Михаил Гнитиев

 

Перед зеркалом

 

Повесть

 

 

 

Почему бывают дни, когда все идет совсем не так, как планируешь? Составляешь план на завтра, кажущийся вполне реальным и выполнимым, стараешься все учесть и предусмотреть. И вдруг на следующий день один из пунктов программы (как правило, самый важный) вдруг летит к чертям! А все остальные мероприятия идут совсем не так как хотелось бы, нужные люди куда-то исчезают, проблемы решаются совсем не так, как хотелось бы, а то и не решаются вообще. И в конце дня ощущаешь себя выжатым лимоном, самонадеянным идиотом и жертвой судьбы.

Впрочем, еще классик предупреждал: «Завтра — ненадежный дар!»

Еще вчера я собирался подарить себе день отдыха и расслабления в рамках личной кампании по борьбе со стрессами и депрессией. Для чего поставил в бар бутылку отличного дагестанского коньяка «Лезгинка», купил пару отличных лимонов и положил на столик рядом с диваном «Жизнь сэра Артура Конан Дойла» Джона Диксона Карра. Заключительный аккорд — извлеченная из коробки (сбереженной с «застойных» времен) драгоценная гаванская сигара. Да, таких сейчас уже не достать, а ведь раньше в каждом табачном ларьке продавались! Вот тебе и «застой»! Хорошо «стояли», черт подери!

Я неторопливо позавтракал, поглядывая в окно на спешащих под нудным осенним дождем прохожих и испытывая удовлетворение от того, что мне некуда спешить и, уж тем более, под дождем. Затем закурил первую, самую сладкую сигарету и… Вот зараза! Так и есть — забыл отключить телефон!

Телефон заливался трелью. Я не хотел брать трубку, но зачем-то взял. Это был Вовчик.

— Я тебе на работу звонил, а там сказали, что ты сегодня работаешь в библиотеке. Но я так и знал, что ты дома! Я заеду к тебе, мне с тобой поговорить надо… заодно и клюв замочим! Как?

Я вначале хотел соврать, что ухожу. Или — жду женщину. Или — еще чего. Но потом вспомнил, как мало осталось на этом свете людей, которым хоть иногда хочется со мной поговорить. И сказал:

— Давай, заезжай. Но только чего-нибудь полегче возьми — пива или сухенького. А то у меня сегодня еще дела!

Вовчик поклялся, что будет максимум через час.

Появился он через час пятнадцать. Как всегда, непричесанный, говорливый и с кучей проблем. Он выставил на стол четыре бутылки «Балтики-портер» и с ходу начал вываливать на меня свои проблемы.

Я слушал его, время от времени вставляя ничего не значащие комментарии; мы пили пиво с чипсами и сервелатом; дождь устало барабанил мокрыми пальцами по стеклу; еще один день начал ползти к своему неизбежному концу, крутя неумолимый жизненный счетчик не в нашу пользу.

Все Вовкины проблемы я знал наизусть: за последние двадцать лет он совсем не изменился. Одной из постоянных его проблем была квартирная.

Вначале Вовчик сокрушался, что приходится ютиться в коммунальной комнатушке с родителями и сестрой. Потом родителям дали квартиру, а сестра вышла замуж и комната осталась Вовчику. В институтские годы мы неоднократно претендовали на его жилплощадь с целью устройства вечеринок и встреч с девушками. Но он сразу принимался подробно рассказывать о вредных соседях, отравляющих ему жизнь, — и, в конце концов, мы от него отстали.

Потом Вовчик женился и съехался с женой. И теперь последние пятнадцать лет рассказывал, как тяжело ему живется с вредной тещей, перманентно больной дочерью и вечно пропадающей на работе женой. Жена его, действительно, работала допоздна в какой-то фирме и получала зарплату в долларах, — по сути, именно она и содержала семью.

Вовчик когда-то числился со мной в одном НИИ, даже собирался защищать диссертацию, но потом устроился по «блату» на завод слесарем-сборщиком и стал «заколачивать» в четыре раза больше, чем будучи инженером, — такой вот экономический парадокс эпохи «застоя»! Тогда его жена была в декрете, а потом — в отпуске по уходу за ребенком, и Вовчик жаловался, что ради семьи ему приходится вкалывать на проклятом заводе, не разгибаясь: ничего не поделаешь — сдельщина!

Теперь на заводе он уже полгода не получал зарплату и боялся, что жена в конце концов выгонит его к чертовой матери.

Правда, у Вовчика была женщина с отдельной квартирой, с которой он встречался уже года два: он называл ее «мой действующий резерв» и собирался использовать в качестве запасного аэродрома для птицы личного счастья. Но в последнее время «действующий резерв» стал проявлять тенденции к дезертирству, что ввергло Вовчика в состояние депрессии. Он так и заявил после того, как прикончил бутылку портера:

— Я в жуткой депрессии!

— Вся твоя жизнь — депрессия, — грубо заметил я. — Сколько тебя помню, все время сокрушаешься по поводу сделанного вчера вместо того, чтобы хорошенько обдумать то, что будешь делать завтра. Вовчик, пойми ты наконец, что прошлое не изменить, а поняв — расслабься!

— Тебе хорошо говорить! — возразил Вовчик. — В отдельной квартире живешь. А я, дурак, съехался со своей тещей по глупости. А ведь была своя жилплощадь! Пусть коммуналка, но — свой угол! Эх, знать бы, как все обернется, я тогда комнату сдавал бы, денег скопил; сменял бы комнату на отдельную квартиру, а уж потом бы — женился! Жену прописывать не стал бы. Сейчас сдавал бы квартиру баксов за триста в месяц и теща бы слова сказать не могла! Эх, вернуться бы в то время, — уж я бы дурака не свалял!

— Валять дурака — твое любимое занятие! — назидательно заметил я. — Ты бы все равно выкинул бы какую-нибудь глупость, потерял бы жилплощадь и сейчас бы жалел, что не съехался с женой!

Вовчик начал возражать, — и тут зазвонил телефон. Я глянул на часы: без пятнадцати два. Я снял трубку. На этот раз звонил мой лучший друг Андрюха.

— Намечается маленький сабантуйчик! — радостно сообщил он. — И, между прочим, ожидается присутствие того самого Льва Григорьича, с которым тебе так давно не терпится свести знакомство! Так что в три жду тебя на Полежаевке у первого вагона из центра. Давай, не опаздывай!

Я положил трубку и с досадой посмотрел на пустые бутылки «Балтики». Точно говорят: пиво с утра — и день потерян! Теперь вот — вечеринка. Правда, должен быть нужный человек Лев Григорьевич, которого надо бы заинтересовать одним проектом и получить под него деньги. Но будет ли он действительно там? Мое знакомство с ним уже пару раз срывалось. Ну, да ладно!

Я положил трубку. А Вовчик тем временем продолжал развивать мысль:

— Самое обидное, что только теперь ясно — что именно нужно было сделать по-другому! Но — уже ничего не изменить. Обидно, да?

— Я тебе как-нибудь машину времени подарю, — пообещал я. — А сейчас извини, но мне пора собираться!

Я открыл кухонный пенал и достал лежащие там с незапамятных времен две коробки конфет. Одну я вручил Вовчику со словами:

— Держи! Подаришь «действующему резерву» или жене — смотря по обстоятельствам.

Вовчик ушел, а я стал бриться и переодеваться к вечеринке. Ровно в три я уже был на Полежаевской с коробкой конфет и бутылкой «Лезгинки», которую собирался распить с нужным человеком Львом Григорьичем. Андрюха опоздал на дежурные десять минут, а через полчаса мы уже входили в гостеприимный дом где-то на проспекте маршала Жукова.

Разумеется, Лев Григорьич оказался занят до зарезу и не смог почтить своим присутствием мероприятие. Зато мне удалось занять место за столом рядом с привлекательной шатенкой лет тридцати пяти. Однако ее почему-то больше заинтересовал Андрюха!

Ну что за день такой?!

* * *

Вечеринка явно не удалась. Встреча с вожделенным Львом Григорьичем в очередной раз перенеслась на неопределенный срок. «Лезгинку» мгновенно вылакали в качестве аперитива, да еще под квашенную капусту. Женщина, за которой я ухаживал весь вечер, ушла с моим лучшим другом Андрюхой. На прощание он весело и немного виновато подмигнул мне: дескать, sorry - ничего личного!

Гости мало-помалу расходились по домам. Наконец, настал момент, когда хозяева еще не поглядывают в твою сторону с определенным контекстом, но намек уже висит в воздухе на упруго натянутых нитях ожидания.

Я покинул гостеприимный дом одновременно с мужчиной лет пятидесяти. Он пришел, как и я, один. И так же, как и я, один уходил. Мы вышли из подъезда и закурили. Торопиться было некуда и ни к чему. Мы разговорились, обмениваясь ничего не значащими фразами. Наконец, мужчина бросил окурок и предложил:

— Если вы не против, можно зайти ко мне и посидеть за бутылочкой. Я тут в двух кварталах отсюда живу. Как смотрите на это?

Я внимательно посмотрел на него. Невысокий, с большой плешью, и лицом Жана Габена за день до смерти. На «голубого» он вроде не похож, время не жмет, голова не кружится, да и — скучно! Почему бы не пойти?

— Только денег у меня - на метро, да на пачку сигарет, — честно предупредил я.

— У меня дома все есть! — отмахнулся мужчина.

И мы отправились к нему домой.

* * *

Жил он в крохотной однокомнатной квартирке старой «хрущобы». И в холодильнике действительно стояла матовая бутылка водки «Исток Люкс», а также просматривались соленые огурчики и квашеная капустка в банке; и еще колбаска — неплохая на вид! Кроме того, я углядел торчащий из бумаги краешек ветчины, а за ним… Впрочем, о чем это я? Короче, намечалось нормальное «продолжение банкета» с хорошей выпивкой, отличной закуской и задушевной беседой.

Холодильник радовал глаз содержимым — не то, что часто видишь в холодильниках холостяков: засохший до твердости алмаза кусочек эдамского сыра, да пара дохлых тараканов. Зато комната поражала пустотой и неухоженностью!

Практически в ней не было ничего, кроме продавленного дивана, явно принесенного с помойки облезлого стола с круглой столешницей, пары драных стульев того же происхождения и древнего телевизора «Рубин» (гордость последних пятилеток), стоявшего прямо на полу.

И — зеркала! Именно оно сразу же приковывало внимание и заставляло забыть о спартанской убогости окружающего быта.

Огромное, в резной раме черного дерева, оно начиналось от пола и по высоте было выше человеческого роста. В прозрачных недрах его толстого стекла висело мое отражение на фоне выгоревших засаленных обоев.

Появился хозяин с бутылкой и закуской. Он сноровисто расставил тарелки, плеснул водки в стаканы.

— Классное зеркало! — заметил я, усаживаясь за стол. — Антиквариат?

— Угадал! — ответил мужчина, грузно осев на стул. — Восемнадцатый век. Хочешь купить?

— Да у меня таких денег никогда не было! — засмеялся я.

— Дешево отдам! — посулил мужчина.

— Тогда уж лучше подари, — пошутил я.

— Дарить нельзя! — помрачнел мужчина и поднял стакан. — Ну, будем!

Мы выпили.

— Как тебя зовут? — спросил мужчина, морщась и загребая вилкой капусту.

Я сказал.

— А меня зови Стасом, — предложил мужчина, наливая по новой. — Ну, со знакомством!

«Исток» резво бежал по жилам. Жить стало лучше, жить стало веселее.

— Ты гляди — я серьезно, — снова начал гнуть свое Стас. — Нравится, — продам хоть сейчас!

— Нет! — решительно отказался я. — Тебя, как видно, приперло, а я не привык пользоваться бедственным положением других.

— Да ты знаешь, за сколько я его в свое время купил? За сто двадцать пять рублей!

И Стас уставился на меня, ожидая всплеска удивления. Я не обманул его ожиданий. Поудивлявшись, я поддел его:

— Небось, у бабки из глухой деревни купил?

— В комиссионке! — ответил Стас. — В обычной комиссионке. Первоначальная цена была — пятьсот рублей. Я думал — сразу возьмут. Через месяц зашел - стоит! И цена – двести пятьдесят!

— Но у тебя и таких денег не было, — съязвил я.

— Шутишь! — обиделся Стас. — Я, между прочим, был известным человеком среди коллекционеров. Так что двести пятьдесят рублей для меня в то время было — тьфу! Просто, когда я увидел, что цена падает, а зеркало не берут — заинтересовался. Вещь-то — настоящая!

* * *

Вещь могут не покупать из-за явно завышенной цены, из-за сомнений в подлинности или существенных, хотя и не очень заметных, на первый взгляд, дефектов. Но здесь явно был не тот случай!

И Стас поинтересовался у продавца.

— Да один чудак тут продает, — нехотя ответил продавец. — Почему не берут? Да шут его знает! Вещь хорошая, антикварная. Вы не поверите — когда привезли это зеркало, то уронили его ненароком! И что вы думаете? Ни царапины на раме! А стеклу вообще хоть бы хны! Во умели делать!

— А кто хозяин? — спросил Стас.

— Не положено! — с достоинством ответил продавец. — Здесь все-таки государственный магазин, а не толкучка. Берёте — платите через кассу!

— Да мне просто необходимо знать происхождение вещи. Поговорить с владельцем, узнать подробности Поймите, я же коллекционер, а не какой-нибудь спекулянт! — пояснил Стас и для убедительности мягким, незаметным движением опустил в карман халата продавца хрустящую бумажку.

— Возле тульских самоваров стоит мужчина в засаленном пиджаке, видите? — процедил сквозь зубы продавец, не поворачивая головы. — Это и есть владелец.

Возле витрины с тульскими самоварами действительно стоял мужичонка с испитым лицом, одетый в пиджак с засаленными рукавами и мятые брюки с лоснящимся задом.

Стас подошел к нему и осведомился:

— Прошу прощения! Это вы продаете зеркало?

Мужичонка вздрогнул, повернулся к Стасу и, нервно дернув кадыком, ответил:

— Да-да, я! Вы желаете купить? И правильно! Старинная вещь, в отличном состоянии! Вы не пожалеете!

— Боюсь, для меня это дороговато, — запустил пробный шар Стас.

Мужичонка схватил его за рукав.

— Что вы! Впрочем… я же вижу, что вы — настоящий ценитель! А это же просто сокровище! Я бы никогда и ни за какие деньги… если бы это не был для меня вопрос жизни или смерти… Короче, — ваша цена?

— Сто рублей! — предложил Стас, холодея от собственной наглости.

— Идет! — с немедленно согласился мужичонка и потащил ошарашенного Стаса к кассе.

— Позвольте! — пробормотал Стас. — Но надо же произвести уценку…

— К чему все эти формальности?! — возразил мужчина. — Платите! Какая там сейчас проставлена цена? Двести пятьдесят? Вот разница!

И он протянул Стасу сто пятьдесят рублей.

Почему Стас не ушел? Это сделал бы на его месте любой разумный человек. Но коллекционеры не относятся к числу разумных людей. И Стас взял деньги, выписал чек у продавца и оплатил покупку.

— Прямо сейчас заберете? — спросил продавец. — Тогда с вас еще двадцать пять рублей за доставку.

Стас заплатил двадцать пять рублей, хотя мужичонка порывался оплатить и доставку.

Пришли сонные грузчики и попытались оторвать зеркало от пола. Зеркало покачивалось, но не давалось.

— Да, должен вас предупредить! — в отчаянии проговорил мужичонка, с тоской наблюдая за мучениями грузчиков. — Это зеркало обладает… короче, оно позволяет своему владельцу изменить прошлое!

— В смысле?! — удивился Стас.

— В прямом смысле! — пояснил мужичонка, не отрывая глаз от кряхтящих грузчиков. — Будучи владельцем зеркала, вы можете по своему желанию изменить свою жизнь с любого момента в прошлом.

Грузчики наконец оторвали зеркало от пола и понесли. Мужичонка облегченно вздохнул и рванул к выходу.

— Постойте, что значит — изменить прошлое? — спросил вслед ему недоумевающий Стас. — Каким же это образом?

— Вам это расскажут! — прокричал, не оглядываясь, мужичонка.

— Когда расскажут?

— Сегодня же!

Хлопнула входная дверь. Мужичонка исчез.

«Да он просто псих!» с некоторым облегчением подумал Стас. И отправился домой.

Весь вечер он не отходил от зеркала: любовно протирал его салфеткой, любовался своим отражением в полный рост и радовался удаче, пославшей в его руки практически даром уникальную вещь.

Когда Стас, наконец, улегся в постель, то еще долго смотрел на зеркало, пока зеркальная поверхность не подернулась туманом — Стас погрузился в сон.

* * *

— Приношу вам свои искренние извинения, милейший, но придется вас побеспокоить. Ничего не поделаешь — служба!

Негромкий, но отчетливый голос проник в сонный мозг и сдернул пелену сна с головы Стаса. Он приоткрыл глаза.

Перед зеркалом на стуле сидел человек в черном костюме эпохи Екатерины Великой. Его силуэт четко обрисовывался в серебристом потоке лунного света, лившегося через не полностью зашторенное окно.

Стас рывком приподнялся на кровати и резко спросил:

— Какого черта вам здесь надо?

Человек засмеялся и покачал головой:

— Ах, любезный Станислав Евгеньич! Да кто же это черта к ночи поминает? Еще накличете на свою голову!

— Вы кто такой? — спросил сбитый с толку Стас. — Грабитель?

— Хорош грабитель, — улыбнулся человек. — Расселся и лясы точит! Нет, милейший, я не грабитель. Я — Хранитель!

— Чего Хранитель? — удивился Стас.

— Хранитель Зеркала, — пояснил человек.

— А я кто тогда? — задал нелепый вопрос Стас. Но человек спокойно и монотонно, словно рассказывал малышу сказку, ответил:

— Вы есть Владелец Зеркала и оно в полном вашем распоряжении. Вы можете использовать его как обычное зеркало, а можете, воспользовавшись магическими свойствами зеркала, изменить свое прошлое неограниченное количество раз. Наконец, вы можете его продать, как только пожелаете. Единственное, что вы не сможете сделать — это уничтожить Зеркало или подарить его. Отвечая же на ваш самый первый вопрос скажу, что, как Хранитель Зеркала, я обязан сообщить вам об условиях владения Зеркалом, а также о порядке его использования. Что, кстати, я сейчас и делаю! В заключение я отвечу на три любых ваших вопроса, касающихся Зеркала.

Тут Стас заметил, что его собеседник не отражается в Зеркале и с облегчением подумал: «Да это же сон! И больше ничего!»

— Нет, Станислав Евгеньич! Это не сон, а самая, что ни на есть суровая реальность, — возразил Хранитель, — уж поверьте мне!

Стас поднялся и подошел к Хранителю. Тот, не шевелясь, вопросительно посмотрел на Стаса, усмехнулся и предложил:

— Можете дотронуться до меня, дабы убедиться в полной реальности происходящего. Смелее, Станислав Евгеньич!

Стас дотронулся до Хранителя. Мужик как мужик, одет только в полном соответствии с екатерининскими временами: вроде, так тогда врачи одевались, в черное черт возьми!

Стас хлопнул себя по лбу. Да это же ряженый! Сейчас воры его квартиру чистят, а этот клоун ему тем временем зубы заговаривает!

Стас рывком выдернул из-за спинки кровати ружье-бокфлинт и обежал всю квартиру. Никого в квартире больше не было, лишь в коридоре испуганно шарахнулся из-под ног кот Ипполит. Замки закрыты, засов задвинут, с окнами тоже все в порядке. Стас в полном замешательстве вернулся в спальню и навел ружье на Хранителя.

— А ну колись, шпана уголовная! Как сюда проник, есть ли подельники? И поживее, пока я тебе мозги не вышиб!

