Манифест

Homo mortem

 

«...Неужели никто на всей планете,

кончив бога и уверовав в своеволие,

не осмелился заявить своеволие,

в самом полном пункте?

Я хочу заявить своеволие... »

 

Ф. Достоевский «Бесы»

 

1.

 

Любой знает, что история повторяется дважды – первый раз в виде трагедии, второй - в виде фарса. Когда истории надоедает повторяться, она превращается в пародию и кочует из века в век, из тома в том, из поколения в поколение. История становится пародией гораздо чаще, чем трагедией или фарсом, и хотя умеет скрывать свои превращения, в ХХ веке, когда прежние века эпох принадлежат земному пути одного поколения, пародия слишком заметна и доступна любому. «Великое» кружится вокруг Нагорной проповеди и Гефсиманского сада. Пародисты рангом пониже, выступают в отряде предтеч, пророков или бесноватых. Словом, пародия надежно замещает традиционное великолепие «духовных терзаний». Даже пародия на распятие находит спрос в обиходе цивилизованного мира.

Каждый вправе принять на себя все грехи мира и быть убитым в назидание подрастающему поколению. Когда еще можно начинать погибать и спасать мир, как не в минуту «крушения вечного», ночью, без кофе и сигарет? Кому незнакома вселенская тоска в глазах несостоявшихся пророков и апостолов на лестничных клетках? Сидя на грязных подоконниках университетов и колледжей, они охотно берут на себя грехи мира и наставляют будущее. И будущее пока охотно прислушивается ….

2.

 

Христианский мир подошел к концу, – мученики-камикадзе давно стали изгоями. Любая новость об исламских экстремистах только будит утробную тоску у отдельных представителей по утраченному раю – господи, кто-то еще способен погибнуть во имя какой то иллюзии. «Быть убитым во имя…» – давно не принято в нашем мире. «Быть или не быть» – занятие для школьных театров и… несостоявшихся пророков.

Каждой эпохе, как и каждому человеку - своя смерть. Я не сумел оставить в беде свои эпохи, поэтому умер вместе с ними, но не в назидание и не уступая дорогу новому беспредельному миру. Не погиб, а умер(!), как все смертные, – молча и неслышно. Моя смерть оказалась обычной и совершенно естественной. Обошелся без пародии на воскресение, а просто остался после смерти тем же самым. Я умер настолько по-человечески, что не захотел спасти историческое человечество. А, главное, наконец то обрел нормальные общечеловеческие черты – молчание и покой. Такие молчание и покой, которые навсегда успокаиваются только на бумаге. Ведь я был, все-таки, я …. Кто я?! Тоже история!

Я сам когда-то пролистал немало энциклопедий европейской культуры, но себя так и не нашел. Ни одного упоминая о моем житии! Да, меня нелегко встретить на каждом углу, хоть я и не прячусь в собственных словах и чужих текстах. Я тот, кого мир не смог до конца разобрать по косточкам или интерпретировать. У меня есть имя – не паспортные данные или набор букв, там наверху, но имя, доступное только мне, имя и мой мир. Я уцелел среди культурных и политических битв российских реформ. Я – сам по себе был и есть (даже если теперь и «не-есть», то это я, тот же самый, «не-есть»). Я не представитель школы или направления. Я всегда и везде сам есть и буду. А всего то был простой человекобог!

2.

«…все мы немножко лошади».

В. Маяковский

 

Любая религия начинается богочеловечеством, этим же она и заканчивается. Лики божества испаряются до «непреходящих ценностей», спускаются с небес на страницы диссертаций и учебников, а храмы культуры обретают былое великолепие бессмертия. Каждое поколение лелеет своего «богочеловека» и настороженно прислушивается к «человекобогу» наступающему на пятки старой истории. Богочеловек или человекобог? В этом ли суть? Уходящие и новые религии спорят до крови, до хрипоты…. Да пусть им….

Все мы немножко человекобоги…. Не только герои-затворники, которые питают упрямством собственные фантазии и вопреки всему историческому опыту воплощают в быту прошлые «вселенские эксперименты» - если не удается пересотворить мир, всегда можно переделать коммунальную квартиру или просто собственную, в пределах отдельно взятой семьи. А в культурном мире, где разум лишь отблеск Предвечного или непреходящего безумия, каждый аспирант – почти полноправный человекобог, о чем может предъявить диплом. Поэтому, с самого начала новой русской революции я легко отыскал, что я – человекобог. Из тех, о которых сказано было не только в «Манифесте Коммунистической партии»:

«Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог» .

Я схватился, как утопающий за соломинку - я не мог не отыскать спасения в безбрежном океане постсоветского раскаяния. Мне же надо было как-то оправдаться перед самим собой. Выступить и объяснить разочарованному близкому окружению, главное - ей, что я нечто из ряда вон выходящее, когда сажусь за письменный стол!

Человекобог…. Да знаете ли вы, что значит мечтать сотворить всю историю человеческую «с чистого листа», как будто не было никаких семи дней творения, ни эволюции, ни прогресса?!

Лучше быть поверженным человекобогом, чем неудачливым советским романтиком - кому не подходит профессия «грузчик», можно называться «сухопутным докером». Мне стало тревожно в этом новом облике - не на кого было указывать советским пальцем, незачем было стремиться списать все на нерадивое человечество или анонимные силы. Вместе с недостижимым для обычного смертного величием на голову свалилась прорва вопросов, проблем и парадоксов. Я отвечал, сбивался, поправлялся, но был твердо уверен, что только теперь стал тем, кем всегда был. Человекобог – это звучит гордо!

Почему бы и нет? Это «человекобог» открывало меня сразу и с истоками, и со смертельными итогами. Любой согласится, что, если целой стране пришло время умирать, я лучше умру как человекобог. Ему-то как раз и надо думать о смерти в назидание потомкам. Человеку - не выгодно, разве что случайно быть убитым богочеловечеством на поле революционных битв. В ХХ веке битв и смертей было достаточно и лучше торжественно умереть самому, чем пытаться опрокинуть назад весь человеческий мир, особенно когда старые пророки надоедают и людям хочется жить просто и без всемирных затей.

Новые русские души ревели на всех углах: «Раскаяние!!! Раскаяние!!!». Как правило, крушение «империй зла» должна сопровождать великая скорбь и, по доброй традиции, непременно должно быть раскаяние. Именно пародия на раскаяние служит нам проводником в солнечные дни новой эпохи. Именно пародия на великую скорбь должна следовать рядом с нами на пути восхождения, особенно когда мы говорим: «Прощай, русский коммунизм».

Наш российский мир, то самое отважное «богочеловечество», когда-то покорил пространство и время, – человек вступил в историю в начале века, полагаясь на самого себя и располагая только своими человеческими возможностями. Прежняя жизнь безвозвратно погибла - больше «той» или какой-то иной истории человека не было и не могло быть; он достиг самообладания Творца, и сам создал собственный мир, переустроил часть планеты, а теперь завершился, не просто «подошел к концу», но погиб. Не каждому удается на своем веку застать гибель мира - «последнего» смысла и цели всей человеческой эволюции!

