Горела багрянцем тёплая осень сорок четвёртого. Ярко полыхали леса и рощицы, с лёгким шуршанием плавно стелились под ногами золотистые дорожки, висело в чистой лазури светлое солнце.

Война продолжалась, но никто не сомневался, что победа уже близка.

Рота пехоты, после ночной операции подтягиваясь к своим, остановилась на краткий отдых у дороги. Развесистый, ещё зелёный кустарник и желтеющие в вышине кроны деревьев давали тень. Усталые солдаты в выгоревших, почти белых гимнастёрках удобно устраивались, отвинчивали крышки фляжек, жадно глотая тепловатую воду, закуривали и возобновляли прерванные боями беседы о будущем.

– Если живой останусь, женюсь, – мечтательно начал веснушчатый солдат с покатыми девичьими плечами, –только не знаю на ком, с двумя девушками переписываюсь.

– Журылася попадья своей бидою, шо у нэй пип с бородою, – ух-мыльнулся старшина Рогочий. – А ты на обеих женись, как Абубакар. Правда, у тебя шейка тонкая, не то, что у Акаева, не выдюжишь.

Все рассмеялись, вспомнив пребывающего в госпитале бойца Акаева, с бычьей шеей и маленькой бритой головой. Он постоянно был озабочен примирением двух своих жён, которые в письмах жаловались ему друг на друга.

– Кто лучше варит борщ, на той и женись, – посоветовал основательный сержант Пилипчук, усаживаясь глубже в тень, – а я вот интересуюсь, как называются эти деревья, у нас на Полтавщине таких нэма.

– Спроси Дмитрича. Он всё знает, – кивнул Рогочий на сухощавого пожилого солдата и сам же крикнул ему: – Слышь, Дмитрич, что это за деревья?

– Буки, – односложно ответил тот, открывая томик Гейне на немецком языке, найденный в развалинах какого-то дома.

Фёдор Дмитриевич Басков в свои пятьдесят лет в старых стоптанных сапогах и выцветшей гимнастёрке выглядел непритязательно. Однако черты его худого лица с горестными складками вокруг губ и прямым взглядом глубоких серых глаз говорили о внутреннем достоинстве и незаурядности этого человека.

В редкое свободное время его можно было застать за чтением какой-нибудь книги, или же он вытаскивал из нагрудного кармана фотографию жены с двумя юными дочерьми и подолгу разглядывал её.

Те, кто видел фотографию, были поражены непривычной красотой его жены: тёмные внимательные глаза, тонкий римский нос, высокий открытый лоб, который венчался короной пышных волос...

– Не иначе княгиня? – иронически заметил Рогочий, кинувший как-то взгляд через плечо Дмитрича на снимок.

– Нет, графиня, – машинально ответил Басков, не отрывая глаз от изображения дорогих ему лиц.

– Чи шуткуешь? – недоверчиво тряхнул чубом старшина.

– Какие уж тут шутки, – с грустью ответил Фёдор Дмитриевич. – За это ей на площади шашкой косы отрубили.

– За что «за это?» – с нарастающим интересом приставал Рогочий к старому солдату.

– Не твоего ума дело, – неожиданно резко оборвал старшину Басков и бережно спрятал фотографию на груди. Затем достал из кармана кисет, тонкими длинными пальцами нервно свернул самокрутку и затянулся, всем видом показывая, что больше разговаривать о семье не намерен.

Но Рогочий настырно продолжал допытываться:

– А как дочек зовут?

Тогда Дмитрич, взяв котелок, молча вышел из блиндажа. Теперь же, когда зашёл разговор о женитьбе, Рогочий снова подступил со своим вопросом к Баскову.

– Тебе-то на что? – неохотно буркнул Дмитрич, не отводя взгляда от книги.

– А может, я посвататься хочу. Должен я знать, как зовут мою будущую жену? – махнул гордо чубом старшина.

– Что тебе, девок мало? – заступился за Дмитрича один из солдат. – Бегаешь за ними, как кобель за сучками.

– Ты смотри за собой, – обозлился Рогочий. – Посмеялась сова с гра¬ка, а баче, шо и сама така, – он резко вскочил на ноги и пошёл прочь от весёлой компании. Под одиноким кустом красной калины старшина лёг на пожухлую траву животом вниз и спрятал полыхающее лицо в шершавые ладони.

Гвардии старшина Дмитрий Трофимович Рогочий никому не говорил о том, что получил из дому неприятное известие. Сестра сообщила, что его невеста Груня гуляла с немцами и даже родила ребёнка. «В станице все плюются в её сторону, – писала сестра. – Выбрось, Митя, ты её из головы. Не достойна она тебя».

