Звёздное небо манит меня.

 

Сложу крылья. Наберусь терпения. Ситуация не должна выйти из-под контроля. Не привыкать. Который уж год мой бегун накручивает километры. И похвалить бы, и порадоваться, вот только – чему? Бегать-то он бегает, да то ли не в ту сторону, то ли вообще у него бег на месте получается. Как бы бегает...

А! Вот и он.

 

В груди жжёт, дыхания не хватает. Глаза безудержно слезятся от ветра. Кроссовки нестерпимо жмут. Когда же он, наконец, научится правильно оценивать свои возможности?! Так долго готовился к пробежке, а оказалось, что и обувь не по размеру, и силы свои переоценил. Как же это, оказывается, трудно – выстраивать себя, кирпичик за кирпичиком. Во что бы то ни стало. Изменять внешность сообразно своим представлениям о том, какой она должна быть. Хотя, по сравнению с тем дохликом, каким был год назад…

Мокрая галька с силой бьёт в пятки. Наверное, неделю придётся ходить босиком – стёртые ноги ни в одни туфли не влезут…

На кого это они лают? Господи! Да что же это за напасть такая! (Ну-ну, не поминай ЕГО имя всуе). Какую высоту взял в последний раз? Слабак. Перемахнуть через вон тот заборчик, и дома. Строитель хренов… (И не ругайся так, я же слышу. Сделай широкий шаг левой, оторвись от земли… а я пока тебе напомню одну историю).

 

Класс, как, наверное, все классы во всех школах и во все времена, делился на свои маленькие группы «по интересам». Кто-то шёл на медаль и уже прицеливался на столичный вуз, кто-то пристраивался за ними в фарватер: в гонке за лидером легко выйти в хорошисты, кто-то слыл твёрдым троечником и вёл себя по отношению ко всем остальным вызывающе. В классе была ещё одна маленькая группка. Учились вы легко, словно играючи. Случались и у вас тройки, но лишь потому, что учёба далеко не всегда вызывала интерес, а вы вполне могли себе позволить не учиться без интереса. Закрыть тройку двумя четвёрками, обеспечивая себе положительную отметку в четверти, стоило лишь двух-трёх уроков, на которых вместо игр в морской бой, крестики-нолики или чтения ходивших в машинописи фривольных текстов следовало с лёту схватить новую тему, системно разложить её и вовремя поднять руку. Конечно, учитель, раздражённый свободным поведением юных фрондёров, ни за что не расщедрится на «отлично». Но не поставить заслуженную четвёрку, да ещё при всём классе – значит совершить непедагогичный поступок…

Трое из вас считались друзьями. Вместе ходили в кино, встречались у кого-нибудь дома, где играли во вполне, по мнению родителей, пристойные игры, пили чай, говорили на подобающие для пай-мальчиков темы. Самый длинный из вас – Пашка, словно стесняясь своего, роста, передвигался исключительно согнувшись. Его спина дугой, казалось, никак не могла принять вертикальное положение, хотя всё время к этому стремилась. Стремление оказывалось столь сильным, что Пашка при ходьбе раскачивался из стороны в сторону и вперёд-назад. Руки при этом свисали с плеч, как ветки высохшего дерева, а голова одиноко выступала впереди туловища, демонстрируя горделивую автономию по отношению ко всему, что происходит внизу. Кроме того, из всей троицы только эту голову украшали небольшие чёрные усики. Пожалуй, их наличие было единственным внешним отличием, которым его обладатель мог при случае щегольнуть. Пашка учился почти на «отлично», но в отличники не лез, рассчитывая силы и готовясь к университетским экзаменам. К любым видам спорта Паша всем своим видом выказывал презрительное равнодушие.

Саша не в пример развитее своих приятелей. Горделивая осанка, рельефная мускулатура, высокий открытый лоб и спокойный характер делали его предметом девчоночьих перешептываний и вызывали к нему уважение всей остальной части класса. Уважение каждый раз усиливалось после уроков физкультуры. Даже очки в толстой роговой оправе, на которой лежали Сашкины густые брови, не портили его мужественного лица.