История давно привыкла, что эпохам следует умирать, особенно когда людям надоело наблюдать, как они покоряют вершины одну за другой. Мы любим смотреть, как умирает время и от рождества человечества уверены, что любая смерть открывает нам дверь в новый мир света и достатка.

Но в пику непреходящему ликованию перед открытыми настежь дверьми в новую свободу я гордо решил умереть сам - мне предложили раскаяться. Для человекобога раскаяние сродни самоубийству. Не потому, что человечество способно заблуждаться и «авангарду» следует тут же собственной гибелью указать правильный путь и оставить о себе светлую память; я не смог покаяться перед самим собой в собственном появлении и существовании и, раскаявшись, прекратить это существование. Какое же раскаяние без самоубийства?! Ведь не мог же я, человекобог, падать в ноги новоявленным апостолам «открытого общества»!

3.

«Если вы застрелитесь,

то вы станете богом, кажется так?

Да, я стану богом…»

Достоевский «Бесы»

 

Человекобоги чувствуют себя одиноко и неуютно без предшественников. Особенно когда слишком серьезно относятся к житейским пустякам – как пережить банальность смерти и крушение грез о спасении мира. Нашел суицидальных предтеч, – и ты спасен, навечно спасен в бессмертном околокультурном пространстве! Правда, хронический историзм христианского мира требует истоков, пророков и апокалипсиса, не покидая пределов письменного мира, а мне нужен был поступок! Не мысль, не идея, а поступок. Кто-то же должен был подтвердить мою правоту, не где-то там, на небесах или в пустынях (кстати, их становится слишком много), а в недалеком прошлом. Кто-то же должен поступить так же, – умереть самостоятельно и возвестить заранее о моем приходе в мир!

Но, мой Иоанн Креститель обитал, увы, на страницах и никогда, наверно, живым не ходил по земле, возвещая о моем пришествии….

 

«Если нет бога, то я бог… вся воля моя, и я обязан заявить своеволие…. Потому что вся воля стала моя…. Если сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие… Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически…» .

 

Я предпочту такое своеволие любому направлению просвещенного постмодернизма России. Я готов говорить с Кирилловым, признаю его право, даже безумное. Я – за своеволие, вопреки всему европейскому центру, семиотике, лингвистике, структурализму. Раз бога нет и вся воля его, Кириллова, он должен сам себя убить и доказать безграничное своеволие. Не садиться же, как Гегель, играть в карты на старости лет в окружении недалекой профессуры! Кстати, и обо мне несколько слов произнести, а главное, поступком указать мой будущий путь в назидание всем смертным.

Конечно, я мог бы вытащить на суд окультуренной общественности туземцев Фрезера , тех самых царьков, которые были обязаны совершить самоубийство, чтобы доказать соплеменникам свою божественную природу и оградить сородичей от стихии, неурожая и даже от естественных возрастных дефектов собственного тела – выпавшего зуба. Чем не предтечи – не пишут, не говорят, а делают!

Но среди тропических лиан и пальм российскому человекобогу не по себе, - лучше оказаться в простенке между платяным шкафом и грязными, старенькими обоями, с револьвером в руках на пороге мгновения, когда нажмешь курок и раздастся «великий» выстрел….

Конечно, паскудно было не лже-признание Кириллова в защиту мерзавцев, а то, что мечтал стать новым богом, поднимая револьвер к виску. Но что с него, несчастного, - ведь он всего лишь литературная предтеча, а я сам умру, без пистолета и воскресения новым богом.

 

4.

 

Сокрушать ненавистные режимы или вековые традиции – спасительное занятие. Кому нечего сказать и сделать, только и быть, что кривым зеркалом чужих прошлых побед и поражений. Ведь вопреки донкихотству зримой и слышимой культуры, эпохи оступаются неслышно и рассыпаются в пустоту задолго до появления армии спасителей, а сами борцы, как правило, оказываются один на один не с тиранами-диктаторами, а с собственными иллюзиями и мечтами на заброшенных могилах «Отцов Народов».

В эпоху перемен амнезия становится подлинным двигателем человеческой культуры. Начала полезно забывать. Начала подтачивают благие порывы современников. Человечеству полезно сначала подводить желаемые итоги, затем - творить нужные «эпохальным» итогам истоки. Но я то был не из тех, кто легко умеет забывать собственное рождение! Подводить итоги уходящего может тот, кто умеет уходить самостоятельно, а не бросать беднягу историю умирать в гордом одиночестве.

Что еще оставалось делать мне, когда всё моё существо обязано было стать «умиранием» советского мира?! Ведь именно я был той эпохой, творил с чистого листа новое человечество и, кроме меня самого, никого «последнего и неизбежного» в мире больше не было? Я мог бы раскаяться, – все, не буду мечтать убивать и посылать родных для перевоспитания в ГУЛАГ:

- Всё, никогда больше не буду!

Но там, в глубине сердца, даже если бы мне предъявили миллионы замученных и погибших в сталинских лагерях, я все равно должен был пасть «на той единственной гражданской» !

Только человекобог вправе сказать себе – «должен»! Хоть на полях сражений, хоть на культурных, хоть на колхозных, но обязательно пасть во имя и в назидание!

Наконец, я должен был умереть, чтобы хоть устоять в собственном мире – все равно, глупостью он был или иллюзией. Это моя глупость, мой мир, мое творение, мое начало и конец. Неважно, откуда берутся такие «последовательные» типы в государстве, в котором «светлое будущее» давно испарилось, и, если упоминается, то как пародия на человеческое счастье – в кельях типовых проектов или в библиотечных курилках, главное, - должны умереть и спасти себя, а заодно… и глупое человечество.

 

5.

 

Все беззаботно течет,

все слишком легко изменяется.

 

Эпохи перемен превращают собственную историю в собрание заблуждений. Одни только рождаются в облике «света и добра», другие уже погибают как «тьма и зло». История новых людей и история старых заблуждений текут одна подле другой, изредка, по «роковому стечению обстоятельств», пересекаясь. Заблуждения, как правило, не относятся к пророкам и апостолам. Так же, как современные мыслители забавляются смертью «Другого», вместо того, чтобы попробовать умереть самим, так и человекобоги легко передают «другой» истории собственные промахи и ошибки.

Но я сам оказался непростым заблуждением, или таким заблуждением, которое нелегко забросить в какую-нибудь иную историю, – возможно, мне следовало бы по традиции умереть где-нибудь в укромном уголке и не начинать вопить: «Человекобог мертв! Слушайте меня внимательно – Человекобог мертв!», - я помню в 19 веке кто-то уже кричал: «Бог мертв!» и приветствовал сверхчеловека, но кого я должен приветствовать сейчас, когда именно я должен явиться миру мертвым как человекобог и более никого совершенно не жду? Я могу приветствовать только убогих человека, человечество и общечеловеческие ценности. Я даже был готов следовать традициям, но, прежде чем начать новое приветствие, нужно все-таки было сначала умереть. В отличие от господа, меня никто не убивал (даже не замечали!), и нужно было сделать что-то достойное с собственной смертью.

