Пожалуй, лет восемнадцать уже прошло, но как сейчас помню: собрался на охоту за утками. Не на Птичье озеро, как обычно, а решил куда-нибудь в другое место наведаться, где ещё ни разу не охотился.

Вышел часов в десять. Солнце уже поднялось и разогнало утренний туман, только лёгкая, едва заметная дымка висела над увалами и рассеивала ослабленные осенью солнечные лучи. Тайга просыпалась.

Я шагал по узкой петляющей тропинке и слушал голоса оживающего после ночи леса. Так незаметно дошёл до первой гривки. А когда поднялся на неё, решил пойти дальше, до озера у Лысого холма. Ещё столько же шёл. Устал, но не разочаровался. Уток там было – хоть дюжину охотников зови! А потом стреляй, не целясь, – не промахнёшься! Да и утки были отменные, разжиревшие, не гляди, что дикие.

Подстрелил восемь острохвостов* и повернул обратно. Иду, на душе весело, что охота так удачно прошла. Хорошо! Но, видно, навсегда это заведено, что хорошего помаленьку. Недолго пришлось радоваться.

Оступился в сыром месте, взмахнул руками, пытаясь удержаться, и крепко впечатался в жидкую грязь. Сильно подвернул ногу. Острая боль мгновенно пронзила её. Я громко закричал и повалился набок. В мутной лужице увидел своё лицо, искорёженное гримасой невыносимой боли. Как только не потерял сознание!

Не знаю, сколько прошло минут, пока медленно, словно нехотя, боль стала понемногу затухать, но всё ещё сильно токала в ноге, простреливала в поясницу. Я непроизвольно вздрагивал телом и шумно, с громкими стонами дышал.

Попробовал пошевелить ногой. Она слабо слушалась меня. И я почти не чувствовал её. Вместо ноги была изнуряющая боль, которая то усиливалась, то ненадолго откатывала. Я всегда её плохо переносил; откинулся назад и сомкнул напряжённо дрожащие веки.

Прошло ещё некоторое время. Боль почти утихла. Затаилась. Но, боже мой! Как вспухла нога! Я чувствовал, насколько тесным стал для неё сапог. Что же делать?..

Я попытался собраться с мыслями.

До села добрая дюжина километров, нечего было и думать о том, чтобы идти туда. Просто не смогу. Поглядел на неподвижно лежащую ногу и досадно застонал. Как глупо!.. Наверно, серьёзное растяжение. Может, и связку какую порвал. Но что же делать?! Что делать? Что?..

Вдруг неожиданно вспомнил. Знакомые охотники однажды рассказывали, что левее Лысого холма есть небольшое озеро – Горемычное, а на его берегу старое зимовье, забытое, запущенное и никому уже со времён Второй мировой войны не принадлежащее.

Мне никогда ещё не доводилось там бывать, но сейчас, превозмогая боль, я сориентировался и прикинул, что нахожусь от него где-то в полукилометре. Это было спасение! Во мне зажглась надежда. Доползу!

И вот я медленно пополз, волоча распухшую ногу.

Опирался на руки, толкался здоровой ногой и рывком продвигался на полметра вперёд. Каждое движение вызывало новую, до темноты в глазах, сжимающую боль. Нога ныла, пот лился градом и впитывался в одежду. Мне приходилось то и дело сворачивать с прямого пути, чтобы обползти сырые низинки и болотца. Это ощутимо удлиняло и без этого трудный путь. Упругие ветки карликовой берёзы больно хлестали по лицу, расцарапывали кожу. Натруженные руки гудели, но я упорно полз вперёд. Лишь время от времени останавливался, чтобы переждать нарастающую боль.

Вконец измученный я выполз на берег хмурого озера с тёмной водой. «Уж точно – Горемычное», – подумалось мне. Огляделся.

Со всех сторон озеро окружали плотной стеной ели и кряжистые кедры. А самый край берега обрамляли маленькие чахлые берёзки и кусты ольхи, низко склонившие над водой свои ветки.

Зимовье заметил не сразу. Оно находилось метрах в восьми от кромки воды и хоронилось в прибрежных кустах так, что едва можно было различить его очертания. До зимовья оставалось шагов сорок.

Стиснув зубы, пополз вперёд.

