ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА

 

Грустен был Королевич, и некрасив. Длинный Королевич, и весь нескладный – если бы он был деревом, то: корявое – только и можно бы про такое дерево сказать. Длинные руки, вечно согнутые, вечно что-то ищут; и пальцы нервные, длинные, с квадратными окончаниями. Голова Королевича брита наголо, и шишковата, бугриста – отчаяние брало смотреть на эту чуть голубую, словно мороженая курица, голову. Но дело-то состояло в том, что волосы росли на голове Королевича ещё более безнадежные: цвета воробьиного пера, и тусклые, поникшие, и торчащие неровно – так что Королевич никогда не мог похвастаться более-менее определенной прической. Так что, озлившись, он и сбрил их наконец к чертям.

Ещё очки носил Королевич, скрывая за ними глаза, как пыльная трава, с ресницами неопределенной длины – довольно, впрочем, редкими. Этими глазами в очках он как бы воочию видел…

 

Идут по дороге неторопливые папы, озабоченные мамы (ещё еду готовить!) волочат за собой детей – те ноют, упрямятся: ну, не балбесы? – сердится Королевич из-за забора. Они сейчас будут дома, им разрешат посмотреть по телевизору мультик, и дадут варенья с чаем, и позволят взять в кровать любимую игрушку, и никто не поставит их голыми в угол за не съеденный за ужином тефтель. Да и ужасного склизкого тефтеля (Королевича передернуло) им не положат на тарелку вместе с пресным сероватым пюре.

- Опять ты, Королевич, бродишь неизвестно где! – подбежала всегда сердитая Марья Васильевна, взяла за руку. – Бродишь, бродишь… Смотри, без ужина оставлю!

Королевич молчал, глядя вниз. По травинке полз здоровый черный жук – видимо, ему хотелось взобраться повыше, но травинка согнулась под его весом, и жук шлепнулся на землю.

- Ну, чего молчишь? Быстро иди мой руки! Молчит, молчит…

 

Ожидания Королевича насчет тефтеля оправдались целиком и полностью. За три года в этом детском саду Королевич хорошо выучил его порядки, и точно знал, что случится или не случится с ним сегодня.

 

- Ешьте быстрее! – кричала нянечка, возвышаясь округлой неряшливой пирамидой над приниженными детскими столиками. И эти столики тоже удручали Королевича. Ведь он большой. И дома сидит за настоящим столом, на настоящем стуле. И уж конечно, ест настоящую еду: сосиску с кетчупом. И запивает морсом, а не киселём. Водянистый, приторный, ярко-розовый – из чего он, кисель тот, варится, было многолетней садиковой тайной. Свириденко рассказывал шёпотом, что из крови, в которую для клейкости добавляются сопли и слюни. Оставалось неясным только: чьи? Детские, или самих поваров?

После ужина полагалось ровно два часа игр; обычно их занимали каким-нибудь делом: рисованием, счётом, или же наклеиванием на лист бумаги засушенных листочков – если осень. Летом (редко, очень редко) позволялось еще погулять. Тогда перед сном давали стакан чаю с булочкой. А если ничего этого не случалось, то все просто сидели играли на старом ковре, который был весь потёрт и даже местами плешив. Игрушки были старые, тоже потертые – только одна новая имелась в их группе: красная пожарная машина, заводная. Говорили, что если ей вставить батарейки, то она начнёт ездить кругами и мигать синим цветом. Но машина стояла на самом верху шкафа, доставать её было нельзя. А кто достанет – тому… ну, тому что-нибудь сделают. Накажут. А наказаний садичные круглосуточные дети очень боялись, потому что наказания были позорные. И даже спать шли всегда сразу, как позовут.

 

В спальне жили пауки. Где-то у потолка они жили, и к тем, чьи кровати стояли в углах комнаты, пауки спускались по ночам на длинных невидимых нитях. Видимо, нянечка знала про это прекрасно, так как отправляла детей спать каждую ночь на другое место. Чтобы всем досталось поровну пауков. А если кто провинился – тому был дополнительный паук:

- А Свириденко останется на своей кровати! – говорила нянечка, и Свириденко замирал в своём углу: пауков он очень боялся, и ходил потом весь день с кругами под глазами – от недосыпа. А когда ему разрешалось сменить кровать, то он перемещался вместе со своим матрасом. Потом его стыдный недостаток перекинулся ещё на троих – с тех пор Свириденко стали считать заразным, и с ним не играли. А на матрасах явились рыжие шершавые клеенки – их стелили под простыни.

