Сквозь звездный звон, сквозь истины и ложь,

Сквозь боль и мрак и сквозь ветра потерь

Мне кажется, что ты еще придешь

И тихо – тихо постучишься в дверь…

На нашем, на знакомом этаже

Где ты навек впечаталась в рассвет,

Где ты живешь и не живешь уже

И где, как песня, ты и есть, и нет…

 

 

 

 

Маринка сидела на диване, тупо уставившись в телевизор. Больше всего ее расстраивал не диагноз, который в устах врача прозвучал как страшный приговор, ее ошеломляло и обескураживало то, что люди теперь будут сторониться ее, и что ей не удастся даже закончить институт. Маринка вздохнула. Успокаивало лишь то, что Максим не бросил ее, узнав об этой болезни… А ведь как глупо все получилось… Отмечали чей – то день рождения, и Ленка предложила попробовать. Она уверяла, что после первого раза никто «не сядет на иглу»… Действительно, зависимости не возникло…

Маринка узнала, что у нее СПИД, когда просто ради шутки пошла сдавать анализ в Центр Профилактики СПИДа. И вдруг выяснилось, что на жизнь у нее осталось очень мало времени… Время… Это понятие весьма растяжимо. Маринка поняла это только сейчас. Человек, которому предстоит целая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько действительно жил, то оказывается, что всего – то у него было несколько дней…

Зазвонил телефон. Помедлив, Маринка взяла трубку.

-Да, Максим. - Она внимательно слушала. - Да, Максим. Да, я

веду себя разумно… да, я знаю, что это только кажется, что жизнь закончилась… да, да… да, я знаю, что надо привыкнуть, но для некоторых это, наверное, почти невозможно… да, да, Максим, я веду себя разумно… обязательно… нет, не приходи… да, я тебя люблю, Максим, конечно…

Маринка положила трубку.

- Вести себя разумно, - прошептала она и взглянула на часы. Было около девяти. Ей предстояла нескончаемая ночь.

Маринка взяла в руки газету, но уже через минуту отложила ее в сторону. Все это уже не касалось ее. У нее было слишком мало времени…

 

 

Раздался звонок, и Маринка открыла дверь. На пороге стоял Максим.

- Я подумал, что никогда больше не увижу тебя, если

оставлю сегодня вечером одну, - сказал он.

 

Маринка села на подоконник.

- Я об этом думаю каждую ночь.

Максим почувствовал острую боль. Ее нежный профиль выделялся

на фоне ночи за окном. Она вдруг показалась ему ужасно одинокой.

- Я люблю тебя, - сказал он. – Не знаю, нужно тебе это или нет, но я говорю правду.

Она не ответила.

- Почему ты молчишь, Мариша? Ты на меня за что – то обиделась?

Она еще немного помолчала.

- Мне кажется, что в известной степени я неуязвима для обид, - произнесла она задумчиво. – Я искренне так считаю.

Максим не знал, что сказать ей. Он понимал, о чем она говорила, но, по его мнению, все обстояло как раз наоборот.

- Ночью твоя кожа светится, как раковина изнутри, - сказал Максим. – Она не поглощает свет, она отражает его… Я много думал о тебе.

- Когда?

- Во сне. Твои поступки никогда нельзя предусмотреть. Ты подчиняешься особым, неведомым мне законам.

- Ну что ж, - сказала Маринка. – Это не может повредить. Что мы будем делать завтра днем?

- Завтра? Ты извини, Мариша, но я не смогу зайти к тебе. Но ты не скучай. Тебе обязательно надо развлечься. Сходи в парк, а на следующий день мы пойдем в кино, я возьму билеты.

Маринка повернулась к Максиму.

- Ничего не помогает, - сказала она с кривой усмешкой. – На короткое время об этом забываешь… Но уйти совсем невозможно. – Она открыла дверь. – Спасибо, - пробормотала она. – И прости меня, я была плохой собеседницей…

 

 

 

Утром Маринку разбудило солнце. Погода была на удивление хорошая. У Маринки вдруг стало очень тяжело на душе оттого, что в ее жизни таких солнечных дней осталось очень мало. Она встала и пошла на кухню.