Дверь зимовья была приставлена толстой сучковатой палкой. Я оттолкнул её плечом, открыл сухо скрипящую на одной петле дверь и перевалился через низкий порог в затхлый полумрак помещения. При этом умудрился сильно удариться больной ногой и теперь сдавленно и надсадно шипел сквозь зубы. Машинально обхватив разбережённую ногу, изрыгал всевозможные проклятия, чтобы хоть как-то отвлечься от боли. Но она была до того сильной, что заполнила собой всё. Она была просто адской! И долгое время мне оставалось лишь ошалело, бездумно покачиваться из стороны в сторону, пытаясь совладать с ней.

Кое-как я этого добился и в облегчении лёг на пол. Расслабился, насколько это было возможно, закрыл исхлёстанные ветками, воспалённые глаза и замер. А так как был окончательно измотан, то скоро забылся и уснул, что явилось для меня огромным облегчением.

Спал долго. Ночью один раз просыпался, но только для того, чтобы сбросить с плеч рюкзак, который до онемения искривлял спину. Проснулся, когда стрелки часов приблизились к одиннадцати.

Первым делом решил оглядеть ногу. Понадобились большие усилия, чтобы осторожно стянуть отсыревший сапог. Отёчность не стала меньше, но уже можно было немного шевелить ногой, хотя это сопровождалось ноющей притуплённой болью. Обследование заняло немало времени, так как снимать и надевать сапог было настоящей пыткой. Затем я стал осматривать внутренность зимовья.

Сильно провалившийся потолок был до того низким, что если бы я встал, то непременно стукнулся об него головой. Похоже, он держался только благодаря широкой поперечной доске, рассохшейся на две половины. И тресни она где-нибудь от натуги ещё раз, все хлипкие доски перекрытия обрушились бы на меня.

Пола, как такового, не было. Вчера, измотанный до предела, я не заметил этого и только сегодня разглядел, что пол замещали просто лежащие на выровненной земле доски. Старые, насквозь сырые, обросшие по краям бугристым мхом, они свободно сдвигались с места. Я поднял одну из них вверх. Обратная сторона была землистого цвета и насыщенно пахла лесной сыростью. Из набухших древесных волокон выступила мылкая на ощупь вода, и её редкие мутные капли нехотя покатились по доске. Они лениво отрывались от неё и шлёпались на ноздреватую землю, которая тут же впитывала их, а на месте падения некоторое время оставалось мокрое светлое пятнышко.

На обратной стороне доски мною было потревожено большое количество червей и ещё каких-то бесцветных плоских многоножек, которые теперь противно шевелились и влажно блестели на свету.

Я брезгливо выпустил доску из рук. Она облегчённо шлёпнулась на землю и заняла своё прежнее место. А мой взгляд перешёл с пола на единственное крохотное оконце.

Оно было перекошено и походило на параллелограмм. Тонкое стекло, помутневшее от времени, треснуло в нескольких местах. Нижний левый уголок был и вовсе без стекла, его заменяла тонкая, тусклая, с неровными краями слюдяная пластинка, плотно законопаченная у рамы кровянистого цвета мхом. Сверху окошко было полностью затянуто густыми пыльными тенётами с множеством иссохших насекомых на них.

Я решил выбраться из зимовья. Опираясь на шероховатые брёвна стен, еле-еле поднялся и с пригнутой головой стал медленно передвигаться к двери, пока не вышел наружу. Потревоженная нога вновь заболела.

Небо было пасмурным. Низкие тучи неторопливо переваливались с одного края неба на другой и прятались за пологим увалом.

Теперь, когда я выпрямился почти в полный рост, то был, чуть ли не с избушку высотой. Она глубоко просела в землю и при этом накренилась на один бок, а пологая крыша только самую малость возвышалась надо мной.

Зимовье и в самом деле было слишком дряхлым и давно заброшенным. Все брёвна до сердцевины трухлявые. Я неосторожно ткнул пальцем в одно из них, и палец полностью погрузился в сырую набухшую мякоть гнилого дерева, без труда проломив тонкую верхнюю корочку. Невероятно! Каким чудом держатся эти немощные насквозь выболевшие стены!

Внутри бревна по моему пальцу кто-то прополз. Я брезгливо выдернул его и стёр с кожи оставшиеся частицы влажной рыжеватой трухи. Неспешно прошёл за угол зимовья. Это место облюбовали муравьи. Огромнейший муравьиный дом, больше метра высотой, обхватывал ветхий угол с обеих сторон, словно поддерживал его. Сам угол тоже был испещрён мудрёными ходами таёжных трудяг. Куча веточек и хвоинок была словно живая от их суетливого движения. «Неплохо устроились!»