Игорь застенчив и робок, обидчив и хил. К тому же он вбил себе в голову, что на лице привлекательного молодого человека должно быть мечтательное выражение. Но попытки Игоря заставить собственную физиономию соответствовать идеалу лишь придавали ей плаксивый вид. Он никогда не вязался ни за кем из девчонок, поэтому его особенно не трогали, но и не спускали ни малейшего промаха, расправляясь с ним зло и по-мальчишески жестоко.

Тем вечером Саша, Игорь и Паша отправились подышать воздухом. Вы уже долго ходили по весеннему городу, и вернулись в свой район, сами не заметив, как стало смеркаться. Разговор шёл о дружбе. Друзья, шутя, говорили о мушкетёрах, призывали Пашку вместе с ними записаться в секцию фехтования, обещая ему в будущем великолепную осанку, присваивали друг другу имена знаменитых героев Дюма. Саша с Игорем подтрунивали над Пашкой, для которого подходящего имени не находилось.

- Назовем тебя граф Сутулис! - восклицал Игорь.

- Нет, лучше барон Круглоспин, - вторил ему Сашка.

- Дайте мне шпагу, и я вас обоих легко сделаю, господа виконты, - парировал Пашка. – У меня руки длиннее ваших.

Вас трое! «Один за всех, и все за одного!» Мушкетёрский девиз будоражил ваше воображение и придавал сил.

Нашутившись, вы размечтались о том, что будет лет через пять после окончания школы. Днём горячее апрельское солнце обрушилось на уже подтаявший снег, а к вечеру лужицы начинали подёргиваться хрустящей корочкой. Около Пашкиного дома вам встретился Смирнов. Гроза района, он занимался борьбой и боксом, но при этом отличался жестокостью и неразборчивостью в применении силы. Завидев троих чернявых десятиклашек, хорохорившихся друг перед другом и весело размахивающих руками, Смирнов пошёл прямо на них. Пашку он свалил с ног быстро. Сделав подсечку, плюхнул согбенную Пашкину фигуру в подмерзающую лужу, и повернулся к его опешившим товарищам. Пашка встал, и на ходу отряхивая пальто, то и дело оглядываясь, неестественно длинными шагами направился в сторону своего подъезда. Чёрные усики смешно смотрелись на сильно побледневшем лице. Следующим сел в хрустнувшую лужу Игорь. Поднявшись, он не ушёл, но, немея всем телом, остался на месте. Теперь перед Смирновым стоял нетронутым один Сашка. Намётанным взглядом нападавший оценил его крепкую фигуру и похлопал по плечу: «Ну, ты, я вижу, парень хороший!» Потом, икнув, и смачно харкнув в сторону, пошёл прочь с таким видом, точно совершил нечто важное, до чего всё не доходили руки. Саша с Игорем постояли немного, не глядя друг другу в глаза. Потом Игорь начал было: «Надо – спина к спине…», но, натолкнувшись на Сашкин взгляд, осёкся и произнёс: «Ну ладно, старик, по домам, что ли».

 

Домой Игорь не идёт, нет, он бежит в своих тесных кроссовках. Кроссовки шлёпают по мокрому гравию, гравий тяжело хрустит, а в глазах дрожит воображаемая картинка.

Сашка задумчиво смотрит, как Игорь торопливо уходит в сторону своего дома. Потом разворачивается и бежит за ушедшим Смирновым.

Теперь Игорь видит вытянутые лица одноклассников, стоящих около сашкиного гроба, серо-зелёное лицо сашкиного отца, искажённые испугом лица своих родителей. В ушах звучат чьи-то голоса. Одни громко и взахлёб нашёптывают, другие, прикрыв рты и косясь в сторону родственников – не доносится ли до них тайный разговор? поправляют, прибавляя новые подробности.

