Остановка автобусная Порт-Поселок - обычная, задержавшаяся навеки в советских семидесятых: на растресканном асфальте - кучками окурки и семечки, ходят толпами вялые нечистые голуби, на стенах - клочкастая дрань объявлений. Рядами стоят сероватые девятиэтажки: первые этажи - снаружи и изнутри пропыленные стекла гастрономов и хозтоваров. Но при всем этом - как-то необычно зелено здесь, сплошные заросли кустов, над ними густятся деревья. Все лето - почти лесная зеленая тень над шоссе. Мимо фонтана, огромного, сухого уже, кажется, столетиями, хрущевское колхозное барокко, - вниз, по широко растоптанной тропе. И сразу круто спускается она, и весь спуск - сосновый; тут совсем уже свежий дух, молодые кривые сосенки стоят ровными рядами на песке, трещат под ногами шишки. Потом - полосой дачные домики, лепящиеся по склону, разнообразные, ветхие уже, чудаковатые по-старчески, профессорские и конструкторские дачи вдохновенных щестидесятых. А за дачными крышами, - всегда голова после автобусной духоты кругом идет, - открывается Волга. Сырой ветер тревожно веет - в лицо. И сквозь пляжные детски легкомысленные звуки - тяжелый плеск набегающих волн. Торжественная среди повседневности, совершенно неподвластная городу река, а на ней - острова, узкие, будто извивающиеся и плывущие; а там, за рекой, на дальнем берегу, - диковато смотрящие заповедные темнолесные склоны Жигулевских гор. Бахиловский хребет, самый высокий во всем нагорье, безлюдный и труднодоступный, как раз напротив. И - главное в данном случае: яхт-клуб порт-поселковский. Как последний пост на границе реки: узкие мостки над водой, тесно, чуть не толкаясь бортами, чалятся рядами отдыхающие корабли: сохнут на ветру свернутые сырые паруса, устало надменные, как зачехленные орудия. И слегка качаются белые мачты, - прямые, как копья, неожиданно длинные. Когда я спустился туда впервые - вообще, кстати, первый раз в жизни оказался на причале яхт-клуба, - на минуту дух захватило: страна вечного вольного праздника, в которую перестал верить я еще во втором классе: что она где-то есть. Разве там, куда на автобусе не доедешь - да: берега антильские или лисские, зурбаганские или мадагаскарские. И на мгновение далекая обида лезвием блеснула изнутри: как будто под ногами увидел я, двадцатишестилетний, сломанную старую игрушку, когда-то жизненно важную, трепетно желанную, но так не полученную в детстве, по приговору суровых взрослых. И вот, увы, не нужную. Все - самое настоящее: паруса, и мачты, и теплый влажный бриз, и высокое солнце грозных морей. И река смотрится, как широкий морской залив, - вполне основательно, близко здесь открывается Жигулевское море, большие водные глади, безбрежные, если идти по середине. Но все при том - игрушечное: кораблики-яхты, крохотные, разноцветные, развлекательные; море - пресное, официально именуемое водохранилищем. В августе 98го, за день до намеченного выхода под парусами, - пошли дожди. Такие, что ноябрь не постыдился бы: пространные, холодные, жесткие. Надвинулись тучи, от которых стало темно и тесно, как под сводами, сжалось и принизилось все, даже горы. Волга штормила не хуже морского залива. Яхтсмены, - воскресно-отпускные флибустьеры, одинокие капитаны домашних фрегатов, - выходить в речные шторма не решались. Три дня мы сидели в яхт-клубе, что было тоже - неплохо. С зурбаганской точки зрения. По вечерам наступала совсем стылая темень, дожди стучали по палубам, таинственно раскачивались фонарики на мачтах; и каютные округлые оконца светили несказанно сказочным уютом. Греясь, яхтсмены, если не спали, пили свирепо закрученный чай, и ели сухой хлеб, полусухую колбасу, полужидкие огурцы и почти жидкую водку. До рассвета почти. Спать в каютах и в вагончиках по ночам было трудно, учитывая сырой ночной холод, тяжкий прокуренный храп, а также сочетание колбасы и огурцов. Однажды, в сумерках, - черные горы еще явственно чернели на тяготеющей к черноте синей серости туч, - к моему капитану, звали его Василий Павлович, пришел в гости, шагая по палубам и раскланиваясь со всеми, другой капитан, Алексей Степанович, похожий на многоведерный самовар - огромный, толстый, и с вежливейшей готовностью навстречу всему всегда сияющий. От нечего делать