Пролог.

 

Я снова сидел напротив окна и бесцельно смотрел. Смотрел в никуда. Я думал. О чем? Да обо всем, например, о том, какая все же странная вещь – жизнь. Ты с самого своего рождения обречен на существование. Да-да, именно на существование, иначе это никак не назовешь. Сначала ты идешь в детский сад, потом учишься в школе, затем должен поступить в университет, после чего найти достойную, высокооплачиваемую работу. Дальше ты зарабатываешь деньги для того, чтобы удовлетворить свои амбиции; иногда ты их просто копишь, чтобы на пенсии не было забот. После ты выходишь на пенсию, если повезет, где борешься за свое существование с властями и… детьми, которые по подвалам пьют пиво и так и норовят сказать что-нибудь колкое в твой адрес. И, наконец, в довершение всего приходит она, старуха в черном саване и с косой. Вот она – вся твоя жизнь, которая уместилась всего лишь в нескольких строчках машинописного текста и готова уместиться в одну простенькую схему.

Так было всегда, это – налаженная система. Конечно, ты можешь умереть, едва родившись, или возвращаясь домой с работы, неважно. Важно лишь то, что твоя жизнь с самого начала не имеет смысла.

 

Есть много вещей для размышления. Например, сон. Тут уж есть, где развернуться, ведь о состоянии сна мы знаем не так уж много, точнее мы не знаем о нем почти ничего. Например, является ли сон просто сном или это и есть реальность, за которую мы принимаем нашу обычную жизнь, может ли быть сон порталом в другие миры, или просто это способ проходить сквозь время в нужную тебе сторону? Последнюю версию подтверждает такое явление, как `дежа вю` – вам снится (например) какое-либо событие, которое при пробуждении частично стирается из вашего сознания, и вы просто не обращаете внимания на свой сон. Но когда это событие, наконец, происходит в вашей жизни, в сознании начинают всплывать некоторые фрагменты случившегося, а иногда и то, что должно вот-вот случиться. В такие моменты лично у меня возникает непреодолимое желание изменить свое будущее, но, как и положено, ничего не получается. Как ни старайся, все равно случится то, что должно случиться. Все твои порывы, перемены настроения, мысли, действия, все уже предопределено и тут уже ничего не исправишь. Даже во сне я пытался изменить ход событий, но ничего не получалось, а лишь возникало впечатление, что я могу мыслить, но телом управляет кто-то другой. Из этого выходит то, что во сне, и не только, мы всего лишь наблюдатели. Мы не хозяева своей судьбы. Но тем не менее я не оставляю попыток изменить свое будущее, ведь прошлое изменить нельзя… Или можно?

 

Вот так всегда – начинаешь думать и приходишь к абсолютно бредовым идеям, которые ставят тебя в тупик. Но, как говорится, из любой ситуации есть выход, нужно просто суметь разглядеть его. Хотя лично я при столкновении с такими ситуациями сдаю свои позиции и решаю оставить все на неопределенный срок. Отложить в долгий ящик. Плохо. Это очень плохо, ведь `благодаря` такому отношению я торможу свои поиски и, следовательно, свое развитие.

И еще, странное дело, но по какой-то причине эти раздумья очень сильно утомляют, что конечно, тоже не может не влиять на мое рвение познать мир. Может, просто из-за того, что они занимают достаточно длительный отрезок времени, а может, по каким-либо другим причинам, я не знаю. Но факт тот, что после этого возникает сильная усталость, чувство голода и охота поспать.

 

Вспышка 1.

 

Я лежал на земле, еще теплой от огня и крови, лицо мое было наполовину погружено в грязь, во лбу я почувствовал тяжелую пульсацию крови и тупую боль, которая с каждой секундой становилась все острее и острее. По мере того, как я приходил в себя, я стал слышать чьи-то голоса:

- Да, сильно их…

- Не говори, ведь многие дети еще, птенцы неоперившиеся.

- Наверное, автомат еще толком не держали.

- Не дай бог! Будь моя воля, я б сам к нему не прикасался, одни несчастья только от него…

- Похоже, всех... Ни одного не вижу.

- Ладно, пошли, позже вернемся, заберем и похороним их по-человечески.