Когда мне приходилось бывать человекобогом, я не нуждался в возрождении, в новом облике. Я был сам-по-себе-и-для-себя творец, творение и… апокалипсис! Значит, – теперь неизбежно должен сам прийти к концу. Как нормальный человекобог, я мог бы не позволить кому-либо еще продолжать существовать. Если целый мир не в состоянии понять, где и в чем его счастье, пусть тогда всё приближается к концу, пусть наступает конец хотя бы мира культуры, - что поделать, – традиция любого бессмертия. Ведь человекобог - лишь временный обитатель ущербного настоящего, он не только гибнет в итоге, но и начинается гибелью; он губит прошлое и несет вместе с избранными «благую весть» в будущее. Настоящее остается для простых смертных и только человекобог знает, как глупы, как слабы они.

Но божественное тоже способно попасть впросак. Конец эпохи - давно не повод для немедленного самосожжения. Чаще эпоха уже говорит языком смерти, а отряды апостолов здравствуют и процветают. Иногда жизни приходится заниматься смертью, иногда смерти приходится забывать, что она смерть. Легко только стать трупом и оставить землю, историю покинуть непросто; в истории не только остаться трупом непросто, но и отыскать то, что умирает - не всегда возможно.

Скоро я по-человечески устал от своего решения «умереть»– не потому, что утомляет упорство, такое особое упорство, что даже если все человечество вдруг обретет бессмертие, я возьму и умру, только во имя торжества собственного упорства, – а потому, что запутанной бывает не только жизнь общества, но и его смерть – не каждому под силу разобраться. Человекобог-пародия не прочь ускользнуть от стоящего дела на страницы диссертаций и монографий, и я был готов ускользнуть, но игла смертной загадки уже прочно засела в позвоночнике, на подступах к головному мозгу.

«Легко только стать трупом и оставить землю»… - человекобог часто расшибается о самые простые бытовые вопросы. Мне сразу почудился какой-то подвох, не столько в новой российской истории, сколько в моем желании провозгласить советскую смерть делом своей жизни, и даже не столько в смерти истории, сколько…в самом себе.

Легко стать «живым трупом» в истории(!) и воплотить жестокое разочарование в человечестве и в собственных благих порывах, но в жизни….

Это был выход - если я все же отказался быстро воскреснуть как новый человек в царстве русского раскаяния и с явной неохотой смотрел в лицо самоубийству, я, в итоге, должен был почувствовать этот подвох:

либо я есть, и тогда должна быть смерть, как моя смерть, мой опыт моей смерти, либо меня нет и быть не может. Я впервые почувствовал, что погибну, если не сумею по-человечески умереть…. Это был выход.

6.

 

Комсомолочкам и комсомольчикам

 

Божественное испаряется мгновенно: без театральных жестов и великих слов. Современному человекобогу нет нужды погибать на полях сражений или быть распятым. Он валится с ног к собственному изумлению в один миг, если только действительно человекобог - открыт и доступен самому себе от начала и до конца, а не шарахается от собственных же признаний и откровений.

Комсомольский блеск в глазах знаком от сотворения мира. Падший ангел - у него был тот же блеск в очах, комсомольский. Когда уже все сотворено и расписано до второго пришествия, вспыхивает это комсомольское любопытство – пошатнуть, поковырять, отколупнуть хоть кусочек мироздания и посмотреть, что получится. Мироздание не гибнет в итоге, а вот собственный мир не переносит приоткрывания тайн.

Это то меня и подкосило. Хорошо презирать или сострадать советским рабам, а себя видеть хоть маленьким, но господином своей судьбы. Пусть и «комнатный диктатор», но все-таки диктатор! Но когда в себе самом видишь и принимаешь свое… раболепие перед другими в упоении, иногда до слез на глазах от умиления, и господство(!) свое перед другими тут же, и все в одном лице, больше отступать некуда, и отыскать ничего невозможно ни на небесах, ни в душе….

 

7.

 

Стоит только разговориться начистоту с самим собой, как под ноги подворачивается спасительный набор обстоятельств и объективных законов, благодаря которым или вопреки (дело вкуса) человек достигает успеха, либо терпит неудачи.

Господа, я объявляю обстоятельства вне закона и хоть этим спасу собственный мир и себя самого!

Счастливы те, кто умеет отыскивать обстоятельства. Знаете ли вы, в чем спасение мира? Господи, сколько перевернуто было, чтобы отыскать, - предтечи, спасители, юродивые с ног сбились! Господа, спасение мира – обстоятельства и каждый от сотворения сам для себя спаситель. Я бы очень хотел научиться, даже завидую тем, кто легко облекает мир в паутину обстоятельств, но не способен, в силу врожденного «божественного» устройства нервной системы. Только обычный человек умеет отыскать любые обстоятельства и, даже не отыскивая, он мыслит, видит и действует «по обстоятельствам».

Восходя на современную Голгофу где-нибудь на свалке столичного мегаполиса, сознание своей «божественной природы» вселяет хотя бы минутную уверенность в собственной правоте и легко торжественно погибать хоть в назидание бомжам, хоть служителям порядка. Но тогда гнусь, собственная гнусь и мерзость – это как? Что же делать, когда сознаешь потребность действовать гнусно, или наоборот, сознаешь принятое миром зло за свое собственное, безотрывное и неискоренимое? Как тогда? Вот «во имя чего» погиб, погиб мой своевольный мир - звездное небо над головой Канта давно померкло перед нравственным законом внутри нас.

Господа, я объявляю обстоятельства вне закона, без всякой человекобожеской природы своей, как своевольный человек объявляю!

Хочешь постичь свое неведомое, раскрыть свои тайны – присмотрись внимательно к обстоятельствам. Они высказываются прямо и ясно, но иногда настолько прямо и ясно, что лучше пусть уж и остаются обстоятельствами, а не твоим же потаенным нутром.

И все же, как не срывайся в обстоятельства, но всякий и всегда втайне признает, что это - гнусь, не всегда правда признается, что его собственная, но не ошибется, когда тянет изнутри дерьмом. А если еще и сознаешь, что твое и никуда не денешь, не объедешь?

Что кантам обычная, житейская гнусь, когда даже забираться никуда не надо – ни в высоты, ни в глубины? Какой тогда толк во всем, что прописано и будет еще прописано про звездное небо и нравственный закон?

Господи, что значит, например, «продажность»?! Легче всего вынести за скобки «общечеловеческого» и «непреходящего» продажность – обстоятельства времени, жизни, судьбы. «Недостатки воспитания» - тоже неплохо. А вам разве не хотелось продаться? Ведь тоже спасение! Упоительно щемящее внутри – продаться и… спастись.

От фанатизма до продажности не то что шаг, меньше, - какой то легкий вздох, блеск в глазах и… господи, господа, как легко и хорошо!!! Продаться, чтобы только хоть на мгновение… остаться самим собой, тем, кем ты всегда был, – ведь даже если раскаешься и проклянешь собственную продажность, все равно останешься тем, кем всегда был – самим собой!

 

 

 

8.

 

Господи, скалился я самому себе, где же твое «творение»?! Что же ты иссяк?! Кто же вычерпал твои бездонные небеса, Заратустрик? Как там у тебя когда-то было – «Я мир пересотворю, я все человечество проведу под знаменем…. Я мир сотворю, где первое слово было бы последним – никаких тайников, никаких иных измерений, никаких неведомых сил. Я долго набирался сил на страницах русской классики; теперь я смогу от первого до последнего дня сокрушить несовершенство настоящего мира – я владею европейским методом и инструментом, я…» я сдох как-то сразу, душным летом, где-то на диване между свежим номером газеты «Правда», «Записками из подполья» Достоевского и новым переводом Хайдеггера.