— Ай-яй-яй, Станислав Евгеньич, — укоризненно покачал головой Хранитель, — как вам не стыдно! Интеллигентный человек, а опустились до тюремной лексики! И стрелять вы не будете: ружьишко дробью крупной заряжено, а ковер на полу — ручной работы уникальной, не захотите вы его кровушкой пачкать. Нет?

Стас опустил ружье и сел на кровать.

— Что вам надо? — с безнадегой в голосе спросил он.

— Я вам уже объяснил, Станислав Евгеньич! Экий вы недоверчивый, право слово! — с упреком заметил Хранитель. — Ну, да ладно! Повторюсь немного, — благо, время еще есть. Итак, вы стали Владельцем Зеркала и обрели чудесную возможность мгновенно и исключительно в соответствии со своим желанием изменить любой момент в своей жизни! И поступать таким образом вы можете столько раз, сколько вашей душе угодно! Впечатляет, не правда ли?

И Хранитель, негромко рассмеявшись, продолжил:

— И обратите внимание, милейший Станислав Евгеньевич, что ради такой уникальной возможности вам ничем, — ну, абсолютно ничем не придется жертвовать! Не нужно продавать душу дьяволу и подписывать кровью договор; не нужно отдавать кусок собственной жизни за исполнение самого ничтожного желания, как это происходило с владельцами Шагреневой Кожи; не нужно сбывать магический предмет по меньшей цене, чем та, за которую он вам достался, — как это было с Сатанинской Бутылкой; не надо задумываться о разумном использовании лимита желаний, как если бы вы имели дело с каким-нибудь джинном. Короче, все достоинства налицо!

— А как насчет недостатков? — поинтересовался Стас.

Хранитель иронически взглянул на него и насмешливо произнес:

— Осмелюсь напомнить вам, Станислав Евгеньич, что недостатки есть всего лишь продолжение достоинств! Наличие или отсутствие недостатка есть явление сугубо субъективное и зависящее лишь от нашего отношения к соответствующему достоинству, продолжением коего и является данный недостаток. И не более того!

— Сами то поняли, чего сказали? — сумрачно осведомился Стас.

— Не понятно это вам, Станислав Евгеньич! — покачал головой Хранитель и вздохнул. — А хотите знать, от чего не понятно? А от того, что вы не философ по складу ума. Вы — умный, энергичный, напористый, но — не философ! Ну, ничего… Еще станете философом, это уж как пить дать!

— Хорошо, допустим, что… что я поверил вам, — медленно произнес Стас. — Как в реальности происходит процесс э-э изменения прошлого?

— Предельно просто! — заверил Хранитель. — Как только вы принимаете решение изменить какой-либо момент вашего прошлого, вам достаточно подойти к зеркалу, вспомнить этот самый момент и представить, каким образом вы хотели бы его изменить. Как только зеркало уловит ваше желание, его поверхность перестанет отражать что-либо и вы спокойно можете проходить сквозь зеркало, — как будто его и нет вовсе! Пройдя через зеркало, вы окажетесь в измененном в соответствие с вашим желанием моменте прошлого и начнете дальнейшую жизнь именно с этого момента. Понятно?

— Так просто? — недоверчиво усмехнулся Стас. — Как в компьютерной игре!

— Все гениальное — просто! — позволил себе напомнить Хранитель и добавил, взглянув на большие карманные часы:

— Вот и все! Теперь можете задавать вопросы. Напоминаю — только три!

Стас немного подумал и спросил:

— А как появилось магическое Зеркало?

Хранитель рассмеялся:

— Сразу узнаю коллекционера! Прямо сгорает от нетерпения узнать подробную историю попавшего в его руки раритета. Ну что же, извольте!

— Двести лет назад жил замечательный мастер Джузеппе Патрезе. Он приехал в Петербург из Венеции и прославился великолепными зеркалами, которые изготавливал, используя секреты легендарных венецианских мастеров. Однажды его маленький сын полез на крышу за кошкой по лестнице, забытой небрежными работниками, свалился и разбился насмерть. Безутешный отец в отчаянии хотел наложить на себя руки, но о трагедии узнал небезызвестный граф Калиостро. Патрезе несколько раз изготавливал специальные зеркала для магических сеансов Калиостро и тот решил помочь отцовскому горю. По указаниям Калиостро Патрезе изготовил это Зеркало, вернулся в прошлое и вовремя убрал злополучную лестницу. Вот и вся история появления на свет Зеркала. Теперь — второй вопрос!

— А как сложилась дальнейшая судьба мастера Патрезе?

Хранитель немного помедлил с ответом, затем медленно произнес:

— Его сын вырос, окруженный заботой и вниманием. Все его малейшие прихоти удовлетворялись мгновенно не чаявшими в нем души родителями. Поэтому, вполне естественно, он быстро превратился в себялюбивого негодяя и разбил сердце отца. Чтобы расплатиться с карточными долгами, сынок украл у отца деньги. Деньги были чужими и мастер Патрезе умер от горя и стыда. Тогда граф Калиостро, скорбя о потере мастера, решил наказать Патрезе-младшего. Он превратил его в Хранителя Зеркала. И с тех пор его потерянная душа скитается между Адом и Раем. И лишь когда Зеркало меняет владельца, младший Патрезе на короткий миг обретает плоть и кровь, чтобы довести до нового владельца правила обращения с Зеркалом. Это — ответ на ваш второй вопрос. Теперь — третий и последний!

Стас задумался. Искушение узнать все до конца оказалось сильным и он спросил:

— А сколько Хранителей и Владельцев было у Зеркала?

— Зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден? — пожал плечами Хранитель. — Хранитель Зеркала был, есть и будет всегда один и тот же. Да-да, именно! И вы знаете — почти каждому новому Владельцу я вынужден рассказывать эту печальную историю. Неплохую пытку придумал для меня Калиостро?

Мрачный смех Хранителя сухими орешками раскатился по углам комнаты.

— Вы не ответили мне насчет Владельцев! — напомнил Стас.

Хранитель поднялся со стула и сухо ответил:

— Это был четвертый вопрос, Станислав Евгеньич. Такие маленькие хитрости проходят только в сказках, а это — жизнь. Ну, мне пора! Я удаляюсь, оставляя вас владеть Зеркалом. И удачи вам в ваших трудах по изменению прошлого. Удача вам теперь ох как нужна! Хотя вы сами об этом пока и не догадываетесь.

Хранитель подошел к Зеркалу и исчез. Просто растворился в нем, как кусок воска в кипятке.

Стас некоторое время сидел, пытаясь разгрести извилинами осевшую под черепной коробкой информацию. Потом лег, но сон не шел. Стас встал, закурил и отправился на кухню. Пуская дым в приоткрытое окно, он размышлял о свалившемся на него чуде и не знал — радоваться или ужасаться.

«Допустим, что это все — правда. Ну, хотя бы на минуту допустим! Что тогда? Моя жизнь вроде бы и так неплохая, чтобы в ней что-либо менять. Да разве может быть плохой жизнь здорового, крепкого физически и нравящегося женщинам мужчины, не обремененного семейными заботами, которому едва перевалило за тридцать, со вполне приличным окладом на службе и увлекательным хобби, приносящим периодически весьма ощутимые денежные поступления. Да что еще желать?!»

Однако червячок сомнения уже зашевелился где-то в подсознании. Он упорно прокладывал себе дорогу к памяти и тут Стас вспомнил эпизод, который он очень охотно изменил бы в выгодную для него сторону. Впрочем, что значит «охотно»?! Да он до сих пор до утра уснуть не может, когда вдруг к ночи вспоминает ту историю!

* * *

Года за два до покупки Зеркала у Стаса неожиданно раньше времени подошла очередь на автомобиль. Кто-то из очередников не то умер, не то не собрал вовремя денег, не то отказался, — короче, Стасу вдруг позвонили и предложили срочно выкупить автомобиль. Стас порадовался внезапной удаче — по самым оптимистичным расчетам его очередь должна была подойти не раньше, чем через год, — и помчался снимать деньги с книжки. Излишне говорить, что приличная сумма ушла, как водится, на «обмывон».

Радовался Стас покупке ровно две недели. А потом ему вдруг позвонил Вениамин.

Вениамин был художником-реставратором и месяцев пять-шесть в году обычно проводил в разъездах по стране. В затерянных в глуши деревнях и забытых Богом городках он иной раз откапывал подлинные раритеты, приводил их в порядок и продавал коллекционерам по весьма умеренной цене. Единственное требование, которое он выдвигал и которому неукоснительно следовал — деньги сразу и только наличными!

Никаких авансов и кредитов он не признавал. Перед ним стояли на коленях, обещали сумму вдвое-втрое большую, но только через неделю или через месяц — Вениамин был неумолим. Кто первый в течение суток приносил оговоренную сумму, тот и получал все. Продавал Вениамин тоже комплектом — как продуктовый заказ: покупай все, что дают, нужное оставишь, а остальное — хоть на помойку выбрасывай!

Полученную сумму Вениамин делил на две части. Одну в тот же день телеграфом переводил матери во Владимир, с остальных денег тут же отдавал долги. Обычно оставалась довольно приличная сумма и Вениамин уходил в запой. Недели три его никто не видел, затем он появлялся — худой, пергаментно бледный, с ввалившимися красными глазами и одалживал у знакомых трояки и пятерки. Больше зараз он никогда не просил, хотя и предлагали. «Берешь чужие и на время, а отдаешь свои и насовсем!» — криво усмехался он и исчезал.

Но в командировках он не пил. Ни капли — даже пива! Потому еще и не спился с катушек, и мастерство не потерял.

Услышав в трубке голос Вениамина, Стас очень удивился: тот не должен был появиться раньше, чем месяца через два.

— Что так рано?

— Я нашел! — хрипло произнес голос Вениамина в трубке.

— Что нашел? — не понял сразу Стас.

— Монастырский деисус! Ну, помнишь, я тебе рассказывал?

Стас вспомнил, как Вениамин однажды обмолвился о том, что мечтает найти деисусный чин из трех икон, когда-то находившийся в одном из северных монастырей. Деисус вывез из Новгорода один из соратников Марфы Борецкой, когда к городу уже подошли войска Ивана III, а в самом Новгороде сторонники московского князя дрались с пролитовской партией. Беглый боярин, лишившись своих вотчин, постригся в монахи и принес икону в дар монастырю. В 20-е годы местные комсомольцы разогнали монахов, устроили в монастырском храме клуб, а иконостас сожгли. Но Вениамину удалось выяснить у немногих оставшихся в живых очевидцев вандализма, что деисус еще накануне исчез из храма — во всяком случае, все они сходились на том, что иконы деисусного чина в костер не попали. И вот…

— Ты уверен?! — осторожно осведомился Стас. Он почувствовал, как от волнения у него задрожали руки.

— Приезжай, сам увидишь! — отозвался Вениамин.

Стас немедленно помчался на квартиру к Вениамину. С трудом поймав такси (машину еще не научился водить), он через час, наконец, ввалился в маленькую и донельзя запущенную квартиру Вениамина.

На засаленной, бугрящейся от выпирающих пружин оттоманке в ряд стояли три иконы. Деисусный чин: центральная, с изображением Христа, справа и слева — Богоматерь и Иоанн Предтеча. Все три — явно древние, но в превосходном состоянии.

— Неужели?! — изумленно выдохнул Стас.

— Все сходится! — кивнул Вениамин. — Четко выраженная новгородская школа без малейших признаков московского влияния. Никак не позже пятнадцатого века. А сохранность — просто сказка! И это при практически полном отсутствии следов реставрации или поздних правок. Чудо! Истинное чудо!

— Сколько? — спросил Стас.

Вениамин назвал цену. Стас крякнул. Вениамин поморщился.

— Ты знаешь, вообще, сколько это стоит?! Если я запрошу настоящую цену, то ты такие деньги за всю жизнь не соберешь!

Вениамин был прав. Даже было страшно представить, во сколько раз истинная цена деисуса превышала запрошенную Вениамином сумму!

Стас лихорадочно пытался сосчитать, сколько денег осталось на книжке. Нет, суммы явно не хватало! Чертов автомобиль! Проклятая консервная банка с мотором! Но что же делать? Единственный выход — немедленно продать машину. Конечно, ее с руками оторвут — спасибо родной Партии за вечный дефицит. Но как успеть это сделать за сутки?!

— Дай мне три дня! — предпринял безнадежную попытку Стас, но Вениамин сходу отверг его жалкие потуги.

— Ты мои условия знаешь! — недовольно бросил Вениамин. — В твоем распоряжении сутки. И не больше! Время пошло. Через двадцать четыре часа приносишь всю сумму, или — прости-прощай!

— Но такую сумму в течение суток достать тяжело! — возразил Стас.

— Петр Сергеич достанет! — отрезал Вениамин.

«Петр Сергеич! Ну конечно! У этой крысы нюх на такие вещи, да еще и куры денег не клюют!»

Стасу не удалось за сутки достать денег. Когда назначенный Вениамином срок подошел к концу, Стас принялся названивать ему домой. В нем еще теплилась надежда, но Вениамин не брал трубку и с каждым гудком надежда таяла, как сугроб под дождем. Стас не выдержал и помчался к Вениамину.

Возле подъезда дома, где жил Вениамин, стояла «Волга». Стас увидел, как из подъезда появился сияющий, словно новогодняя елка Петр Сергеевич. В руках он нес аккуратно упакованный в оберточную бумагу сверток. Петр Сергеевич положил сверток на заднее сиденье и сел за руль.

Стас сделал шаг вперед, зацепился за что-то ногой и чуть не упал. Посмотрел вниз — из земли торчал кусок водопроводной трубы. Стас выдернул железку. Это был обрезок длиной сантиметров семьдесят.

Мимо, рокоча мотором, проехала «Волга» Петра Сергеевича. Стас увидел его лицо совсем рядом: Петр Сергеевич ехал очень медленно, аккуратно преодолевая колдобины — берег машину. «Хорек самодовольный! Перехватил, все-таки! Такую вещь из-под носа увел!»

Стас испытал вдруг резкое, почти непреодолимое желание ударить Петра Сергеевича по голове обрезком трубы, схватить сверток с драгоценным деисусом и бежать в укромный уголок, чтобы остаться наедине с сокровищем! Желание было настолько сильным, что Стас уже сделал шаг к машине, но Петр Сергеевич резко прибавил газу, машина резво вылетела на ровный асфальт и умчалась прочь. Стас тоскливо проводил ее глазами.

Из подъезда выскочил Вениамин и почти бегом промчался мимо Стаса, не обратив на него никакого внимания. Вениамину надо было спешить: успеть до вечера раздать долги, отправить часть денег матери и уйти в запой.

«Чертов алкоголик!»

Стас отбросил трубу и зашагал в сторону метро.

Ночью ему снилось, что он разбивает ветровое стекло «Волги», вытаскивает из машины перепуганного Петра Сергеевича и бьет, бьет его по голове обрезком трубы, пока череп не превращается в кровавое месиво. Затем Стас хватает сверток и убегает. Забегает в лифт, останавливает его между этажей, разворачивает сверток и достает иконы. Он нежно гладит их древние доски, — нежнее, чем кожу любимой женщины и вдыхает трепещущими от волнения ноздрями запах старины, словно тонкий аромат духов. Счастье обладания заливает его доверху и он просыпается на волне экстаза, — как будто провел ночь первой любви! Но в следующий момент он осознает, что это всего лишь сон и горькое сожаление сжимает цепкой лапой горло.

Петра Сергеевича с тех пор Стас больше не видел: тот бесследно исчез. В кругах коллекционеров глухо поговаривали, что Петром Сергеевичем заинтересовались органы, но тот якобы ухитрился переправить свою богатую коллекцию за границу и теперь живет безбедно в Швейцарии, выехав туда по купленным за огромные деньги подложным документам.

Вениамин так и не вышел из запоя: через три недели после продажи деисуса он умер от обширного инфаркта.

* * *

Вот эту историю и вспомнил Стас, сидя на кухне и дымя второй подряд сигаретой. Он вернулся в комнату и сел напротив зеркала. Зеркало равнодушно отражало темные силуэты мебельного гарнитура (середина XIX века) и фигуру сидевшего в вольтеровском кресле Стаса.

«Вот какой момент жизни наверняка стоило изменить! Вот он, именно тот случай, терзающий который год своей необратимостью! Действительно, если бы он тогда не поторопился с покупкой злосчастного автомобиля!»

Стас вгляделся в зеркало — ему показалось, что блестящая гладь стекла вдруг подернулась дымкой. Он поднялся и подошел ближе — так и есть! Зеркало все сильнее и сильнее светилось перламутром, как будто в зазеркалье поднимался туман. Стас вспомнил инструкции хранителя. Ну, была не была! Итак, необходимо сосредоточиться на изменяемом моменте жизни: тот роковой звонок председателя профкома, контролировавшего очередь на автомобили…

 

* * *

Стас закрыл глаза и сделал шаг. Затем — другой. По идее, он уже должен был упереться в стекло, но — нет, продолжал двигаться, как ни в чем не бывало. И только, когда вдруг больно ушиб ногу о кресло, открыл глаза. Да! Он каким-то непостижимым образом наткнулся на вольтеровское кресло, двигаясь в противоположном от кресла направлении!

Стас замер, пытаясь осмыслить ситуацию. Из этого состояния его вывел телефонный звонок. Стас глубоко вздохнул и взял трубку. В ухо ворвался голос председателя профкома:

— Спишь, что ли уже? Напрасно! Тебе тут пофартило, — короче, с тебя бутылка!

— Что случилось-то? — спросил Стас, хотя прекрасно знал — что.

— Короче, появилась внеплановая «шестерка», усекаешь? И на профкоме мы решили отдать ее тебе! Деньги-то успеешь собрать?

Стас усмехнулся, предвкушая удовольствие и ответил:

— Спасибо, конечно, Коля, но сейчас у меня с деньгами напряженка! Так что — извини…

— Что — извини?! Я так понимаю, что ты отказываешься?! Или я ослышался?

— Нет, ты правильно понимаешь, и не ослышался. Ну не могу я сейчас машину купить, понимаешь? Не могу!

— Ну вот тебе раз! — расстроился профсоюзный босс и закадычный друг Стаса. — Ты же говорил, что давно деньги отложил! И что вдруг?

— Так получается, извини, — ответил Стас.

— Ну, расстроил ты меня, брат! Я тут на профкоме за тебя бился, как лев, ведь хотели тачку этой шалаве Эльвире отдать! Понимешь? Я поднапрягся, позвонил кое-кому — заткнули ей все-таки рот путевкой на Золотые пески, и — вот тебе раз! От тебя я такого не ожидал!

Стас положил трубку со смешанным и странным чувством одновременно тревоги и облегчения. Деньги он сохранил, а друга вот обидел. А ну как Вениамин не позвонит — что тогда?!

Н-да, нервное это все-таки дело — изменение прошлого!

Две недели Стас жил практически на грани нервного срыва. Он мало ел и почти не спал, выкуривал по две пачки сигарет в день.

Вениамин позвонил точно в то же время, что и в прошлой реальности. Стас был готов к этому и поехал к нему уже с деньгами.

— Вот это дело! — обрадовался Вениамин, торопливо проверяя пачки денег. — Уважаю тебя, Евгеньич! Забирай деисус… стой! Дай я тебе его запакую аккуратненько!

Стас взял тщательно упакованный сверток, простился с Вениамином и вдруг вспомнил, что через три недели Вениамин должен умереть. Он немного помедлил у дверей и нерешительно сказал:

— Ты знаешь , чего… Тебе надо пить бросать, Вениамин! Возраст у тебя такой… для инфаркта самый опасный.

— Да я что — алкоголик что ли какой?! — обиделся Вениамин. — Я просто как заведусь, то остановиться долго не могу! А за здоровье мое не беспокойся — тебе могу одолжить!