 

Вечером в пятницу детей, наконец, разбирали по домам. Они почти бежали, быстро, не оглядываясь. Впереди родителей, которым ещё нужно было попрощаться с суровой воспитательницей, улыбнуться ей искательно и виновато. И только мама Королевича – Эльвира Бруновна Королевич (ах, как он гордился её неземным именем!) на воспитательницу даже не глядела – поэтому Королевичу разрешали одеться пораньше и маму ждать на крыльце. И вот однажды стоит Королевич на крыльце, в шапке, в шубе (у него шуба мутоновая была) и видит, как папа ведет домой ребенка, совсем маленького. И вдруг ребенок заупрямился, прямо как те, из других детских садов.

- Не пойду! – врос в землю ребенок. Папа удивился. Королевич тоже.

- Как так, Тёма, - засуетился папа, - нас мама ждёт!

- Не пойду! – упрямился сын.

- Артём! А ну пошли немедленно!

- Не пойду! – не сдавался ребенок. – Я дальше – без валенок – не пойду!

Ахнул папа: ребенок стоял на снегу в шерстяных носочках! – рванулся обратно, за валенками, опомнился, подхватил сына на руки – и с ним побежал. Королевич смотрел им вслед задумчиво. Сам бы он и без валенок ушел.

 

В шесть лет Королевич запросился в школу, так сильно запросился, что мама пошла к директору, старому, странному, круглому, как шар: его уважали. Уже потом, к середине школы, Королевич понял, что директор был вовсе не стар – что-то около сорока лет ему было; понял он также, почему мама взяла тогда с собой на встречу с ним что-то тихо звякнувшее в пакете с нарисованной золотой осенью. Настоящая осень поступления в первоклассники тоже была золотая. Такой золотой Королевич в жизни больше не видел.

 

После школы он вяло и мучительно учился в техникуме, где-то тогда же переименованном в колледж. В армию, куда ушёл старший брат сразу после колонии (за грабеж он туда попал ровно в восемнадцать лет, а в двадцать четыре вышел прямо в объятия военкома) – в армию Королевича не взяли, чему он не огорчился и не обрадовался. Все же забавно было бы послужить вместе с братом, с которым он до этого почти не встречался.

 

Работу по специальности Королевич не нашёл, пошёл сторожем – тихая, невидная сторожевая власть над спящим зданием (тем самым детским садом) была ему по душе.

 

Он заходил в бывшую свою спальню, где рядами стояли маленькие, будто недоросшие кровати. Пустые. Сад уже не был круглосуточным: то ли перевелись в городе сверхзанятые родители? – а скорее, нет, думал Королевич, они никогда не переведутся, это просто ставок теперь не выделяют и некому сидеть с детьми по ночам.

Королевичу было хорошо по ночам одному в детском саду. Он потихоньку играл пожарной машиной, которая дожила сохранной до встречи с Королевичем – видимо, новым детям тоже запрещали с ней играть. И теперь с ней играл только счастливый Королевич, он купил на всякий случай много батареек. Ещё он рисовал на доске цветными мелками, и никто не мешал, и не отпихивал локтем, не сопел в затылок; а ещё кормил рыб, и они уже его узнавали, приплывали сразу к зеленоватому стеклу, смотрели на Королевича выпуклыми глазами. А потом шел в обход, заглядывал во все двери, что не запирались на ночь, брал метлу, уходил во двор… На детских верандах сидели к тому времени подростки с пивом, шприцами, гитарами – Королевич их выгонял, и они ничего, уходили. Может быть, в другие детские сады. Впрочем, однажды всё-таки пришлось вызвать милицию: Королевич не любил про это вспоминать. Главное было - убрать их ночные следы, чтобы дети, найдя, не играли пустыми бутылками или ещё чем похуже. Как-то Королевич застиг на веранде парочку, занимающуюся любовью, но ушел, не потревожив, и долго потом у себя в сторожевом закуточке беспокоился: как они? Не замерзнут? Не выдержав, пошел проверять, но на том месте осталась уже одна только девушка, плачущая пьяно и ругавшаяся таким матом, какого Королевич не мог себе даже представить.

 

Может сложиться впечатление, что Королевич всю жизнь свою был беспросветно одиноким. Однако ж – не так. Ходил Королевич в местный любительский театр. Играл чеховского Вафлю, получил даже приз на областном фестивале. За лучшую мужскую роль второго плана.

- Жена моя, - рассказывал его недотепа-Вафля, выходя на авансцену, - сбежала от меня на второй день после свадьбы, по причине моей непривлекательной наружности…

Зрители вздыхали, жалея.