Я, Человекобог, погиб сам по себе без надрыва, не с револьвером у виска, а на обычном диване, после чашки кофе, с обычной сигаретой! Я был так поражен, что тут же забыл и смерть эпохи, и смерть советского строя.

«Человекобог погиб!» Вот и всё…. Кому нести эту «великую» весть как не самому себе?!

Зато можно было живым и невредимым смело приниматься за «человеческое, слишком человеческое».

Еще посмотрим, господин Ницше, кто кого!

 

9.

Если я не должен умереть,

то должен ли я тогда жить?

 

«Зачем умирать истории?» - можно с грехом пополам списать на издержки прогресса или недостаток бюджетного финансирования, но человеку – зачем? Зачем умирать человеку? Он не знает и спокойно умирает. Он не может не умереть. Всё и все умирают, несмотря ни на какие обстоятельства и даже вопреки каким-нибудь особенным обстоятельствам. Для этого нечего пребывать в «роковом» образе, листать учебники истории или наведываться на кладбище. Человек смертен. Любой смертен.

«Я должен умереть» или «мне нужно попробовать умереть», или «я чувствовал, что было бы лучше умереть» – простое решение «умирать» рассыпается чепухой. Можно долго рассуждать о смерти истории или о смерти Homo sapiens, и бывает очень интересно хоронить что-нибудь, но труднее сразу сознавать, что любая история – от «золотых веков» до «мрачных смут» - смертна, не просто имеет начало и конец, но должна иметь начало и конец….

 

10.

 

«Смерть» такой же заманчивый повод к размышлениям о судьбах мира, как, например, «Прекрасное». В конце концов, «смерть» - прекрасная и достойная игрушка в руках взрослого человека и тоже может спасать мир, не хуже прекрасного. Волей-неволей, окружающие проникаются если не уважением, то хотя бы любопытством к человеку, размышляющему о смерти. Но, говорите ли вы о смерти эпохи или о личной смерти, о «прекрасной» музыке или о «прекрасном» надгробии, - говорить можно о чем угодно, до тех пор, пока вам не предложат, например, создать что-нибудь прекрасное.

Вот тут то и скрывается человеческий подвох. Начни только рассуждать о смерти, как тут же сам себе предложишь, руки потянутся - сотворить собственную смерть, просто умереть на худой конец. А вы можете умереть? Я не могу. Когда я был «человекобогом», я умел не замечать смерть. Да, в итоге мне приходило в голову умереть хотя бы на бумаге, в разделе о смерти эпохи по обстоятельствам, от нее не зависящим, но я, как человек, даже разочарованный и поверженный, совсем не хотел прибегать к помощи психиатра или пользоваться традиционными методами самоубийства. Чего тогда могут стоить все рассуждения?

Мыслители продолжают осторожно уверять - человек невозможен без смерти и только человеку под силу его смерть. Но если человек невозможен без смерти как земное существо, то каким образом он может обходиться без естественной потребности умереть на деле? Я не слепок вечности. Не отблеск «света и добра». Я – сам по себе человек, как и любой другой. Кто теперь мешает мне, не любоваться неведомым последним мгновением в зеркале собственного сознания, а взять и лично осуществить это мое последнее событие?

И, все-таки, - вам приходилось когда-нибудь умирать? Мне не удавалось. Кому принадлежит реализация моей собственной смерти? Природе? Богу? Но, возможно, Бог все-таки мертв, и, возможно, бытие человека не простое «природное бытие». Кому тогда? Для себя я уже знал этот единственный, своевольный ответ – осуществление моей смерти может принадлежать мне и должно принадлежать мне. Никому более. Пусть я и скоропостижно почивший человекобог, но и как человек, я осуществляю свою собственную смерть «своими же собственными руками» так же, как и любой другой. Осуществить свою смерть – дело земного существа. Даже без веревок и пистолетов, обычные люди мгновенно прекращают свои «функции», тихо и молча, хотя можно издавать звуки. Любой умирает когда-нибудь, любой может обдумывать это грядущее событие, но сделать может только сам – мгновенно и необратимо прекратить свое земное существование.

Привычная «естественная смерть» - смерть без того, кто, собственно, умирает, – я могу умереть, только когда я сам умираю, своими земными силами, своими «собственными руками» и именно «Я» способно необратимо и мгновенно прекратить когда-то свои «человеческие функции». Весь прошлый трагизм эпохи и личные страхи вдруг стали неуместны - вопреки тому прискорбному обстоятельству, что все на этой Земле смертны, я никогда не смогу умереть той «естественной смертью». Как быть с моей «общечеловеческой» смертностью? Кто же я теперь? Я – самоубийца с простым человеческим лицом в повседневной толпе таких же, незримых и неслышных.

Мир от сотворения – всего то хронический самоубийца без тени божественной природы. Мы, смертные, все самоубийцы – смысл нашей смерти раскрывается, как наша возможность осуществить ее. «Вот где загадка…» – не для чего и почему, а зачем мне умирать своими руками?

Зачем должно мне умирать? – это только первый шаг. Как смогу я, в конце концов, по-человечески умереть? – шаг последний.

Сколько людей, столько и смертей, сколько смертей, столько и смыслов….

 

12.

 

Естественная смерть – издевательство над здравым смыслом. И здравый смысл борется за собственное безмятежное существование. Он борется хотя бы за продление человеческого присутствия на земле, борется и, конечно же, добьется успехов. Неважно, сколько десятилетий и веков отвоюет человек у собственной природы, – говорят, вороны или черепахи живут по триста лет без всякого напряжения извилин, прогресса и борьбы с естественным насилием, но потом, все-таки, умирают. Возможно, они каким-то звериным нутром лучше нас сознают подвохи собственной природы.

Даже отказывая здравому смыслу в праве на существование в человеческом мире (теперь это не отблеск божественного, а слабые блики человеческого мира), – умирать все равно обидно. Естественная смерть унизительна. Она не загадочна, но недоступна для человеческого могущества, а потому безлика для истории, прежде всего для самого человека. Мы перестали тяготиться этой насмешкой, которая напрочь срывает все наши иллюзии о собственной беспредельности. Мы совсем не тяготимся беспредельностью существования, наоборот, - из неё мы черпаем неиссякаемые источники свободы, могущества, пусть и ограниченного конкретно-исторической ситуацией. Все, что предлагает век, все к чему мы стремимся, все, что нам теперь требуется – отсутствие границ.

Даже низвергая идеалы Просвещения, человек всегда находит способ утвердить свое могущество, если не рациональное, то безумное. Отсутствие любых пределов человека, культуры, истории – девиз времени. «Невозможная возможность», - смерть, уничтожается и в самом факте уничтожения становится доступной и попадает в разряд того, что человек, в конце концов, способен преодолеть. Не сегодня-завтра воспоминания о прежних родах или похоронных обрядах будут вызывать искренний интерес только у молодого поколения.

