Несмело, выхолодками робкими ночей, подкралось ощутимо вслед за уходящим временем предзимье. Припоздав, сместилось сроком на декаду. Языкастыми ветрами слизывало выстудой припочвенную, с теплой корочки земли, парной истомы благодать. От молока нависшего туманов рассосом отбиралось по доранью такое же парное, будто сразу после дойки, предельно стомленное неотпускаемой постельной вынегой последнее осеннее тепло.

 

Колыхалось сиротливо под порывами уже надоедавших выгулом ветров неверно сбившееся, скомканное прядиво озябших в первый раз тончайших паутин. Сверкала ярко искрами под ранним солнцем на хрупких, серебристых нитях алмазной чистоты пристывшая роса. Будто ронялся в естество, в саму душу природы живими слезами пронзительной прозрачности стозвон. Прибитый сытыми и частыми дождями покровный бурый травостой пестрел гнилыми, частью перемокшими необратимыми язвинами прели. Дурная запахом к корням сочилась слизь. Перегнивали низом стебельки вместе с припавшею в посмертном облегчении разнообразною листвой. Нечастыми посылами тепла отходом не откланивалась по своим грязным заследкам осень. Отяжелевшее в шафранной густоте дневного напуска, оно выветривалось сразу за закатом. Глоталось ненасытно обнизью. Нетвердым ходом, выцедками зноби бросалась и зима до суженого срока на подстывающие бастионы ноября. Цеплялась обреченно, метя до утренниц все больше крепнущим мертвым прихватом узорчатых набросков в мельчайших инейных кристаллах ворота и заборы. Обиженно глядела днем на мутные разводы-жидкий итог уже едва старавшегося солнца. И ту же муть прихватно тиская в окраинцах, как неким уговором к новой жесткой вере, примораживала хрупко ночью, остекляя в первый лед.

 

…Как что скрутило и обжало все вокруг. Пересыпали по утрам зарницы, кутаясь уже в окрепший, подраставший холод. Звончавым сонмом прежних отголосков не прибивалась вскоре рань. Багрилось отдаленно по утрам с востока впустую выползающее на который уж обход, мятущееся от бессилия, припадом стыли выхолощенное солнце. И обленивевший приход зимы сменился незаметно на ее приставший, затяжной постой. Будто бы к суженой немилой, в неприязнь щедро изводясь, перебирались скупо от живого чувства. Серая хмарь обложной ненасытью без конца перетекала по провалу неба, молясь, как видно, всем ветрам подряд. И весь декабрь стремилась в рост луна, вставая даже днем над бренным бытием. Предсмертной бледностью хвалилась сквозь светлынь издалека окалиной покрытым телом. Как только выковалась в кузнице небесной. В спокойной ясности перетекали дни, подернутые грузно лазуритом. До самой дальней линии снегов дышало ранним сном спешившее на грустный отдых завечерье. Свинцом обложным наливались томно небеса, зазывая на погостки все плотнеющую муть. Ночами мглистыми порушенный хмурым наплывом туч далекий звездогляд надолго оставался недоступным взору. Сквозь безбрежную охватность индиго не пробивался даже проблеск выжелти от самых ярких звезд! Которым уже настом, недвижно-белыми веригами придавливая землю, слоился крупно верхом в зерна крушкий снег. Предательски стремился при ходьбе в облом. Рушился сочно под капустный хруст, плотнясь в гнезда просеста. Сплошным кутал в полях пологом проникшие на пядь с лихвой прихваты тверди. Река лениво силилась в протоках, прикипшим исподволь неровным наростом глубя изнанку льда. И мощный лед, будто припайный, крепко налег в распор на берега. Щербатым пацаненком все смеялась, похохатывала по углам приставленная кем-то в приглядь над дремлющим покоем вьюга. Кружилась диковато в своем неповторимо-легком танце под обволокою сметенного вслед за собой пушка прихваченных с верхов земли снежинок. И, заигравшись, прибивалась сиротливо к серой, от тьмы ослепшей ночи. Озорно косила неустойчивым и тонким своим взглядом на будоражливо приподнятую ею круговерть. Следом покорно и безвольно унималась, приспанная, призванная к упокою кем-то непомерно величавым, беспредельно напускавшим стужу под себя. Метнувшийся было за ней несмелый ропот шелеста промеж устыженной безмерным лиственным уроном, серевшей скупо голи паветвей отпел сошедшую волнующим, печальным говором почти не оголоошенных поминок. За Рождеством, утробно умиротворясь, выворачивал уже январь собственной прыти холодами распоясаные руки. Реденький вяло и с ленцой перепадал снежок. Оттяжным выступом в подмогу потеплевшим дням перебиралась скупо оттепель. Разблестелась, плавясь в золотистой оскользи лучей на длинных конусах сосулек. Капала мерной и звончавой песней, созвучной с выбиваемой серебряными молоточками веселенькой синичьей. Перед Крещеньем крепким напуском стегнул безмерность необьятную мороз. По ночам оцепенелым, немо припадавшим в невидь, тянулся в вырост одичалой, грубой силой. Позывами стенала неохотно в разгул не пущенная завируха. Пристывшей страстью пестовала обнизь. Безликая, тянулась ни к чему сквозь пустоту. Жидко серевший средь сугробов крапивный высоченный травостой как зазывал невесть где взгально загулявшее последнее тепло хотя б на временный приход. В дошептах тянул под вьюгами сердечным величавым преподобием свою никак не высказанную грусть.