Стас немного постоял возле подъезда, с наслаждением закурив сигарету. Докурив, он заторопился к проспекту — ловить такси. Ему не терпелось поскорее остаться наедине со своим сокровищем!

Дома он поставил иконы на пол рядом с зеркалом и долго ласкал их взглядом, сидя в своем любимом вольтеровском кресле. Потом встал и укрепил деисус в заранее приготовленное место на стене. Потом подошел к зеркалу и с благодарностью погладил его холодную гладкую поверхность. «Спасибо тебе, сокровище мое! Что бы я делал без тебя!»

Зеркало безмолвствовало: дескать, ничего особенного, просто свою работу выполняю, — для того и создано!

Стас каждый день с нетерпением ждал встречи со своим сокровищем, изнывая на работе и слоняясь от стола к курилке и обратно. Вечером он с радостным волнением спешил домой, вваливался в комнату, плюхался в кресло и с наслаждением созерцал древнюю простоту и, в то же время, тщательность и скрупулезность работы безвестного новгородского иконописца, сотворившего образа полтысячи лет назад.

«Боже мой, какое это счастье — быть избранным для владения такой ценностью! Вот оно — счастье!»

Счастье Стаса длилось ровно месяц.

Однажды, едва он пришел с работы и не успел еще даже взглянуть на свое сокровище, — в дверь позвонили. Звонок был долгий и требовательный. Стас почувствовал, как беспричинный холодок пробежал у него между лопатками. Он на цыпочках прокрался к двери и осторожно приоткрыл заслонку на дверном глазке.

— Открывайте, гражданин Никодимов! — послышался из-за двери голос участкового. Растерянный Стас открыл дверь и в квартиру деловито ввалились милиционеры. Прижимаясь к стенке, неловко прошли двое соседей по лестничной клетке — понятые.

— Гражданин Никодимов? Вот постановление о проведении обыска!

Стас тупо глянул на протянутый листок бумаги. Он все равно ничего не мог прочитать: буквы расплывались перед глазами. Он ошеломленно пробормотал:

— А что вы собственно собираетесь искать?

— Похоже, что уже нашли! — сказал один из милиционеров, кивая на деисус. — Три иконы с Христом, Богоматерью и Иоанном Предтечей. Так, по-моему?

Дальше все шло как в кошмарном сне. Иконы изъяли, а Стаса препроводили в отделение. Там молодой суровый следователь начал задавать вопросы, скептически играя бровями при каждом ответе Стаса.

— Как к вам попали изъятые у вас три иконы деисусного чина?

— Я приобрел их у Вениамина… то есть, у гражданина Борисова, художника-реставратора. Он может подтвердить!

Следователь двинул бровью и ответил:

— К сожалению, гражданин Борисов, Вениамин Иннокентьевич ничего не сможет подтвердить, поскольку неделю назад скончался от обширного инфаркта.

«Ах да, я и забыл!»

Стас спохватился — не сказал ли он это вслух, а то ведь следователь черт знает что может подумать! А тот тем временем продолжал:

— Советую вам откровенно все рассказать, гражданин Никодимов, чистосердечное признание может существенно облегчить вашу участь!

— Да в чем, собственно, меня подозревают?! — попробовал возмутиться Стас.

— Пока только в скупке краденого.

— Что значит — пока?!

— Здесь вопросы задаю я! — разъяснил следователь. — Работа моя такая. А вы должны на них отвечать! Вам понятно?

Стас вздохнул и рассказал о том, как купил деисус у Вениамина. Следователь задавал уточняющие вопросы: где и при каких обстоятельствах он познакомился с Вениамином, когда впервые услышал о деисусе и еще много чего.

Когда Стас закончил, следователь откинулся на спинку стула, поиграл бровями и заметил:

— Неувязочка получается, гражданин Никодимов! Вы сообщили, что гражданин Борисов вернулся на два месяца раньше, чем вы ожидали; что ничего конкретно для вас он привезти не обещал; и то, что он привез деисус, он сообщил вам только накануне вашей покупки. Так?

— Так! — согласился Стас.

— Почему же, в таком случае, вы за две недели до этого отказались от приобретения автомобиля, на который так долго стояли в очереди?

Стас похолодел. Да, как это объяснить?

— Я… полагал, что Вениамин привезет что-нибудь интересное и решил поберечь деньги на этот случай.

— М-да… поберечь… весьма крупную сумму… Хотя и не знали, что именно он привезет, да и привезет ли вообще. Так? И ради этого эфемерного «на всякий случай» вы отказались от приобретения автомобиля, на который несколько лет стояли в очереди? — следователь сдержано улыбнулся. — За сколько вы приобрели у покойного Борисова иконы?

Стас назвал сумму.

Следователь кивнул головой.

— Да, примерно такая сумма денег находилась у Борисова на руках в тот вечер. Мы просуммировали все его расходы с того вечера и до дня смерти и сложили с теми деньгами, которые нашли у него в квартире. Расходов было немного: половину отправил матери, треть отдал за долги, ну а выпивка — так во время запоя он посуду не сдавал. Так что все сходится. Одного понять не могу — откуда вы знали, сколько Борисов запросит с вас за то, что привезет, если вы не знали, что именно он привезет? Я понятно излагаю?

— Да, конечно! Но я не мог знать, что именно он привезет!

— Но вы уже покупали у него до этого какие-либо вещи?

— Да, конечно, я же вам рассказывал.

— Да, рассказывали. И суммы каждый раз были разными, иногда различаясь на порядок! Тогда откуда же вы могли знать, сколько с вас в этот раз запросит Борисов?

— Да с чего вы взяли, что я знал, сколько он с меня запросит?! — воскликнул Стас.

— А с того, что именно такую сумму вы сняли с книжки почти за две недели до приезда Борисова! — веско заметил следователь. — Вообще, я советую вам хорошо обдумать ситуацию, в которой вы оказались. Дело по обвинению вас в скупке краденого можно хоть завтра передавать в суд. Но передавать я его пока не буду, поскольку подозреваю предварительный сговор между вами и Борисовым при совершении последним кражи.

— Какой кражи?! — воскликнул Стас. — Вениамин… то есть, Борисов сказал мне, что купил деисус у какой-то старушки!

— Гражданин Борисов похитил иконы из запасника владимирского музея и, кстати говоря, кражу обнаружили совершенно случайно, хотя он очень хорошо подготовился — даже подменил иконы копиями. Значит, готовился заранее! А когда человек готовится к краже музейных ценностей, он почти всегда действует по заказу: ведь раритет из музея в комиссионку не сдашь и на толкучке не продашь!

Следователь выжидающе посмотрел на Стаса, ожидая реакции, но реакции не последовало и он продолжил:

— Дело ведь было так! Борисов заранее продумал план похищения икон, заранее договорился с вами о том, за сколько вы их купите, и каким образом он устроит так, чтобы кражу долгое время никто не обнаружил. Именно поэтому вам и не пришло в голову спрятать иконы — слишком уверены были в безнаказанности! Обращаю внимание, что кража была совершена из хранилища, за что по статье 89 УК РСФСР полагается не менее трех лет лишения свободы. Ну, а если истинным организатором кражи являлись вы, а Борисов был просто исполнителем? Организатору ведь срок положен гораздо больший! Обычно организатор получает по максимуму, что в вашем случае означает — восемь лет с конфискацией имущества. Так что подумайте! Чистосердечное признание — и вы всего лишь скупщик краденого, для которого можно ограничиться общественным порицанием. Будете упрямиться — сядете как организатор кражи музейных ценностей! Ситуация ясна?

Стас кивнул, хотя по приходу домой пришел к выводу, что ситуация запутана до предела. Следователь сейчас сладкие песни поет, а как поступит вдруг указание об очередном усилении борьбы с кражами госсобственности? Тогда сразу из гражданина Никодимова слепят организатора и — восемь лет таежного санатория! И ведь могут все конфисковать, — все, на что он полжизни потратил, отказывал себе во всем, любовно подбирал, реставрировал! И вот — все коту под хвост! Да, угораздило Вениамина деисус из музея умыкнуть! Да уж лучше бы он старушку ограбил — меньше дали бы!

А теперь трепещи и жди, чем дело закончится — общественным порицанием или восьмушником с конфискацией! И не сидеть ему больше в любимом вольтеровском кресле, и не разглядывать самодовольно свое отражение в зеркале… Зеркало!

Стас облегченно рассмеялся. Вот его сказочный парашют, при помощи которого он может выпрыгнуть из любой безнадежной ситуации. Хрен вам, гражданин следователь! Хрен вам, дорогие товарищи судьи и народные заседатели! Хрен вам, дорогие товарищи из товарищеского суда, общественные обвинители и общественные порицатели! Теперь я неподсуден вашему суду! Я — выше вас! Да вас — просто нет! Вы не существуете! Вы — ирреальны! А самая реальная действительность — это мое сознание и мое желание создать новую действительность с любой страницы!

Да, вот так вот, гражданин следователь! Не понравились вы мне, и поэтому я вас вычеркиваю из новой реальности, которую начну писать с чистого листа, выбросив из своей жизни обстоятельства встречи с вами как исчерканные страницы черновика!

В состоянии эйфории от внезапного облегчения Стас налил себе пятьдесят грамм коньяка и уселся в вольтеровское кресло поразмышлять — с какого момента изменить свою жизнь в этот раз.

Действительно, а как он жил все эти годы? Добрая половина жизни потрачена на охоту за редкостями. Ради них он отказывал себе во всем: в мелких радостях жизни типа поездки на курорт с обязательным и ни к чему не обязывающим курортным романом; в спокойной уверенности складывания по кирпичику карьеры — с положением в обществе, дачей, машиной квартирой, спецбуфетом и персональной пенсией; в семейном счастье, наконец! И что он имеет теперь в награду? Угрозу лишения доброго имени, а то и свободы, а также тех дорогих ему вещей, которым он посвятил жизнь! А сколько у него в доме ценностей откровенно сомнительного происхождения! Уж этому следователю только дай зацепку — потянется ниточка!

А с чего все это началось? Когда им овладела эта болезненная страсть к раритетам?

Стас вспомнил, как однажды, когда ему только исполнилось двенадцать лет, родители взяли его с собой в гости к дяде Жоре. Стасу не хотелось идти — как раз накануне местный заводила Гришка Самурай милостиво принял его в свою компанию. Но отец не терпящим возражений голосом позвал его домой — переодеться для гостей, и Стас подчинился.

У дяди Жоры была превосходная коллекция фарфора. Стас вспомнил, какое впечатление произвели на него старинные фарфоровые статуэтки. Это вам не мордастые киски, страхолюдные лебеди и не опознаваемые писатели, от которых ломились полки универмагов! Стас, как зачарованный, смотрел на галантных кавалеров и прекрасных дам, изящных балерин и чудесных зверей — творения старых мастеров.

Дядя Жора заметил это детское восхищение и растрогался. Он подарил Стасу фарфоровую статуэтку балерины и сказал:

— Смотри, Стасик! Эта балерина стояла на каминной полке в комнате маленького князя Трубецкого. Мальчик вырос, стал декабристом, состарился, умер… его дети и дети его детей уже ушли из жизни — а статуэтка все живет и радует нас!

— Это очень дорогая вещь, но я дарю ее тебе, потому что верю — она станет началом твоей прекрасной коллекции. Я чувствую в тебе настоящего, прирожденного коллекционера!

Дядя Жора не ошибся — Стас стал как одержимый рыться в книгах по искусству, просиживал в читальных залах вместо того, чтобы играть на улице с ребятами. Во дворе его стали дразнить «архивариусом», — впрочем, большинство из дразнивших даже не понимали значения этого слова.

Он стал для ребят белой вороной, а таких очень не любят в детских коллективах. Его поколачивали, не принимали всерьез, а Стас все больше уходил в себя, в свой мир прекрасного, который для других был всего лишь кучей старых безделушек.

Когда он стал старше, то мучительно долго не мог найти себе девушку. А когда нашел, то быстро спугнул ее своими разговорами на антикварные темы, потому что ни о чем другом он говорить не любил, да и не умел.

Когда Стас понял, что вряд ли сможет сойтись с какой-нибудь женщиной поближе и надолго, то он даже вздохнул с облегчением: нет, женщину даже не возможно представить в его святилище — еще разобьет драгоценную китайскую вазу, смахивая с нее пыль или испортит бесценную инкрустацию, протерев мокрой тряпкой ломберный столик княгини Волконской!

В конце-концов, Стас ограничил свой интерес к женщинам мимолетными встречами со случайными знакомыми, да визитами к проститутке, принимавшей клиентов на дому и слывшей непревзойденной мастерицей минета.

Стасу даже передернул лицом, вспомнив это. Нет, теперь он знает, как надо изменить жизнь! Нужно жить как все, и тогда жить будет легко и просто. И даже, если вдруг жизнь покажется прожитой зря, всегда можно утешить себя мыслью — дескать, не беда, ведь все же так живут!

Решено! Стас встал и подошел к Зеркалу. Зеркало туманилось, оно ждало Стаса, чтобы принять его в свои объятия и ввести в новую жизнь. Стас в последний раз оглянулся на вольтеровское кресло, мысленно попрощался с ним и шагнул в зазеркалье.

* * *

Первое, что он увидел, был узор. Узор на поблекших обоях в прихожей. Он вспомнил эти старые обои. Новые наклеят во время ремонта, когда он перейдет в восьмой класс. Потом он услышал голос матери:

— Стасик, не путайся под ногами, ты мне мешаешь!

Мать стояла у зеркала и расчесывала волосы. Зеркало было то самое, магическое. Странно, ведь в детстве Стаса Зеркала не было, его просто не могло быть — ведь в то время оно принадлежало совсем другому человеку.

— Мама, а давно у нас это зеркало? — спросил Стас.

— Ты уже сто раз спрашивал! — вздохнула мать. — Сколько я помню, это зеркало все время здесь стоит. По-моему, оно принадлежало еще моему деду. Ну, ты оденешь, наконец, новую рубашку? Мы и так опаздываем! Это неудобно — ведь мы обещали дяде Жоре, что будем ровно в два часа, а сейчас почти половина второго!

— Я не поеду к дяде Жоре! — сказал Стас.

— В чем дело? — удивилась мать. — Ведь ты так хотел посмотреть коллекцию фарфоровых статуэток! Что случилось?

В коридоре появился отец. Он на ходу завязывал галстук.

— Женя! — обратилась к нему мать. — Стасик не хочет ехать в гости!

— Что за новости? — нахмурился отец. — Ведь сам же рвался!

— Раньше рвался, а сейчас не хочу! Я лучше с ребятами во дворе погуляю! — упрямо заявил Стас. Он уже начал беспокоиться, удастся ли осуществить задуманное. Это взрослый человек сам себе хозяин! А кто будет считаться с желаниями ребенка?

На его счастье, из кухни вышла бабушка и вмешалась в принимавшую нежелательный оборот дискуссию.

— Что вы ребенка заставляете ехать в такую даль, через пол-Москвы, чтобы сидеть в прокуренной комнате?! — напустилась она на родителей. — Пусть лучше на улице погуляет, а потом поужинает нормально! А то в гостях он крем-соды напьется и есть ничего не будет. И потом, — крем-сода портит желудок!

Отец махнул рукой и взглянул на часы.

— Ладно, нам уже пора, мать! Выходим быстрее, а то и так опаздываем! Хочет — пусть остается.

— Так вот лучше! — удовлетворенно ответила бабушка. — Идем, Стасик, на кухню, я тебе пирожка дам. Твои любимые — с вишней!

Стас схватил пирожок и отправился на улицу, оставляя за спиной бабушкины напутствия.

Гришкину компанию он нашел на обычном месте: за кучей угля возле котельной.

— Ну вот и Стас! — удовлетворенно заметил Гришка, поворачиваясь к своему верному другу Толику. — А ты говорил — не придет! Я своих пацанов знаю, они со мной — в огонь и в воду, и в медные трубы! Верно, Стас?

— А то! — солидно ответил Стас и сплюнул сквозь зубы, как это делал Гришка. Сердце пело: Гришка признал его своим! Пусть теперь в школе кто-нибудь попробует к нему пристать, — Гришку все боятся!

— Значит так, пацаны, слухать сюды! — распорядился Гришка. — Сегодня потрясем Митрича из пятого подъезда. Дело верное — Митрич в день получки завсегда на рогах возвращается, наверняка даже и не узнает никого! А узнает, кто ему поверит, пьяному-то, когда его уж раз пять с белой горячкой увозили? Помните, как он вылез на крышу, прыгал там и матерился, а потом сказал, что это он от фашистских диверсантов отбивался?

Все помнили этот случай и дружно закивали головами.

— Вот так! — подытожил Гришка. — Возьмем Митрича на пустыре, когда он пехом от электрички пойдет. Со мной идут Толик и Стас. Стас, твоя задача — догнать бегом Митрича и вырвать у него чемоданчик, в котором он инструмент носит.

— На фига нам его инструмент? — удивился Стас.

— Я точно знаю, что в день получки он туда деньги кладет. Лопатник он по пьяни уже пару раз терял, а вот свой инструмент он даже мертвым не потеряет! — сообщил Гришка. — Толик тебя подстрахует. Ежели Митрич тебя догонять станет, Толик ему навстречу выйдет и даст разок по башке. Много ли пьяному надо? Остальные будут сидеть здесь и подтвердят, в случае чего, что мы тут весь вечер были. Все ясно?

Стас с восторгом посмотрел на Гришку. Как он здорово все продумал! С таким не пропадешь!

Сохрани он после временного перемещения здравый смысл зрелого мужчины, то сразу понял бы, что и план гришкин — дерьмо, и сам Гришка — дерьмо законченное! И побежал бы Стас от этих отморозков! И молился бы только об одном — чтобы наш гуманный и справедливый суд совершил высший акт гуманизма по отношению к своим многострадальным гражданам и заранее приговорил бы Гришку с Толиком к расстрелу, пока они еще не пролили реки слез и крови.

Но двенадцатилетний Стас думал только об одном: как поднимется его авторитет в школе и во дворе, когда все узнают, что Гришка принял его в свою компанию! Те, кто еще вчера унижали его, будут пресмыкаться перед ним; кто не замечал, — будут с опаской обходить. Вот оно, счастье дворового пацана!

Они сидели, играли в карты, курили. Гришка что-то бренчал на гитаре, поблескивая золотой фиксой. Идиллия: вожак и его стая, — верная и преданная до последнего вздоха. Кто откажется быть членом такой стаи? Только сумасшедший или патологический индивидуалист! В двенадцать лет никому не дано еще познать древнюю как мир истину: за ошибки вожака всегда расплачивается стая.

Когда настало время идти на «дело», Гришка с Толиком повели Стаса на пустырь. Гришка положил Стасу руку на плечо — то ли в знак особого расположения, то ли просто, чтобы не сбежал.

Проходя через подворотню, они столкнулись с Ленькой Рыжим и его компанией. Гришка не любил Леньку и враждовал с ним, но трогать его опасался: Ленька был сильнее Гришки, занимался боксом и местную шпану в грош не ставил. Они прошли, не глядя друг на друга. Ленька лишь удивленно приподнял бровь, глядя на Стаса. Ленькина компания прошла уже мимо, как вдруг кто-то из ленькиных ребят сказал:

— А давай Стаса в ворота поставим? Он прыгучий, как кошка!

— Стас! — окликнул его Ленька. Стас остановился и оглянулся. Гришка с Толиком тоже остановились. Ленька подошел к Стасу, не обращая внимания на Гришку и Толика.

— У нас вратаря нет. Некого поставить — Серега ногу сломал. Может, сыграешь за нас?

У Стаса горло перехватило от неожиданности. Гришка сжал пальцы на его плече и сказал, с угрозой скаля фиксу:

— Чего тебе от моих ребят надо? Он со мной, ясно?