Смирнов, услышав, что его окликают, замедлил шаг, и, когда Сашка догнал его, развернулся и без размаха снизу всадил нож Сашке в живот.

Игорь пытается почувствовать, не исходит ли от кого-нибудь осуждение. Это же Пашка ушёл. Он же остался. Лучше было, чтобы все трое лежали. Так?..

Но никто и не думает осуждать ни Игоря, ни Пашку. Горе никто не ждал, не предвидел. Игоревы и Пашкины родители держатся поодаль, насколько позволяют приличия. Оказывается, беда может и развести. Не надо было разрешать мальчикам так много времени проводить вместе. Сидели бы сейчас дома. Упустили… Игорь облегчённо вздыхает, и прячет глаза. Не до него. Лучше не лезть на рожон. А Пашка, говорят, в другую школу собрался переводиться. И нос пока на улицу не высовывает. А потом исчез совсем. Канул.

Убежать от всех, от всего. Не хочу…

 

Вижу Смирнова. Он лежит на нарах в СИЗО. Просто так сюда ни зайти, ни выйти. Но я – другое дело… Просыпается. Видит меня. Хочет привстать.. «Подёргайся, голубчик, подёргайся. Хулиганистый какой, задиристый… Красавец просто. Теперь ты мой». Достаю широкий изогнутый нож, напоминающий малую японскую катану для харакири. Даю возможность Смирнову полюбоваться тусклыми бликами на обоюдоострой поверхности. Наслаждаюсь выражением ужаса в его глазах. Он снова пытается дёргаться, даже звать на помощь. Ничего не получится. Бесполезно. Моя беспощадная воля приковала его тренированное тело к последнему ложу. Откидываю одеяло, простыню, взрезаю на нём нательную рубаху. Опускаю нож до лобка и приставляю острие к коже. Надавливаю. Сильнее. Есть! Лезвие входит в тело. Смирнов выгибается, хватает руками воздух. Не тут-то было! Нож зигзагообразно разрезает накачанный живот. Его голова мечется по подушке, глаза выскакивают из орбит, рот открывается в беззвучном крике. Я медленно вынимаю лезвие, вытираю его о простыню и, скрестив руки, наблюдаю за агонией. Это тебе за все издевательства. За мою слабость и беспомощность перед тобой. За Пашкину трусость. За Сашку. При мысли о Сашке я вдруг теряю контроль над собой. Обе руки снова оказываются на рукояти, и я слепо бью уже мёртвое тело, не разбирая, куда и сколько…

 

Бежать всё труднее. Пора перейти на шаг. Со стороны будет видно, как он, с бурно вздымающейся грудью пойдёт по дорожке, делая разные упражнения, приводя в норму дыхание. Но – смотри, смотри! на школьный стадион, не торопясь, выходят два спортивных парня. Шорты и футболки подчёркивают их загорелые ноги и руки с налитыми мускулами. Они подошли к турнику и стали тренироваться. Теперь останавливаться уже нельзя. Как он будет выглядеть, если остановится прямо здесь? Надо бежать. Во что бы то ни стало скрыться из виду. К парням приближается – только этого тебе не хватало, правда? - симпатичная девушка с цветастым полиэтиленовым пакетом в руках. Игорь гарцует мимо, из последних сил задерживая дыхание, стараясь издавать не столь отчаянные хрипы и свист, чтобы ухитриться и нет-нет, а скосить взгляд на девушку. Видит ли она этого симпатичного парня, элегантно бегущего по стадиону? (Старайся, Игорь, старайся! У тебя получится! Если дотянешь до поворота, сбавишь шаг).

Как всё-таки жмут эти чёртовы кроссовки!