Ко мне начала возвращаться способность нормально мыслить, и я понял, что если я сейчас не дам какой-либо знак, что я жив, то они уйдут, кем бы они ни были. В тот момент мне было все равно, кто это, потому что я знал, что могу умереть. И тут впервые за ту вечность, которую я лежал на земле, я сделал вдох воздуха. О, как же все-таки сладок воздух, даже если он насквозь пропах порохом и кровью. Но меня это не волновало, я полностью погрузился в это несравненное чувство радости, которое казалось, наполняет всего меня и уносит куда-то далеко… Вернули меня остановившиеся шаги:

- Ты слышал это?

- Слышал что?

- По-моему, кто-то вздохнул.

- Где?

- Не знаю, где-то там.

Я собрал всю свою волю в кулак и, несмотря на боль, которая, оказывается, была еще и в районе грудной клетки, попытался что-то выкрикнуть, что бы меня заметили, но получилось только какое-то невнятное шипение.

- Смотри-ка, живой!

- Живее всех живых, - подбадривал меня второй голос.

- Повезло тебе, парень, что мы уйти не успели, а то лежал бы ты здесь бог знает сколько и неизвестно, чем бы все закончилось...

Меня вытащили из грязи и понесли куда-то, как они говорили, в безопасное место. Где-то через десять метров один спохватился: «Он же ничего не видит, нужно ему грязь с лица стереть». Они остановились и начали протирать мое лицо куском какой-то материи. «Ну вот, теперь, вроде, все», - сказали они и понесли меня дальше. Вот только разницы я никакой не заметил, я по-прежнему не мог ничего видеть. И тут, наконец, из моего рта достаточно чисто и внятно вырвались слова:

- Что со мной?

- Смотри-ка, он еще и разговаривает! Ну прям герой.

- Ага, вот встанет на ноги, так медаль попросит.

- Кхх…, - попытался я усмехнуться.

- Ладно, лучше молчи, а то и не донесем вовсе.

Последняя фраза, несмотря на свой драматический характер, сумела поднять мне настроение. Я даже подумал, на сколько миру стало бы легче, если бы меня не было. Странно, раньше я о таких вещах даже и не думал. Или думал? Я поймал себя на мысли, что не помню некоторых вещей.

 

- Слушай, Серега, он что, вырубился?

- Похоже на то; понесли скорей.

- Как бы он это, не помер бы.

- Не помрет, ты же видел его: на нем живого места нет, а он разговаривает и хоть бы хны!

- Где я? – вдруг прохрипел кто-то, точнее я.

- Я же говорю, все будет в порядке!

- Ты расслабься, скоро придем, - перебил Серегу первый, - тут недолго осталось.

Я снова потерял сознание. Не знаю, какой уже раз подряд, но мне это порядком надоело.

Потом я мог слышать только то, о чем они разговаривали. Видеть по-прежнему я не мог. И сколько я не пытался что-нибудь сказать, у меня ничего не получалось, да и они не позволяли; говорили, чтоб я отдыхал.

 

- Серега, Саня, где вас черти носят?

- Да вот, одного тяжелого подобрали.

- Вас же послали разведать и доложить, а вы! Ладно, еще живые есть?

- Нет, только этот, и то, думали все уже, того...

- Что ж это делается то? Разве могут люди так поступать?

- Никак нет! Так поступают только звери.

- Ладно, несите его в лазарет, а потом к командиру. Ступайте.

Меня понесли дальше, но я мог слышать, как тот, третий шел куда-то и продолжал говорить: «Не люди, а звери! Сколько ребят положили…». Из того, что они говорили, я мог понять только то, что тех двоих, которые меня несли, зовут Саня и Серега. А как зовут меня?

 

- Ну вот и все, герой, пришли.

- Степаныч, принимай больного.

- Что с ним? – насколько я понял, это был Степаныч.

- С головой чего-то и ребра вроде сломаны.

- Как узнали?

- Мы его когда поднимали, взяли вот тут, а он стонет, вот мы и сделали вывод.

- Ладно, а с тобой-то чего?

- Да не бери в голову, Степаныч, царапина!

- Опять дрался что ли? - спросил Степаныч и повел меня на осмотр.

 

Вспышка 2.