Из окна ей был виден острый, как игла, шпиль церкви. Маринка решила сходить туда.

Время приближалось к полудню, и церковь с ее высокими окнами из разноцветного стекла, насквозь пронизанная солнцем, была прозрачной, словно сотканной из лучей. Казалось, что она вся состоит из окон и вся залита светом: небесно–голубым, алым, как кровь, желтым и зеленым. Яркие краски обволакивали Маринку так, словно она погрузилась в разноцветную воду.

 

 

Кроме Маринки, в церкви было еще несколько человек, которые вскоре ушли. Она стояла, окутанная светом, - то была тончайшая и самая царственная ткань на земле, ей хотелось снять с себя одежду, чтобы посмотреть, как прозрачная ткань струится по ее телу. То был водопад света, то было опьянение, неподвластное земным законам, падение и в то же время взлет. Ей хотелось, чтобы ее жизнь, все, что ей предстоит прожить, стала такой же, как этот зал, полный лучей; была подобна свету без тени, счастью без сожаления, горению без пепла…

Привратник во второй раз тронул ее за плечо.

- Девушка, мы закрываем.

Маринка обернулась. Она увидела старое, усталое, озабоченное лицо. Секунду она была не в силах понять, что этому человеку недоступны ее чувства.

- Вы давно здесь служите? – спросила она старика.

- Уже пятнадцать лет.

- Как хорошо, должно быть, проводить здесь целые дни!

- Как – никак работа, - сказал старик. – Но денег еле хватает. Все из-за инфляции.

Маринка не знала, почувствовал ли старик хоть раз в жизни, каким чудом был этот свет, или по привычке воспринимал его как нечто обыденное, как многие в городе смотрят на жизнь.

Она порылась в сумочке и достала деньги. Глаза старика заблестели. Маринка поняла, что его нельзя осуждать - ведь для него в этой бумажке было заключено все колдовство жизни, деньги сулили ему хлеб, вино и плату за жилище, где он мог приклонить голову…

 

Вернувшись домой, Маринка вдруг остро ощутила желание уехать. Отправиться куда – нибудь, подальше от этого города, уехать внезапно, ни с кем не прощаясь, даже с Максимом.

Она знала, что он будет просить остаться еще хотя бы на неделю. Так уже было.

Но Маринка не хотела ждать. Ей не терпелось уехать. Она совсем иначе относилась к времени, чем люди, которым предстояло прожить еще долгие годы. «Вчера» было для нее то же, что для них «месяц назад». Ей казалось, что каждая ночь длилась недели. Ночь, подобно темному ущелью, отделяла один день от другого. По своему счету, она потеряла много месяцев. Теперь ей хотелось остаться одной, собраться с мыслями…

 

 

 

Когда Максим вошел, Маринка укладывала чемоданы.

- Собираешься? – спросил он. – Зачем? Ведь часа через два ты их опять распакуешь.

 

 

Она уже несколько раз укладывалась при нем. Временами ее, словно перелетную птицу, обуревало желание улететь. И тогда на несколько часов в ее квартире появлялись чемоданы; они стояли до тех пор, пока Маринка не теряла мужества и не отказывалась от своего намерения.

- Я уезжаю, Максим, - сказала она. – На этот раз действительно уезжаю.

Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался.

- Знаю, Мариша.

- Максим! – крикнула она. – Оставь это! Ничего уже не поможет! Я в самом деле уезжаю!

- Да, я знаю.

Маринка почувствовала, как его мягкость и неверие, словно паутина, опутывают ее и парализуют.

- Я уезжаю сегодня!

Максим отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее платья, свитера, туфли. И вдруг его пронзила острая боль, такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что – то из вещей покойного – его туфли, блузу или шляпу.