— С каких это пор? — удивился Ленька.

— С этих самых! Так что — разошлись, как в море корабли. Я твоих пацанов не трогаю и своих трогать не позволю!

Ленька смерил Гришку тяжелым взглядом и веско произнес:

— А что ты за него решаешь? У него язык есть, пусть скажет сам!

Он наклонился к Стасу и сказал:

— Ну что, Стас, пойдешь с нами? Или с ними?

Стас сглотнул слюну. Если Ленька за него заступится, то Гришка его, пожалуй, не тронет. А вдруг Ленькина команда проиграет из-за него? Вообще, Стас неплохо стоял в воротах и часто брал совершенно дохлые мячи. Но вратарская удача не постоянна!

Стас, ответил, стараясь не глядеть Леньке в глаза:

— Не… я с Гришкой!

Гришка победно взглянул на Леньку. Тот пожал плечами.

— Ну, как знаешь.

И Ленькина команда удалилась.

— Молодец, Стас! — похвалил его Гришка.

— Я же говорил! — подхватил Толик. — Надежный пацан!

Стас гордо расправил плечи, задыхаясь от своей значимости.

Они вышли на пустырь. Гришка взглянул на часы.

— Скоро подойдет поезд. Давайте, пацаны!

Толик и Стас пошли к платформе. Не доходя до нее метров пятьдесят, они свернули в сторону и укрылись в кустах. Скоро подошла электричка и по тропинке потянулись редкие пассажиры. Когда основная масса людей прошла, показался Митрич. Он шел, покачиваясь и что-то напевая под нос. В руке он держал маленький чемоданчик. Вот он остановился, поставил чемодан на землю между ног: решил закурить.

Пока Митрич доставал «Беломор» и чиркал зажигалкой, он остался на тропинке совсем один. Толик вылез из кустов и подошел к Митричу, держа папиросу. Митрич дал ему прикурить. Потом Толик что-то спросил и Митрич стал объяснять, размахивая руками. Стас понял: Толик задерживает Митрича, чтобы остальные пассажиры ушли подальше. Наконец, Митрич поднял чемоданчик и двинулся по тропинке к домам.

Толик сделал знак Стасу. Когда Стас подошел к нему, Толик достал из кармана мятую кепку и натянул Стасу на голову по самые уши.

— Так он тебя вообще никогда в жизни не узнает! — пояснил Толик. — К тому же он тебя только со спины и увидит. И вообще, он вряд ли чего вспомнит, поскольку бухой в дупель. Ну, давай!

Стас побежал по тропинке, догоняя Митрича. Сердце колотилось с бешеной частотой и Стасу казалось, что оно сейчас выскочит из груди, застрянет в горле и он просто задохнется от волнения. Видимо, волнение и подвело его.

Когда Стас догнал Митрича и вырвал у него чемоданчик из рук, ручка выскочила из потной ладони Стаса и чемоданчик упал прямо ему под ноги. Стас споткнулся о чемодан и кубарем полетел на траву. Митрич схватил его за шиворот и сильно потянул. Ворот рубашки затрещал, отлетела пара пуговиц.

— Ах ты шпана, мать твою! — заревел Митрич. — Я тебе покажу, как воровать!

Стас заверещал как заяц в зубах у лисицы. Он закрыл глаза от ужаса и вдруг Митрич вместе с ним стал валиться на землю. Стас опомниться не успел, как оказался на траве, придавленный тяжелым и неподвижным телом Митрича. Сухие острые стебли травы больно впились в спину, но Стас даже не мог пошевелиться. Он чувствовал, как что-то теплое течет ему на лицо, ему хотелось кричать, но для этого надо было вдохнуть воздух, а он не мог сделать и этого.

Казалось, прошла целая вечность и вдруг тело Митрича отвалилось в сторону и над ним склонились Гришка и Толик. Стас приподнялся и сел.

— Ты чего сделал! — сказал Гришка. — Он же не дышит. Ты же его замочил!

Стас увидел на руке у Толика тяжелый шипастый кастет, потом разглядел залитую кровью голову неподвижно лежащего Митрича и все понял. Он провел ладонью по лицу — так и есть, кровь!

Толик с Гришкой оттащили Митрича в кусты, затем вернулись. Гришка поднял чемодан, Толик взял за плечо впавшего в ступор Стаса и потащил его в кусты. Там Толик обшарил карманы Митрича, а Гришка взломал замок чемодана.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Толик.

Гришка выругался и ответил с досадой:

— Четыреста рублей! А ведь должно было быть не меньше трех тысяч! Я же сам слышал как Митрич хвастался — дескать, должен премию и отпускные получить! А ты нашел чего-нибудь?

— На рубль мелочи! — отозвался Толик.

Гришка снова выругался и отбросил чемодан в сторону.

— Ладно, двигать надо!

— А с ним чего делать? — кивнул Толик на Стаса. — Глянь, он весь в кровище!

Гришка оттер намоченным в ручье платком начавшую запекаться кровь с лица Стаса, замыл рубашку.

— Держи язык за зубами! — предупредил он Стаса. — А то в колонию загремишь на всю катушку. А шестнадцать стукнет — в тюрьму переведут! Мокрое дело — не шутки, за это взрослым «вышак» положен, а малолетке точно лет десять впаяют! А проговоришься, — считай, ты уже на том свете: нам с Толиком терять нечего! А дома скажешь, что играл у ручья, упал в воду и нос себе разбил. Я пацанов предупрежу, они подтвердят в случае чего. Ничего не бойся, пока ты со мной — я своих в беде не оставляю! Только язык за зубами держи — и все будет в порядке! Понял?

Стас не помнил, как добрался домой. Бабушка открыла дверь, но так как в прихожей вдруг очень кстати перегорела лампочка, то объяснений не потребовалось. Бабушка заспешила на кухню разогревать ужин для ненаглядного внука, а Стас остался в темной прихожей.

В Зеркале Стас видел только свой силуэт, освещенный проникавшим с кухни светом и Стас мысленно порадовался этому — ему не хотелось видеть свое лицо. Что делать? Как быть дальше? Ему вдруг захотелось сбежать на край света от Гришки с Толиком и от страшной тайны, которая вдруг связала их вместе. Теперь он до конца жизни будет зависеть от них! Кто защитит его от Гришки с Толиком?

Ну, а если бы он не пошел с ними? Надо было идти с Ленькой играть в футбол. Тогда ничего бы не случилось. Да, конечно! Только Ленька и может защитить его от Гришки!

Стас даже рассмеялся от облегчения. Ну конечно! Рядом с Ленькой он спокойно может сказать «нет» Гришке и его шпане.

Зеркало с готовностью уловило его желание: Стас заметил, что поверхность зеркала посветлела, отражавшийся в нем силуэт Стаса исчез. Зеркало было готово провести своего Владельца сквозь себя и дать ему возможность снова переписать жизнь заново.

— Стасик! — позвала с кухни бабушка. — Иди ужинать! Иди скорее, а то остынет!

— Сейчас, ба! — отозвался Стас. Он закрыл глаза и шагнул в Зеркало.

* * *

Когда Стас открыл глаза, то увидел прямо перед собой лицо Леньки. Тот с улыбкой на смотрел на Стаса и спросил:

— Ну что, Стас, пойдешь с нами? Или с ними?

Стас посмотрел на Гришку и шагнул к Леньке.

— Конечно, с тобой, Лень!

Гришка задохнулся от возмущения.

— Ах, так, шкет?!

Он протянул, было руку к Стасу, но Ленька встал между ними и угрожающе предупредил:

— Ша! Он же тебе сказал, что он — со мной!

Гришка сплюнул и сказал, зловеще блеснув фиксой:

— Ладно, еще сочтемся!

Ленька положил руку на плечо Стаса.

— Не бойся его. Мы тебя в обиду не дадим. Пошли!

Импровизированное футбольное поле тоже находилось на том же пустыре, по которому проходила тропинка к железнодорожной платформе, только по другую сторону ручья. Трава, конечно, почти полностью вытоптана и ворота были меньше, чем настоящие. Зато пространство у ворот засыпано мелким речным песком, поэтому там всегда было сухо. Песок не давал юному вратарю больно ушибиться или безнадежно испачкаться во время броска на мяч, а относительно небольшие размеры ворот позволяли Стасу свободно допрыгивать до верхней перекладины. Реакция и прыгучесть у Стаса действительно были отменные, поэтому в ворота он встал со спокойной душой: он верил в свои вратарские качества и мог противостоять здоровенным нападающим, даже тем, что выше его на голову.

Единственное, что расстраивало — первый тайм ему придется играть против солнца. А солнце не спешило заходить. Оно неторопливо двигалось по небу, слепя Стаса — не помогал даже низко надвинутый на лоб козырек кепки. Кепка, к тому же, была ленькина, слишком большая и Стасу постоянно приходилось ее поправлять.

Солнце и было во всем виновато. Вначале Стас взял два довольно опасных мяча, но вот третий… Из-за солнца Стас даже не увидел момента удара. Он только уловил какое-то движение и метнулся инстинктивно в дальний угол, но мяч пошел в ближний. Стас поднялся, сплевывая песок и посмотрел за ворота. Конечно, никакой сетки на воротах не было и с силой пробитый мяч исчез за кустами.

Ленька с укоризной посмотрел на Стаса. Да, конечно, надо было держать ближний угол, потому что сам Ленька успел встать в дальний, подстраховывая вратаря. Только Стас это вовремя не заметил. Все солнце, будь оно не ладно!

Ленька подошел к Стасу и похлопал его по плечу.

— Ладно, бывает. Давай за мячом, быстро. А то время идет, а нам еще отыгрываться надо!

Стас кивнул и побежал за кусты. Сразу за кустами начиналась дорога, а на той стороне дороги, прямо на бровке и застыл мяч. Ишь, куда закатился!

Стас начал спускаться к дороге и вдруг увидел, как с той стороны ручья ему наперерез бегут две фигуры. Это были Гришка с Толиком. Конечно, они вовсе не бежали на перерез Стасу: они скрывались с места преступления, а Стас просто оказался у них на пути из-за злополучного мяча.

Стас хотел вернуться и отсидеться в кустах, пока Гришка с Толиком не пробегут мимо. Но команда ждала мяч, — нужно было срочно отыгрываться! И Стас, опасливо поглядывая на поворот, побежал к мячу. Он подобрал мяч, оглянулся и поискал глазами своих недругов. Но их нигде не было видно и Стас заспешил обратно, тем более, что из-за поворота донесся шум приближающегося грузовика.

Стас успел проскочить перед грузовиком. И в тот же момент из-за кустов выскочили Гришка с Толиком. Они просто срезали угол и столкнулись нос к носу со Стасом. Сердце у Стаса упало — вдруг Толик ударит его своим страшным кастетом. Но Толику было не до того: он только что впервые в жизни убил человека и даже такому подонку от этого немного не по себе.

А вот Гришка вспомнил про свой пошатнувшийся авторитет. Но и он не стал останавливаться, а просто резким движением ударил Стаса в солнечное сплетение. Дикая боль пронзила не ожидавшего удара Стаса и он повалился на асфальт. А затем эту боль поглотила еще более страшная, ставшая совершенно невыносимой и Стас провалился в темноту, так и не успев осознать, что произошло.

Первое, что он увидел, очнувшись в больничной палате — глаза мамы.

— Как ты, сынок? — спросила она, гладя Стаса по голове.

— Левая нога болит, — ответил Стас и мать разрыдалась.

— Ну, чего ты, ма! — приподнялся он на локтях и осекся. Там, где должна была быть левая нога, не было ничего. Ужасаясь своему открытию, Стас медленно оттянул одеяло. Мать со слезами на глазах следила за ним. Вместо левой ноги осталась перебинтованная культя — сантиметров тридцать от бедра.

Потом пришел врач. Сидел, разговаривал. От него Стас узнал, что левую ногу выше колена в клочья размолол тяжело груженый грузовик. Стаса вовремя нашел Ленька и остановил кровь жгутом. Водитель грузовика сразу отвез Стаса в больницу и ему удалось спасти жизнь. Суд оправдал водителя, а Гришка с Толиком уже сидели в тюрьме, — правда, их собирались судить за убийство Митрича. Конечно, хорошо, что этим отморозкам влепят на полную катушку, — только ведь нога у Стаса от этого не вырастет!

Вначале Стаса охватили ужас и безысходность. Но потом он вспомнил про Зеркало, — и успокоился. Медсестры и врачи восхищались: «Какой мужественный мальчик!» и наперебой жалели его, подкармливали гостинцами, а Стас лишь улыбался в ответ и с нетерпением ждал возвращения домой, размышляя, с какого момента он теперь начнет новую жизнь.

Действительно, а с какого? Наверное, надо начать с самого счастливого. Стас стал вспоминать самый счастливый момент и вдруг с удивлением обнаружил, что лет до семи его жизнь проходила как сплошное ощущение счастья! Жизнь была полна радости, пока ее не отравили школьные мучения и жестокие обычаи дворовой шпаны. Единственной экстерриториальной зоной, свободной от несправедливостей и жестокостей окружающего мира была песочница, где все конфликты легко разрешались при помощи любящей мамы.

Стас принял решение. Да, надо уйти в солнечный рай раннего детства, где будут они вдвоем с мамой. И он будет жить в Детстве вечно, и вместе с ним всегда будет молодая и веселая мама, которую он никогда больше ничем не огорчит.

Мать привезла его домой на такси и заботливо поддерживала под руку, пока он неумело взбирался по лестнице на костылях. Стас краем глаза видел ее лицо, видел, как за время его пребывания в больнице мать осунулась и постарела; видел разбежавшиеся от уголков глаз морщинки и легшую под глазами синеву, и проблески седины в пышных волосах. И он с нежностью думал: «Ничего, мама, ничего! Я верну при помощи Зеркала то время, когда нам с тобой было так хорошо и спокойно, когда я ничем тебя не огорчал!»

Дома мать кинулась укладывать его в постель, но Стас мягко отстранил ее и возразил:

— Мам, я уж в больнице належался! Сделай-ка мне лучше чайку, а я пока похожу на костылях по коридору, освоюсь.

Мать заспешила на кухню, а Стас остался наедине с Зеркалом. Он смотрел на свое отражение в Зеркале до тех пор, пока оно не затуманилось. С кухни донесся голос матери:

— Стасик, я тебе покушать положила и чай налила. Иди, только потихоньку, не торопись!

— Иду, мама! — откликнулся Стас и шагнул за туманную поверхность Зеркала.

* * *

Все, что рассказывал Стас, я видел словно наяву. Так бывает, когда иногда видишь полноцветные и широкоформатные сны с четко продуманным сюжетом. Голос Стаса, негромкий и монотонный, доносился, словно голос диктора за кадром:

— В детство нельзя возвращаться! Дети живут в мире чувств, они и мир видят по-другому, даже если у них ум взрослого человека. Радость в детстве ослепительна, а горе всеподавляюще. Любая мелкая неприятность кажется трагедией вселенского масштаба, после которой жизнь неминуемо должна закончиться! Правда, дети также быстро все забывают. Ну, а если у тебя есть Зеркало? Тогда ты пользуешься им по малейшему поводу. Получил двойку — бежишь к зеркалу вернуться на день раньше, чтобы выучить урок. Да мало ли поводов исправить прошлое? Разбил банку с вареньем, подрался с приятелем из-за пустяка, потерял ведерко в песочнице…

Тяжелый вздох, пауза.

— Наконец, начинаешь ходить через Зеркало чаще, чем в туалет. Жизнь как неразрывная цепь событий, заканчивается и превращается в калейдоскоп, в котором перестаешь понимать, кто ты есть, как долго ты живешь на этом свете и вообще — живешь ли!

— А потом ты устаешь от этого, и пытаешься начать решать свои проблемы не при помощи Зеркала, а так, как это делают все люди. Но для тебя это уже невозможно — ведь ты разучился предвидеть последствия своих поступков и отвечать за них хотя бы перед собой! И тогда приходит Страх. Ты боишься пройти через Зеркало потому, что, решив таким образом одну проблему, получишь десять новых. И тогда тебе придется еще десять раз пройти через Зеркало, чтобы решить и их. После чего каждая из решенных проблем породит еще десяток. И так далее…

— И вот ты уже не в состоянии пройти через Зеркало из-за страха получить новые проблемы взамен решенной. И в то же время страшно жить, поскольку решать проблемы обычным путем ты разучился. Страх вползает в душу, пускает корни — и вот ты уже конченый человек. Потому, что Страх — это ключ, закрывающий двери Жизни и открывающий двери Ада!

* * *

Я очнулся из странного дремотно-бредового состояния. За окном брезжил серый осенний рассвет, оплакивая унылую судьбу предстоящего дня мелкими каплями дождя на мутном стекле.

Я, оказывается, так и уснул за столом, положив голову на грязное кухонное полотенце. Стас лежал на диване вверх одутловатым бледным лицом и храпел, как больной бегемот.

Хотелось пить и я жадно выпил холодный кипяток из чайника. Затем захотелось закурить, но две пустые пачки и полная пепельница явственно обрисовали ситуацию. Содрогаясь от похмелья, брезгливости и презрения к себе, я достал из пепельницы окурок подлиннее и жадно закурил.

На улице в ближайшем ларьке я купил на последние двенадцать рублей мелочью бутылку «Ярпива» и с наслаждением выпил тут же. В голове прояснилось и я зайцем поехал с пересадками наземным транспортом — в метро без билета не проедешь.

Придя домой, я опустился в кресло и немного поразмышлял — выпить кофе и идти на работу, или немного вздремнуть и появиться там после обеда. Последнее, пожалуй, было бы самым правильным! Я взглянул на часы — почти девять. Я снял трубку с телефона.

— Алло, это ты, Катя? Катенька, я появлюсь после обеда. Нет, ничего страшного, просто неважно себя чувствую! Если шеф будет спрашивать, скажи, что я жду слесаря — у меня в ванной трубу прорвало, хорошо? Ну и чудно! Привет!

Я с наслаждением растянулся на диване, но сон не шел.

Странно, а ведь еще вчера я потешался над вечно сожалеющем о прошлых ошибках Вовчиком, считал его неудачником. А теперь мне самому вдруг захотелось изменить прошлое. Неужели и я — неудачник? В фильме Оливера Стоуна «Никсон» прозвучала интересная фраза: «Никто не смеет считать человека неудачником, если он сам себя таковым не считает!» Что это — истина в последней инстанции или просто красивые слова?

Интересно, а какой момент в жизни я хотел бы изменить? Вообще, счастлив я или нет? Достиг ли я того, чего желал? А чего я, собственно, желал? Сделать карьеру? Ну, сделал: успел защитить кандидатскую, затем — докторскую. Стал начальником, — на работу, вон, когда хочу, тогда и прихожу! Да, пусть наука сейчас в коллапсе, но есть кое-какие договорные работы, которые через меня идут, так что — не бедствую, в отличие от многих. Что еще?

Ну, а в личном?

Я вздохнул. Все, как в той песне: «Дела — отлично! Вот только с личным — привет!» Да, в моем возрасте люди уже своих детей в жизнь выпускают, в институты пристраивают! А я? Почему так все не задалось на личном фронте? Ведь была же семья… нет, вру! Какая же это семья — муж да жена? Да, жена была… Лера… Валерия…

Когда-то я думал, что с женой мне повезло! Я учился на последнем курсе, меня могли оставить на кафедре, впереди четко пролегала дорога в аспирантуру, но было лишь одно препятствие — иногородний! Угораздило же моих предков осесть в маленьком сибирском городке! Получив туда распределение, отец и мать радовались: завод только построили, работы непочатый край, молодежь поднимет промышленность Сибири! Романтика, одним словом. Кому-то повезло: однокурсник отца дослужился до зама директора и уехал в Москву, в министерство. А мой отец до пенсии работал ведущим инженером с ежемесячным окладом сто восемьдесят пять рублей плюс ежеквартальная премия тридцать процентов. Романтика хороша на завтрак, но совершенно неудобоварима на ужин! Мне тоже светило распределение в Сибирь, но совсем в другой город — там на заводе сразу давали общежитие. Стоило грызть науку пять лет, чтобы вкалывать на занюханом заводишке и ютиться в общаге с перспективой получения отдельной конуры под пенсию! Мой отец лишь через десять лет получил крохотную двухкомнатную квартиру в ведомственном доме. До сих пор помню неуемную радость родителей, которую не в силах были заглушить «прелести хрущоб»: нелепая планировка, совмещенный санузел и храп соседей за тонкой стеной. То же светило и мне. М-да, перспективы — аховые!