 

Я снова потерял сознание и пришел в себя уже на кушетке, где меня осматривал доктор. Впервые я увидел, хоть и смутно, Степаныча. До этого мне почему-то казалось, что это человек лет пятидесяти пяти, ростом около двух метров, с широким носом и большими черными усами с проседью. Но, как я мог видеть, это был молодой человек, судя по всему, недавно окончивший медицинский институт, носивший небольшие очки и изредка куривший папиросы. Видимо, он заметил движения моих глаз, потому что выставил перед моим лицом свои пальцы и спросил:

- Сколько пальцев ты видишь?

- Три, - приглядевшись, ответил я.

- Отлично, - сказал Степаныч. – Значит, не все так плохо.

Потом он начал стучать по моим коленям маленьким резиновым молоточком, как он сказал, чтобы проверить мои рефлексы. Странно, но ощущение того, что я в некоторой степени являюсь подопытным кроликом, мне нравилось. А может, это просто анестезия, которую успели мне сделать те двое, которые подобрали меня? Стоп. Анестезия. Что такое анестезия?

- Что? Что ты сказал? – поинтересовался Степаныч.

Вероятно, я размышлял вслух, потому что с трудом мог держать в равновесии все свои чувства.

- Нет, ничего, - прошипел я, пытаясь вспомнить, что же все-таки такое анестезия.

Я чувствовал, что я точно знаю это. Нутром чувствовал.

- Как тебя звать-то, герой?

Честно говоря, Степаныч своим вопросом поставил меня в тупик.

- Ладно, не так уж это и важно... Меня Степанычем кличут. Куришь?

- Нет, не курю, - я так ответил, потому что не помнил, курю я или все же нет.

- И правильно, это вредно, - сказал Степаныч, спрятав свою папиросу в карман.

Меня поразило то, что он был на редкость спокойным, он вел себя так, как будто все идет свои чередом. Казалось, что ничто не может выбить его из колеи. Конечно, сравнивать мне было не с чем, но это мнение твердо засело у меня в голове.

В этот момент в дверном проеме показалась фигура солдата, казавшаяся довольно озабоченной чем-то, и крикнула:

- Степаныч, еще одного привезли! Скорее!

- До встречи, герой, - с невозмутимым выражением произнес Степаныч и пошел прочь, - отведите его к остальным.

 

Вспышка 3.

 

Очнулся я на `мягкой` кушетке в помещении, похожем на военный госпиталь. По-моему, мы находились где-то под землей. Хотя нет, скорее всего это было какое-то здание культурного назначения. Об этом говорили каменные стены цвета мокрого песка, потолок, который, казалось, состоял из множества куполов; стены и потолок соединялись спокойно, без углов и напоминали арки. Скорее всего это было здание музея, потому что в музеях зачастую стены имели именно такой цвет и поддерживали одинаковый архитектурный стиль. Окон здесь можно сказать, не было. Точнее, они были, но с одной стороны были завалены различным мусором, таким как обгоревшие бревна и кучи осыпавшейся штукатурки, а с другой – забаррикадированы мешками с песком.

Вокруг меня лежало около десяти человек и никто не смотрел в мою сторону, что мне, безусловно нравилось. Поэтому я решил воспользоваться случаем и рассмотреть всех здесь находившихся, так как я уже мог нормально видеть. Моя кушетка находилась посередине и возле стены, поэтому я мог видеть буквально всех здесь присутствующих. Слева от меня лежал парень, на вид ему было восемнадцать лет, кстати сказать, почти все, кто здесь пребывал, были такого возраста. Так вот, он весь был перевязан бинтами, которые были уже пропитаны его сукровицей и бог знает, чем еще. Рядом находились еще двое, которые играли в шахматы, из чего я сделал вывод, что это местные интеллектуалы. В левом дальнем углу сидело еще три человека, которые играли в карты, а около них был один, с гипсом на правой руке, который писал письмо то ли матери, то ли любимой девушке; его все называли `Левша`. Тут я впервые почувствовал грусть, ведь писать мне было некому, вернее я так думал. Далее переходим в центр помещения и видим беднягу, которому взрывом оторвало ногу, а несколько осколков мины попали в лицо и глаза, и теперь, как мне сказал Степаныч, он никогда не сможет увидеть ни свет солнца, ни свой домик в деревне, ни своих детей, короче, он ослеп. Ослеп навсегда. Рядом была пустая кровать, которую освободили только сегодня и что-то мне подсказывало, что пациента не выписали… А справа было несколько кроватей, `обитатели` которых пошли на прогулку.