Теперь Максим понял, что Маринка действительно хочет уехать.

- Мариша, - сказал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание, - ты не должна уезжать.

- Должна, Максим. Я хотела тебе написать. Вот, смотри, - она показала на маленькую корзинку для бумаги у стола. – У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания – это невозможно объяснить. Потом я хотела уехать не попрощавшись и написать тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня, Максим…

«Не мучь меня, - думал он. – Они всегда так говорят, эти женщины- олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого».

- Ты уходишь…

- Пойми меня, Максим, - бросила она.

- Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь – разве этого недостаточно?

Маринка опустила голову.

- Да, этого достаточно. Бей еще.

«Бей еще, - подумал он. – Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили сердце, они стенают, «бей еще», как будто ты и есть убийца».

- Я тебя не бью.

- Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?

- Я хочу, чтобы ты осталась. Вот в чем разница.

«Я лгу, - думал он. – Я хочу, чтобы она была со мной, ведь кроме нее у меня нет никого, она – последнее, что у меня осталось, я не хочу ее терять, о боже, я не должен ее потерять!»

- Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это деньги, потерявшие цену.

- Все это слова, Максим… - Она помолчала. – Не надо больше об этом. Все, что я говорю – фальшь… Становится фальшью, как только я произношу это вслух. Мои слова – как нож… А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не видишь, что я ничего не понимаю?

Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь, и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.

- Останься, и через несколько дней ты сама поймешь, каким нелепым был твой порыв уехать.

- Максим, - с безнадежным видом сказала Маринка, - я все решила.

«Я дурак, - думал он. – Я делаю все, чтобы оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права? Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – тот старается удержать. Неужели я это забыл?»

- Почему ты не спросишь меня, не хочу ли я ехать с тобой?

- Тебя?

«Не то, - подумал он, - опять не то! Зачем навязываться?»

- Оставим это, - сказал он.

- Я не хочу ничего брать с собой, Максим, - продолжала она. – Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.

- Хочешь все забыть?

«Снова не то», - думал он с отчаянием.

- Не знаю, - сказала Маринка подавленно. – Но я ничего не хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!

Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и все же ему казалось страшно важным объяснить ей, что когда – нибудь, когда у нее останутся считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время, которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в отчаяние от того что бросалась временем, и будет вымаливать, быть может на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час того, что теперь кажется ей ненужным. Но он знал также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально.

- Прощай, Мариша, - сказал он.

- Прости меня, Максим.

- В любви нечего прощать.

Он улыбнулся.

 

 

 

 

 

Через два месяца Максим получил телеграмму: «Приезжай. Я в больнице. Марина». Вскоре он был уже у нее. Увиденная картина глубоко потрясла его.

Маринка сильно ослабела. Она уже не могла вставать. По ночам ей часто становилось хуже. Тогда она серела от смертельного страха. Максим сжимал ее влажные бессильные руки.

- Только бы пережить этот час, - говорила она. – Только этот час, Максим. Именно в это время умирают.

Маринка боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверенна, что тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в это время. Этого часа она боялась и не хотела оставаться одна. В другое время она была такой храброй, что Максим не раз стискивал зубы от боли, глядя на нее.

Он практически жил в ее палате и подсаживался к Маринке каждый раз, когда она просыпалась, и в ее глазах возникала отчаянная мольба.

Сидя у ее постели, Максим рассказывал ей обо всем, что приходило в голову. Маринка не могла много разговаривать, и она охотно его слушала. Больше всего ей нравились истории из его школьной жизни, и не раз бывало, что, едва оправившись от приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она требовала, чтобы Максим изобразил ей кого –нибудь из его школьных учителей.

А потом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Деревья становились острыми черными силуэтами. И небо за ними – холодное и бледное – отступало все дальше. Лампочка на столике тускнела до бледной желтизны, и Маринка прижимала влажное лицо к ладоням Максима.

- Вот и прошло. У меня есть еще один день.