… Наваждение. Лезут в голову отчётливые воспоминания прошлых лет, как будто кто-то перебирает их, словно карточки в картотеке. Почему именно здесь, на разбитой беговой дорожке школьного стадиона? Нет! Есть ещё силы встряхнуться и сбросить с себя этот бред. Хорошо, даже славно, что обувь подобрана явно не по размеру! Всё к лучшему. Одно к одному. Покончим со всем сразу здесь и сейчас. Пришёл час суда и приговора! И все книжные представления о жизни, которыми он пользовался годами, разлетятся в прах именно сейчас, в этот миг! Пора сполна получить воздаяние за трусость, за мелкие подлости. За такие красивые, такие удобные оправдания им, которые как будто кто-то услужливо подсовывал в нужный момент. Кто он, этот непрошенный помощник? Что же он не помог сразу вырвать из души чёрную погань, которая, как и он, появилась словно ниоткуда, а потом расползлась, въелась и даже стала приносить удовольствие? Что же он не помог справиться со сладким ощущением от гадостей, сделанных исподтишка? Ведь чем искуснее удавалось сподличать, тем большей становилась радость. Что же он, невидимый, не заставил даже себе самому признаться в содеянном? Не видел, что в течение дней, а иногда и недель он старался совершить в противовес что-то хорошее, может быть, даже благородное, лишь бы выгородить себя в своих же глазах. Но сердце не проведёшь. В нём жива совесть. И чувство гадливости не проходило. Много позже пришло сознание, что именно оно, это чувство, сделавшее совесть неизлечимо больной, и гнало его вперёд по жизни. Ради чего он жил и живёт? К чему стремился? А что это за существо такое – совесть? Может быть, она и есть болезнь? Если это так, то он пропал. От совести средства не было, и нет.

 

Несколько дней назад – я хочу, чтобы он вспомнил, пусть вытащит из подсознания и задумается! – сын попросил нарисовать ему зайца. Нет, чтобы изобразить что-то вроде «удава, который проглотил слона», так зачем-то нужно было придавать своему рисунку «портретное сходство». В результате заячьи щёки получились одутловатыми, как у глиняного кувшина, глаза пустыми и глупыми. Когда же появились усы и рот, а затем и зубы – он увидел, что из-под его карандаша родился какой-то злой, жаждущий наживы зверь. Ничего себе рисунок доброго папы! Незаметно для сына переложив листы, он, кляня всё на свете за то, что подобно взрослым из «Маленького принца» ещё не может посоветовать своему мальчику вместо рисования «побольше интересоваться географией, историей, арифметикой и правописанием», принялся за нового зайца. На этот раз заяц сидел к зрителю спиной. Торчали уши, и силуэт был похож. Но он с ужасом увидел, что заяц сидит, словно только что напакостил и ждёт неминуемой взбучки. Гляди-ка, даже голову в себя втянул. «Вот уж, действительно… Неужели рисунок и правда выдаёт характер рисовальщика?» - он постарался отвлечь ребёнка другим. Но сколько раз впоследствии, не веря очевидному, листал альбомы, испещрённые детскими рисунками его сына! Первые, самые ранние, на которых уже можно кого-то узнать, добрые. На них и тигр, и мишка с глазами где-то на животе смотрели ласково и миролюбиво. Вскоре появились зубастые драконы. Их чудовищные пасти заполняли весь лист, они поедали друг друга. На рисунках более поздних пошли рыцари. Они размахивали огромными мечами и мчались друг на друга, прикрываясь такими же непомерными щитами. Здесь повсюду в лужах крови лежали детально прорисованные латники, здесь трудно понять, что побеждает добро, и побеждает ли оно? Много было страшного и в «войнушке», которую начал рисовать его сын перед самой школой. Что же пугало в ней? Нет, не сама битва, не взрывы и не огонь. А то, что пузатый и как ёж ощетиненный самолёт с крестами в упор расстреливал на них целые эскадрильи самолётов со звёздами и «нашу» артиллерию на земле… Откуда это в нём? Почему в сознании ребёнка зло побеждает добро? Потому ли, что родители, властно подавляя детские капризы и в апогее полёта прекращая все фантазии, грубо опуская их на землю, стали олицетворять для него зло? Бр-р… От этой мысли делалось на душе нехорошо, тоскливо, и хотелось скорее прижать сына к себе, и не отдавать тем злым и недобрым силам, что пытаются разлучить, вбить клин между родительской и сыновней любовью. «Но как же, приласкаешь его, он уже из одного духа противоречия локти тебе в грудь упрёт» - горькая мысль ранила своей беспощадной правдивостью. «Мало того, что вся твоя жизнь – это попытка убежать от себя, ещё и сына делаешь своим подобием. Но ведь не хочешь, искренно не хочешь, чтобы он стал таким, как ты!»