Вдруг мое внимание перехватил кто-то, кто входил в этот `склеп`. Это оказалась медсестра, которая, едва увидев меня помчалась прочь. Через пару минут к нам вошел Степаныч.

- Ну что, очнулся, герой? – спросил Степаныч.

- Да вроде, - пытаясь не терять чувства юмора, ответил я.

- Ты спал трое суток.

- Как это, трое?

- Так, трое. Главное, что сейчас ты вроде в порядке.

- А что со мной было?

- Давай не будем о плохом, ладно? Тебе еще повезло, что ты жив остался. Как голова?

Боже мой, я совсем забыл, что у меня была перевязана голова. Вот откуда это странное неудобство и пульсация в районе лба, которая готова была расколоть мою голову на сотни, а то и тысячи осколков.

- Где я нахожусь?

- Ты? – с невинным выражением лица спросил Степаныч. – В безопасном месте. А если быть точнее ты, можно сказать, дома.

Дома. Где мой дом? Я не помню. Неужели я ничего не помню? Ну ведь я должен хоть что-то помнить. Нет. Я ничего не помню. Я ничего не знаю. Ужас, я человек без истории, без личной жизни и без судьбы.

Я сделал глубокий вдох, символизирующий сожаление, но боль в боку предательски дала о себе знать. На моем лице явно читались невыносимые муки, так как Степаныч посмотрел на меня и произнес:

- Немного покоя и отдыха, и все пройдет.

- Хорошо бы, - снова ко мне вернулась змеиная речь.

Потом Степаныч долго мне о чем-то рассказывал, иногда смеясь или просто посмеиваясь, но я его не слушал. Я был полностью погружен в свою боль. Боль физическую и душевную. Оказывается, душевная боль самая отвратительная, ведь физическую можно и перетерпеть, а вот ту, которая исходит из самых глубин тебя, ни скроешь и ни заглушишь даже самой сильной анестезией.

 

Вспышка 4.

 

- Кто я? – робко спросил я.

- Не знаю, это ты должен мне сказать, доктор, - с искрой в глазах ответил Степаныч.

Доктор. Какой еще доктор? Откуда он вообще взял какого-то доктора?

- Почему доктор?

- Ты притворяешься, или действительно ничего не помнишь?

- А зачем мне притворяться?

- Ну не знаю, мало ли…

В эту секунду воцарилось молчание. Я думал, а Степаныч ждал.

- Ладно, я действительно ничего не помню.

- Значит, дело обстоит немного хуже, чем я предполагал…, - пробурчал Степаныч.

- Что?

- Те трое суток, что ты спал, ты бредил. Ты говорил так, как будто ты врач.

- В смысле?

- Ты употреблял такие выражения, которыми пользуются доктора, ну или те, кто собирается ими стать.

Слова Степаныча повергли меня в транс. В этот момент в моей голове флешбеком всплыли события моей жизни. Оказывается, я учился на врача. Если быть точнее, на хирурга. Я выучился, получил диплом, даже некоторое время работал по специальности, но потом вдруг что-то случилось и я больше никогда не прикасался к скальпелю. Так вот откуда я знаю про анестезию! Я обо всем рассказал Степанычу и тот погрузился в раздумья. После некоторой паузы он сказал: «Твой пациент умер у тебя на руках». Это было для меня так неожиданно, что я просто уставился на своего «коллегу».

- Обычно после того, как умирает пациент, некоторые врачи больше никогда не притрагиваются к своим инструментам, - поспешил разъяснить мне ситуацию Степаныч. – но то, что ты чудом остался жив, это знак.

- Знак чего?

- Того, что ты должен лечить людей.

- Но ведь я ничего не помню. Даже того, кто я.

- Не спеши, ведь и Москва не сразу строилась, - он вздохнул и ушел прочь.

Эта пословица про Москву показалась мне такой знакомой… Да и само слово «Москва» тоже. Эврика! Я из Москвы. Я – хирург из Москвы. Вы даже представить себе не можете, как я был счастлив в тот момент. Представьте, что вы ждете чего-либо всю свою жизнь и вот, наконец, это приходит. Приходит так внезапно и своевременно, что это приводит вас более в восторг, нежели в то чувство, что мы привыкли называть радостью.

 

Вспышка 5.