Для Дмитрия эта постыдная весть стала ударом ниже пояса. Здесь, на фронте, он свыкся с мыслью, что Груня будет его женой. И поднимая бойцов в атаку, он думал именно о ней, нежной и беззащитной. Он ждал встречи с Груней как с самым близким человеком. Мать Дмитрия умерла при родах, отца арестовали за падёж скота в тридцать третьем, и мальчика приютила старшая сестра, у которой было четверо своих детей. Когда он встретил Груню, потерял голову: она была такая беленькая, чистенькая, мягонькая... Он даже дышать на неё боялся, не то, что шутки шутить. Молодым людям, однако, встречаться суждено было недолго: грянула война. Перед отправкой Дмитрия на фронт они объяснились, и Груня обещала его ждать.

Узнав о подлом предательстве невесты, Митя безоглядно загулял. Женщины его за глаза называли кобелём, но любили. Да и как не полюбить такого парня! Франтовато одетый, стройный, обутый в узкие трофейные сапоги с блестящими голенищами, он выглядел настоящим гвардейцем. Чёрный кудрявый чуб лихо вился под пилоткой, а глаза так лукаво играли, что не надо было слов. И замечание товарища насчёт его «кобелизма» попало в точку.

Старшина лежал на осеннем ковре, вытянувшись во весь рост. Стараясь зажать в тиски обиду, он глубоко вдыхал запах спелых трав и осенних листьев. В памяти всплывали картины станичного детства, родные степи и луга. Митя прикрыл веки и незаметно уснул. И приснилась ему мать, которую он никогда не видел, такая, как снилась ему всегда – похожая на Богородицу и сестру Соню одновременно. Добрая и жалостливая, она молча гладила его ласковой рукой по голове, и он успокаивался быстро, словно маленький мальчик...

– Рота! Становись!

Чуткий солдатский сон прервался зычным голосом командира. И через две минуты бойцы бодро шагали по звонкой брусчатке. Им уже не казались странными игрушечные домики под красными черепичными крышами и аккуратно подстриженные кустики вдоль дороги. Европа!

К вечеру рота соединилась со своим полком.

2

А на фронте готовилось крупное наступление. Кто-то из высшего командования побывал в пехотном полку. Солдаты воевали по-гвардейски, но обуты были кто во что горазд. И начальство приказало выдать всем одинаковую обувь – английские ботинки.

Ребята заныли. Никто не хотел носить эту красивую, но не приспособленную к пешим переходам обувку. Её уже испробовали в деле: через месяц помощь союзников расползалась так, что приходилось верёвками привязывать верх к подошве.

Но раз есть распоряжение, его надо выполнять.

Старшине Рогочему велели взять бойца и на полуторке, которая доставляла в штаб пленного немца, привезти обувь. Старшина позвал рядового Баскова, и они влезли в кузов грузовика, где уже сидели два солдата и пленный. В кабине устроился командир разведвзвода.

Полуторка рванула с места, но не успела выехать на шоссе, как загудели «юнкерсы». Машина дёрнулась и остановилась. Лейтенант и шофёр выскочили из кабины и с криком: «В укрытие!» – побежали к глубокой воронке от снаряда. Из кузова вылезли остальные и, толкая немца вперёд, залегли неподалёку от грузовика.

Рогочий услыхал взрывы, когда уже находился в ложбине. Отбомбившись, самолёты улетели. Дмитрий выглянул из укрытия и не увидел товарища. Обеспокоенный, кинулся его искать, осматривая рытвины и бугры вдоль дороги.

Присыпанный землёй пожилой солдат покряхтывал, но был, похоже, цел и невредим. Митя обрадовано подскочил к нему и смахнул рукой комочки грязи с его лица.

– Ну что, жив, Дмитрич?

– Жив, – тяжело просипел Басков, – но сам не выберусь. Помоги.

Рогочий присел на корточки рядом с курганчиком, накрывшим товарища, достал махорку и свернул козью ножку. Всё это делал он нарочито медленно. Дмитрич удивлённо следил взглядом за его действиями, а старшина лениво закурил и, сузив карие с хитринкой глаза, серьёзно проговорил:

– Это ещё надо обмозговать... – Потом, многозначительно помолчав, добавил: – У меня есть условие. Надеюсь, ты его примешь?

– Какое? – с трудом выдохнул Басков.

– Так примешь? – повторил вопрос Рогочий.

– Приму. Давай условие.

– Пусть одна из твоих дочерей напишет мне письмо, – с актёрским пафосом произнёс старшина.

– Идёт! – принял его игру Дмитрич.

Скоро вся команда, без потерь, собралась у дороги, где, потрескивая, догорала полуторка. Пришлось ребятам возвращаться в расположение полка пешком.

Через несколько дней Дмитрий застал Баскова в тот момент, когда солдат заканчивал письмо домой, и напомнил ему об их договорённости:

– Дмитрич, ты не забыл своё обещание?

– Нет, Митя не забыл. – Федор Дмитриевич поставил точку, и прочитал написанное: – «Дорогие мои девочки, один товарищ спас мне жизнь, и я пообещал, что кто-нибудь из вас напишет ему письмо. Немного сказочная ситуация, как у Аксакова, но руки вашей я не обещал, просто напишите ему дружеское письмо».

