СОЛНЦЕ НА ШПАЛАХ.

 

 

 

Если долго - долго, сидеть на теплых, прогретых за день рельсах, пахнувших металлом и мазутом, и смотреть вперед, туда, где высокие, усыпанные черными ягодами кусты ирги сольются, наконец, в таинственную темно-зеленую стену без полутонов и теней, можно уловить мгновенье, когда бордовое солнце садится на темные от росы и дегтя шпалы, и некоторое мгновенье зависает над ртутью рельс, убегающих в неизвестно куда. Солнце над шпалами....В эти мгновения, чахлые, измученные тлёю и креозотом ростки лебеды, пустившие свои корни между рельсами, среди гранитной подсыпки, кажутся контрастными и более значительными растениями, чем они являются на самом деле, а черные тени от крупных булыжников превращают весь пейзаж в какое-то подобие фантастической, межпланетной хроники. Сергей Речкалов мог часами дожидаться этого мгновения, зависания солнца над шпалами, и если ему не мешал проходящий поезд, то он возвращался в свой маленький домик у старой стрелки счастливым, и словно каким-то обновленным.

 

Официально стрелочницей числилась его мать, худощавая, невысокая женщина с совершенно седыми, даже как-то голубоватыми волосами, измученная вечными приступами радикулита и фурункулеза, но чаще всего, к составам с флажком или фонарем, выходил именно Сергей, её сын.

 

Вся правда об отцовстве в метрике Сергея выражалась в одной, бессердечно- равнодушной, казенной фразе - Данные об отце неизвестны.

 

Одно было ясно, видно и без паспорта, что в отцы Сергея с легкостью можно занести как цыгана с жесткой курчавостью в вороных волосах, так и еврея с его крупными, вечно затуманенными темными глазами, больной, старой лошади....

 

Окончив, и довольно неплохо шесть классов, Сергей неожиданно для матери, сообщил, что в школу больше ходить, не намерен, а будет теперь помогать ей в ее работе, будет встречать и провожать поезда с флажками в руках. Так и не дознавшись до действительной причины побудившей сына бросить школу, (а она, эта самая причина явно была) мать его выправила в ГОРОНО кое-какие бумаги, и Сергей превратился в больного синдромом Дауна, инвалида с детства.

 

Домик, где обитала семья Речкаловых, представлял собой маленькую клетуху под железной, зеленой крышей, так, комнатку метров семь, да кухоньку с печкой о двух горелках. Если мать спала в комнате, то Сергею ничего не оставалось делать, как бродить в ожидании составов на улице, не взирая на погоду и время суток. Иногда, когда в движении составов намечалось окно, Сергей по шпалам, с порыжевшим рюкзаком за спиной, доходил почти до самого вокзала. В рюкзак, он складывал найденные на железнодорожном полотне стеклянные бутылки, а в полулитровую банку, привязанную к поясу грязным, растрепанным бинтом - сигаретные окурки покрупнее.

 

Сергей, любил не спеша прогуливаться вдоль рельсов, семеня ногами, приноравливая свои шаги к небольшим промежуткам между шпалами, покуривая, наблюдая, как сизый табачный дым сползает куда-то вниз, с откоса, и теряется в зарослях серебристого лоха.

 

А когда тяжелый состав медленно переползал через их с матерью переезд, Сергея даже бросало в дрожь от той ответственности, какую несет его мать, да и он сам....

 

На ровных клочках земли, вдоль железной дороги, его мать, а позже и он сам, сажали картошку и морковь, горох и бобы. Ботва вырастала хилой, словно отравленной дымом паровозных топок, и испарений мазута с новых шпал.

 

Один раз в неделю, Сергей брал с этажерки три рубля, и, переодевшись во все чистое, шел пустырем, мимо гранитного карьера с зеленой водой, мимо трамвайных остановок в центр города, в кафе ‘'Бригантина''. Днем, в кафе обедали студенты ближайшего техникума, и водители - дальнобойщики, развозившие по стране на своих огромных, бесконечно-длинных машинах притороченных к ним толстыми железными тросами великолепные, только, что с конвейера трактора и бульдозеры. А вот вечером, когда на невысокую, отделанную вагонкой эстраду, выходил небольшой, и не безголосый ансамбль музыкантов, в помещении кафе становилось тесно от шумных, и, безусловно, очень талантливых молодых людей - студентов единственного в городе университета.

 

Под давно не крашеными потолками кафе витали странные запахи папирос, которые забивали сами студенты, а так же незнакомые Речкалову слова и понятия - верлибр, ямб, хорей, строфа....

 

Сергей не спеша пил, разбавленное пиво из высоких, граненых кружек с большими стеклянными ручками, закусывая его каменными, обсыпанными солью сушками, и мечтал лишь только об одном, как бы ему, с его деньгами и его пивом, досидеть до ее прихода. Прихода самой необыкновенной в его жизни женщины. Он не знал, кто она такая, как ее зовут, и где она живет. Он не знал, чем она занимается, и сколько ей лет. Одно он знал точно - позови она его за собой, куда угодно, в любую, самую неведомую даль, и он пойдет за ней, бросив мать, работу, и свой маленький домик на переезде, слепо веря в ее высший разум, в ее женскую чистоту и мудрость. Речкалов с раннего детства привык доверять женщинам.

 

Иногда, какой ни будь из подвыпивших студентов, забирался на стул с ногами, и театрально отбрасывая в сторону руку, читал с подвыванием свои стихи. Получив в ответ на свое выступление определенную порцию оваций, чтец уступал место другому поэту, и так до самой полуночи. А там приходила и она. Почти всегда одетая в какой-то странной, темной, трагической манере, она заказывала коктейль ядовито- зеленого цвета, и, зажав соломинку темно накрашенными губами, прислушивалась к очередному декламатору. Сергей смотрел на нее в упор, любовался ей, благоговел перед ней.

 

Однажды заметив, что она вышла в фойе кафе с каким-то молодым, на его, Речкаловский взгляд прощелыгой, Сергей, дрожа от необъяснимой ревности всем своим существом, крадучись последовал за ними, желая, и одновременно страшась увидеть самое страшное....

 

В темном углу, напротив зеркала, возле раскидистой пальмы, прощелыга своими опытными пальцами, под бессвязное и счастливое воркование той, ради которой Речкалов вот уже несколько месяцев сосет это вульгарно-вонючее пойло - разбавленное пиво, расстегивал многочисленные пуговицы трагического, черного костюма женщины.

 

Сергей постоял мгновенье в полном, безразличном ступоре, бросил опустевшую, в муаровых разводах пены кружку прямо в центр равнодушного зеркала, и под стеклянный звон и женские крики пошел неспешно на свой железнодорожный переезд.

 

И еще долгие годы, машинисты железнодорожных составов могли видеть сгорбленную, и как-то враз постаревшую фигуру Сергея, уже больше никогда не любовавшегося странной картиной- солнцем на шпалах....