 

Когда я проснулся, было уже утро. Я лежал и просто смотрел в потолок, как вспомнил, что я даже не знаю, какой сегодня день: то ли понедельник, то ли вторник, то ли среда… Лежа на спине, мне вспомнилось, что в неделе семь дней, но помнил-то я только три! Я поднялся, чтобы спросить, какой сегодня день и чтобы кто-нибудь мне перечислил все семь. Не успев толком подняться, я увидел, что опустела еще одна койка. Это был тот перевязанный бинтами парень, который постоянно стонал от боли. Я впал в транс, ведь последние дни он почти не стонал, я даже думал, что он идет на поправку.

Тут ко мне внезапно подлетел `Левша`. Да-да, именно подлетел. Он сделал это так стремительно, что я даже не успел ничего понять. Он сел и сразу начал говорить:

- Просто последние дни его накачивали морфием, чтоб сильно не мучился.

«Они что все мысли мои читают?», - пронеслось у меня в голове.

- Нет, мысли читать тут никто не умеет. Просто ты думаешь вслух.

- Как это?

- Ну, ты все время произносишь свои мысли. Ты можешь думать о чем-нибудь, а твой язык в это время будет все это произносить. Кстати, сегодня пятница.

- Спасибо. А как называются все семь дней недели?

- Все семь? Записывай: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье. Все!

Он знал, что записывать я не собирался, да и не на чем было, но тем не менее сказал, чтоб я записывал. Стоило мне только закончить мою мысль, как `Левша` расхохотался. Казалось, он сейчас лопнет, но почему-то не лопался. Вскоре он замолчал и после некоторой паузы произнес:

- Бумаги, на самом деле, тут много. Только попроси.

Бумага была мне не нужна, а вот как на самом деле зовут `Левшу` я не знал. Поэтому я поспешил разузнать о нем максимум, ведь, как я думал, при общении возникает вероятность увеличения шансов на воспоминания о том, кто я.

- Как тебя зовут?

- Леха, но все называют меня `Левша`.

- Почему? – спросил я.

- Потому что я левша.

- Логично.

- А ты, герой, так и не вспомнил свое имя?

- Нет, но зато я вспомнил, что я был доктором и что я из Москвы.

- Так мы земляки! – воскликнул Леха `Левша`.

- Значит, ты поможешь мне вспомнить, кто я такой!

Весь следующий день `Левша` рассказывал мне о том, какой красивой была Москва. Он говорил о тех местах, где любил бывать, где впервые поцеловал свою невесту, о своей школе, которую так ненавидел, но сейчас с удовольствием бы вернулся. А в это время я сидел и слушал, в надежде что-нибудь вспомнить. В сущности, мы оба были в этом заинтересованы – мне хотелось вспомнить свою жизнь, а ему не терпелось поговорить с кем-нибудь о родном городе, который он так любил.

 

Вспышка 6.

 

Начался второй день моего `курса лечения против амнезии`, проводимого Лехой. Я понял, что он был редкостным болтуном, так как второй день подряд он просто не замолкал. Даже когда я ел, пил, в конце концов, ходил в туалет, он говорил. В этот момент я понял, почему все его избегали и ему приходилось писать письма своей невесте. О, бедная девушка!

- …после детского сада меня привели в школу, где я пошел в первый класс. Нас там было человек двадцать восемь…

В моей голове пронеслась мысль: «Может, он еще всех начнет перечислять?».

- Неплохая идея! Я буду называть тебе имена, а ты будешь слушать. Может, узнаешь кого-нибудь.

Мне просто не оставалось выбора, как пойти у него на поводу.

- Ладно, - сказал я, с сожалением выдыхая воздух.

- Значит так, в нашем классе был…

Пять часов он перечислял всех, кого знал. Мало того, если бы он их просто перечислял, а то с садистским удовольствием рассказывал о каждом, кто хотя бы раз появлялся в его жизни. Единственное, что я для себя почерпнул из всего им сказанного, так это то, что у него просто феноменальная память. Он помнил ВСЕХ! Он перечислил сотни имен и фамилий, но все было безрезультатно. Все. Ничего не нашло во мне отклика. Он сумел только утомить меня. Сильно утомить.

Я попытался лечь спать, но ко мне подошел парень, который постоянно играл в шахматы.

- Он же садист!

- Я тоже об этом подумал, - сказал я.