Обойдя зимовье, вновь окинул его взглядом. Какое же оно жалкое и убогое! Махонькое. Метра два в ширину да около четырёх в длину, оно сиротливо приткнулось в безбрежной тайге на краю небольшого, мало кому известного озера.

Говорят, что раньше, в конце тридцатых годов, в нём обитал какой-то нелюдимый бродяга, невесть откуда взявшийся и живший только тем, чем тайга богата. Но неизвестно точно, когда он вдруг бесследно сгинул. Может быть, затянуло беднягу в трясину. С тех пор изредка сюда заглядывали охотники, чтобы переждать ненастную ночь, а вскоре, из-за боязливых суеверий, связанных с пропавшим нелюдимом, и вовсе зимовье было забыто, отчего и пришло в полное запустение.

Так, в размышлениях, прошло полчаса. Сильное чувство голода напомнило о том, что необходимо поесть. Прихромав внутрь зимовья, я опустился у рюкзака, вытащил из кармашка горсть размокших, пахнущих болотной влагой сухарей, торопливо съел их и слизал с ладони размякшие крошки. Есть захотелось ещё больше. Кисловатый промозглый запах помещения странным образом возбуждал аппетит. Я вспомнил об утках.

Вытащил одну и, припадая на больную ногу, снова вышел из зимовья. Отковылял в сторонку и стал торопливо отеребливать. Перья потрескивали, послушно выдёргивались под рукой и бесшумно оседали на землю пёстрыми парашютиками.

Теперь оставалось самое главное: разжечь костёр. К великой радости, шагах в десяти от меня чёрным корявым скелетом высилась засохшая ель. Дрова есть! Но прежде, чем дров было заготовлено достаточное количество, несколько раз пришлось проделать этот путь туда и обратно.

Когда я принёс последнюю охапку валежника, то уже с трудом держался на ногах. Повреждённая нога снова заставила сесть. Сердце от возобновившейся боли словно сжалось в комок, и кровь жарко запульсировала в кончиках пальцев.

Я переждал, пока боль успокоилась, взял нож, выпотрошил утку, разрезал на кусочки и осторожно продел их по одному на заранее приготовленные заострённые палочки. Из бокового кармана куртки достал коробок спичек. К счастью, он был сухой. Выложил костёр «колодцем», вокруг воткнул в землю палочки с утиным мясом и поджёг бересту. Она вспыхнула и стала съёживаться от огня. Язычки пламени перебрались на тонкие ветки с засохшей смолой, расползлись яркими дрожащими пятнами по густым прядям лишайника-бородача, и вскоре костёр запылал, выбрасывая горячие и сухие всполохи огня.

Охваченные пламенем ветки шумно трещали, причудливо изгибались и лопались от пышущего жара. Горящая расплавленная смола тоненько свистела и пускала едкий сизоватый дымок. Он покалывал глаза и приятно щекотал нос терпким горьковатым запахом. Я любил этот запах! Запах таёжного костра. И с наслаждением вдыхал его.

Кусочки утятины вкусно запахли жареным. Я снова подбросил в костёр небольшой ворох валежин и стал наблюдать, как они раскаляются и уходят в огонь и дым, оставляя лишь тёплую кучку серого пепла.

Мясо было готово. Я вытащил палочки из земли, взял одну в руки и стал дуть на ещё шипящее от расплавленного жира мясо. Обжигая от голодного нетерпения пальцы, я отрывал маленькие кусочки и жадно ел, шумно и часто вдыхая ртом прохладный воздух.

Какой необыкновенно вкусной показалась мне эта утятина! Обжаренная на костре, крепко пахнущая дымком, а внутри ещё чуть сыроватая, она словно таяла во рту, и я жмурился от удовольствия.

Насытившись, я пересел под лиственницу на невысокий уступ берега и обмыл в озере руки. Вода была слегка тёплой. И ещё она показалась мне очень приятной, какой-то необыкновенно мягкой для кожи. Успокаивающей.

«А что, если я опущу в неё ногу? – подумалось сразу мне. – Хуже не будет».

Кривясь от боли, стянул сапог. Потом размотал портянку, закатал штаны и погрузил ногу по колено в воду. И надо же! Почти сразу боль успокоилась! Я изумлённо смотрел на воду. Как же я с самого начала не догадался так сделать! В ноге стало слегка покалывать. Видимо, вода проникла в кожные поры.

«А что, если попробовать пошевелить пальцами! – Пошевелил. – Двигаются!»

Я привалился спиной к шершавому стволу лиственницы и взглянул в небо. Оно успело к этому времени проясниться. Только одинокие облака степенно плыли по небосводу и чудно меняли свои очертания.