Чтобы теперь сказал бы Платон со своим «человек невозможен без смерти» перед развивающимися технологиями глубокой заморозки собственного трупа и в перспективе - возрождение не в мире чистых идей, а в лаборатории по клонированию!?

 

13.

 

Его (её) труп висел (лежал, найден, кремирован).

Точка.

 

Бездомная смерть слоняется в истории. Она неуместна – не имеет никакого отношения к самому человеку и легко передается в виде трупа либо для недолгого хранения на кладбище, либо на страницы необъятного количества литературы, - кладбищенские мотивы кормят не одно поколение «мыслителей» и «воспитателей» рода человеческого. «Бытие трупа» – целая эпоха, от «ликов» смерти – «гниение», «разложение», до «живых трупов», которые всем своим существованием обязаны доказывать и показывать окружающим, к чему может привести жизнь, лишенная напрочь «великих» целей и стремлений.

Но не существует, и существовать не может ничьих трупов! Никто не таскает свой труп с собой всю жизнь напролет и не может оставить его на земле для погребения. То, что будет покоиться перед глазами тех немногих, кто соберется «проводить усопшего в последний путь», не может иметь и, в действительности, не имеет к «усопшему» никакого отношения.

Когда я умру, я умру как «Я», и я действительно уже совершенно умру, ни жизни, ни смерти моей не останется к тому моменту, когда патологоанатомы приступят к разбирательствам с «моим» трупом и выяснят, чего мне все-таки не хватало для полного счастья в жизни – витаминов или мясной пищи, кружилась ли моя голова или не выдержало сердце.…

Смерть - не поход на кладбище под крышкой гроба. У смерти тоже есть начало и конец, как у всего человеческого. Труп начинается там, где заканчивается всякая смерть, а человечество всё продолжает мучаться ностальгией по утраченному загробному миру, подглядывает у замочных скважин мироздания другие измерения, континуумы. И размышления о смерти всё начинаются с описания похоронных обрядов, трупных процессов или мистической чепухи.

Но кому еще интересно, чем будет заниматься «его» труп в могиле? Может лучше начинать с простых слов: «мне надо умереть и я обязательно умру…»?

14.

 

О самой смерти в людских толпах напоминает страх. Страх кормит не только умирающего всю жизнь, но и многочисленных культурных представителей рода человеческого. Страх неизбежен и в этой неизбежности открывается широкое поле для использования его в земном общежитии – от массовых убийств до познания сокровенных истин, например, правил дорожного движения.

Возможно, страх - хороший повод и веский аргумент для того, чтобы обратиться к долгим размышлениям о самом себе, о других и о «вечном и непреходящем». Но человечество давно готово спокойно существовать вместе со страхами по поводу возможной естественной смерти, не предаваясь никаким мрачным мыслям. Мгновенная смерть никого не тревожит своей бессмысленностью и ненужностью. Человечество хохочет век над беспорядочной смертью киногероев с таким же упоением, с каким скорбит о миллионах погибших; с таким же вниманием просматривает комиксы из жизни зомби, с каким вчитывается в завораживающую мелодию «бытия-к-смерти» Хайдеггера. Человек нашего века поражен невниманием к пустякам, а не «огрубением и дикостью нравов».

Все же природа что-то не учла. Согласитесь, куда выгоднее существовать вечно и знать наверняка (потому и дрожать от страха!), что если допустишь какие-нибудь нравственные промахи, издевательства над собственным организмом или правительством – кто-то неизбежно тебя убьет!

Да, вот еще - гибель! Гибель – лик смерти, перед которым волей неволей человек вынужден говорить учтиво.

 

15.

 

«Все что рождено, заслуживает гибели» - заслуживать можно только гибели, смерть - в человеческих руках, была и в руках Анаксимандра, когда он пытался «заслужить» гибели, и в земной истории настоящего была и есть. Когда-то и боги были смертны!

Но как не стремись, убийство остается универсальным инструментом человеческих отношений. Оно давно покинуло тесные границы человеческой «плоти», и только для уголовного права очень удобно по прежнему иметь дело с убийством, как с простым насилием над «биологией». Но можно убить человека, так и не дав ему умереть, и не только человека. Теперь нет нужды убивать кого-нибудь, чтобы доказать, что ты – убийца. Нужно только присвоить себе право-на-чужую-смерть, а для этого совсем необязательно брать в руки оружие.

Уничтожающая критика черно-белой истории в борьбе за собственные права – культурное орудие гибели миров. Любой апостол знает очень хорошо где «зло» и где «добро», и убивает уходящее как жертвенное животное, потому что знает, где и когда новая эпоха может начинать течение, и где она не имеет никаких прав не только начинаться, но и «следовать по стопам». Просвещенные поколения решают «кто виноват?» и «что делать?», и тогда громы гремят над презренным человеческим существованием.

Наше столетие раскрыло для нас не только вечную красоту социального убийства, когда мы строили новую историю революций и войн, но и очарование культурного убийства, когда мы пытались положить конец рационализму, метафизике, религии, так увлеченно, что порой культура превращалась в игру на кладбище идей, систем и конфессий, будто они сами не в состоянии умирать и умереть.

Гибель оскопляет настоящее так же, как губит человека смерть, право на которую принадлежит иной силе, неважно, что подразумевается под этой силой - бог, природа, история. Хотя иногда мы умеем по-настоящему отрицать право на убийство человека и мира, когда говорим: «Каждый сбывается на земле, не спрашивая ни у кого право-на-смерть, как и право-на-рождение», если только действуем в земном мире людей….

Но, увы, быть убитым – до сих пор остается пропуском в «бессмертие» человеческой культуры, быть убийцей – право на почетное «бессмертие» и не каждому дается, не каждый заслуживает.

Иногда в иерархии прав что-то меняется местами, как трагедии и фарсы в иерархии истории….

 

16.

 

Человечество легко научилось решать «нелепые» смертные проблемы. Либо гибнет неизбежная глубокомысленность, так же, как, например, неизбежно погиб Homo sapiens со всей своей неизбежностью под ударами тех самых зубоскалов, которые разобрались с ним не хуже, чем когда-то с Господом разбирался сам Homo sapiens, либо гибнет «неизбежность смерти» - борьба за «продолжительность жизни» грозит перевернуть наш стареющий мир.

Правда, в погоне за продолжительностью человеческой жизни можно потерять того, кому так необходимо продлить присутствие под солнцем. Как знать, может все-таки человек никак не может без собственной смерти в итоге?!

Рождение – несомненная предпосылка появления новых членов земного сообщества. Аборт – бесчеловечен, но кто знает, не превратятся ли со временем рецепты «земного бессмертия» в тот же аборт, только место человеческого зародыша займет человеческая смерть.

 

17.

 

Перед неизбежностью смерти можно рассыпаться парадоксами черного юмора и бесчисленными способами продления человеческого существования на земле. Я был за продление и против своей собственной смерти через 30 – 40 лет. Я был готов подождать и не только подождать, но и уступить очередь, если понадобится, вопреки всей неизбежности, нужной и полезной для моего существования, несмотря на то, что мне придется, в конце концов, принять из собственных рук заветную чашу с ядом. Когда-то мне было совершенно все равно, что может произойти необычного в тот самый момент, – разве что мир лишит меня своеволия и позволит мне присутствовать под солнцем еще год другой. Мне даже не хотелось особо раздумывать, что же может произойти там, - вольюсь ли я в ряды чистых идей, или получу дополнительную порцию райских яблок или там, действительно, нет ни яблок, ни идей, а свидригайловская маленькая закоптелая комнатка и по углам – пауки.