- Я столько не играю в шахматы, сколько он говорит. А в шахматы играть я люблю…

Из нашего с ним разговора я узнал, что зовут его Пашка, что раньше (здесь вообще было не принято говорить слово `война`) он был отменным шахматистом, даже на чемпионатах побеждал. Еще я узнал, что он был из Киева, что мать его умерла, когда ему было десять лет, отец его вскоре спился и воспитывался он у бабки с дедом. А сейчас у него любовь появилась – медсестра, которая частенько здесь появляется, Любой зовут.

«Обидно», - подумал я. Он мне, можно сказать, душу открыл, а я могу ему сказать только то, что я жил в Москве, был хирургом и любил бродить по Арбату, ночному Арбату. Мысль про Арбат пришла мне в голову спонтанно и тут я действительно вспомнил отрывки того, как я гулял по ночной Москве. Несомненно разговоры с `Левшой` способствовали моему вспоминанию личной жизни, но в то же время я ужасно не любил его слушать. Мне больше нравилось вести разговор с Пашкой.

 

Вспышка 7.

 

Было уже утро. Впервые за несколько дней к нам зашел Степаныч. Он явно был в хорошем настроении: его глаза блестели, как у ребенка, его улыбка была такой широкой, что измерить ею новую партию тушенки было никак нельзя. С самого порога он официальным тоном заявил: «Господа, запомните этот день! Этот день можно по праву считать началом конца войны. Скоро фашисты ответят за свои преступления перед человечеством!», после чего по всему помещению раздались радостные крики людей. Даже самые тяжелые больные пытались восторженно кричать, что, конечно, получалось не у всех.

Все еще со своей широкой улыбкой Степаныч подошел ко мне и спросил:

- Ну как, герой, сдвиги есть?

- Да, я вспомнил ночной Арбат! – сказал я.

Доктор впал в замешательство, но через некоторое время дал мне дельный совет: «Тебе нужно вести дневник. Туда ты будешь записывать все, что с тобой будет случаться и все, что ты сможешь вспомнить, а потом будешь перечитывать, что во много раз увеличит твои шансы на быстрое излечение».

Степаныч принес мне тетрадь, которая готова была стать моим дневником и отдал ее мне. Я в свою очередь поблагодарил его и сказал, что моя голова приходит в порядок, что я больше не произношу того, о чем думаю. Он сказал, что все это хорошо, но делать записи в дневнике все равно нужно. Мы говорили с ним несколько часов и он как-то сказал, что очень хочет дожить до конца войны. Когда он это говорил, в его голосе улавливалась грусть, отчего и мне невольно стало грустно.

Он ушел. Я сел на кушетке и хотел сделать первую запись в моем дневнике, но меня прервал радостный `Левша`:

- Ты это слышал!?

- Конечно слышал! Только мертвый может это не услышать.

- ТАКОЕ даже мертвые услышат! – воскликнул Леха так, что мне пришлось вытирать с лица его слюни. Воцарилась тишина. Все смотрели на `Левшу`. Было видно, что они задумались, но после некоторой паузы поддержали его взглядами и продолжили активно обсуждать это великое событие.

Был уже вечер. Радость сменилась на печаль и скорбь о погибших товарищах. Только я один не мог вспомнить ни одного человека, с которым я служил, поэтому я, в положении полулежа, начал писать:

«6 декабря 1944 года.

Сегодня знаменательный день. Похоже, скоро всех ждет мирная жизнь. Я вспомнил ее частицу и могу хоть немного, но понимать их всех. Я вспомнил, как я гулял по Арбату ночью,…» - я поставил запятую, но не знал, что написать. И тут я просто начал подбирать словосочетания: «… днем, вечером, с собакой…». Во мне что-то начало шевелиться, я провернул эти мысли еще раз и еще, и…. Да, Степаныч был прав, это помогает. После нескольких раз обдумывания этих слов я наконец-таки вспомнил о своей собаке, которая, как оказалось через несколько минут, умерла за год до войны от старости.

Я услышал, как загремели бутылки, заиграл аккордеон и люди начали плясать. «Хорошенькое дельце», - подумал я, как снова подошел ко мне `Левша`.

- Ну че, отметим? – в руках у него были две бутылки самогона.

- Ну я не пью как бы…

- Ничего, я тоже не пью, но по такому случаю стоит!

Мы пригласили всех наших соседей и сели за смастеренный на скорую руку столик. К самогонке достали закуски, как п%