Средь афанасьевских морозов, огрызаясь, затрещал ночами по распайкам крухкий и обломистый с надвигов лед. Ронял осколками в пух снежности ломкость стекольчатую крошев. Бился порушенно кристальной чистотой в ледяных сколах. Бугрился странно лизанными ветром мелкими барханами сугробов. И месяц снова кротким и растущим малышом пускал свой усеченный взгляд на омертвевшую, уговоренную к покою пустошь. Зима опять неким лихим и бесшабашным возницей еще не отпускала с окостеневших до морозного каленья рук поводья. Силилась, скребя в охапку все остатки холодов.Тужилась в оттяжных напусках. Отсыпала из загашников остатки снега, будто сеяла через дуршлаг просев мучной. Смиренно поджидала смену…

 

Все замерло в природе. Перекоченело. Как прибралось навек. С китайским трауром внапашку. Ни взмаха причьего крыла. Ни дошепта. Ни даже голоса живого. И лишь обреженные донельзя петляют скупо по лесу следы голодного зверья.

На сретенье поотпускало холода, как вожжи пьяненький ямщик на ломовой дороге. Обличьем выкруглился месяц, готовясь на подход весны. Рыпел в просовах неокрепший снег, глубя многовершково ступ. Что-то трепетно-неощутимо указывало верно на подходящие незримо перемены: и редкий крик ворон, и вылазки к жилью синиц и снегирей, и первые оттайки в солнечные дни. Набрызгом горящим искр иногда обметывал вволю ветви, травы, обвершенные снега вживую бившийся в кристаллах иней. Неземной сверкал под солнцем благодатью.

 

…Но жизнь бежит. Струится скрыто родником. Себя не выдает. Обжитые людьми места в погодных неослабных муках плавно и всегда стремятся в умолчь. Укоротом где всплеснется звук. И тут же растворяется. Сходит в проглот… Под благовест грядущий мятущаяся в потугах природа любую причащает плоть. Пестует трепетно елейным пафосом измаявшиеся души. Животворящую неспешно ставит в повод где-то в неоглядном далеке теплынь.

А пока… Только взгрызется часом меж собой в каком-то дальнем закутке стая голодных, злых собак за перепавшие по случаю отходы. Разбудят громко всякий раз полнеющее утро петухи. Да запетляют странно через полог снега следы спешащего куда-то сквозь седую повитель заботами издерганного люда. Охотно припорошенные пущенною вслед вопленицей-вьюгой под поминальный вой прибывших сиверов…