И тут я познакомился с Лерой. Она училась курсом младше на нашем же факультете. Я ее встретил в Доме культуры института на каком-то концерте. Я пробирался к своему месту, а она сидела и читала «Золотую ветвь» Фрезера, — не хило для студентки физтеха, а?

— Интересная книжка, не правда ли? — прокомментировал я, протискиваясь между ее коленками и спинкой кресла. Без всякой задней мысли сказал, просто так. Я терпеть не мог девиц в очках, а у этой на носу красовались большие очки в роговой оправе. Она подняла голову, мельком взглянула на меня и равнодушно ответила:

— Интересная, но вам вряд ли понравится.

— Почему же? Я читал, — понравилась!

Меня явно принимали за недоумка, что внесло некоторое неудобство в мой внутренний мир. Я уселся рядом. Она повернулась ко мне, несколько заинтересовавшись.

— Вы что — историк?

— Нет. А вы? — задал я встречный вопрос.

— Тоже нет.

— Зачем же вы читаете классический фундаментальный труд по исследованию истоков религии?

— Для ученого необходима широта кругозора! — ответила она. И сняла очки. Она хотела мне понравиться. А я ей уже понравился. Любительница экзотики. Еще бы! Читающий Фрезера физик, конечно, не такая редкость, как читающий Фейнмановский курс лекций историк, но, все-таки, это нечто выходящее вон из ряда!

А глаза у нее ничего. Серо-голубые. Мелковаты, правда, но прекрасно гармонируют с чертами лица.

— Совершенно с вами согласен! — подхватил я. — Обратите внимание, какой прорыв совершили физика и точные науки в этом веке, чего нельзя сказать ни об истории, ни о философии. А почему? Да потому, что достаточно часто можно встретить физика, читающего Фрезера или Гегеля, но практически невозможно встретить историка, прочитавшего хотя бы «Занимательную физику» Перельмана!

Она рассмеялась и покачала головой в знак согласия.

Тут какой-то тип бесцеремонно влез в беседу:

— Эй, послушай, это мое место! Вот билет!

Я недовольно покосился на наглеца, взял его билет и некоторое время разглядывал синий квиток. После небольшого раздумья я протянул ему свой билет:

— На, возьми мой!

Парень хотел что-то сказать, но я прервал его:

— Ты что, не видишь, что я с дамой? Будь человеком!

Парень махнул рукой и взял мой билет.

— А вы обладаете даром убеждения, — оценила незнакомка.

— Это не единственное мое достоинство! — заверил я и поинтересовался:

— А, кстати, как вас зовут? Меня — Саша.

— Валерия. Можно — просто Лера.

Вот так мы и познакомились. Я проводил ее до дома и назначил свидание. Она пришла. Дальше пошло по накатанному сценарию: кино, кафе и через три дня — предложение зайти ко мне послушать музыку. Мы лежали на скрипучем диване в комнате коммунальной квартиры, которую я снимал за тридцать рублей в месяц (плюс коммунальные услуги). Она охотно, хотя и без особого энтузиазма целовалась, но решительно отвергла все мои домогательства. Видя мое недовольство, она встала, прошлась по комнате и решительно сказала:

— Вот что, Саша! Объясняю ситуацию открытым текстом: мне нужен штамп в паспорте. Понятно?

— Это для тебя так важно? — криво усмехнулся я.

— Важно! — она повернулась ко мне. — Моя бабушка собирается переехать жить к моим родителям. Как ты знаешь, у меня еще есть сестра. Мы с ней — близнецы, хотя, слава Богу, не похожи! Так вот, бабушка сказала, что ее двухкомнатная квартира на Октябрьском поле достанется той из нас, кто первая выйдет замуж. Понятно?

— А бабушка не надвое сказала? — попытался сострить я, осмысливая ситуацию.

— Оставь шутки хоть на время! — Лера села на диван, закинула ногу на ногу и сцепила руки на колене. — Я хочу заниматься наукой. Я хочу иметь нормальную отдельную квартиру со спальней и кабинетом, а не общажный дурдом. Я уже отоспала свое на раскладушке на кухне, пока мои родители ждали квартиру!

— Ты предлагаешь мне фиктивный брак? — спросил я, закуривая.

— Вот еще! — фыркнула Лера, отгоняя дым ладонью и недовольно осведомилась:

— Ты всегда дымишь в комнате?

— Всегда! — злорадно сообщил я. — Ну, а чего же, в таком случае, ты хочешь от меня?

— Мне некогда ходить по дискотекам, чтобы снять там мужика на ночь. Мне нужна нормальная квартира и нормальный муж!

— Ага, так я похож на кандидата в нормальные мужья! — засмеялся я.

— Что же тут смешного? — удивилась Лера. — Ты умный, интеллигентный, с широким кругозором, симпатичный. Ты мне нравишься. Что еще надо?

— А любовь? — спросил я. — Знаешь такое слово?

— Ну, может быть, я уже люблю тебя! — Лера придвинулась и обняла меня за плечи.

— Ах, может? — обиженно сказал я, снимая с плеча ее руку и отодвигаясь.

— Нет, ты посмотри, а?! — возмутилась Лера. — Еще десять минут назад собирался меня трахнуть, а теперь толкует про отсутствие любви! Значит, так просто затащить в постель можно, а жениться нельзя?

— Ну, должен же я проверить… может, у тебя есть скрытые дефекты! — проворчал я.

— Хорошо, изучай! — согласилась Лера и, прежде, чем я успел что-либо ответить, сбросила платье.

— Ну? — спросила она. — Есть дефекты?

— А лифчик? — вместо ответа потребовал я.

Она сверкнула глазами и сбросила лифчик и трусики.

— Ну, теперь все?

Она просто дышала гневом, но этот гнев ей шел. И, вообще, ничего девочка! Стройненькая… ноги, правда, тонковаты, но так — очень даже ничего!

— А грудь у тебя маловата! — ехидно прокомментировал я. Грудь действительно была маловата.

— Тогда найди себе свиноматку! — зло посоветовала она и стала одеваться. Я поднялся, подошел и обнял ее за плечи.

— Ладно, — сказал я примирительно. — Поехали квартиру смотреть.

— Да пошел ты! — сказала Лера и оттолкнула меня. Но уже без гнева.

Я должен был принести хотя бы формальные извинения.

— Ну, прости меня! Просто… все так неожиданно. Не сердись! Мне еще никогда никто не делал подобных предложений!

— Ты считаешь это неприличным? — с вызовом спросила Лера.

— Нет, нет! Просто — необычным. И — не более того!

Когда мы выходили из квартиры, мне вдруг в голову пришла одна мысль. Я рассмеялся вслух.

— Что такое? — вопросительно посмотрела на меня Лера.

— Да просто я подумал — интересно, а чем сейчас занимается твоя сестра? Уж не тем ли, чем и ты?

Лера покачала головой и сказала недовольно:

— Ну и шуточки у тебя. Ширинку лучше застегни, Казанова! Все-таки родственникам везу тебя показывать.

Я спохватился и пошарил рукой — замечание было вполне справедливым.

Родители Леры мне понравились. Семья военнослужащего — есть такое понятие: в меру интеллигентности, немного солдафонства для шарма — «ужин в восемнадцать ноль ноль, сверим наши часы! Есть, товарищ полковник!», отпечаток чемоданной жизни на всем.

Похоже, я тоже приглянулся. Мы чинно поужинали, пропустив по три рюмки беленькой, а после ужина переместились с бравым полковником запаса и бутылкой коньяка на кухню. Короче, я покидал гостеприимный дом прилично навеселе, но вполне в нормальном виде.

Лера вышла вместе со мной из подъезда, испытующе посмотрела на меня и сказала:

— Моим предкам ты вполне понравился, так что через неделю можешь делать мне предложение. Рекомендую прийти в костюме с галстуком, букетом роз и абсолютно трезвым — все равно здесь напоят и накормят!

— Есть, товарищ полковник! — рассмеялся я и обнял ее. Целовалась она вполне сносно. Вообще, Лера умела быть и отчужденно холодной, и чувственно страстной. Только невозможно было понять — где чувства, а где расчет. Прожив с ней десять лет, я постепенно разглядел жизненный корень Леры. В ней никогда не было чувств на грани страсти и расчета на грани цинизма — был расчет чувств и чувственный расчет. Не было холодной логики типа «я музыку разъял как труп», но не было и испепеляющей страсти, которой отдаются целиком.

Расчетливость и женственность — странный коктейль, которого я нахлебался до тошноты за десять лет.

Ну, а вначале все казалось замечательно! Через неделю я, одолжив костюм у приятеля и с большим трудом достав букет отличных роз, явился делать предложение. На следующий день мы подали заявление, через месяц сыграли свадьбу: не роскошную, но вполне приличную. За это время родители сделали с бабулей родственный обмен и мы с Лерой вселились в отдельную двухкомнатную квартиру на Октябрьском поле в качестве счастливых молодоженов. Вместе с московской пропиской я получил возможность остаться на кафедре и подготовиться к аспирантуре.

Были ли мы тогда счастливы? Не знаю, можно ли считать счастьем, когда просто все идет согласно твоим планам. Для Леры это было, безусловно, счастьем. Несчастьем для нее было, когда ее планы нарушались. Вот такое простое понятие счастья и несчастья — позавидовать можно, правда?

Мы с Лерой словно соревновались — кто быстрее сдаст кандидатский минимум, кто раньше защитит кандидатскую, кто скорее подготовит докторскую… Все, в общем, шло замечательно, лишь когда моя мать во время наших редких встреч робко спрашивала о внуках, я растерянно отводил глаза. Как ей объяснишь, что на детей у нас с Лерой просто нет времени?

Как долго еще могло продолжаться это эрзац-благополучие? Не знаю… наверное, долго, но… Времена изменились и далеко не в лучшую сторону. Финансирование науки практически прекратилось, стало не хватать денег на привычный образ жизни. Но что там деньги! Настоящей катастрофой для Леры явилось то, что успехи в научной сфере перестали быть символом жизненного успеха. Я видел, как ей мучительно больно от того, что ее подруги, с грехом пополам окончившие школу, но вовремя прилипшие к бизнесу, свысока поглядывают на нее! Жизнь пошла не по ее плану и она чувствовала себя глубоко несчастной.

Но не такой человек Лера, чтобы мириться с несчастной жизнью. Она из тех людей, которым не дано счастья страдания. Кризис в наших отношениях нарастал со скоростью горной лавины и я с тревогой ждал развязки. А чего еще было ждать? Наш союз не связывали ни дети, ни любовь. Лера иногда называла это «творческим союзом». Ну что ж… Творческий потенциал по созданию жизненного успеха явно исчерпал себя и союз неизбежно должен был распасться!

Все и случилось в один вечер, как в пошлом фильме на бытовую тему.

* * *

Я вернулся из командировки. Словно начало похабного анекдота: муж вернулся из командировки. Впрочем, никакого любовника в шкафу не было. Дома вообще никого не было: пусто, тихо и пристойно. Даже кот Барсик не откликнулся на призывное «кис-кис»: верно, убежал по своим весенним кошачьим делам.

Я принял ванну, поужинал, но не чувствовал обычного в таких случаях облегчения. Какое-то внутреннее беспокойство не давало мне расслабиться.

Я закурил, вышел на балкон и увидел, как Лера вылезает из шестисотого «мерседеса». Ей помог выйти высокий широкоплечий парень, которого я поначалу и принял за хозяина «мерседеса». Но затем на заднем сиденье я разглядел второго. Тот вышел следом за Лерой, что-то ей сказал, она рассмеялась и поцеловала его в губы. Он задержал ее за руку и они поцеловались снова. Так целуются только любовники.

Я мрачно жевал сигарету, переваривая ситуацию. Лера вошла в подъезд, «мерседес» уехал, увозя Лериного любовника и его телохранителя. Я сплюнул изжеванный окурок и отправился встречать жену.

Лера вошла, сбросила туфли и, увидев меня, безразлично произнесла:

— А-а, вернулся! Ну, как съездил?

— А ты как съездила?

Я не стал, как говорил наш майор на военной кафедре «тянуть резину в долгий ящик», а сразу спросил в лоб:

— Значит, теперь под «мерседес» легла? Что, этому «новому русскому» молодые бабы надоели или он балдеет, укладывая в постель докторов наук?

— Не забывайся! — сухо ответила Лера. — Ты все-таки с женой разговариваешь, а не с содержанкой!

Я расхохотался.

— Жена?! Ха! Жена — это хранительница очага и заботливая мать! А ты кто? По сути — сожительница! Научная сожительница!

— Не остроумно! — бросила Лера и прошла на кухню. Она открыла холодильник, минуту с сомнением смотрела на кастрюлю с супом недельной давности, потом достала банан и принялась жевать его со сдержанной жадностью.

— Ты даже обед сготовить не в состоянии! — мстительно констатировал я.

— Ты уже закончил? — холодно поинтересовалась она, доставая второй банан.

— Нет! — выкрикнул я, чувствуя, что теряю над собой контроль. — Почему ты так и не захотела иметь детей? Неужели тебе чужда радость материнства, без которой не может обойтись ни одна нормальная женщина?!

— Ты знаешь, почему, — нехотя ответила Лера, бросая банановую шкурку в ведро.

— Да, знаю! Когда тебе было рожать детей — ведь ты этим местом диссертацию защищала!

Она размахнулась, чтобы ударить меня по лицу, но я схватил ее за руки. Борясь со мной, она прошипела:

— Ты хам и мерзавец! Пусти меня, мне больно!

— А ты просто шлюха! — не остался в долгу я. — Попробуй, возрази! Весь институт знает о твоей связи с замдиректора по науке! Если бы ты его не ублажила в постели, не видать тебе докторской, как своих ушей!

Я отшвырнул ее к раковине и плюхнулся на стул. Виски сдавило болью. Я достал сигарету и с тревогой заметил, что рука вибрирует как отбойный молоток. Лера это тоже заметила. Надо ей отдать должное — она всегда быстро восстанавливала над собой контроль. Она достала из холодильника валерьянки, накапала в рюмку и протянула мне.

— На, выпей, тебе необходимо успокоиться!

Я грохнул рюмку об стену.

— Дай коньяка! — потребовал я.

Она принесла бутылку «Московского» и плеснула мне в пивной фужер. Ровно сто грамм — можно не проверять! Когда наука рухнет окончательно, а «мерседес» ее бросит, то Лера не пропадет — вполне может работать барменом.

Я выпил коньяк залпом, жадно затянулся сигаретой и почувствовал, как тепло из желудка разливается по телу. Виски отпустило, рука перестала дрожать — я почувствовал, что способность рассуждать вновь возвращается ко мне. Лера тоже уловила перемену в моем состоянии и решила воспользоваться моментом. У нее всегда было чутье на подходящие моменты. И, что гораздо важнее, была решительность, чтобы воспользоваться этими моментами. А вот мне этого никогда не хватало.

— Это хорошо, что ты сам начал разговор, — сказала Лера. — Так вот — нам необходимо расстаться! Понимаешь?

— Чего уж тут понимать! — криво усмехнулся я. — Я теперь не вписываюсь в твои новые жизненные планы. Ну что же! Давай обсудим детали.

Я затянулся, выдохнул дым и продолжил.

— Я забираю компьютер, диван, музыкальный центр и письменный стол. Все остальное можешь оставить себе. А самое главное — я в коммуналку не поеду!

— На две однокомнатные не разменять! — в раздумье сказала Лера. — Одна тогда будет в области…

— Ничего, «мерседес» доплатит! — отрезал я. — Короче, как только размениваем квартиру, тут же получаешь развод!

— Хорошо! — сказала Лера. Она быстро умела находить компромиссы и поэтому всегда самым кратчайшим путем достигала желаемых результатов. Сейчас ей надо было избавиться от ставшего бесперспективным мужа.

Золотая женщина! Она не стала, в соответствии с модной тенденцией, для решения проблемы нанимать киллера, а честно разменяла двухкомнатную на Октябрьском поле на однокомнатную улучшенной планировки в Крылатском — для себя, и однокомнатную в бибиревской блочной пятиэтажке — понятно, для кого.

Через месяц я въехал в однокомнатную «хрущобу» в Бибиреве. Теперь я был холост и готов начать новую жизнь. Однако жизнь не была готова к этому.

* * *

Я лежал и думал: а, может быть, права Лера в ее непоколебимом убеждении, что счастье — это когда все идет по плану? И если устранить, или обойти обстоятельства, мешающие претворению планов в жизнь — это и есть дорога к гарантированному счастью?

Я вздохнул и сел на диване. Захотелось закурить. Я полез за сигаретами. Ну, конечно! Пачка оказалась пуста, как пляж зимней ночью. Где-то должен быть не начатый блок синего “L&M”! Куда я мог его засунуть?

Пораскинув мозгами, я решил начать поиски со шкафа. Разумеется, я поленился взять стул и стал шарить руками по шкафу вслепую. И немедленно был наказан за лень! Со шкафа сначала упала старая запыленная папка с аккуратно завязанными тесемками, а затем какой-то увесистый том больно ударил меня обрезом по голове, после чего свалился точно на мизинец левой ноги. Я выругался и поднял книгу. Фрезер, «Золотая ветвь». Я отправился на кухню и швырнул ни в чем не повинного Фрезера в мусорное ведро.

Вернувшись в комнату, я поднял папку, сдул с нее пыль и развязал тесемки. Там лежали какие-то тетради, а на самом верху — пожелтевший лист плотной бумаги с нарисованным на нем пастелью трогательным олененком с огромными наивными глазами.

Бэмби. Как же это было давно! Я ведь совсем забыл о тебе, Бэмби! Но вот — увидел твой рисунок и сразу вспомнилось все, как будто мы расстались только вчера…

Нет! Несчастная ты женщина, Валерия! Потому, что не любила никогда! И невдомек тебе, что счастье — это когда ты любишь, и тебя любят. Разделенная любовь — вот это и есть счастье!

А я любил!

Черт подери, как я мог забыть об этом и не вспоминать так долго! О своей первой и единственной настоящей любви! О своей первой и единственной искренне меня любившей женщине!

* * *

Познакомились мы, когда я учился на втором курсе. Я был с друзьями на дискотеке в нашем студенческом общежитии. Дискотека проходила в маленьком, плотно забитом танцующими помещении и на местном жаргоне называлась «скачки». Вот на этих «скачках» все и началось.

Девушка моего приятеля привела свою подругу. Стройная невысокая блондинка с огромными васильковыми глазами. Она стояла в стороне и отрицательно покачивала головой в ответ на назойливые приглашения парней потанцевать. И я подумал: интересно, она недотрога или просто стесняется? Я подошел к ней и галантно осведомился:

— Девушка, вы не танцуете вообще или принципиально? Глядя на вас, я вспоминаю «Машину Времени». И знаете, почему?

Она смущенно пожала плечами, вопросительно глядя на меня своими огромными глазищами. Я был уже слегка пьян, поэтому чувствовал себя легко и непринужденно.

— Помните, «Кафе Лира»? «Вот за столиком дама, на даме панама, под ней — томный взгляд. Но Панама упряма и клюет на Панаму уже двадцать восьмой кандидат».