Марш, марш! Вперёд, вперёд, раз-два, раз-два. Вдох-выдох, вдох-выдох…

 

Странно я устроен. Родился не в своё время, что ли? Может быть, природа на мне отрабатывала какую-то свою задачу? В школе снились красные конники. И казалось, что летишь вперёд, а рот раздирает бешеный крик. Вокруг грохот, свист, всё клубится, несётся в диком гике. Ясно одно – выпадение из дьявольской гонки грозит смертью. Я сам – смерть! И рвётся из рук шашка, со свистом разрезая воздух… В воображении мне не страшны никакие испытания, я герой, сильнее и могущественнее всех. Да не во времени дело. В воображении-то я герой и лучший из лучших, а вот в жизни…

 

- Я им покажу, я докажу, - твердил Игорь, извиваясь на перекладине, как червяк на крючке. Здесь, в оздоровительном лагере для детей, переболевших туберкулёзом в лёгкой форме, он был из слабых самым слабым, из квёлых самым квёлым. О, как же над ним хохотали! До визга, до истерики. А он, зажимая руками горло, старался не плакать от душившей обиды.

В том лагере, по утрам учуяв под собой подозрительный запах, он боялся встать с кровати. А мальчишки, рванув с него мокрое одеяло, начинали гоготать, вывешивая на окно для всеобщего обозрения выдернутую из-под него простыню. На ней сияло большое пятно с жёлтыми краями. Сколько не пытался, за столько пионерских сезонов никак не получалось привыкнуть ни к своему нездоровью, ни к реакции пацанов. Защитить себя он не мог – боялся ударить обидчика по лицу. Мальчишки это чувствовали и толкали, пинали, а то и всерьёз били. Особенно в тех случаях, когда он пытался им возразить, усовестить. В один из сезонов, в первый же день, который должен был открыть череду издевательств на очередной месяц вперёд, за него вступился Славик. Мальчишки тут же оставили его в покое. Сила – аргумент бесспорный. Её следовало уважать и признавать. Даже Остапенко отступился, хотя по массе значительно превосходил Славку. Наверно, чувствовал, что от общения со Славкиными кулаками его холёная круглая физиономия может и пострадать. Игорь потянулся к своему защитнику. Они даже подружились. Славик жил в небольшом селе, располагавшемся неподалеку. Мать с отцом были заняты – стояло жаркое лето, дел в совхозе невпроворот, и переболевшего опасной болезнью сына для поправки здоровья отдали в лагерь. Славик водил его по лесу, учил собирать грибы, удить рыбу, плавать. В его доме Игорь впервые услышал густые деревенские запахи, узнал вкус очищенных семечек, пересыпанных сахаром. Ох уж, эти семечки… Набирая в чайную ложечку крупные белые зёрнышки, он впервые испытал поразившее все чувства недоумение. Почему у Славика есть этот дом, эти запахи, семечки в сахаре, смелость, умение дружить, а у него ничего нет? Почему его пинают, а он лишь злобно и завистливо шипит на обидчика, кусает и царапает любую, протянутую в его сторону, руку? Да потому, что знает: человек протягивает руку, чтобы ударить… В чём выгода Славика? Почему он носится с ним? Что ему надо?