 

18.

 

Я долго торчал в тупиках муниципального транспорта и университетских коридоров, пытаясь увидеть мою мгновенную неизбежность. Когда-то это называлось глубокомыслием, – как все-таки действовать и нужно ли вообще действовать перед неизбежным, необратимым прекращением психофизиологических функций. Если на место этих самых «функций» поставить «геном» или еще что-нибудь биологическое, глубокомыслия не убавится. Можно по пунктам, построчно, помгновенно расписать все, что происходит и происходить будет с каждым, но веселья и легкости это не прибавит тем, кто так хочет обрести легкость и веселье. В неизбежности не открывается для нас ни места, ни смысла нашей собственной смерти. Я могу предложить вам миллион «языковых игр», и вы можете предложить. Я прав, и вы правы!

Неизбежность смерти отступает под натиском человечества век за веком, год за годом, день за днем. Но чем дальше отступает естественная неизбежность, тем настойчивей заявляет свои права человеческая необходимость. «Я неизбежно умру» - эта беда поправима. «Я должен умереть» - с этим жить и бороться труднее. Здесь все парадоксы и интеллектуальные изыски меркнут и остаются где-то в вечно культурной жизни….

 

19.

 

Мне сказали, что я смертен. Мне сказали, что смерть когда-то неизбежно свершится и мои «психофизиологические функции» необратимо прекратятся «естественным» порядком. Хорошо.

Мне сказали, что моя смерть - это необратимое, неуловимое человеческим существом мгновение, когда я сам по себе прекращусь. С какой стати моя человеческая смерть - неизбежное естественное мгновение? Кто решил, что моя смерть – мгновение? Кто решил, что надо напрочь исчезнуть, чтобы доказать, что умер?!

 

20.

 

Не спеши исчезать, человек!

Попробуй сначала умереть….

 

Загробный мир христианства, та самая история между первой смертью, - смертью плоти и высвобождения души, и второй – аккурат ко второму пришествию и всеобщему воскрешению, сыграл неплохую шутку с человеческим «беспредельным могуществом». Борьба с господом за собственные права оказалась отнюдь не борьбой со сверхчувственным «загробным миром». Разум по житейски промахнулся – дело не в том, существует ли «загробный мир». Есть он или недоступные нам, обычным, иные измерения, или нет – какая разница?!

Почему смерти христианина потребовался целый мир, целая история странствий и неважно (пока, во всяком случае!), где развертывалась эта история?! Загробный мир – не зал ожидания, а мир смерти, она созидалась душами под чутким руководством всевышнего, но она непременно должна была быть пройдена. Без этого пути невозможно было завершение: ни Творца, ни мира, ни человека.

А «мгновенное и необратимое прекращение важнейших психофизических функций» всего лишь три столетия тревожит умы части глубокомысленного человечества. И только моя божественная лень удерживает от исторических экскурсов, чтобы проследить начала того бессмертного человека, который поспешил на место погибшего в руках Предвечного.

Чем больше истории, тем непрочнее человек!

Давно уже умерли и боги, и бог, а потом и человек перед «Богом» умер, и смерть одинокого в тени Предвечного тоже умерла. А теперь и мгновенная смерть безграничных человеческих существ выдохлась и канула в порах земных будней. Исчезло исчезновение!

Я, преходящее существо, пытался отыскать смерть, которая была мертва! Только покойная смерть может служить забавой для преходящего человека, забавой не потому, что он утратил последние отблески «вечного», а потому, что давно позволяет себе забавляться прежними страхами, по поводу возможной утраты собственного своевольного могущества.

Мы до сих пор отказываемся от своей человеческой сути. Мы до сих пор избегаем собственных пределов, подозревая их в попытках на деле усомниться в нашей безграничности. Допуская естественное исчезновение, пока не доступное нам, согласны веками говорить о чем угодно, – о покойниках и обрядах, о страхах и инстинктах. Мы готовы бесконечностью написанного и сказанного скрыть от внимания собственную смертную природу и кормиться непреходящими фантазиями. До сих пор знаем о своей смерти «наверняка» только одно – это абсолютно иное бытия, но более ничего не узнали, и знать не хотим, глядя в ненужную и недоступную возможность естественного мгновенного исчезновения.

Наше могущество давно не нуждается в старых эрзацах человеческой безграничности. И что нам теперь та роковая игрушка человеческого разума, «необратимое прекращение психофизиологических функций», пустая мертвая смерть? Как может быть она обустроена в смертном существе? Что должен сделать я, в конце концов, с собственным миром, чтобы устоять в своем человеческом?

Где же теперь может быть смерть, которая принадлежит человеку смертному, даже если бы не только богов, но и природы самой не было, не было бы ничего, кроме самого человека? Такую смерть невозможно отыскать вне самого смертного, смерть, без которой его земное могущество не то что бессмысленно, но и невозможно, смерть, без которой и вне которой он становится невозможен, как существо человеческое от начала до конца.

 

21.

 

Моя человеческая смерть может быть только историей, с началом и концом, как и я сам. Человек не рождается смертным - он становится смертным, и смерть его должна еще стать человеческой смертью, тем самым миром, в который человек вступает и творит. Можно ли родиться самим фактом «мгновенного» слияния сперматозоида и яйцеклетки? А можно ли умереть пустым мгновением? Что это за «естественное» мгновение смерти, когда за ним ни жизни, ни смерти не будет?

Моя смерть возможна только на земле, как и моя жизнь. В таком земном облике она может принадлежать мне и осуществляться мной; как моя земная история она моя и неизбежность, и необходимость. Бытие человека – «всего-лишь-бытие». И только сам человек способен удерживать свое бытие и свое небытие, здесь на Земле, «своими руками».

Небытие – земная история человека, история со своим временем, история, которая начинается для каждого, когда порыв становления человеком обретает свои последние очертания и является тот самый, о котором мы можем говорить как о земном существе; история того, как ставший человеком способен перестать быть, перестать без устали становиться, и удержаться, устоять в себе созданном, храня свое самобытное.

Человек становился человеком и стал им. Он успокоился становиться, и теперь – покой, самое разрушительное. Покой - язык не-бытия, орудие ставшего земного своеволия. Это иная история человека.

Правда, никто не может избежать собственного исчезновения в конце концов, как и никто не может пребывать чистой «естественной смертью», но каждый присутствует, в конце концов, собственным небытием; каждому доступен его собственный «мир смерти», как земная история его присутствия, «земное» небытие.

Что позволило мне открыться такой смерти? Ничего…. Но, как заметил бы Фрейд, ничего и не мешало сделать этот шаг. Человек может «быть». Но человек, с таким же успехом, может и «не-быть», не прекращая в то же самое время своего присутствия на Земле и не прекращая принадлежать к той или иной социальной группе. Он даже может продолжать питаться три раза в день и смотреть вечерние новости.

22.