— У меня томный взгляд? — рассмеялась она.

— Нет, вы так же упрямы! Хоть и не двадцать восемь, но десяток вы уже точно отшили! Вечер только начинается, так что еще успеете поставить рекорд. Можно вас пригласить на танец, или я должен стать одиннадцатым?

— Конечно! — с готовностью кивнула она. До меня дошло, наконец — она так упорно отшивала кандидатов, потому что ждала, когда ее приглашу я. Это мне в тот момент просто польстило — и не более того!

Я обхватил ее за талию повел к центру зала. Она положила мне руки мне на плечи — и тут музыка закончилась.

— Ну вот! — огорченно вздохнула она. Я повернулся к дискжокею — его функции исполнял мой приятель Леха, и крикнул:

— Алекс! Дай медляк для дамы!

Но Леха не услышал и врубил квиновский рок-н-ролл “Rock It”. Пары продолжали покачиваться под обманчиво медленное начало хита сезона, но я знал, что за ним последуют лихие аккорды.

Мы отошли к окну. Оконное стекло запотело от дыхания танцующих. Девушка прикоснулась пальцем к окну и одним движением нарисовала лицо. Я пригляделся: ба, да это же — я!

— О! Так вы художница?

— Почти. Я учусь на художника-оформителя. Весной заканчиваю техникум.

Я спохватился.

— А как вас зовут?

— Наташа. А вас?

— Саша.

Тут Леха объявил белый танец и поставил «Дэниэл» Элтона Джона.

— Разрешите вас пригласить, Саша?

— Конечно! Весь вечер я в вашем распоряжении! — галантно сообщил я.

Так мы и провели весь вечер вдвоем. О своих планах на сегодняшнюю ночь я вспомнил, лишь когда к нам протолкался мой друг Андрюха.

— Ну ты чего, забыл? Извините, девушка, но я должен похитить вашего кавалера!

Мы должны были ехать к Андрюхе на «мероприятие». Так у нас называлось ночное бдение над картами, сопровождаемое выпивкой: сначала преферанс, а когда часам к трем ночи переставала работать голова, то — покер до утра.

Я повернулся к девушке.

— Извините, Наташа, но я должен вас покинуть. Надо ехать, пока транспорт ходит. Спасибо за вечер, было очень приятно с вами познакомиться!

Я протянул ей руку на прощание. Она взяла ее сразу двумя ладонями и подняла на меня свои глаза. Я до сих пор помню этот взгляд! Сколько потом раз в жизни женщины давали мне взглядом понять — я хочу тебя! Но такого взгляда я больше не встречал никогда. В нем были одновременно и благодарность за сегодняшний вечер, и сожаление о внезапной разлуке, и робкая надежда на встречу, и — еще что-то. И это «что-то» настолько поразило меня, что я вдруг понял — я не могу уйти вот так, мне совсем не хочется уходить!

Я повернулся к Андрюхе и сказал:

— Придется вам сегодня без меня. Я остаюсь!

Андрюха хотел возмутиться, но посмотрел на Наташу и пробурчал:

— Ну, как знаешь!

И ушел, крайне недовольный необходимостью срочно искать четвертого человека.

А мы продолжали танцевать до самого конца. Все в жизни наказуемо — кто не уходил вовремя, тот должен был помогать Лехе тащить аппаратуру. Обливаясь потом, я втащил в Лехину комнату тяжеленную колонку. Затем вторую. Дискотека проходила на первом этаже, а Леха жил на третьем. Неплохая разминка на сон грядущий — с тридцатикилограммовыми колонками! Проклиная идиотские традиции и неподъемную акустику, я спустился на первый этаж. Но Наташи там уже не было.

Я, как бешеный гепард, резво пробежал по этажам, в глубине души понимая, что это бесполезно. Народ уже рассосался по норам: кто — спать, кто — допивать, кто — заниматься любовью.

Совершенно расстроенный, я вернулся в комнату к Лехе. Леха со товарищи уже готовились ко сну: не в том смысле, что стелили постели, а в том, что допивали все, что еще оставалось в бутылках. Я обнаружил почти полный стакан вишневого бренди со следами помады и выпил его залпом. Как ни странно, бренди освежил мне мозги и я осознал необходимость решительных действий.

Впрочем, вся решительность заключалась в том, что я отправился на женский этаж и уселся на подоконнике возле туалета. Женское население недружелюбно таращилось на меня, торопливо застегивая халаты и спортивные курточки. Я в ответ вежливо улыбался, хотя и чувствовал себя полным идиотом. Наконец, мне стало совсем невмоготу и я закурил.

Упитанная девица в очках с толстыми стеклами и майке с изображением Микки-Мауса решительно направилась ко мне. Пышный бюст девицы при каждом шаге подпрыгивал и казалось, что Микки-Маус отплясывает чечетку.

— Молодой человек! Если вы немедленно не покинете этаж, я вызову оперотряд! — гневно отчеканила девица.

Моя обаятельная улыбка в стиле Бельмондо явно не срабатывала и я повернулся к ней другой стороной своего обаяния: искренностью и деликатностью.

Я смущенно затушил сигарету, повертел окурок в пальцах и сунул его в карман рубашки. Потом, доверительно глядя в глаза девице, произнес:

— Девушка, простите меня, пожалуйста, но… просто я в полном отчаянии… Дело в том, что… да, пожалуй только вы можете подсказать мне, что делать! Я вижу, что вы — девушка не только симпатичная, но еще и умная, и решительная. Я вас очень прошу мне помочь!

Я взял ее за руку. Она отстранилась и с подозрением, но уже без явной враждебности спросила:

— Что случилось-то?

— Я познакомился с девушкой моей мечты на «скачках» и никак не могу найти комнату, где она в гостях у подруги! А она меня ждет, понимаете? А я вот тут сижу… что мне еще остается делать?

— Я думаю, что вам надо идти спать, — посоветовала девица, но уже без металла в голосе.

— Это невозможно! — с отчаянием воскликнул я. — Она не студентка университета, живет далеко и может больше сюда никогда не приехать! Мне необходимо ее разыскать сейчас же, или я ее потеряю навсегда! Хотите — я на колени встану?

И я сделал движение.

— Вот это совсем ни к чему! — заявила девица и я почувствовал, что она прониклась искренним сочувствием к моему горю.

— Ладно уж, что с тобой поделаешь! — махнула рукой девица. — Пойдем искать твою Наташу.

Мы двинулись с ней по коридору. Девица стучала во все двери подряд. Где-то ей открывали, где-то — нет. Тогда я от души дубасил в дверь кулаком. Нас обзывали чокнутыми и гадами, но мне уже было все равно. Я почти потерял надежду, стуча в очередную дверь, как вдруг кто-то тронул меня за плечо — я обернулся. Это была Наташа.

Я обнял ее за плечи. Она счастливо улыбалась, глядя мне в глаза и молчала.

— Куда ты исчезла? Я искал тебя!

— Я думала, что ты запомнил комнату, где я остановилась.

Впрочем, какая разница! Главное, что мы сумели не потерять друг-друга!

Девица с Микки-Маусом вздохнула. Я обернулся и с чувством произнес:

— Девушка! Я вам так благодарен! Вы просто спасли мне жизнь! Ведь без вас мне бы вообще никто дверь не открыл бы и я закончил бы ночь в милиции!

— Да чего уж там! — улыбнулась девица. Она на глазах похорошела. — Ну, я пойду. Счастья вам!

Потом мы пили чай с тортом в комнате у подруги и разговаривали о разной ерунде. Мне было все равно, о чем говорить — я смотрел в глаза Наташе — и того, что я там видел, мне было вполне достаточно!

Подруга и ее парень многозначительно переглядывались и выжидающе смотрели на нас.

— Оставим их вдвоем? — шепнула мне Наташа. Я кивнул и мы вышли из комнаты. Шел четвертый час утра, но спать совершенно не хотелось.

— Пойдем, погуляем немного? — предложил я. — А там и метро откроется.

Конечно, в конце января предложение погулять в четыре часа утра звучит довольно странно, но Наташа не возражала. Впрочем, даже если бы я предложил ей прогуляться пешком на Северный полюс, она все равно согласилась бы.

Стояла тихая зимняя ночь. Около пяти градусов мороза и редкий, лениво падающий снежок — погода как по заказу!

Мы медленно шли к метро, а потом повернули в сторону Нового цирка и дальше — к Воробьевым горам. Мы шли и говорили о разном. О чем? Уже не помню. Помню только мелькающие в свете фонарей снежинки, изящный девичий профиль и выбившуюся из-под меховой шапочки прядь белокурых волос. И — взгляд бездонных синих глаз.

Через два часа мы снова оказались возле метро «Университет», и тут я почувствовал, что зверски замерз.

— Ну что, в метро? — предложил я. Она кивнула.

На «Проспекте Маркса» я встал. Наташа вопросительно взглянула на меня: ее электричка отправлялась с Ярославского вокзала.

— Мы выходим! — пояснил я, подхватывая ее под руку. Она вышла, ничего не спрашивая.

— Сейчас заедем ко мне, выпьем кофе, позавтракаем и я тебя провожу на электричку! — объявил я голосом, не допускающим возражений. Наташа засмеялась и покачала головой.

— Что? Что-то не так? — спросил я.

— Просто странно, — ответила Наташа. — Еще вчера я тебя совсем не знала, а сегодня в шесть утра еду к тебе домой. Кто вчера бы мне такое сказал — не поверила!

Мы шли пешком от метро через замерший в зимней дремоте Петровский парк. Деревья вздымали покрытые блестящим в призрачном свете фонарей снегом черные силуэты ветвей к темному небу — словно раскинули руки во сне. Вот показалась громада Петровского замка с запавшими в красный кирпич глазницами башенных бойниц — они равнодушно смотрели на нас, забывшись в воспоминаниях. Сколько видели они на своем веку влюбленных! И сколько еще увидят!

Наташа устала. Она остановилась возле бывшего ресторана «Эльдорадо», и критически посмотрела на промокшие, покрытые разводами соли сапоги. Я обнял ее за плечи.

— Мы уже почти пришли, — сказал я, — сейчас придем, поедим, выпьем кофе — и жизнь сразу станет лучше! А сапоги я тебе помою, высушу и начищу до блеска — клянусь студенческим билетом и лысиной декана!

Наташа засмеялась. И я поцеловал ее — первый раз за все время нашего знакомства. Губы у нее были мягкие и теплые.

Обычно от «Эльдорадо» до дома, где я снимал комнату, я шел пять-семь минут. Мы шли полчаса и за это время поцеловались раз двадцать.

Наконец, мы осторожно вошли в темную прихожую, стараясь не разбудить соседку. Я провел Наташу в комнату, дал ей теплые тапочки — ноги у нее были просто ледяные, — и отправился на кухню ставить чайник.

А когда я вернулся, она уже спала. Щеки у нее от долгой прогулки на холоде раскраснелись, золотистые волосы разметались волнами по подушке, а припухшие от моих поцелуев губы приоткрылись, показав жемчуг зубов. Я осторожно накрыл Наташу пледом и пошел готовить завтрак. Потом вспомнил, что Наташины сапоги промокли насквозь. Я помыл их с мылом (как научила меня мама), — иначе когда сапоги высохнут, то соль проступит вновь. Затем затолкал внутрь бумагу и поставил недалеко от батареи парового отопления.

Покончив с делами, я сел в кресло и стал ждать, когда Наташа проснется. Я любовался ею: тонким профилем, изящно очерченным ртом, длинными без малейших косметических усилий ресницами, упругими бугорками груди под белоснежной блузкой и восхитительным изгибом бедра под тонким пледом. Мне ужасно хотелось поцеловать ее в маняще приоткрытые губы, но я боялся разбудить ее — и сидел, не двигаясь.

Я, видимо, и сам задремал, потому что вдруг обнаружил, что комната заполнилась серым зимним рассветом. Я встал и выключил ночник. И тут Наташа проснулась.

— Извини, я тебя разбудил, — с сожалением сказал я.

— Да что ты! Я выспалась так замечательно, что мне даже неудобно — ведь ты совсем не спал! — смущенно ответила Наташа, вставая и разглаживая юбку. Удивительно, но юбка и блузка совершенно не помялись.

— Зато я сготовил завтрак и сварил кофе! — похвастался я.

— Ой, я голодная как сто волков! — призналась Наташа.

Мы позавтракали на кухне, поскольку соседка имела обыкновение спать по воскресеньям до двенадцати. Наташа ела аппетитно, со сдержанной жадностью — как хорошо воспитанный котенок.

После завтрака она тут же кинулась мыть посуду. Я не стал мешать приступу хозяйственности и занялся ее сапогами. Они уже подсохли и крем хорошо ложился на мягкую кожу. Наташа появилась незаметно и несколько минут молча смотрела на меня, пока я не поднял голову. Тогда она сказала:

— Я думала, что ты пошутил насчет сапог.

— Женщины не должны чистить себе обувь! — убежденно ответил я. — Вот и все! Принимай работу.

Наташа надела сапоги. У нее были красивые ноги и я со сладким замиранием сердца следил, как белый мех сапог скользит по капрону колготок.

— Давай сходим в кино, — предложил я.

— Как дети — на утренник? — рассмеялась Наташа. — Вообще, мне надо пораньше попасть в общежитие. Ехать далеко и…

Я обнял ее и, пробегая пальцами по ее щеке, сказал:

— Я не хочу, чтобы ты уходила. Я не могу с тобой расстаться!

Наташа внимательно посмотрела мне в глаза и тихо ответила:

— Я — тоже.

И мы пошли в кинотеатр «Баку» на какой-то фильм. Я его совершенно не помню, потому что мы сидели в заднем ряду и весь сеанс целовались. А потом я поехал провожать Наташу на Ярославский вокзал.

— Позвони мне, когда выберешься в Москву! — попросил я. — Обязательно позвони, слышишь? Когда ты сможешь приехать?

— Не раньше субботы, — с сожалением ответила Наташа.

— Я умру до субботы! — убежденно заявил я.

— У меня выпускная работа! — оправдывалась Наташа.

— Приезжай, как только сможешь!

Потом я долго смотрел вслед уходящей электрички, пока она не исчезла из видимости. Мне было грустно и радостно одновременно: мне очень не хотелось расставаться с Наташей, но я верил, что она вернется.

Наташа позвонила во вторник.

— Ты откуда?! — не поверил я своим ушам.

— С Ярославского! Я — в Москве!

— Как, уже суббота?! — шутя, воскликнул я.

Наташа рассмеялась и громко прошептала в трубку:

— Я хочу тебя видеть!

— Я тоже! Я встречу тебя на «Динамо», посередине вестибюля!

Через двадцать минут я уже спускался по эскалатору станции метро «Динамо». Едва я сошел со ступенек, как в противоположном конце вестибюля из-под арки появилась стройная фигурка Наташи, — видимо, она тоже только что подъехала. Я убыстрил шаг.

Наташа тоже увидела меня и быстро пошла мне навстречу, а затем — побежала. Я остановился и когда она добежала до меня, схватил ее и крепко прижал к груди. Я целовал ее счастливое лицо, сияющие глаза, нежно гладил белокурые локоны шелковистых волос. Нам было безразлично, что мы стоим посередине вестибюля, что кругом полно народу, что на нас натыкаются вечно спешащие озабоченные москвичи и озверевшие от сумасшедшей столичной сутолоки приезжие.

Для нас с Наташей вестибюль был пуст как Луна после отлета «Аполлона». Здесь были только трое — я, она и наша Любовь, — Любовь, огромная как Вселенная!

Наконец, я очнулся и вспомнил про цветы — букет гвоздик, которые я засунул в пластиковый пакет, чтобы уберечь их от мороза. Я достал их и протянул Наташе. Она взяла цветы и спросила, улыбаясь:

— Куда мы пойдем?

— Давай сразу ко мне! — предложил я. — Сегодня зверски холодно, поэтому для начала надо как следует погреться и поесть. Не возражаешь?

Она, конечно, не возражала, только, когда мы уже стояли на эскалаторе, протянула мне цветы и сказала:

— Положи их обратно в пакет, а то замерзнут. Жалко.

На улице стояла нормальная для конца января погода: градусов двадцать мороза и солнце в безоблачном небе. Солнечные лучи дробились в снежном ковре, еще пока чистом и праздничном и слепили глаза.

— Хочешь мороженого? — спросил я, жмурясь от солнечного света, бьющего из-под ног. Наташа удивленно посмотрела на меня.

— А ты ешь зимой мороженое?

— Как раз летом я его и не ем! — сообщил я, останавливаясь возле ларька с мороженым. — Летом оно быстро тает, капает на одежду. А зимой — грызи его хоть целый час! И, опять же, это полезно для здоровья — профилактика ангины!

Я взял два эскимо.

— Если я заболею, тебе придется меня лечить! — предупредила Наташа, вгрызаясь зубами в коричневую шкурку шоколадной глазури.

— Все будет тип-топ! — заверил я. — Верь мне!

Я расправился с мороженым уже рядом с пивной «Семь дорог». Не имевшая практики зимнего гурманства Наташа съела свое эскимо лишь наполовину и я помог ей справиться с ледяным орудием борьбы с ангиной. Так мы и дошли до дома, по очереди грызя твердое, как камень эскимо, и мне казалось, что мороженое хранит вкус ее губ. Это странным образом возбуждало меня и обостряло желание.

Едва мы вошли в квартиру, как я впился страстным поцелуем в Наташины губы, скользя языком по ее зубам. Она ответила мне так же неистово и наши языки сплелись , словно гирлянды на новогодней елке. Мы так и вошли в комнату — непрерывно целуясь и раздеваясь на ходу. Весь наш путь к дивану был усеян нетерпеливо сорванной в порыве страсти одеждой, — словно прошел обоз отступающей к Березине наполеоновской армии.

Потом мы любили друг друга — сначала яростно и нетерпеливо, потом размеренно и неторопливо. Мы были единым целым, живущим в собственном Мире в объятиях Вечности.

— Мне с тобой так хорошо! Я даже представить себе не могла, что может быть так хорошо! — призналась Наташа.

— И мне с тобой так хорошо, что даже не верится! — совершенно искренне ответил я и мы оба рассмеялись счастливым смехом. Наконец я сказал:

— Пойду приготовлю поесть.

— Давай лучше я приготовлю, — предложила Наташа.

— Еще чего! Ты у меня в гостях! — запротестовал я.

Наташа встала и накинула мою старую ковбойку. Она села к столу, запахнувшись в нее, словно в халатик. Ковбойка предательски норовила приоткрыть то острые соски упругих грудей, то пушистый треугольник внизу живота.

— Хочешь, я тебя нарисую? — спросила Наташа.

— Не надо! — ответил я, любуясь ею. — Лучше нарисуй себя.

Наташа кивнула и склонилась над листом бумаги. Белокурые пряди падали на бумагу и она безуспешно зачесывала их за ухо. Я поцеловал ее в маленькое нежное ушко и отправился на кухню. Когда я вернулся, портрет был готов.

На листе бумаги стоял, расставив тонкие изящные ножки, олененок и, слегка наклонив голову, смотрел на меня огромными доверчивыми глазами. Он действительно чем-то напоминал Наташу — наверное, взглядом.

— Что за прелесть! И сходство действительно есть! — прокомментировал я. — Как зовут это чудо?

— Это Бэмби, — сказала Наташа. — Пусть он напоминает обо мне, когда меня нет рядом. И пусть принесет тебе удачу!

Я тогда еще не видел этот всемирно известный мультик Диснея, но олененок мне понравился. Я достал из ящика канцелярские кнопки и прикрепил олененка над письменным столом.

— Идем есть, Бэмби!

С тех пор я и стал звать ее — Бэмби.

Так начались три с небольшим месяца нашей любви — сто дней счастья.