Положение самого Королевича, однако, было ещё хуже: он никогда не был женат. Зато у него имелись приятели, и не так уж мало. Одним из приятелей оставался Свириденко, после садика попавший с Королевичем даже и в одну школу, и в класс один. Но не потому, что его мама тоже ходила с пакетом к директору; а просто был Свириденко почти на год Королевича старше. Чем он в жизни занимался? – разным занимался, а в основном старался так устроиться, чтобы оставить как можно больше свободного времени для музыки. Музыку эту Королевич не понимал; тогда Свириденко, который в это время зачем-то сменил фамилию и стал Гусевым, объяснил, что это панк-рок.

 

Были, видимо, люди, которые музыку Свириденко, ставшего Гусевым, понимали отлично. И сами писали такую же. И вот как-то раз они все приехали в Королевичев город на панк-фестиваль… Кто-то, может, не знает, какие бывают панки? Лучше всего их объясняет анекдот про гранату:

- Ты что? Не надо её бросать – там же люди!

- Надо, - отвечает панк. – Там же люди…

Вот их как раз и привёл Свириденко-Гусев к Королевичу в детский сад, потому что надо ж им было где-то ночевать.

Королевич засуетился. Объяснил, что ещё до рассвета в садик придут повара, а там потянутся и воспитатели… Его успокоили.

- Нормально, - убеждающе смотрел Гусев, получившийся из малыша Свириденко, - мы тут затусуемся ненадолго, а утром уйдем…

Они ушли, конечно – а Королевич бегал, как полоумный, скрывая следы пребывания панков в детском саду. А как их скроешь, те следы, если одну кровать неведомо когда (он же следил, всю ночь!) сломали, на доске для занятий нарисовали некоторый предмет, а, чтоб не дай бог не случилось разночтений по поводу замысла художника – ещё и снабдили краткой выразительной подписью (стереть быстрее!); а уж пустые бутылки, а бычки в цветочных горшках – с каждым мгновением Королевич убеждался, сколь много он упустил…

- Да ладно, расслабься, - утешал в середине ночи Гусев, который был раньше Свириденко, - это они щас еще как ангелы! – слово "ангелы" Гусев выговаривал академически, с неприметно мягким "н".

И, казалось бы все успел, все прибрал, вымыл, выскоблил, отчистил Королевич – смахнул пот с озабоченного чела. Вот только что: уснувшего в расхристанном виде Свириденко, превратившегося в Гусева по некоей загадочной причине, - проглядел он, и Гусев остался спать в физкультурном зале, за свернутыми канатами…

Когда потянулись туда дети, тонконогие в пупырышках, разноцветные, тихие, послушные дети, и физкультурный работник Любовь Ивановна дала первый свисток – восстал бывший Свириденко, а ныне Гусев, от своих канатов и снов алкогольных и беспокойных.

 

Королевича, конечно, уволили. "Вышибли с треском", - так, переживая, думал он. А Гусев-Свириденко сказал:

- Не парься. Чтобы перед тобой, друг, открылась следующая дверь – надо, чтобы закрылась предыдущая. Тебе давно пора расстаться с детским садом.

 

И Королевич стал ждать, когда перед ним откроется следующая дверь.

 

Ждать пришлось недолго. Уже через неделю Королевичу домой позвонили.

- Вот что, Королевич, - сказала заведующая детским садом. – Возвращайтесь-ка на работу. Я вам объявила выговор.

 

И Королевич вернулся. Он понял, что там не нашли никого, кто бы мог за него работать. Когда-то один сторож тут сошёл с ума – нет, правда: сошёл! - и Королевич знал об этом, и даже был знаком. Того сторожа не так долго продержали в дурдоме, скоро выпустили; но с тех пор особенно трудно было найти кого-нибудь на это место.

Так Королевич стал снова сторожить детский сад. И теперь стоял у забора, обойдя уже все дорожки и на этот раз ничего непорядочного не заметив, - стоял, вспоминал, думал. Было тихо, лунно – пусто. Что-то вдруг случилось с Королевичем, луна нырнула ему в глаза, раздвоившись; губы шевельнулись:

- Мама, забери меня отсюда…

 

И вдруг страшно сделалось ему, страшно-страшно, и тоска – такая, что он сам не слышал, как продолжал и продолжал шептать:

- Забери меня… забери…

Луна исчезла вдруг с неба, как будто дьявол слизнул её, и только в глазах Королевича продолжали сиять тоскливо две безумные точки.