 

Когда умираешь, человек,

не забудь проверить, -

действительно ли умер…

 

Спотыкаясь о категории, символы, парадигмы и дискурсы я забрел вниз в незаметные будни своей памяти. Но как-то весной на бульварном кольце вдруг открылся ослепительный мир мой, такой, что лишил меня легкомысленной потребности болтать даже с самим собой, скрывать от самого себя собственное видение, изгаляться на паперти «великой» культуры. Я был ослеплен и оглушен картиной – она, моя собственная, вспыхнула. Я утратил слух и зрение и… прозрел.

Уже к вечеру того же дня, когда обжигался свежезаваренным кофе, вдруг сказал себе: «А ведь я то умер!» Я умер... хотя даже не сразу сообразил, что умер. Все произошло так буднично, что удивляться было некогда и нечему, так же как и всему человечеству, которое проделывает это самое «осуществление» на протяжении всей истории и с самим собой, и вместе с самой историей, вместе со всеми своими земными делами и мыслями. Я умер так, как будто кроме меня ничего больше не существует – ни разочарования, ни обид; ни всемирных планов, ни «последних» ценностей. Я остался прежним, только совершенно иным прежним.

Шли обычные дни, но наступал непривычный покой, - беспредельный, но ясный и доступный. Я бы может и протестовал, но что-то случилось со временем. Прошлое, настоящее, будущее… Что-то «внутри» случилось со временем… Оно остановилось, и начался иной ход. Новой жизни, планов, набросков, дерзаний и стремлений хватало с избытком, только привычных будущего и прошлого не стало. Не стало того, что было и того, что может и должно быть со мною. Наступило мое продленное настоящее, «вечно» настоящее, то, что можешь удерживать всем своим существом, то, что удерживает меня самого в покое….

Так и обрел окончательную и неповторимую для себя возможность действовать в повседневности – не быть. Но моя смерть еще должна стать смертью, она должна еще состояться, и требует своей истории; это становится моим делом - удержать самого себя, не оглядываясь ни на какие смыслы и ценности, удержать таким, каким я шагаю теперь по земле каждый день.

 

23.

 

«…ибо ревность по доме Твоем снедает меня».

Псалом 68

 

Ревность по чужим домам на вершинах давно перестала меня снедать, когда я напрочь замолчал, без объяснений и вопросов где-то на задворках собственного мира. Моя сова Минервы окоченела…. Теперь я могу проговаривать и описывать услышанное только лишь потому, что ничего уже никогда не услышу и не увижу. Самой моей «системе отсчета смертного» еще предстоит стать мерой и закрыться со временем в своем покое, удержаться от чудесных превращений в «непреходящее» миром собственной смерти, правда, теперь уже рядом с моей повседневной историей. Небытие замысла «моей меры» уже раскрылось. Замысел – высказан. Но ведь даже с самим собой разговор со временем затихает!

Бывает, вместо беседы сначала на бумаге оживают буквы, слова…. Но «небытие» письма уже можно ощутить на этих страницах - каждый человек согласится с тем, что конец книги - не точка на последней странице, конец фильма - не титры «конец» в последнем кадре…. Независимо от того, какое количество томов я сумею «создать», бессмертные слова можно будет отыскать на полках библиотек, если только не успеют потрудиться книжные черви.

Да и что я еще смогу написать?! Графомания бывает достоинством и, возможно, моя будущая стотомная пирамида затмит бросовым величием даже египетские чудеса, потеснит другие стотомные откровения (100 – роковое число для культуры!), но больше сказанного и написанного «здесь и сейчас» я ничего не сумею сказать и написать.

Мне спокойно и уютно с самим собой после смерти - я преступил свой предел и удержался над собственной пропастью целый и невредимый, значит, я умер и перестал стремиться за пределы настоящего, перестал презирать ущербное «сегодня». Теперь нет нужды искать в собственном мире другого человека, непохожего на меня, но приятного мне и моему культурному сознанию.

Я себя нашел и более ничего в мире моем не отыщется, не сотворится. Конечно, буду слушать других, но уже более ничего не услышу. Я буду говорить, – но речь моя скорее будет пересыпанием песка пустыни. Я буду сострадать (я – сострадателен, иногда до слез), но и злобствовать тихо и спокойно.

Теперь наверняка знаю, – умер, умер навсегда, а сколько же еще шагать до самого конца! И с кем?

Кто открыт пониманию - понимает с полуслова и написанного достаточно. Конечно, найдут немало изъянов, но убить себя мертвого я не позволю.

Кто закрыт - это его собственный выбор, который не сумеет изменить даже целое тысячелетие Просвещения. Это его собственный выбор, как ему умирать и умирать ли вообще.

 

24.

Кто не умеет умирать,

никогда не сможет и родится.

 

Никогда не думал, что смерть способна так все перевернуть. Да, - в истории это случается – чья-нибудь смерть тревожит тысячелетия и опрокидывает миры, но чтобы моя и мой собственный….

Человеческое никому не чуждо, ни на земле, ни на небесах. Мир, где все течет и изменяется, кого угодно заставит «заболеть» бессмертием – и я тосковал о непреходящем и вечном.

Но, куда бы ни забирался я в надежде отыскать прежнюю устойчивость, везде попадал в течение перемен, не в бескрайнее течение без начала и конца, но такое, что, начавшись, непременно успокаивается и исчезает. Не осталось ничего, что было бы не затронуто «течением времени» хотя бы на моем веку, не осталось ничего, что не было бы течением от начала и до конца. Чтобы не пытался я предпринять для собственного «спасения» – все «начала» не просто требовали «рокового итога», но даже и начаться толком не могли без того, чтобы, начавшись, не продвигаться, в итоге, собственной смертью.

Даже созерцая собственные ногти, можно построить вполне достойную систему хоть мирозданья, хоть познания, хоть ежедневных планов. Кто остановит безграничное человеческое творчество? Никто. И люди строят: и абсолютные, и относительные. Создать можно все, что угодно, но созданное являет себя в наших руках целым и завершенным, приступая к спокойному саморазрушению, несмотря на безумные человеческие попытки удержать непротиворечивые, ясные, никому не нужные истины. Угасая бессмыслицами и хаосом, системы отсчета покоряют эпохи и человечество, позволяя и познавать, и действовать.

 

25.

 

Каждый, в конце концов, становится пародией на самого себя, прежнего, - ведь уже не видишь и не слышишь, а только пересказываешь без устали собственную быль. Большое искусство – мертвому пародировать свою бывшую жизнь, стремление и становление, когда там, внутри осталось только то, что осталось – узкая полоска памяти о вселенной света, поднимающегося в тебе, когда-то поднимающегося….

Молчание невыносимо, но еще тягостнее признаться в неспособности говорить и смотреть. Можно говорить, смотреть и слышать, но так ничего не сказать, не увидеть, не услышать, - ведь нужно ослепнуть навеки, чтобы суметь донести увиденное, оглохнуть, чтобы проговорить услышанное или начать слушать другое. И тогда пародия, перепевы, подражание – нехитрые краски закатов любых культур.

