Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

 

Сергей Есенин

 

 

О память сердца, ты сильней

Рассудка памяти печальной!

 

Константин Батюшков

 

 

 

Григорич, как позволял подчинённым без малейшего намёка на панибратство называть себя начальник штаба временного отдела Михаил Андреев, подошёл как-то после ужина ко мне и, будто что-то вспоминая, натужно-глуховатым, но высоким голосом спросил:

 

- Ты у меня сколько дней в отгуле не был?

 

Я изумился и прежде, чем ответить, даже успел про себя подумать: «Здорово же, наверно, сегодня Григорич набегался по службе, если такой вопрос вычудил».

 

- Четыре недели и два дня. Итого - месяц.

 

- То есть, как? - с недоверием опешил начальник штаба. - Постой-постой, мы ведь как раз месяц как в Чечню заехали. Так-нет?

 

- Так.

 

- И что?

 

- Вот, с самого начала командировки в отгулах и не был, - ответил я, внутренне радуясь удачному розыгрышу.

 

Григорич секунды три пристально смотрел мне в глаза, пытаясь засечь обман или подвох, но тут же сообразив, что я ничуть не кривлю душой, широко усмехнулся в густые рыжие усы, протяжно хмыкнул и с теплотой в голосе прогнусавил:

 

- А ведь точно, дружище. Как же я тебя из виду-то упустил?..

 

Я молча пожал плечами, а сердце вдруг забилось чаще от неожиданных, искренне, по-отцовски, заботливых слов Григорича. Капитан тем временем дружески положил мне ладонь на плечо и, деловито размышляя, продолжал:

 

- Тогда, значит, так: завтра с девяти утра сутки можешь отдыхать... Как же я тебя из виду упустил? - после паузы с рассеянным видом снова повторил он, и, словно очнувшись от внутренних мыслей, уже уверенно закончил:

 

- Как-то я всё машинально тебя в графики боевых дежурств проставлял. Сегодня вот тоже два определил: с двадцати одного до часу, и с пяти до девяти.

 

- Знаю. Видел.

 

- Знаешь! А что молчал-то всё время? - с притворным недовольством вскинулся он. - Все уже по два раза в суточных отгулах были. Ладно, на вечернее дежурство я тебя кем-нибудь заменю, а утреннее всё-таки надо будет отдежурить. Ну, бывай! Да почаще мне глаза мозоль, - уже смеясь, торопливо проговорил Григорич, направляясь в дежурную часть, - а то вдруг потом опять забуду отгул дать! Всё - отдыхай!

 

Вечером я сидел в сумрачном кубрике, топил «буржуйку» и с добродушной усмешкой вспоминал последние слова Григорича. Легко сказать: «отдыхай». И рад бы заснуть, да где там. За минувший месяц организм настолько привык к жёсткому графику дежурств, что попробуй-ка переломи его по-новому устоявшийся режим, даже во благо ему. Нетушки! Только будешь без толку ворочаться на нарах да, как совёнок, таращить глаза в потолок, слушая ночную перестрелку.

 

Нет. Лучше уж так: сидеть при свете вздрагивающего от сквозняка лепестка свечи, придвинувшись поближе к жаркой «буржуйке», цедить из оббитой кружки сквозь зубы крепкий сладкий и, как на охоте, слегка припахивающий дымком чай и вспоминать мирную жизнь, далёкую милую родину.