Уже вечерело. Солнце клонилось к юго-западу, и края облаков светились размытым жёлто-оранжевым светом. Они опрокинуто отражались в спокойной воде Горемычного озера, которое тоже преобразилось под лучами солнца. На другом его конце, почти возле берега, шумно плеснула крупная рыба, и по зеркальной глади пошли частые бугристые круги, замысловато растягивая в разные стороны светлые пятна отражающихся облаков.

«Богатое, наверно, озеро, – подумал я. – Надо будет на днях прийти сюда с удочкой. – И тут же горько усмехнулся, едва поглядел на ногу и вспомнил своё плачевное нынешнее положение. – Калека, а туда же – рыбачить собрался!»

Долго ещё сидел. Провожая взглядом стремительные вечерние перелёты уток, слушал шорохи тайги да заунывное писклявое гудение комаров вокруг, которых отпугивал поддерживаемый мною костёр, и они пока не слишком досаждали.

Когда все ветки прогорели, и костёр стал затухать, солнце уже коснулось края далёкого косогора и побагровело. От озера потянуло холодком. Умирающий огонь перестал отгонять полчища комаров, и те с назойливым звоном начали виться вокруг меня, садиться на открытые части тела.

Я вынул ногу из воды и оглядел её. Отёк стал меньше. Я даже глазам не поверил. Чудо какое-то! И боль гораздо меньше. Вода-то в озере, видать, целительная. Я намочил портянку, намотал на ногу, поднялся и побрёл к зимовью.

Изнутри крепко притворил за собой дверь, Сел, вытянув ноги, навалился на неровную стену и больше никуда в тот вечер не выходил. Задумчиво глядел в окно, а когда стемнело, и тайга погрузилась во мрак, заснул.

На следующий день лил дождь, и мне пришлось безвылазно просидеть в избушке. Разжечь костёр не было никакой возможности, поэтому всю мою еду на сегодня составляли только те два кусочка утятины, которые остались со вчерашнего дня. Настроение было столь же пасмурным, как и погода. Лишь один раз я отважился выйти под холодный сентябрьский дождь, дойти до озера и заново намочить уже высохшую портянку, чтобы обмотать заживающую ногу.

Большим преимуществом в моём положении было то, что в такое промозглое ненастье я был сухим и находился в относительном тепле. Зимовье не пропускало отвесных капель дождя, а впитывало их в рыхлую замшелую крышу. Я неподвижно сидел на досках и чувствовал себя в этой пустой комнатке потерянным, когда глядел за окно на плотную завесу нудного ливня.

Всего я прожил в зимовье три дня. За это время боль в ноге окончательно отступила, отёка уже совсем не было, и я мог передвигаться, почти свободно переставляя ногу.

На четвёртый день я, наконец, вышел из зимовья и неторопливо направился в сторону села…

…Шесть лет спустя, я вновь, волею случая, пришёл к берегу Горемычного озера. То, что предстало моему взору, заставило сжаться сердце.

Зимовье развалилось.

Я с невольной горечью смотрел на его останки. Рухнувшие брёвна лежали в беспорядке. Некоторые, придавленные другими, были сплющены и переломились, другие выглядывали трухлявыми концами из-под горбатой и распавшейся на части крыши. Муравьиная «хижина», которая занимала раньше только угол зимовья, теперь разрослась вширь и укрывала значительную часть основания. Вся масса изгнивших брёвен ещё больше вдавилась в топкую землю и была почти незаметна, стоило отойти от неё метров на тридцать.

Чувство жалости, даже сострадания, и большой благодарности шевельнулось в моей душе. Да, я был благодарен этому зимовью и этому озеру. Благодарен за то, что они помогли мне в трудную минуту, когда я уже почти отчаялся от безысходности ситуации.

Не помню, каким образом, но я вдруг очутился на коленях и без ложного стыда склонился в долгом поклоне перед жалкими развалинами старого жилья. Тогда, шесть осеней назад, зимовье укрыло меня, покалеченного и обессиленного, от дождливой непогоды, от холодных ночей, скромно, но радушно приютило в своих сиротливых стенах, и я чувствовал себя обязанным ему в благополучном возвращении домой.

И вот теперь, вновь очутившись на этом месте, я отдавал последнюю дань запоздалой человеческой благодарности осиротевшей без хозяина избушке, опустившись на колени. А передо мной грустно чернели бесформенные остатки заброшенного зимовья.