Мы не могли прожить друг без друга и дня: едва расставшись, считали часы до нашей следующей встречи. Когда Наташа защитила выпускную работу и получила диплом, то стала жить у меня.

Но все на свете кончается, кроме неприятностей. Счастье всегда конечно, и лишь беды сопровождают нас от роддома до кладбища, как почетный эскорт земной жизни!

Наташин последипломный отпуск подходил к концу, а над моей счастливой головой медленно, но верно сгущались тучи. Мало того, что я практически перестал посещать лекции (что было вполне естественным), но я зачастую стал игнорировать семинары и лабораторные работы, а самое главное, — о, ужас! — занятия на военной кафедре.

Мой друг Андрюха, горестно наблюдая за моей гибелью, периодически осведомлялся:

— У тебя с головой все в порядке? Шел бы лучше лабы по методам оптимизации сделал! Как зачеты сдавать будешь?

— Обязательно! — заверял я. — На будущей неделе прямо с понедельника и начну сдавать. А пока — извини старик, но меня Наташка ждет!

Андрюха мрачно смотрел мне вслед и бросал чеховское:

— Влюбленный антропос!

А я смеялся, сбегая по лестнице. Любовь пока уверенно правила бал в моей душе. Я не задумывался над тем, что будет, когда наступит последний день Счастья. И тогда надо будет принимать решение. А какое?

И вот он наступил. Последний день.

— Ты проводишь меня на поезд? — спросила Наташа.

— Конечно!

Она склонилась надо мной. Белокурые пряди коснулись моего лица, нежные пальцы пробежали по щеке. От ее прикосновения по моему телу разлилась волна возбуждения. Я обнял Наташу и, лаская, прижал к груди. Нам оставалось любить друг друга всего несколько часов. И все! Дальше — пустота.

Что такое мир без Наташи, без моей ласковой Бэмби? Это меньше, чем ничто, — это ноль, поделенный на бесконечность! Бесконечный ноль… или нулевая бесконечность? В математике это называется — некорректная операция. И сейчас эту некорректную операцию Судьба совершает надо мной.

Я поцеловал ее в ушко и попросил:

— Не уезжай! Дались тебе эти Сочи! Я понимаю — море и все такое… неужели здесь тебе не найдется работы? Оставайся!

Наташа тихонько высвободилась из моих объятий, внимательно и грустно посмотрела мне в глаза. Сейчас она как никогда походила на Бэмби со своего рисунка.

— Чем же я буду заниматься? Кто меня возьмет на работу без прописки? Или устроиться на какой-нибудь завод по лимиту? Жить в общаге, лет двадцать ждать квартиру? А ты окончишь через три года институт и будешь жить в другой общаге. Ты сам говорил, что интеллигенцию в стране победившей диктатуры пролетариата не жалуют, так что самое раннее к пенсии тебе за многолетний беспорочный и мало оплачиваемый труд дадут наконец заслуженную комнату в коммуналке! Кстати, а куда тебя должны распределить?

— Пока не знаю, — пожал я плечами.

Я врал. Распределяли, в основном, по принципу места жительства. Так что, светит мне, скорее всего, Новосибирск. До моего родного городка от Новосибирска километров двести, но работы по моей специальности там нет. Разве что в школу — преподавать физику. А найдется ли работа для Наташи? Вряд ли. А жить где? В однокомнатной квартирке с моей матерью? Уж лучше в Сочи! Там хоть у Наташиной мамы свой дом.

Хм! Правда, там еще живут младшая сестра Наташи и брат пятиклассник. Н-да! Интересно, как они дом делить будут, когда вырастут и обзаведутся семьями?

А как же наука? Столько сил затрачено на поступление в престижный вуз, столько здоровья ушло на учебу, — и все ради того, чтобы преподавать великовозрастным обалдуям физику?! Ну, нет! Не об этом я мечтал, не для этого бьются мои родители, оплачивая все эти годы мое житье в Москве! Не для этого я все эти годы вылизывал задницу заму заведующего кафедрой, чтобы так просто уехать на периферию!

Я взял в руки Наташину голову и, пропуская между пальцами белокурые пряди шелковистых волос, сказал:

— Что толку обсуждать проблемы, которые сейчас мы все равно не в состоянии решить? У нас слишком мало времени.

Наташа целовала мне плечи и грудь, я чувствовал влагу на своей коже и никак не мог понять, плачет она или нет. Для этого надо было взглянуть ей в глаза, но это было выше моих сил!

Как ни тяни шагреневую кожу счастливых минут, они сжимаются с головокружительной быстротой. Только что были — и вот уже нет! Кончились.

Мы стояли возле вагона, я курил одну сигарету за другой и с горечью думал — вот он, конец! Почему так головокружительно радостно начинается любовь и так мучительно больно заканчивается? Зачем она вообще приходит, эта Любовь?! Ведь без нее так хорошо и спокойно, и все предсказуемо — как судьба покойника на кладбище: лежишь себе спокойно — и лежи, и никто тебя не тронет, пока твои два аршина земли никому не понадобятся!

Поезд дернулся и очень медленно пополз, осваивая первые сантиметры пути от Москвы до Новороссии, а мы никак не могли прервать свой горький поцелуй прощания. На какой-то миг мелькнула шальная мысль: может, она останется?

— Девушка, вы остаетесь или едете? — зычно гаркнула толстая проводница.

Наташа вздрогнула, оторвалась от меня и шагнула в тамбур медленно идущего вагона.

— Пиши мне, адрес у тебя в кармане! — напомнила Наташа. — Приезжай летом на каникулы к нам! Приедешь?

Я кивнул, хотя уже знал, что не приеду.

Я шел рядом с медленно ползущим вагоном. Наташа стояла и смотрела мне в глаза не отрываясь. Я видел как синие озера заволакиваются туманом. Я хотел схватить ее за плечи, вытащить из тамбура на платформу и крикнуть:

— Мы всегда будем вместе! Всегда!

Но я продолжал идти рядом с постепенно ускоряющим ход поездом. Я словно впадал в сомнамбулическое состояние, тело отделилось от сознания: механическая улыбка, замершая маской на лице; механические слова прощания, идущие не из сознания, а из запрограммированного лингвального аппарата; механическое помахивание поднятой правой конечностью… В груди что-то стремительно холодело и я подумал, что это умирает Любовь. Но это умирал я. Вот платформа кончилась. Последний раз мелькнули в прощальном взмахе белокурые локоны. Вот и все!

Поезд скрылся за поворотом, навсегда увозя мою Любовь. Я отбросил недокуренную сигарету и зашагал к метро. Прежний Саша Гранов остался лежать на платформе вместе с окурком. К метро шагал другой Саша Гранов, у которого была вся жизнь впереди.

Стояла чудесная весенняя погода, чудовищным образом диссонировавшая с моим горестным состоянием души. Я заторопился домой: я был чужой со своей печалью в этом мире буйства весенних страстей.

Дома я упал на диван и зарылся лицом в подушку. Она еще хранила запах волос Наташи. Я жадно вдохнул его и повернулся на бок, чтобы взглянуть на Бэмби, висевшего над письменным столом.

Его там не было.

Я вскочил как ужаленный. Неужели Наташа увезла его с собой?! Но, — нет. Рисунок лежал на столе: может быть, соскользнул со стены, а может…

Я перевернул его. На обратной стороне ватмана почерком Наташи было написано: «Я тебя теряю, Сашка! Наверное, уже потеряла. Мне было с тобой очень хорошо. Так хорошо мне никогда еще не было, может быть, никогда и не будет. Спасибо тебе за все! Вспоминай иногда свою Бэмби».

Я перечитывал эти строки как зачарованный, я не мог оторвать от них глаз, пока вдруг не заметил, что на бумагу что-то капает. Это были мои слезы. Черт возьми, этого только не хватало! Я полез в карман джинсов за носовым платком. Из платка выпала бумажка с адресом и телефоном.

Я сорвал наволочку с подушки, отнес в ванную и бросил в таз. Затем долго умывался холодной водой. Вернувшись в комнату, я взял синюю папку с тесемками, положил туда рисунок и листок с адресом и отправил папку в ящик стола.

Затем я вздохнул и достал конспект. Надо сдавать задолженности, а то уже началась зачетная сессия! Я вспомнил виденное в институтском туалете циничное, но вполне разумное граффити: «Оля + Коля = любовь до сессии». Ладно, пусть будет так! Пора брать себя в руки.

Да здравствует Разум! Да здравствует Наука!

Так я подумал тогда.

* * *

Будь проклят Разум! Будь проклята Наука!

Так я подумал сейчас, когда воспоминания промчались передо мной, словно убыстренная видеозапись. Как, однако, символично, что синяя папка с рисунком Бэмби попалась мне на глаза одновременно с Фрезером! Вот и все, что осталось от союза, продиктованного Разумом — том Фрезера. А вот, что осталось от преданной мной Любви — рисунок на ватмане. И это — все, что осталось. Почти все. И еще — пустота! Вакуум чувств и вакуум разума. Как они связаны между собой? И связаны ли?

Я достал рисунок из папки, чтобы перечитать надпись на обороте. Из папки выпал маленький листок бумаги. Я поднял его. Это были адрес и телефон. Я несколько минут сидел, кусая губы. Позвонить? Безумие! Сколько лет прошло! Да и номер телефона мог измениться. А если не изменился, то она могла выйти замуж и переехать к мужу… Так я убеждал себя, а пальцы тем временем раскрыли справочник с кодами городов, а затем сами по себе набрали восьмерку и код далекого южного города.

Телефон, конечно, изменился. Там и слыхом не слыхивали ни о какой Наташе. Вот и все!

Все?

Нет, не все! А адрес? Это частный дом, в таких люди живут поколениями. Я позвонил в банк и сказал, что собираюсь завтра снять со счета тысячу долларов. Потом откинулся на спинку дивана и задумался. Не глупость ли это? Не напоминаю ли я того сказочного ростовщика, который роздал свою молодость в кредит под большие проценты и теперь безуспешно пытается хоть что-то получить по безнадежным векселям?

Ну и пусть! Пусть будет то, что будет!

* * *

На следующий день я сошел с трапа самолета в аэропорту Адлера. Курортный сезон уже закончился и это радовало — нет проблем с билетами, гостиницами и такси. При мне была сумка со стандартным командировочным набором и букет огромных роз, купленных за сумасшедшие деньги в оранжерее Ботанического сада. Букет в первозданном виде бережно сохранила симпатичная стюардесса. Она улыбнулась мне на прощание, с сожалением заметив:

— А мне никогда еще не дарили такого букета!

Через час после прибытия я стоял у ворот маленького одноэтажного дома и с волнением давил на кнопку звонка. Залаяла собака, потом девичий голос из-за металлических ворот спросил:

— Кто?

— Скажите, могу я видеть Наташу?

Калитка в воротах отворилась. Передо мной появилась девушка лет шестнадцати. Она была очень похожа на Наташу — большие голубые глаза, бездонные, словно горные озера и белокурые волосы до плеч. Только более худая, выше ростом, и рот сурово сжат в полоску густо-красной помады.

Девушка критически окинула меня взглядом, озадаченно остановила взгляд на букете и с подозрением спросила:

— А вы кто?

— Я старый знакомый Наташи. А вы — ее дочь?

— Допустим. Но вас я не знаю! И что?

Я понял, что необходимо быстро и убедительно объясниться. Я отдал девушке цветы, достал из кейса рисунок с Бэмби и спросил:

— Ваша мама рисует?

Девушка хмыкнула.

— Она профессиональный художник!

— Вы узнаете ее руку?

И я показал рисунок. Брови у девушки удивленно дернулись вверх.

— Я видела такой же в комнате у мамы! Вообще-то, она его никому не показывает. И вдруг — у вас тот же рисунок! Откуда он у вас?

Я замялся и спросил:

— Как вас зовут?

— Оля.

— Вообще-то, это долгая история, Оленька. Могу я увидеть твою маму?

После минутного колебания Оля отодвинулась, пропуская меня.

— Заходите. Сидеть Полкан, это свой! Мамы сейчас нет дома, но я вижу, что вы издалека, — устали, небось. Хоть чаю выпьете.

Я шел за Олей по гравийной дорожке к дому под рычание Полкана и вдруг внезапная мысль обожгла сознание.

— Оля, а сколько вам лет?

— Пятнадцать в августе исполнилось. А что?

— Да нет, ничего! — вздохнул я.

Нет не проходит, не подходит ни по годам, ни по месяцам. А жаль! Ведь могла бы и у меня быть такая дочь!

Мы вошли в дом. Я снял куртку и прошел на кухню вслед за Олей.

— Садитесь, сейчас я чайник поставлю. Ой, цветы надо в воду поставить… Какие розы обалденные! И где только вы их в это время года достали? Наверное, кучу баксов отстегнули? А дома нет никого, дядя Петя вечером с работы придет, а бабушка на три дня к сестре уехала. Так что я сейчас одна дома. А я вас никогда не впустила бы, если бы не мамин рисунок! А мама со своим новым мужем уехала на пару недель в Хургаду. Вроде как свадебное путешествие. А вы курите, если хотите!

И Оля поставила передо мной на стол пепельницу. Я жадно закурил и спросил, выпуская дым:

— А есть у вас брат или сестра, Оля?

— Есть!

Меня обдало волной надежды. Но вслед за этим последовал, как и положено, ушат холодной воды.

— Брат есть, только двоюродный. Маминой сестры сын.

— А давно вы… живете без отца?

— Давно! Он ушел, когда я еще в школу не ходила. Вообще, он хороший был, когда трезвый! Песни пел под гитару, сказки мне рассказывал. Потом был еще дядя Костя, но тот недолго продержался, года два. Вот он непьющий был, ну ни капли, — даже по праздникам! Но ну-у-удный! Жуть! Слава Богу мама его выставила! А новый, дядя Володя, вполне приличный человек. Машина хорошая, иномарка! У него какой-то бизнес с заграничными фирмами. Вы сыр едите? А сервелат? Я сейчас еще яичницу сделаю с ветчиной!

— Я все ем. А сейчас и дядю Володю вашего съел бы с удовольствием! — ответил я, с досадой вдавливая окурок в пепельницу. Везет же мне на этих «новых русских»! Сначала жену увели, а теперь вот и единственную Любовь всей моей жизни!

— Вы такой голодный? — засмеялась Оля.

— Нет, просто не люблю «дядей володей»!

— Не, он хороший! — возразила Оля. — Он мне серьги с брюликами подарил, видите?

Она отодвинула прядь волос, приоткрыв маленькое изящное ушко — совсем как у Наташи! В мочке действительно поблескивала золотая сережка с бриллиантом.

— А хотите, я вам покажу дядю Володю?

Я кивнул. Оля убежала в комнату и через минуту появилась с толстым фотоальбомом.

— Вот он вместе с мамой! Это - когда они в загсе расписывались. На маме платье, — обалдеть можно, правда? Это тетя Лена, мамина сестра сшила. Она очень хорошая портниха!

Дядя Володя оказался мужчиной лет пятидесяти с глубокими залысинами — явно из «бывших», что в своих райкомах и обкомах строили свой персональный коммунизм (заверяя всех остальных, что это — «наш» коммунизм), а сейчас его успешно приватизировали. А Наташу я узнал сразу! Ну, конечно, немного располнела, возле глаз появились едва заметные морщинки, да и глаза больше не были похожи на глаза маленького олененка: их покрыла тонкая пленка забот и усталости, — обычные глаза женщины, подходящей к сорокалетнему рубежу.

— Вы смотрите, а я яичницей займусь, — и Оля отошла к плите.

Я пролистал альбом. Оттуда вдруг выпала фотография, сделанная в студии. Наташе там было лет двадцать, — именно то время, когда она встречалась со мной. Я украдкой, чтобы не заметила Оля, сунул ее в карман. Это не было воровством: то, что фотография сама выпала из альбома, я расценил, как знак свыше.

Оля поставила на стол две тарелки с дымящейся яичницей. Она уселась напротив и спросила, с любопытством уставившись на меня глазами-озерами:

— А вы давно познакомились с мамой?

— Так давно, что это кажется сном! — признался я.

— У вас была любовь, да?

Я чуть не подавился яичницей. Будучи по натуре человеком консервативным, я сильно сомневался, что прилично обсуждать такие вопросы с юной дочерью твоей первой любви. Тем не менее, я утвердительно кивнул.

— А как давно это было?

— Года за два до вашего рождения, Оля.

— И вы ее очень любили?

Я посмотрел Оле в глаза. Зачем она спрашивает? Любопытство? Желание понять?

Ладно, раз уж начал, то надо довести до конца.

— Очень. Я и сейчас ее люблю, — признался я.

— А она вас любила?

Я ничего не ответил водя вилкой по тарелке, но Оля ответила сама:

— Я знаю, что любила! Я несколько раз видела, как она плачет в своей комнате, глядя на этот рисунок. Только я не знала, почему! А сегодня увидела точно такой же рисунок у вас — и поняла. Что же вы расстались, если у вас была такая любовь?

Что тут можно ответить? Нет, ну что можно ответить на такой вопрос пятнадцатилетней девушке?!

— Так сложились жизненные обстоятельства. Так бывает, Оля, знаете…

— Нет, не знаю! — резко ответила Оля. — Но я хочу понять, как может так быть, чтобы люди любили друг друга, но расставались, продолжая любить! Я понимаю, если любовь закончилась. А вот так вот, как мама — ушла от вас, а сама потом сколько лет вспоминала и плакала! Почему вы расстались? Ну, почему?

Я ответил медленно, взвешивая каждое слово. На вопросы, выплеснутые из глубины души, надо отвечать всегда, даже когда нет слов и невыносимо трудно их найти. Здесь имел место как раз такой случай.

— Бывают такие вещи, которые нельзя объяснить словами. Чтобы их понять, их надо почувствовать, их надо пережить лично. Когда-нибудь вы сама переживете что-нибудь подобное, Оля, и тогда все поймете!

— Я уже давно не девственница, если вы это имеете в виду! — с вызовом сообщила Оля.

Я улыбнулся и ответил:

— Нет, я вовсе не это имел в виду. Любовь вмещает в себя гораздо больше, чем секс. Секс — это лишь один из кирпичиков, из которых складывается Дом Любви. Их много, этих кирпичиков, и когда они вдруг начинают выпадать из стен, то Любовь начинает рушиться. А часто, очень часто, просто не удается достроить Дом Любви до конца, потому что не хватает каких-то кирпичиков. И тогда всю жизнь приходится смотреть на недостроенное здание, сожалеть о нем; вспоминать, как весело было его строить, и с какими надеждами закладывался фундамент — но достроить не удалось, не получилось, и жить в нем нельзя. С вашей мамой у нас как раз такой случай!

— Красиво сказали! — восхитилась Оля. — Вы стихи, наверное, пишите? Только скажите прямо, чего вам не хватало! Ну, самого главного! Ведь всегда есть то главное, без чего не получается, не складывается в принципе! Правильно?

— Правильно! — согласился я. — Вы знаете, Оля, по данным социологического опроса каждый второй человек считает, что для успешного создания семьи необходимы две вещи — любовь и отдельная квартира. Как говорили древние — глас народа есть глас Божий! У нас была любовь, но квартиры не было и не предвиделось. Вот отсюда все и пошло, я думаю. Теперь понятно?

— Теперь понятно! — с удовлетворением ответила Оля и спросила:

— А сейчас у вас есть квартира?

— Есть.

— И вы приехали достраивать Дом Любви?

Я невесело рассмеялся и ответил со вздохом:

— К сожалению, за эти годы многие кирпичи выпали из стен. Но, — вы правы, я все-таки надеюсь! Такой уж я неисправимый мечтатель.

Оля молчала, задумчиво водя пальцем по клеенке. Видимо, она получила ответы на все вопросы, которые болели в ее душе и теперь требовалось время, чтобы их осмыслить.

