны – радуга. Да, еще можно пририсовать пушистый кошачий хвост и написать рядом каких-нибудь глупостей. Сейчас все сканает, я все стерплю.

-Уговорил, пойдем. У тебя – дар убеждения.

- Спасибо: я в курсе.

И я читаю ей о том, как Япония вступает во Вторую мировую, как бездарно тратят свои выходные солдаты Перл-Харбора, как берутся штурмом обезлюдевшие острова и строятся коварные планы: в кои-то веки автор учебника беззастенчиво демонстрировал свою отчаянно прояпонскую ориентацию и попутно прикалывался все над теми же японцами. Мы смеемся: это гораздо интереснее собственных житейских неурядиц. Такое впечатление, будто за десять минут целое лето прошло. И мы очень неплохо его провели, уж поверьте нам – да это и так видно: сейчас мы и говорим, и смотрим не так, как все остальные в этой наиобычненйшей из студенчесеких столовок. Сейчас – и в ближайшие минут пять. Хорошо бы – подольше, ах хорошо бы – я снова готов, как кот, жмуриться на этот коктейль из солнца и сметаны.

-Юри-тян, что мне делать? А, Юри-тян?

Она аккуратно придает глазам форму круга – издевается, опять издевается…

-Я???! Мне бы кто ответил!

Нет, к сожалению, не издевается.

Что ж нам с тобой в таком случае делать? В запасе есть цитрамон, спазмалгон и упаковка наших, самодельных: от добра добра не ищут; говорят, так надо; я должен; меня не поймут – к черту, какая разница, меня уже не понимают!... (прости, вырвалось). Как колыбельная. Или гипноз. Особенно сильно он действует перед расставанием, т.е.поздним вечером: просто все уже вымотались – теперь уж точно все равно. И с языка больше такие глупости не срываются.

Ох, Юри-тян. Передаю ее с рук на руки ее благоверному и ползу киснуть дальше: а как же: все плохо, мы все умрем…

 

Разговор четвертый.

Я точно решил, точно и бесповоротно: я завязываю. Я ставлю жирный черный крест на всех своих успехах и неуспехах, и, как любая гениальная и широкая натура, даже не подсчитываю напоследок, чего же там было больше. Кому должна я, я всем прощаю. Au revoir! Желаю Вам всевозможных успехов, мне же они больше ни к чему!...

Кончается дыхание – нужно снова делать вдох и орать дальше, это звучит так тупо и жизнеутверждающе, что от умиления слеза прошибает.

Но, почему-то, не хочется.

Моя комната нравится многим людям: говорят, она пахнет вечерним теплом. Говорят, она похожа на человека. Я замечаю ее очень редко, обычно я здесь все-таки живу. Просто делаю это только так, как мне хочется: здесь не признаются каноны планировки детской, спальни или рабочего кабинета, моя нора не знает субботников и плохо отличает как понедельник от воскресенья, так и ночь от дня. Боюсь, она так привыкла к разным ногам и спинам, что с трудом отличает и своего постоянного обитальца от временных. Хотя – это смешно: никто из нас не живет здесь постоянно, все мы для норы – временные. Интересно, о чем она думает, когда вдруг, ни с того ни с сего, остается одна? А ведь случается же с нашей старушкой и такое…

Я делю свою комнату по диагоналям – между полом и потолком тянутся лучики света. Их источник постепенно перемещается, иногда предпринимая кардинальную смену местожительства, но и к этому можно приспособиться. Часами – на полу, ладно если какая-нибудь ветошь согласится стать на время моим троном, а то – и краска достаточно толстым слоем намазана: мягонько так… Терзать до бесконечности гитару, заставляя отвечать на одни и те же не слишком интеллектуальные вопросы: извини, родная, больше спросить не у кого. Хотя, может я и ошибаюсь…

 

Разговор пятый.

Кухня – та самая, которая – сердце дома. Не уверен, что это высказывание маркируется как мудрость, но, честно, в отличие от прочих народных перлов, этот давно оплатил по всем счетам и не раз доказал свою актуальность. По крайне мере, - для меня. Даже не будь я таким законченным эгоистом, другого мерила мне свыше все равно не дадено, следовательно: во что верю, то и правда.

Я, свинтус этакий, как водится, сижу где то там, на полу. Существует два ареала, в которые с радостью вписывается мое тело: я могу сидеть на полу или на столе, в обоих случаях - исключительно по-турецки. Думаю, ни одному турку такой фанатизм и в страшном сне не привидится. Скорее всего, следующим этапом для меня станет поза лотоса (я и сейчас нередко отдаю предпочтений именно ей), а затем – залихватский бантик, с вот такенными петельками. Буду перемещаться по воздуху, силой мысли.

- Ты что-то хотел у меня спросить?

-Да… Скажи, когда тебе было двадцать, что сделала ты?

 

Разговор шестой

Эти мои вопросы – похоже, они очень быстро лишаются смысла для большинства других людей, в какую бы банальную форму я их не облекал. Хотя, не для всех, конечно. В этом – мое спасение.

Ты говоришь, Бог уважает человека, даровав ему свободу воли, свободу выбора. Я говорю то же самое: Бог уважает человека, даровав ему свободу выбора между равноценными путями. Каждый раз, отказываясь от чего-то, ты отказываешься ото всего.

Нет, ты ошибаешься, меня не это мучает. Меня, если уж на то пошло, вообще не колышет, что там в меню. Есть кофе – и ладно. Немного добивают постоянные дорожные указатели. Да, можешь объяснять это и моим неумением читать... Просто у меня еще и с воображением напряг: никак не могу придумать такой ракурс, с которого надпись “подыхать здесь” являет то самое обещанное уважение к читателю.

Я очень надеюсь, что наших общих воспоминаний хватит хотя бы на десятиминутную беседу. А дальше уж как получится – покатит, так покатит. У меня, кстати, и кофе с собой есть.

Картинка: привокзальная закусочная. Кажется, “Эльдорадо” – черт знает, какое по счету. У меня иногда возникает ощущение, что я живу то ли в Испании, то ли в Мезоамерике. В обоих случаях, мне не по душе подобный садомазохизм. Большой квадратный стол на одной ноге – за такими впору есть вдесятером. А нас двое. Ты прав: нерационально. Но мы больше никому из присутствующих не нужны… Вокзальное утро – это тебе не домик в деревне: сложно ответить, где именно болит сильнее: снизу или сверху. Тайна за семью печатями: сотни раз ночевал на полу – и ничего, самые сладкие сны именно тогда ко мне и приходили. А тут – один сплошной серый облом. Растворимая дрянь, которую людям типа меня на пустой желудок пить воспрещается – уносит: я уже пробовал, и не раз. Мы познакомились с тобой со вчера на сегодня, так что здравствуй, Истина-в-последней-инстанции. Вот увидишь, мы еще споемся с тобой, сам будешь не рад. Готовь струны и цитрамон. Наставлять ближнего на путь праведный – занятие не для слабонервных.