Разрушение и угасание, - бесполезные сухие остатки прошлого для творцов и первооткрывателей. Но теперь люди научились замечать не только первые шаги… Можно вылепить любую ценность, но только ценность, которой дано умирать молча, несет земной человеческий смысл. Большинство гуманитарных замыслов нашего времени забывают становиться «заблуждениями» на своем земном веку, никак не могут умереть и уйти совсем, не откладывая ничего в спасительное будущее, так, как умеет уходить сам человек.

 

26.

 

Вам доступны человеческие пределы? Хоть на мгновение остановиться и помолчать, сказать – не знаю и никогда уже не узнаю, не смогу узнать! Или вы готовы состариться, увешанные регалиями на своем месте в великой и бесконечной культуре человеческого рода и до последнего вздоха жевать уже никому не нужные слова и поучать, наставлять, стараясь не замечать, что слова давно стали жвачкой? И все что видеть перед собой - это пустые глаза тех, кто заранее отрекается от своего мира и готов покорно ползти за тобой на культурный Олимп?

Ты же никогда уже не заметишь живых, блестящих, умных глаз, никогда не зайдешь в обшарпанную курилку, в подвал, никогда не поставишь на карту все свое жалкое понимание и знание! Что же ты, человек?! Когда же начнется простая жизнь, простая настолько, что сумеет сама становиться смертью и уходить насовсем?

У каждого свой удел, - кто-то же все равно должен таскать покойников и совершенствовать процессы отпевания и воскрешения культур, направлений, течений, школ.

Мне теперь безразлично, какой «духовный» корм предложат мне, я не перевариваю только бессмертие.

 

27.

 

Культурная жизнь нашего христианского пространства – вечное бегство от гибели. «Мгновение смерти», «исчезновение», «смерть другого»…. Культурный мир погиб, если бы попытался говорить о собственных пределах, если бы все его представители вдруг сказали бы то, что так или иначе каждый прячет, хранит, оберегает от других – собственное молчание, слепоту и глухоту, которые наступают в каждом человеке, чтобы удержать его на Земле до самого конца.

Культура следует только за тем, что дает возможность зарыться в любую «вечную» иллюзию, фантазию, даже в собственное бесконечное кружение вокруг набора банальностей. Даже о смерти своих идолов или «непреходящих ценностей» всегда узнает с неохотой или досадным опозданием - она отяжелела и давно не поспевает за поколениями со всей своей сокровищницей.

Христианский мир подошел к концу. Мир, который вылупился из распятия, но так и остался распятым – его не отпускает вечное или непреходящее. Но человеку давно стало тесно в рамках последних вопросов и ответов культурного бессмертия.

Новый мир не стоит у дверей века и не требует прав рождения. Он давно шагает, как ему вздумается. Но бес-смертные хотят, чтобы он требовал прав и оправдывался перед ними, разъясняя почему, что и как. Бес-смертные требуют отчета в новых ценностях, придирчиво рассматривают течения и направления. Они заигрались беспредельностью, когда собственные пределы не более чем граница, которую легко разрушить или барьер, который легко преодолеть….

Современные человекобоги - простые бес-смертные существа. Бес знает, как это у них получается и зачем – никак не принимать собственную смерть гордо и спокойно, как прежние боги.

 

28.

 

Я все-таки подвел итоги тысячелетия!

Я принимаю все созданное человечеством, и все что еще будет создано. Даже маниакальное преследование бессмертия принимаю. Почему бы и нет?! Но я таки выскользнул за порог христианских тысячелетий, и в то же время, не изменил ни на йоту своему родному миру. Я принимаю все и не пытаюсь бросить свое же время как истлевающий хлам. Попробуйте-ка, смертные, создать что-нибудь теперь, от начала и непременно до конца! Когда ваше «бессмертное творение», ваша жизнь рассыплются, но только для того, чтобы высказаться ясно и определенно, для того, чтобы сбыться земной полнотой. Вы беретесь теперь за творчество? Я – обязательно попробую, я не смогу не попробовать, а потому,

я освобождаю все человечество от смертной обузы, – никто не обязан умирать!

А все мое творчество, - все рассыплется, моими же руками и на моем веку….

 

29.

 

«Гибель народу без Слова Божия»

Евангелие

 

Что еще может написать человекобог, кроме Евангелия? Что касается меня, «человекобога», я сделал то, что любой из представителей богочеловечества сделал бы – не успел столкнуться с собственной смертью, как тут же написал Евангелие - Будущее давно уже принадлежит человеку смертному… Я мог бы, конечно, не юродствовать, а озаглавить свой «шедевр» как-нибудь проще – «Феноменология смерти», или «Небытие и время». Но ведь даже с такими скромными заглавиями, все равно получилось бы то, что есть –

 

- Будущее давно уже принадлежит человеку смертному…

 

Что еще может ответить себе покойный человек?

 

- Будущее всегда и везде принадлежало смертным и будет принадлежать.

 

Разве когда-нибудь на Земле будущее принадлежало бес-смертному человеку?

Миру не требуется … особый Homo mortem, - Смертный Человек. Миру вообще ничего не требуется, кроме простых людей, тех самых, которые могут «забываться» любым обликом и любыми бессмертными фантазиями.

Новые «благие» смыслы и ценности не заставят себя долго ждать - начала рассыпаны на всех континентах. Теперь начинать – дело не хитрое, «глубокомысленно» начинать и беззаботно оставлять то, что неизбежно станет иллюзией в твоей же истории. Можно, по-прежнему, впадать в забывчивость – пусть лучше когда-то и для кого-то из потомков настоящее глубокомыслие обернется «пустым местом», но только не для нас самих. Но время давно предельно сжалось и измеряется десятилетиями и годами. Десять лет - эпоха, одним годом проживается целая жизнь, мгновения - часы уходящего тысячелетия, уже начинают давать сбой.

Мир требуется теперь смертному человеку. Уходящее утрачивает чувство центра. Человек утрачивает способность действовать в какой-то одной «системе исторических координат» и выступает каждый день с мерой, которая сохраняется как мера, становясь безмерностью, и, обретая собственное небытие, дает возможность человеку удержаться в потоке мира покоем неразрешимых противоречий и парадоксов.

 

30.

Дар человечеству

на пороге третьего тысячелетия

 

«Ну, здравствуй, безмолвное человечество!» – говорю одними глазами и шагами. Я есм человек - существо самобытное от начала и до конца. Манифест Смертного, обращенный к европейскому центру христианского мира, обернулся тем, чем и положено любому манифесту, даже академическому Евангелию становиться, - отголоском разговора с собственным молчанием, и уже молчанием.

Молчание перед Ничто нелепого бессмертия. Молчание и Её глаза, единственные и последние. Но значит, это и есть тот самый долгожданный Манифест своему миру, когда говорить и искать в себе больше нечего, потому что все нужное найдено и явлено, теперь можно проговорить и закончить написанное, поставить последнюю точку и уйти. Куда? Туда, откуда пришел - только к себе. Где бы ни был, где бы ни скитался, все равно всегда в доме своем с Нею-и-для-неё.

Но даже в вечерней тишине её глаз, когда слышишь, как поют окна, всегда можно попасть (храни меня, мое человеческое!) на заснеженную дорогу в лесу….

31.

 

« У живописца Крамского есть одна замечательная картина, под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, - для чего и зачем, конечно тоже не знает: может вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть случится и то и другое вместе. Созерцателей в народе довольно».