Максим принес для Маринки приемник. Сначала он только хрипел, но потом из шума выделилась нежная чистая мелодия.

- Слушай, Мариша… Впервые этот сонет прозвучал в Париже. Чудесная музыка, не правда ли?

Она молчала. Максим повернулся к ней. Маринка плакала, ее глаза были широко открыты. Максим сразу же выключил приемник.

- Что с тобой, Мариша? – Он обнял ее худенькие плечи.

- Ничего, Максим. Это глупо, конечно. Но только, когда слышишь вот так – Париж, Венеция, Лондон… Боже мой, а я была бы так рада, если б могла еще хоть раз увидеть родной город.

- Но, Мариша…

Максим сказал ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но Маринка только тряхнула головой.

- Я не тоскую, Максим. Ты не должен так думать. Я вовсе не тоскую, когда плачу. Это бывает, правда, но ненадолго. Но зато я слишком много думаю.

 

 

- О чем же ты думаешь? – спросил он.

- О том единственном, о чем я только и могу еще думать, - о жизни и смерти. И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть. Как ты думаешь?

- Не знаю.

- Нет, право же. – Она прислонилась головой к его плечу. – Если хочется жить, это значит, что есть что – то, что ты любишь. Так труднее, но так и легче. Ты подумай, ведь умереть я все равно должна была бы. А теперь я благодарна тому, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой, и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей. И если бы мне пришлось бы выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала так, как сейчас.

Маринка посмотрела на Максима.

Мариша, - сказал он. – Но ведь есть еще и нечто третье. Скоро тебе станет лучше, и мы уедем отсюда.

Она продолжала испытующе смотреть на него.

- Вот за тебя я боюсь, Максим. Тебе это все вынести гораздо труднее, чем мне.

- Не будем больше говорить об этом, - сказал он.

- А я говорила только для того, чтобы ты не думал, что я тоскую, - возразила Маринка.

- А я так и не думаю.

Она положила руку на плечо Максиму.

- Я хочу снова послушать сонет.

Он включил приемник.

- Хорошо, - сказала Маринка. – Как ветер… Как ветер, который куда – то уносит…

 

 

 

Потом внезапно все пошло очень быстро. На лице Маринки таяла живая ткань тела. Скулы выступили, и на висках просвечивали кости. Руки стали тонкими, как у ребенка, ребра выпирали под кожей, и жар все чаще сотрясал исхудавшее тело. Врач заходил каждый час.

Однажды к концу дня температура необъяснимо стремительно упала. Маринка пришла в себя и долго смотрела на Максима.

- Дай мне зеркало, - попросила она.

- Зачем тебе зеркало? Отдохни, Мариша. Я думаю, что теперь уже все будет хорошо. У тебя почти нет жара.

- Нет, - прошептала она. – Дай мне зеркало. Оно там, на столике.

Максим протянул ей зеркало. Она с трудом протерла его и напряженно разглядывала себя.

 

 

- Ты должен уехать, Максим, - прошептала она.

- Почему? Разве ты меня больше не любишь?

- Ты не должен больше смотреть на меня, ведь это уже не я.

Максим отнял у нее зеркальце.

- Оно никуда не годиться.

- Ты должен помнить меня другой, - шептала она. – Уезжай, Максим. Я сама справлюсь с этим.

Маринка посмотрела на него. Максим не мог вынести ее взгляда. Он возникал где – то далеко и пронизывал его, устремленный в неведомое…

 

 

 

Маринка умерла в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. Она умирала трудно и мучительно, и никто не мог ей помочь. Она крепко сжимала руку Максима, но уже не узнавала его. А утром, когда пришел врач, она была уже мертва.

- Нет, - шептал Максим. – Нет… Она еще крепко держит мою руку…

 

 

А дальше свет… Невыносимо яркий свет… Люди… Врач… Максим медленно разжал пальцы, и ее рука упала… Он увидел ее искаженное страданиями лицо.

- Марина! – закричал он.

И впервые она ему не ответила…