О гусином пере

Кто курицу от пера чистил (это я про приготовление еды), тот знает, что перья бывают разные. Есть маленькие, как пух, такие лёгкие-лёгкие, а еще есть зрелые перья с чётко оформленным рельефом структуры. Но такими перьями писать ещё нельзя. А вот гусиными можно.

Сапожникова видела, как мама чистила гуся. На Новый год. Это было в Белгороде. Когда отец на балконе этому гусю голову рубил, то окровавленный снег напомнил Сапожниковой гибель Олега Климова, в память которого был назван сын. Сын Сапожниковой Олег-второй и дочь её Анна-вторая потом вместе с дедушкой уплетали жаркое, хрустя подрумяненной корочкой фаршированной тушки.

А Сапожникова видела, как мама чистила гуся. Крылья чистить, конечно же, бесполезно – там одни перья (те самые, которыми можно писать и которыми, только от другого гуся, писал Пушкин), а вот тушку мама Сапожниковой несколько часов от пера отнимала. Перо было разное, и пёрышки, и перья с такими длинными и острыми окончаниями – трубочками, воздух в которых, потому что они полые. Своеобразный гусиный «цинцум», сжатие тела то есть, и высвобождение пространства для воздуха, сначала внутри себя, а потом – по воздуху, то есть по воздушному пространству – полёт. Гусь, конечно, до этого не дожил. А вот человек может.

Сапожникова теперь строение птиц изучает. По давно уже, лет десять как разделанному и съеденному гусю, то есть по памяти. Дался же ей этот гусь!

А Сапожниковой дался этот гусь, потому что он был для неё символом человечества, которое до сих пор не научилось летать, и поэтому исчезающее, как и птицы, которой этот убиенный гусь, крылья имеющий, а летать так и не летавший, являлся по природе своей.

Птица, которая летает, имеет крылья, значит, у неё есть те самые перья, которыми писать можно. Почему писали гусиными, а не вороньими, к примеру? Так «сидит ворон на дубу», а гусь – в гусятнике. Доступен он для человечества, вот благодарное человечество из него перья и выдергивает. Из крыльев, то есть, потому что только из крыльев перья для письма годятся. А из туловища перо на подушки идёт.

Если же символически представить человечество, как птицу летающую, то получается, что большая часть его ест и спит (на подушках), а меньшая пишет (потому что крылья не съедобны). Поэтому творчество это всякое и считают бесполезным.

Зачем, казалось бы, человечеству нужны эти дурацкие крылья? Куда ему улетать? А никуда, но летать очень даже надо.

Возьмём, к примеру, муравьёв. У них в брачный период крылья вырастают. Трудятся эти муравьи себе, трудятся, целые муроздания, муравейники то есть, выстраивают, а потом раз — и крылья, потому что без этого потомству не бывать.

Значит, муравьи не только о хлебе насущном пекутся, о зиме то есть, но и о будущем. Но для этого крылья нужны, чтобы хоть раз в жизни над сущим подняться и с высоты всё оглядеть. Получается, что и прошлое они видят, раз — вокруг.

Вот человек, положим, идёт по дороге и перед ним и позади него, и по обочинам видимый край, горизонтом называемый, простирается. А если этот человек над дорогой поднимется на самолёте, к примеру? Что он увидит? Да то, что за этой линией горизонта. Летит, к примеру, опять-таки, этот человек над университетом, который в центре города, а видит всю панораму города: и Кукковку, где Раечка с Андреем живут, и Ключевую, где Оля Сапунова. Поговорить он с ними с высоты своей, конечно, не может. Но увидеть — да.

Так и со временем, которое в пространстве. Если над точкой настоящего подняться, то и прошлое, и будущее сразу видно и понятно, откуда и куда человечество движется, Всё броуновское движение масс — на ладони.

Поэтому крылья и нужны, а они появляются, только если любовь происходит, настоящая, не придуманная.