он в свою адмиральскую, купленную в Германии, подзорную трубу долго рассматривал горы. И сообщил, что там, за дождями, горят два костра, - на буреломном крутом склоне, на Бахиловских горах. Кутаясь в оба свитера в каюте, когда за спиной тупо стучащий ночной музыкой ресторан, а за ним большой город Тольятти, - и думать зябко было о тех, кто жмется к кострам там, за час до черной волчьей ночи, среди мокнущих третий день скал и лесов. - Туристы какие, полоумные. Экологи. Кто же еще? - отвечал Василий Павлович. Он не понимал людей, лазающих в драгоценные свободные дни по горам и прочей суше. Сидел он в драном, как шашками рубленом, овчинном тулупе, рыбой навеки пропахшем, поверх тельняшки; белая борода, такая ухоженная в городе, была взмахрена и растрепана, да еще над ней - красный от сырости нос; было ему за шестьдесят. Тридцать лет ходил он на своей яхте. И, не поверите, - если бы я это выдумывал, умолчал бы для правдоподобия, - курил капитан кривую трубку. - Да браконьеры кабанов стерегут, самое их время. Костры только отсюда и увидишь. - разумно сказал Алексей Степанович. - Или еще кто, - как-то особенно, знающе, проговорил Василий Павлович. - Мало ли оно. А кто? - подумал я. - Какие еще варианты? И спросил: - А кто еще может быть? - По берегам всяко шатается. - молвил Василий Павлович. - Такое, не поймешь оно кто, бывает. Лето, осень, зима, - они ходят. Сидят, костры жгут, уху варят. - Чайник вот. - кивнул Алексей Степанович. - Чайник, к примеру. А ты его знал, что ли? - А то. В июне еще его видел, на Щучьих горах. - Ну? - радостно вдруг оживился полудремлющий до того Василий Павлович. - Жив еще? - Жив. Да мы с тобой же его раза два встречали, когда вместе ходили, забыл? За Черными Топляками было, по ульяновскому берегу, и потом в Студеной. - Да, и еще было, у Ржавых Танкеров. - Это такой мужик, - пояснил мне Василий Павлович. - ходит по берегам, с чайником. - У него рюкзак такой, жуткий, кулём, сейчас таких нет уже. - сказал Алексей Степанович. - не рюкзак даже, а вещмешок, я бы так сказал. И сзади всегда прицеплен здоровый чайник эмалевый. Зеленый. Обгорелый. Паянный- перепаянный. - А сам - бомж, не бомж? Наверно, бомж. - Да бомж. Его и зовут - чайник. Кто давно по Волге ходит - все его знают. Мои собеседники за эти дни привыкли уже, что я мертвой хваткой цепляюсь в то, на что никто и внимания не обращает. И не без удовольствия, ибо про хорошо знаемое всегда поговорить весело хорошо знающему, - поддержали разговор. Мужик-чайник всегда выходит под вечер, чаще в сумерки, тихо появляется на берегу. Словно притягивают его костры. Видели и днем его, но редко. Всегда вежливо здоровается, просит прощения за беспокойство, коротко, спокойно, - и, если пригласят, садится к костру. Приглашают - всегда. Собственно, не так редко - хотя и не часто, слава Богу, - подходят к кострам чужие люди. Известно, зачем: почти всегда - местные, поддатые обязательно, поговорить, показать себя, продать рыбы или раков, ключ разводной или блесны самодельные. Покурить и выпить на халяву прежде всего. Мужик с чайником и запомнился тем, что ничего никогда не просил. Это все помнили, и отмечали с уважением. Сигарету протянут - берет, благодарит. Чаю предложат - всегда принимает. Оглянутся на него, - улыбается смирно в усы, спросят - ответит в три слова, вообще же сидит не двигаясь, помалкивает, смотрит в огонь. Мужичок-чайник совсем неприметен, невысок, сутул. Одет по-рыбацки - в какое-то такое тряпье помойное. В резиновых сапогах всегда. Бурое лицо, грязный непляжный загар; скорее - худ, седоватая щетина, а то - борода, пожалуй. На голове то ли солдатская мятая шляпа, то ли кепка какая-то. Всегда что-нибудь низко надвинуто, по брови, только длинный нос торчит. И - глаза как нет их: убегающие: смотрит мужик с чайником всегда как-то вкось, щурится в сторону, взгляд не поймаешь. Никто и не ловит. Его вряд ли и запомнили бы, если бы - не чайник. Он всегда висит как-то по-дурацки, еле держится, бултыхается при каждом движении, всегда мужика напутствуют - прикрути чайник-то, потеряешь. И очень уж большой чайник. - А ведь если вдуматься, - сказал Василий Павлович, - то вот что странно: он ведь о себе, в принципе, никогда и ничего так и не