Однажды утром мальчишки убежали на зарядку, а он рванул одеяло со Славкиной койки и увидел на простыне такое же огромное пятно, что и на своей. А! Вот в чём дело! Славка защищал не его, Игоря, а как бы самого себя… В комнату один за другим заходили мальчишки. Они сходу начали гоготать над увиденным, а Игорь ничего не слышал и не видел ничего, кроме глаз своего бывшего друга…

Говорят, надо себя любить. Такого? Задавленного, ничтожного, не смеющего поднять голову? Ни за что! Только ненавидеть. Уничтожить. Раздавить. Но самому, самому, своими собственными руками. «Никто не смеет меня тронуть. Я всё сделаю сам. И не потому, что они этого хотят. Я так хочу. Я им покажу, я докажу, я им…я…я…я…я…»

Как сейчас перед глазами тот бугаёныш, Остапенко, его лоснящаяся круглая морда и сальные довольные глазки. Харкнул в лицо спящему, выделываясь перед своими, и упивается безнаказанностью.

- У, жидюра пархатая! Шо я говорыв? Вин и нэ ворохнеться! Дывытеся, хлопци – зенками блымкае. О, чекайте, зара махаловка будэ!

Он не вскочил, не вцепился в лицо обидчика ногтями, не постарался вырвать его мерзкое, заплывшее жиром, сердце. Он вздохнул, широко зевнул и повернулся на другой бок, вытирая о подушку мерзкую слизь.

Как часто потом, разбивая обо что-нибудь твёрдое кулаки, или до изнеможения отжимаясь от пола, он ощущал на лице тот, не отмытый в детстве кровью, плевок…

 

…Остапенко своё получит. Прямо сейчас. Он здесь, за стеной, в своей палате, среди таких же жирных, с лоснящимися лицами. Вот и он, собственной персоной. Спит, то и дело всхрапывая. Пускает смрадные газы и при этом блаженно улыбается. Снится Остапенко сало. Много сала. Белого, с розовыми прожилками. Холодного, тугого. Сейчас я тебя накормлю. Ага! Открыл глаза. Его мутный взгляд бессмысленно уставился на моё лицо. Вдруг он понял, кто перед ним. Губы скривила гримаса, он рванулся. Не тут-то было. Его рот беззвучно открывается и закрывается. Шире, шире. Вот так. Не хочешь? Сала не хочешь? Ты же без него жить не можешь. На, жуй! Жуй! Не хочешь жевать –глотай! Кому говорят?! Ещё, ещё! Давись, давись своим поганым салом. И не надо так быстро синеть. Я тебе ещё пару головок чеснока для вкуса запихну вдогонку. Подонок…

 

 

Я подхожу к спящему сыну и долго вглядываюсь в его лицо. Как старательно спит. Сопит носиком. Аж вспотел. Трудится. Мальчик мой… Аккуратно промокаю его лобик байковой пеленкой. Он чувствует прикосновения, причмокивает губками и поворачивается на другой бок. Я бережно беру его на руки вместе с одеяльцем и вылетаю с ним в окно. Звёздное небо манит меня. Я хочу показать моему сыну весь мир. Только сейчас я могу это сделать. Он проснулся. Обхватил мою шею руками и восторженно смотрит на проплывающие мимо гирлянды ночных огней больших городов. Иногда мы опускаемся с ним ниже, рассматриваем сияющие рекламы знаменитых проспектов. Летим над роскошными машинами и обгоняем их, отрываемся от земли вместе с гигантскими международными лайнерами. Смотрим, как уходят внутрь самолёта шасси, слышим спокойные голоса пилотов. Вместе с ними щёлкаем тумблерами, касаемся штурвала. И снова ночные огни. Набережные, небоскрёбы, ярко освещённые автострады, стадионы, развлекательные центры. Сын устаёт и склоняет голову мне на плечо. Вот таким я люблю его больше всего на свете – когда он тянется ко мне, нуждается в моей защите. Влетаю в распахнутое окно. Подушка остыла. Одной ладонью согреваю её, потом аккуратно укладываю на неё моего мальчика… Скоро ты подрастёшь. Прибежишь из садика в слезах – обидели тебя, побили. Папа возьмёт тебя за плечи, посмотрит в глаза. «Ещё раз пожалуешься, что побили – получишь от меня добавку». На следующий же день сын, смущаясь, и в то же время, очень довольный собой, сообщит, что папу вызывает воспитательница.