Я почувствовал, что пора уходить: знакомиться с дядей Петей не было никакого желания. Я встал из-за стола.

— Спасибо за теплый прием, Оля, но мне уже пора! Я вас попрошу передать кое-что вашей маме.

Я взял рисунок с Бэмби и под левым копытом олененка написал свой адрес и телефон. Потом положил рисунок в синюю папку и протянул Оле. Она взяла папку и вышла из кухни. Через пару минут она появилась и сказала:

— Я положила папку на мамин стол. Я ей скажу, как только она вернется. Обязательно скажу!

Оля проводила меня до ворот мимо недружелюбно рычащего Полкана. Мы постояли у ворот, потом Оля протянула мне руку и сказала:

— Спасибо вам за цветы. И вообще, мне было приятно с вами познакомиться. Со мной еще никто и никогда так не разговаривал! Мама, наверное, до сих пор считает меня маленькой. А это не так! Правда?

— Конечно! — согласился я. — Желаю вам всего самого хорошего, Оля!

И, повинуясь минутному порыву, я поцеловал ей руку. Потом я вышел за ворота и побрел по тихой улице. Дойдя до поворота, я оглянулся. Оля стояла в проеме распахнутой калитки. На мгновенье мне показалось, что это Наташа смотрит мне в след. Я мотнул головой, отгоняя наваждение и зашагал к автобусной остановке.

Следующим днем я улетел в Москву. Мне нечего было делать в Сочи: это был Наташин город, но — не мой.

* * *

Что я делал в последующие две недели?

Ходил на работу, вечерами валялся на диване, тупо глядя в телевизор…

Короче, — я ждал звонка.

Каждый раз вздрагивал, заслышав трель телефона, хватал трубку… И каждый раз это оказывался кто-то из знакомых, коллег по работе или немногочисленных друзей. Я торопливо заканчивал разговор, бросал трубку и снова погружался в состояние напряженного ожидания.

Она должна была позвонить! Не может быть, чтобы не позвонила! Господи, пусть она позвонит!

Она позвонила.

У меня упало сердце, когда я услышал ее голос. Он почти не изменился — такой же мягкий, нежный и мелодичный, словно звенящий вдали колокольчик.

— Здравствуй, Саша! — сказала она.

Я проглотил комок, внезапно застрявший в горле, и хрипло ответил:

— Здравствуй, Бэмби!

Она засмеялась, услышав давно забытое ласковое имя, которым я ее наградил.

— Я знала, что ты когда-нибудь приедешь. Не думала, что так долго придется ждать, но была уверена — приедешь! Смешно, правда?

— Почему смешно, Бэмби? Смешно то, что я всю жизнь любил только тебя, а понял это только спустя семнадцать лет! Понял, что только ты была настоящей в моей жизни, а все остальное — обман и суета!

— Я тоже всю жизнь любила только тебя, Саша! Я никогда больше не была так счастлива, как с тобой. Знаешь, когда мне бывало тяжело и горько, я всегда вспоминала о тебе. Я думала, что ты когда-нибудь придешь — и все плохое сразу исчезнет из моей жизни! Наверное, так любить можно только раз в жизни, — чтобы затем жить этой любовью. Я жила ею все эти годы. Впрочем, вернее, не ею, а воспоминаниями о ней.

— Приезжай ко мне, Бэмби! Приезжай! У меня в Москве отдельная квартира, — именно то, чего нам так не хватало в молодости!

У меня перехватило дыхание и я закашлялся. Потом тихо добавил:

— Приезжай, Бэмби, мне очень плохо без тебя.

Она ничего не ответила, но я слышал ее дыхание. Потом Наташа ответила. Голос ее звучал четко и грустно:

— Нет, Саша, ничего не получится. В прошлое нельзя вернуться, как бы хорошо там ни было! Твоей Бэмби больше нет, а есть располневшая тетка с почти взрослой дочерью и тремя мужьями в биографии. Прощай, Сашка! Спасибо тебе за все, что было; за то, что ты был в моей жизни и за твою любовь спасибо! Спасибо, что все-таки приехал и… — прощай!

Я был просто раздавлен ее словами и ничего не мог ответить. Наташа еще некоторое время молчала, я слышал ее дыхание, затем из трубки раздались короткие гудки. Вот и все!

Я остался один в своей бетонной норе наедине с закадычным другом Одиночеством. Близкие друзья любят заваливаться в гости неожиданно, да еще привести с собой пьяного вдребадан приятеля, который заблюет ваш ковер. Еще могут притащить наглую собачонку, которая тут же полезет грязными лапами на ваш любимый диван. Вот и на этот раз господин Одиночество привел с собой мерзкую тварь по кличке Тоска, которая тут же бесцеремонно поползла в Душу, поскуливая и больно впиваясь острыми когтями.

Вот оно, мое настоящее! Все лучшее осталось в Прошлом, в которое нет возврата!

Нет? Ну почему же…

Я вскочил с дивана, осененный внезапной мыслью. Тоска с писком выскочила из Души, господин Одиночество подхватил ее под мышку и с обиженным видом удалился прочь.

Я достал из секретера пачку денег, снятых накануне со счета. Это были почти все мои сбережения: я собирался купить новый компьютер. Но сейчас я был намерен найти им лучшее применение.

* * *

Субботний день в разгаре. В метро — народ. И чего людям в выходной дома не сидится! Хорошо хоть, еду от конечной, поэтому удалось забить место в уголке. Ехать долго, с пересадкой.

Напротив меня сидела девушка лет двадцати. У ее ног стоял чемодан. Девушка невидяще смотрела поверх меня и молча плакала. Слезы скапливались в уголках покрасневших глаз и стекали каплями вдоль носа. Время от времени девушка прикладывала к глазам платок и тушь уже размазалась на ее лице потеками, похожими на тени от сталактитов. Никто не смотрел на нее, да и ей было наплевать на всех. На всех, кроме одного, который наплевал на нее. Что делать, у каждого — свой Ад.

Наконец, я добрался до дома Стаса. Долго и безрезультатно звонил в дверной звонок, потом подолбил в дверь ногой. Должен он быть дома, обязательно должен! И что бы ему не быть дома?!

Наконец, Стас открыл дверь и молча впустил меня. Он не выразил ни радости, ни недоумения при моем появлении — как будто знал, что я обязательно приду и это его явно не радовало.

— Чего не открывал так долго? — спросил я у него с раздражением и сунул ему в руки сумку с бутылкой водки и закуской.

— А я никого не жду, — равнодушно ответил Стас и прошлепал на кухню. Я скинул куртку и прошел следом.

Стас молча приготовил закуску, налил в рюмки водку. Мы выпили по первой и я приступил к делу.

— Слушай, продай мне зеркало! Прямо сейчас! Деньги у меня с собой!

И я выложил на стол пачку.

Стас не ответил и даже не посмотрел на деньги. Он налил еще по одной и проворчал:

— Давай лучше выпьем.

Мы снова выпили.

— Ну, так как? — спросил я, морщась от теплой водки и пытаясь подцепить вилкой побольше охотничьего салата. — Честное слово, это все, что у меня есть! Было бы больше — дал бы! Продашь? Мне очень нужно!

— Чего это тебя так приперло? — осведомился Стас.

Я вздохнул, выпил еще водки и рассказал все.

— Она мудрая женщина, а ты — дурак! — прокомментировал Стас. — Что ты хочешь изменить? Вытащить ее из уходящего поезда? А дальше — что? Ну, устроилась бы она по лимиту на стройку, жила бы в общежитии, да вкалывала бы за квартиру. А ты окончил бы институт и отправился бы в свой забытый богом городишко. Или — тоже на стройку по лимиту. Лет через десять получили бы квартиру, а там уж — дети взрослые, им свои квартиры подавай! И ты начнешь заначивать деньги с получки и отводить душу с такими же неудачниками, как и ты, в ближайшей пивной. Быт убивает любую любовь!

— Зато мы были бы вместе и все проблемы делили бы поровну! — возразил я. — Это же совсем другое дело!

— Поверь мне, жизнь нельзя переписать с чистого листа, — покачал головой Стас. — Посмотри на меня, посмотри как я живу! Ты этого хочешь? И ты придешь к этому, обязательно придешь! Потому, что наши ошибки есть следствие наших когда-то очень правильных решений; потому, что недостатки вытекают из достоинств; потому, что мир сер не из-за того, что грязен, а из-за того, что черное неразрывно связано с белым и разделить их нельзя! Я тоже когда-то хотел уйти от ошибок и начинал жизнь заново. Сколько их я прожил, жизней — сто или двести? Может, и тысячу — сам уж не помню! А на самом деле — ни одной! Я перестал нести ответственность за свои поступки — и жизнь исчезла! Остались лишь обрывки существования — от одного прохода сквозь зеркало до другого.

— Мне нечего терять! — упрямо заявил я.

— Так всегда кажется до тех пор, пока не потеряешь даже то ничтожно малое, что имеешь. Ты видишь, как я живу?! Не живу, а существую! По-твоему, такая жизнь может нравиться?

— Вряд ли! — согласился я.

— Видишь, до чего я дошел! А ведь за последние сорок лет я ни разу не проходил сквозь зеркало! Я боюсь его, я знаю, что измененное Зеркалом Сегодня хуже, чем было старое Вчера, но, скорее всего, лучше, чем будет новое Завтра. И причина — не в Зеркале! Тот, кто не хочет отвечать за свои ошибки, совершенные в прошлом, не заслуживает Будущего. А самое ужасное в том, что пытаясь безуспешно изменить Прошлое, мы его теряем безвозвратно! Понимаешь? Сейчас ты можешь вспомнить моменты в жизни, когда ты был счастлив. Но как только ты попытаешься к ним вернуться и исправить то, что ты считаешь ошибкой, — вот тогда ты и потеряешь их окончательно. А если нет воспоминаний, то не было и жизни!

Я пытался спорить со Стасом, он приводил примеры из своего опыта, — в основном те, которые я уже слышал в прошлый раз.

— У тебя ничего не получилось исправить потому, что ты — хронический неудачник! — запальчиво заявил я.

— А если ты не хронический неудачник, зачем тебе прибегать к помощи Зеркала? — резонно возразил Стас. — Раз ты считаешь, что прожитую жизнь надо начать сначала и по-другому — кто же ты тогда, как не хронический неудачник?

Я не нашелся, что ответить, и опрокинул еще одну рюмку. В сущности, Стас прав, — как это ни печально! Любая попытка изменить прошлое напоминает обмен типа «махнем не глядя», оборачивающийся в итоге обменом шила на мыло. Первоначальный пыл исчез, хмель и Стас направили мои мысли по другому направлению. И правда, почему мы так уверены, что то, что мы считаем Добром, действительно так уж хорошо; а то, что мы считаем Злом — действительно так уж плохо?

Прав Стас — нет Абсолютного Зла и нет Абсолютного Добра. Когда же мы, наконец, поймем, что Добро и Зло слиты воедино подобно тому, как белое и черное сливаются в сером! И не зря кошки различают оттенков серого больше, чем мы — цветов и цветосочетаний: потому, что мир сер, и в нем нет абсолютно белого и абсолютно черного; абсолютно порочного и абсолютно непорочного. Ни один негодяй, которого мы считаем исчадием ада, не способен причинить столько бед, сколько бескорыстный защитник светлых идеалов! Точно также ни одна наша жизненная трагедия не принесет столько горя, сколько попытки ее предотвратить: в последнем случае мы уподобляемся матери, пытающейся спасти сына от брака с не приглянувшейся ей девушкой и в итоге превращающей свое ненаглядное чадо в одинокого и озлобленного алкоголика.

Я настолько погрузился в философские размышления, что не сразу понял: Стас обратился с какой-то просьбой и сейчас ждет от меня ответа.

— Не понял, — сказал я. — Повтори!

Стас в волнении крутил и мял пальцами водочную пробку. Потом поднял на меня глаза и с нервным напряжением сказал:

— Да, я понимаю, что похож на сумасшедшего, но я… я просто не могу… Понимаешь, мне больше не к кому обратиться! Так вот получилось, что ты — единственный, кого я могу о чем-то попросить. И, пожалуйста, не удивляйся странности просьбы!

— Чего уж там, валяй! — подбодрил я его. — Мы оба похожи на сумасшедших. А поскольку все на свете относительно, то относительно друг друга мы абсолютно нормальны. Ну, чего там?

Стас вместо ответа выпил рюмку, медленно зажевал охотничьим салатом. И только после этого сказал:

— Я уже говорил, что последние сорок лет не прибегал к помощи Зеркала. И не потому, что моя жизнь так хороша, — нет, она просто невыносима! Но я боюсь что-либо попытаться изменить, как «зашитый» алкоголик боится выпить рюмку водки. Если я хоть один раз еще пройду сквозь Зеркало, то я начну это делать по несколько раз в день.

Тут он уловил мое движение бровью вверх и с досадой бросил:

— Не улыбайся так скептически — я и через такое проходил!

Он закурил и заговорил снова:

— Пройти через Зеркало я смогу только у последней жизненной черты, когда уже точно больше нечего терять и жизнь уже завершена. Но тогда мне просто может не хватить сил на то, чтобы просто добраться до Зеркала! Поэтому я очень рассчитываю на следующую особенность Зеркала: оно улавливает желание своего владельца везде, где бы тот ни находился. Понимаешь? Как только оно уловило желание, то тут же его поверхность затуманивается — оно ждет прохода владельца и будет ждать его сколь угодно долго, пока тот не пройдет через поверхность Зеркала. Вот эту особенность я и хочу использовать!

Стас поднялся со стула и вышел из кухни. Вскоре он вернулся и положил на стол ксерокопию: это было нотариально заверенное завещание. Из него следовало, что после смерти Стаса все его имущество поступает в мою собственность. Я был просто потрясен и поднял глаза на Стаса. Он ответил:

— Сейчас все объясню. Понимаешь, я ведь вижу, что тебе так хочется воспользоваться Зеркалом. Не знаю, удалось ли мне тебя переубедить… но это, в сущности не важно! Важно то, что пока Зеркало не исполнило последнее желание старого владельца, оно не может исполнить желание нового.

— Погоди! — прервал я его. — Тогда получается, что Зеркало уловило твое желание и затуманилось, подготовилось к твоему переходу, а ты вдруг умер, то…

— То, чтобы воспользоваться Зеркалом в своих целях, ты должен будешь сначала пронести сквозь Зеркало мое тело! — закончил мою мысль Стас. — Только сделать это надо в течение сорока дней, иначе тогда моя душа может превратиться в привидение!

Он был абсолютно серьезен и почти трезв: мы выпили бутылку всего лишь на половину. У меня от его слов просто мурашки пробежали по спине. Ничего себе миссия!

— Как же я это сделаю? — спросил я. — Ведь…

— Я уже все продумал! — перебил меня Стас. — Вот тебе ключи от двери моей квартиры. Конечно, я могу просто не запирать дверь — тут нет ничего ценного, кроме зеркала, а его нельзя украсть, — но я боюсь, что мое тело увезут раньше, чем здесь появишься ты и тогда начнутся лишние проблемы! Логично?

— Вполне! — согласился я. Как видно, Стас действительно все продумал.

— Ну, вот! — закончил излагать свой замысел Стас. — Теперь тебе просто надо звонить каждый день мне и узнавать, жив ли я еще. Здоровье у меня действительно хреновое, но к врачам я никогда не обращаюсь — еще в больницу помирать отправят! Так что я тебя прошу — просто дай слово, что ты сделаешь все как я просил!

— Слушай, но ведь если все сделать так, то это будет твой последний проход. Ведь после этого я становлюсь владельцем Зеркала и ты больше никогда не сможешь им воспользоваться! — воскликнул я.

— Ради этого все и задумано, — пояснил Стас. — Я снова вернусь в детство и проживу, наконец, одну жизнь до конца! Пусть это будет жизнь чудака, уголовника или инвалида, — но это будет моя жизнь, прожитая мной целиком и потому моя до последней капли. И тогда я ни о чем не буду жалеть. Как прекрасно знать, что исправить ошибки невозможно, а счастливых мгновений не повторить! Впрочем, тебе этого пока не понять… И знаешь, мой тебе совет — как только станешь владельцем Зеркала, то тут же его продай! Не втягивайся в эту ретронаркоманию!

Мы так и не допили бутылку: ведь говорить нам было уже не о чем, а пить молча можно и с кошкой.

* * *

Я брел к метро по пустынному Хорошевскому шоссе, оживленному лишь непрерывным потоком машин. Облака куда-то расползлись и теплый ветерок спешил высушить асфальт, словно готовя его для чистых белых простыней первого снега. Осень сжалилась над Москвой и подарила горожанам немного солнца и тепла перед долгой зимней пыткой. Мне не хотелось отказываться от прощального подарка ушедшего лета и я свернул влево, на улицу Зорге.

Двое мальчишек старательно писали красной краской из баллончика на постаменте памятника Рихарду Зорге слово “PRODIGY”. Меня это немного позабавило — как будто эти двое решили отдать дань памяти великому разведчику, хотя сами явно не походили на infant prodigy; но затем я сообразил, что для них это слово означает всего лишь название поп группы, — и не более того.

Вдруг мальчишки, не дописав до конца последней буквы, бросили баллончик и пустились наутек. Я оглянулся: по улице медленно проезжала милицейская машина. Она скрылась за тем же поворотом, что и мальчишки.

Я внимательно посмотрел на памятник. Зорге, нахмурившись и запахнувшись в пальто, шел из Вечности в Вечность. Вот образец разведчика, холодного разума и железной воли, где нет места сантиментам! А ведь и у него в жизни была Любовь!

Интересно, о чем он думал в последние часы жизни, меряя шагами камеру смертников тюрьмы Сугамо? Желал ли изменить прошлое? Считал ли свою жизнь прожитой не так, как надо? Действительно, ведь его предали те, чьи задания он выполнял, принеся в жертву личное счастье, покой и любовь! Добытые с риском для жизни сведения клали под сукно как не заслуживающие доверия. Любимую женщину сгноили на сибирской каторге как жену врага народа.

Что же осталось у него там, в камере смертников, где Будущего уже не будет, а Настоящее почти закончилось? Только Прошлое. Так хотел ли он его изменить? Отбросить то, что считал целью жизни и уйти в тихое счастье с любимой женщиной? И сделал бы он это, представься ему такая возможность — изменить Прошлое? Или предпочел бы не трогать светлых страниц жизни из опасения испачкать и измять их торопливыми руками? И, наконец, — понял ли он перед дверью в Вечность, что именно есть Главное в жизни? Что следует беречь больше, чем жизнь?

Много вопросов. И ни одного ответа! На такие вопросы каждый отвечает сам. И только себе. И больше никому.

Я подобрал баллончик с краской и оглянулся: никого. Тогда я написал большими буквами на сухой полоске асфальта перед постаментом то, что переполняло меня до краев.

«Берегите любовь, сволочи!»

На восклицательный знак, правда, краски не хватило: баллончик злорадно шипел, но краску выдавать отказался. И здесь не удалось довести дело до конца. Нет, в этом мире воистину нет места совершенству!

Я посмотрел на памятник и подумал: «Уж ты со мной точно согласишься! Ведь ты знал, что такое любовь!»

Зорге, засунув руки в карманы плаща и печально нахмурившись, думал о чем-то своем: наверное, — о том же.

Я отбросил пустой баллончик и побрел к метро. На душе было пусто, гулко и мерзко, как на загаженной лестничной площадке.

* * *

С тех пор я каждый день звоню Стасу. Мы обмениваемся короткими, ничего не значащими фразами и я кладу трубку. Я знаю, что когда-нибудь на мой звонок он не ответит. Тогда я достану из дальнего ящика секретера ключи и выйду из дома…

Я, конечно, выполню свое обещание. А дальше? Что — дальше?!

Не знаю…