сказал. Ну, не больно кто и интересовался. Но вот я лично его пару раз спрашивал: ты откуда? Говорит, вот - от Чертова затона иду. - А куда? - К Могильному озеру. - Это день ходу отсюда. А вообще-то - куда? - Дальше, по берегу. - А родом откуда? Живешь где? - Да так, в основном на берегах и живу. - А кормишься чем? - Волга кормит. Ну, не хочет человек чужих в себя впускать, мне и не надо. Скорее всего, рыбой живет. Сам ест. Продает где кому. Раки там. Может, грибы собирает. И если он бомж, то непростой какой-то, - добавил веско Василий Павлович. - у него, возможно, высшее образование. Мне так кажется. - Почему? - спросил я. - выражается сложно? - Нет, вообще не говорит почти. Похоже, что и говорить ему по жизни неохота особенно, или трудно даже. И сипит сильно. Может, с горлом у него чего. Но образование - это видно же. Чувствуется. Это было серьезное дополнение. Василий Павлович, доктор физико-математических наук, профессор, проректор и член-корреспондент, вообще все социальные, духовные и природные явления оценивал поначалу исходя из того, есть ли у них высшее образование. Кроме яхт и яхтсменов, конечно. - Вот что самое такое, - сказал Василий Павлович, - о чем я, собственно. Мужик этот идет всегда только вдоль берега, у самой воды. Это у него правило, что ли. И непонятно, как ему это удается. У Ржавых Танкеров, года два назад, к костру, у которого сидел с двумя товарищами мой капитан, вышел этот мужик уже в ночь, посидел, выпил кружку чаю, - кружка у него своя, тоже зеленая какая-то, - и встал, отряхивая зад от сена: пора. Время было - третий час ночи, непроглядная темнота за пределами высвеченного костром круга. Сентябрь уже, стужа. Мужик попрощался, несмотря на уговоры. И пошел прямо в прибрежные кущи, в ивовые кусты, с треском вломился в них. И - как не было его. Пару раз хлюпнула вдали вода, и все. - А берега там - знаешь, какие. - сказал Василий Павлович. - Там от воды на километр твердого места. Всего два-три пятачка, их только рыбаки знают, где костер ближе к воде развести можно. И вот ума не приложу: куда он пошел? И тишина, главное. А ведь если через кусты эти идти, сколько должно быть треску, да? Да еще мешок его, на полцентнера, не меньше. С чайником. Там же топь, трясина, без рюкзака втягивает сразу. - А на протоке против Безрыбных островов? - подтвердил Алексей Степанович, - то же самое было. Я ему: ну куда ломишься, с рюкзаком, иди выше, к шоссе. Нет, говорит, я всегда вдоль берега. Идиотизм, ведь протока на протоке, каждые два шага, вымокнешь насмерть, да и глубокие они. Хотя - он эти дела получше нас знает. Сколько лет уж, наверно, шастает по реке. Постепенно мои собеседники вспомнили, что разные люди в разные годы упоминали: в Саратовский области этот береговой шатун чай пил, в Нижегородской, и даже южнее Волгограда. Кому-то он сам сказал, что перебирался через реку где-то чуть ли не у самой Астрахани. В Мордовии и в Татарии его встречали по лесным берегам - чаще всего. И в наших краях, в Самарской и Ульяновской областях, бывает он. Всюду выходил к костру молчаливый дядя-чайник, присаживался устало, сваливал рюкзак, бряцая чайником. Здоровался, хрипло благодарил за чай - И никогда он к городам не подходит. - сказал Василий Павлович. - это точно. Он сам мне сказал: что от города, вообще от шума всякого - подальше. Только у воды. Всегда. - А давно он ходит? - спросил я. - когда его первый раз встречали? Капитаны призадумались. - Светке моей день рождения в июле. - сказал Алексей Степанович. - и раньше это дело всегда мы в походе отмечали. Обычно - на Голой горе, знаешь? И вот помню я: первый раз ей пять лет было, когда праздновали так, на воде. Тогда он вышел к костру, да. Это значит - что? И с некоторой оторопью Алексей Степанович сообщил: - Это значит - что? - 74ый? И смиренно согласился: - Да вот. Двадцать четыре года. - Ну, я то его пораньше встречал, наверно. - сказал Василий Павлович. - С Таращенко покойным когда до Малых Пещер ходили, на пяти мелях еще сидели? 