 

Как всё-таки безмерно обостряются чувства человека к родным краям в условиях каждодневных боёв! Нигде я ещё не вспоминал с такой желанной тоской, с таким сладостным щемлением в сердце любимые места, как на войне. Сколько раз я ловил себя на том, что с зудящим, физически ощущаемым нетерпением жадно жду любого более-менее свободного часа, минуты, чтобы где-нибудь, совершенно неважно где, - в доте у бойницы в период тревожного ночного затишья, в послеобеденное время перекура, в малый промежуток между сном и усталой короткой дрёмой после очередной боевой смены, когда лишь одиночные выстрелы да сухие хлопки сигнальных и осветительных ракет нарушают нервозную тишину разрушенного опального города - можно будет молниеносно унестись мыслями к незабвенным местам приобской земли. Земли, на которой родился и вырос, которая не только наяву, но и вот так, в воображении, радушно примет меня как самого дорогого и желанного. И можно будет без всякой робости, на правах сына, пройтись воспоминаниями по любым заветным уголкам, что с трепетом и святостью бережёт память, именуя одним простым словом: родное.

 

Доходило до того, что из-за постоянного недостатка свободного времени приходилось заранее «планировать», «заказывать» в уме, куда при ближайшей возможности устремить бег воспоминаний. Выглядело это примерно так: «Завтра у меня дежурство в доте днём. Четыре часа относительно спокойного времени. Без стрельбы, без напряжённого ожидания боевой тревоги. Значит, можно неторопливо «прогуляться» по Тильтимской дороге до Харьегана, а то и до Кузьёля. А сегодня перед сном малость «поброжу» в окрестностях Бурудана, поем лесной жимолости».

 

От такого мечтательного «планирования», мысленного ожидания уже загодя приятно щекотало в груди и как будто в бездонную пропасть радостно ухало сердце, напрочь забыв обо всех невзгодах и неизбывных трудностях военной жизни.

 

Так и сейчас, неподвижно сидя возле раскалённой стальной печурки, я без труда перенёсся мыслями в родное село Мужи. Вот я в походной одежде с небольшим рюкзаком за плечами вышел из дома, стремительно спустился с высокого, в двенадцать ступеней, крутого крыльца, зашагал налево через узкий двор вдоль нашего трёхподъездного дома. В два шага перемахнул через деревянный короб теплотрассы, наискосок пересёк гулкую лежнёвку и споро пошёл по дощатому, местами вконец расхристанному, белёсо-серому тротуару в сторону зверофермы.

 

Навстречу мне проглядывает между домами лесистый косогор гряды Мужевский Урал - это последние невысокие отроги каменного Полярного Урала. Он дрёмно, невозмутимо взирает из-под хвойных век на сутулые холмы, на которых вдоль берега не тесно расстроились Мужи, и на всё низменное обширное междуречье Малой и Большой Оби, с его многочисленными озёрами, хитро петляющими протоками, сорами и сухими пугорами.

 

Далеко-далеко цепляет пристальный взгляд пойменные просторы с плоскими тальниковыми островами. А если даст погода подарок: безветрие да кристально чистый, без марева, воздух, и если по неожиданному оптическому капризу природы вдруг продавится земля, и выгнется, поднимется восточный горизонт, то увидишь воочию, на удивление - рядом, коренной правый берег Большой Оби. И не только крохотный Анжигорт предстанет, как на ладони, но и крепкое большое село Горки, что в шестидесяти километрах от мужевского берега.

 

Самому не довелось увидеть, но старожилы помнят и рассказывали, мол, однажды в конце августа какого-то года горизонт с севера настолько выгибался, что видны были не только Шурышкары и пойма Соби, но и даже Салехард можно было ясно разглядеть. А на северо-северо-западе, обманчиво близко, прям-таки за Ханты-Мужами выдавился в небо из-за нашего косогора сам Полярный Урал, и забелела в синеве величественная снежная шапка Пайера...

 

Все эти картины настолько красочно и подробно предстают перед внутренним взором, что в какое-то мгновение невольно забываюсь до такой степени, что, вдруг очнувшись от грёз из-за громко треснувшего в «буржуйке» полена, не сразу осознаю, что я за пять тысяч вёрст от приполярного Зауралья, простирающегося на границе Югры и Ямала между шестьдесят четвёртой и шестьдесят шестой параллелями Северной широты. И что за хлипкими, криво растрескавшимися после недавних частых бомбёжек стенами сырого кубрика совершенно другие горы, другие, незнакомые звёзды и абсолютно чужой для сердца пейзаж. Поэтому возбуждённое памятью сознание само по себе, без натуги старается побыстрее нырнуть из безрадостной действительности обратно в пучину желанных воспоминаний...