- Ваш сын ударил Женю стульчиком по голове.

- Позовите Женю.

- Женя! За что тебя ударили стульчиком?

- Я толкнул Егорку, а он упал.

- Значит, ты получил по заслугам?

- Я больше не бу-уду…

И папа скажет воспитательнице:

- Мой сын не позволит себя обижать. Он парень справедливый. Так что Вы сначала разберитесь, кто виноват. Мой сын не будет расти хлюпиком и слабаком.

Через много лет Егорка расскажет, что его лучший друг попал в больницу с переломом челюсти и двух рёбер.

- Кто это с ним так обошёлся?

- Да мы поссорились, потом подрались. Я не виноват. Провёл простую двойку. Он стал падать, прикинь, а я на лету ему в челюсть сверху – х-х-а! и ногой по рёбрам вдогонку… Чисто рефлекс, папа, ну что ты! Он мой друг, я же понимаю. Просто так получилось…

 

До чего жмут эти кроссовки. Нет, бежать, бежать… Ватные ноги – ерунда, главное тренировка. Так. Размеренное дыхание. Хрип-хрип. Хрип-хрип. Что? Пот ест глаза, ничего не видишь? Я тебе покажу – ничего не видишь. Впе-рёд, впе-рёд, впе-рёд, впе-рёд. Хорошо, хорошо. Вот тяжесть в груди, словно под левую руку всадили большой крюк. Хорошо. Хорошо. Бе-жать, бе-жать. Ну же, смотри, ты на прямой. Вот она – черта, ближе, быстрее. Топ-топ, топ-топ. Неужели ещё придётся лечить эти ненавистные, сбитые в кровь ноги… Эх, если бы кроссовки так не жали. Круг, ещё круг … ещё один. Но почему, почему так хочется вновь ощутить во рту вкус семечек, засыпанных сахаром? Молча, без слов, повиниться. Вот они – перед кем сознательно или неосознанно провинился – рядом, протяни руку и коснись, склони повинную голову… Но поздно. Они вошли в тебя и лежат на дне твоей памяти – прочно, нерушимо. Так вот почему так тяжело бежать. Ноги наливаются свинцом…

(Э! Постой, постой! Ты что, всерьёз решил здесь и разом со всем покончить? Ты упадёшь, сбегутся люди, будут тебя спасать, а не удастся, так произносить над тобой речи? Нет, милок, не здесь и не сейчас. Ты, похоже, стал виноватить себя в том, что вообще живёшь, что родился. А вот это как раз не твоя забота. Никто бы не позволил мне столько возиться с тобой, и всё понапрасну…)

 

Он тяжело сбежал с мокрой дорожки стадиона и упал ничком в коротко подстриженную траву. Когда дыхание успокоилось, сел. Морщась, снял кроссовки и связал их за шнурки. Затем ещё некоторое время сидел, положа руки на колени и покачивая головой. В крохотную лужицу между ног заглянул луч солнца, выглянувшего из-за тучи. Игорь вдруг увидел в его блике чьи-то до боли знакомые глаза. Не то Сашка смотрел на него, не то Славка. Нет, они, не улыбались, но и не осуждали, эти глаза. Просто смотрели. Игорь встал и, зябко ступая на сырую каменистую почву, пошёл прочь. Холод от земли проникал сквозь босые ноги, шёл всё выше и выше. Игоря стала трясти крупная дрожь. Тело сводила судорога. До дома оставалось метров триста. «Хорошая дистанция», - подумал он, прижал локти к бокам и побежал. Сначала ноги плохо слушались, но вот он бежит всё быстрее, быстрее…

 

У меня появилась надежда. Ты справишься. И я не скоро вернусь к тебе. _______________________