70ый, да. Я отвлек капитанов мыслей о беспощадном устремлении времен - одним вопросом: - Сколько же ему - на вид? - Да за сорок, наверно : полтинник недалеко, : кто ж бомжа определит. - заговорили капитаны. Я сказал, что ведь получается, - мужик почти тридцать лет уже бродит. Если не больше. Вдоль берегов. С чайником. - Значит, река молодит. - молвил Василий Павлович. - мне вот, когда я на яхте, увлажнит меня как следует, больше пятидесяти пяти никто не даст. А как на суше обсохну - опять на седьмом десятке кашляю. - А ведь чайник-то не таким же и был тогда, в 74ом, мне кажется. - сказал Алексей Степанович. - Борода седая, сиплый, и сам весь рыбой пропахший. Как сейчас вижу. - Может, это другой бомж был? - спросил я. - Чайник - точно этот самый. Он мне тогда как-то в глаза бросился. Не могу сказать почему, но очень какой-то приметный чайник. - Да. - кивнул Василий Павлович. - чайник это не спутать. На этом капитаны успокоились, а я - замер. То, что бродяга береговой смотрится безвозрастно, безлетно - куда ни шло. Но вот что - невозможно: один и тот же чайник. Тридцать лет - один и тот же, паянный и битый уже четверть века назад. Самое реалистическое объяснение: что десятилетиями бредут по берегам похожие друг на друга странники, - таинственная династия. И, как знак некий, неизъяснимый, как обрывок давнего сна, передают друг другу - древний зеленый чайник. А иные версии - еще чуднее и тревожнее. Ну, поговорили еще мы, и не только про мужика этого. Алексей Степанович пошел к себе. Стал, кряхтя и отдыхивая, укладываться и Василий Павлович. Я выбрался глотнуть воздуха (и оправить надобности). Было совсем уже черно кругом, стихший, но не успокаивающийся дождик мелко пылил в свете фонарей. Никаких костров в темноте на той стороне видно, конечно, не было. Но в дальней дали, сквозь тьму, рассыпанными кучками остро мерцали огни селений, ютящихся под невидимыми уже горами. Жестокий мороз стал вскоре прохватывать меня через оба свитера, крепко ущемило нос. Ничего себе - август. А день, другой, - не будут откладывать больше выходные мореходы. Все равно - пойдем под парусами. Вместо как бы Африки - как бы в Арктику. От только что прошедшего вдали тяжелого судна - теплохода или сухогруза - катились волны, и все маленькие яхты раскачивались на них. И вот я думал: где-то отсюда очень далеко, - а то и не очень? - хлещут те же волны в берег, темный первобытной тьмой, как будто нет на всей земле ни электричества, ни огня. Берег, куда не забредает ни одно сухопутное существо. И который не назовешь по справедливости землей: бурая волглая жижа, скрытая под мутными водами. Сплошной камыш, в котором своя собственная жизнь живет: плещет, качая жесткие стебли, хлопает крыльями, таинственно потрескивает, поскрипывает, свистит и бормочет. Тьма, дождь, холод - этого всего здесь не боятся. Это не наш крохотный мирок, возящийся изо всех сил, поддерживая в ночи свои мелкие огоньки. Их ведь мало совсем, наших горячих огоньков, среди высот и глубин черного холода. Мы только делаем вид, что забыли - вот про что: почти вся земля на самом деле - это сырая тьма и темные воды, холодные ветры и холодные дожди. Так говорят Первые Слова Первой Книги из Книги Книг: <Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою>. А многое ли - изменилось? И вот: трещат переплетенные ветвями, как сети, болотные заросли, качаются камыши волнами, тяжко чавкает трясинная слизь: пробирается сквозь тьму некое двуногое. Вряд ли - человек, потому что нечеловеческая вокруг тьма, нечеловеческая бездонная слякоть, непролазные для человека заросли. Но странно, не по-звериному, поблескивают в темноте глаза. И неведомый здесь звук сопровождает треск и хлюп: звякает о какую-то железку болтающийся сзади чайник. Существо выбирается из последних камышей. Дальше уже - свободные воды, широкая река. И оно, - только плечи и голова из воды, - то ли стоит, то ли сидит. Накатывает на него волна за волной, обмакивая щетинистый подбородок. А на том берегу - живые людские огни полыхают сквозь ночь. И существо долго, внимательно туда смотрит. В камышах - крепко плеснуло что-то живое. И у самого лица двуногого, чуть не тронув нос мокрым боком, бесстрашно, как мимо коряги, проплыл некто черный, юркий и гибкий. Вскоре и двуногое существо двинулся вперед. Голова плавно ушла под воду, пузырем вспух, наливаясь водой, рюкзак. И канул в черные глубины, звучно глотнув воды, пустив пузыри из носика - чайник. |