 

Заканчиваются последние дома, и я неторопливо иду вдоль забора южной части мужевского погоста. Могилы отца и крёстной матери Анны отсюда не видать, они в противоположной стороне кладбища. Об этом я успеваю вспомнить лишь мельком, увлекаемый течением мыслей всё дальше и дальше.

 

За последними крестами начинается умеренно крутой спуск к Югану - небольшому таёжному притоку Малой Оби, извилисто огибающему Мужи с запада и севера. Спуск к сырой пойме Югана, чем ближе к воде, тем больше изуродован глубокими рытвинами с застоявшейся рыжей водой. Летом верхний слой вечной мерзлоты успевает на полметра оттаять, глинистая почва набухает водой, раскисает, и имеющие обыкновение пастись здесь сельские коровы и лошади без труда продавливают копытами тонкий дёрн, погружаясь в топкую неверную твердь порой чуть не по колено.

 

Спускаться по таким колдобинам - приятного мало, по неосторожности и ногу ничего не стоит подвернуть. Но это в действительности, а в мыслях все эти кочки и ямины значения не имеют. В мыслях легко быть невесомым.

 

Вот я уже перебрёл по каменистому мелководью Юган, ещё раз оглянулся на село и знакомой тропой углубился в тайгу в сторону раскорчёвки.

 

По времени года мне сейчас представился август. Благодатная в большинстве случаев пора для нашего края, если не надвинутся, не перевалят из-за уральских хребтов затяжные ленивые циклоны со своим пасмурным характером и продолжительными, хотя и тёплыми ещё, дождями. Но всё-таки чаще это удел сентября. А в августе погода по возможности старается баловать последней благодатью мужевский околоток.

 

Только-только закончились белые ночи полярных широт. В ночь с четвёртого на пятое августа в белёсом сумраке неба, почти в зените, неуверенно, словно с опаской, но, тем не менее, проклюнулась слабым, трепещущим лучиком первая звезда. Это Вега из созвездия Лиры. Пройдёт дней десять, и в меркнущем небе появятся новые мерцающие вехи-ориентиры: Капелла, Альдебаран, Денеб, Алголь. Полярная обозначится на небосводе чуть позже. Она хоть и считается по праву основополагающей звездой в Северном полушарии, но всё-таки много слабее своих более ярких космических подруг и не в силах сразу победить слабеющую летнюю власть земного светила в высоких широтах.

 

Чем ещё замечателен август в Приполярье? Многим. Уже нет изнуряющих полчищ гнуса, ощутимо меньше надоедливых комаров. Солнце хоть и стало день ото дня всё больше скатываться к южной стороне горизонта, но ещё ласкает землю последним теплом, ещё довольно быстро и уверенно разгоняет воровато стелющиеся по утрам вдоль берегов Оби и проток рваные клубы тумана. В тайге наливаются соком осенние ягоды, вздыбливают бугром и властно разламывают мох тугие шляпки молодых грибов, зреют под смолистой чешуёй шишек вкусные кедровые орехи.

 

Все эти наблюдения из прошлого исподволь всплывают в памяти, пока я неспешно поднимаюсь по склону на вершину первого холма к раскорчёвке. Сейчас она уже не может в полной мере оправдать своё название. В былое время облысевшая после вырубки леса ровная вершина невысокого увала теперь во многих местах заново оделась берёзовым и осиновым молодняком, а кое-где уже свежо зеленеют маленькие островки кедрача в половину человеческого роста.

 

Мысли послушны обретённым в минувшие года впечатлениям и обычаям, поэтому даже в плену воспоминаний я по сложившейся традиции, хотя и не устал, делаю здесь первый короткий привал.