Дома, когда получили письмо отца, удивились. Ольга наотрез отказалась:

– Чего это ради я буду писать незнакомому солдату? Мне девчонки говорили, что они там, на фронте, одновременно переписываются сразу с несколькими девушками. А я хочу быть единственной, – гордо вскинула пушистую головку Ольга. Но Любовь Вячеславовна грустно заметила:

– Отец ведь слово дал...

– Да что вы, мама, переживаете, – старшая Тома подошла к матери и ласково погладила её по плечу, – напишу я письмо этому, как его, Дмитрию Трофимовичу. Не отсохнут руки. А папе приятно будет.

– Вот и хорошо, доченька, – облегчённо вздохнула мать и, будто оправдываясь, сказала: – Никто ж тебя замуж за него не собирается отдавать. Отец только попросил написать письмо. Ты поблагодаришь молодого человека и передашь привет от нас с Олей.

Со следующей почтой Баскову и Рогочему принесли одинаковые треугольнички.

– Ну, молодец, Дмитрич, уважил, – обрадовался старшина. Кроме редких весточек от сестры, он ни от кого не получал писем.

Между молодыми людьми завязалась переписка. Дмитрий подробно рассказывал о военных действиях, о товарищах и лишь изредка упоминал о чём-то личном. Тома была более откровенна, она бесхитростно поведала ему всю свою скромную биографию. Это глубоко тронуло Рогочего и побудило самого быть честным и искренним с девушкой.

А с той самой бомбёжки на дороге, после которой началась переписка Дмитрия с Тамарой, фронтовики крепко подружились. В роте быстро привыкли к этой странной парочке: сухощавый невысокий старик в мешковатой шинели и рядом – статный молодой старшина с залихватским чубом. Митя опекал Баскова, а тот, в свою очередь, делился знаниями и опытом. Дмитрич удивлялся говору Рогочего, на который он переходил в минуты волнения.

– Балакаю я, – смеялся старшина, – у нас в станице даже коровы «ны мычать, а балакають».

Линия фронта всё дальше и дальше продвигалась на запад. И вот Висла – самая большая река на пути к Берлину. Она не замёрзла, лишь у берега схватывалась по ночам тонким ледком. Днём же по-весеннему пригревало февральское солнце и, растопив ледяную корку, давало свободу грязи.

Ночью, пока наводили понтоны, часть пехоты начала переправляться на подсобных средствах через Вислу; плыли, ухватившись за всё, что могло держаться на воде.

Рогочий сидел на бревне, орудуя куском старой доски как веслом, Басков распластался на невесть как попавшей на берег двери. Плавать он не умел, но изо всех сил грёб коченеющими руками.

Вражеская артиллерия лениво постреливала. Снаряды изредка взрывались в реке, поднимая фонтаны брызг. Вероятность попадания была настолько мала, что солдаты, привыкшие к обстрелу, не обращали на взрывы никакого внимания. И всё-таки снаряд попал в лодку, в которой находились ребята из их взвода. Столб воды взмыл вверх и накрыл плывшего неподалёку старшину. Он почувствовал резкую боль в предплечье и громко вскрикнул. Фёдор Дмитриевич, услышав голос товарища, приподнялся на своей двери и, нарушив равновесие, опрокинулся в обжигающий холод реки.

– Митя! – позвал он друга застывающим голосом.

Превозмогая боль, старшина подгрёб к Баскову, который, вцепившись пальцами в своё плавсредство, неподвижно висел на нём. Рогочий скатился с бревна в воду и, ухватив здоровой рукой край двери, прижал к ней своим телом теряющего сознание Дмитрича. Разбухшая одежда и сапоги отяжелели и тянули в стылую бездну, плечо и рука разрывались от боли. Рогочий отчаянно заработал ногами. Плыть было очень трудно, он не ощущал ни рук, ни ног и не помнил, как преодолел последние метры реки. Но уже чьи-то руки вытаскивали его на берег, накидывали шинель, давали флягу со спиртом...

Среди липкой грязи и осоки рота обживала узенькую полоску отвоёванной земли. Через некоторое время Рогочий с перевязанной рукой и Дмитрич, переобутый в чьи-то старые обмотки, включились в общую работу. Пока одетая сизым туманом Висла дремала, они вместе со всеми рыли окопы полного профиля, устанавливали пулемёты. Как только размытая луна начала бледнеть, на них обрушился массированный миномётный удар.

Наши ответили с другого берега. Завязалась артиллерийская дуэль. Зарево пожаров разрывало предрассветный небосклон, взрывы бомб вжимали пехоту в окопную глину...

Наконец, вражеская артиллерия была подавлена. Вислу форсировали, и бои прошли с минимальными потерями. Многие бойцы и командиры за эту операцию были удостоены наград. Гвардии старшина Дмитрий Рогочий получил орден Боевого Красного Знамени, а рядовому Федору Баскову вручили вторую медаль «За отвагу».

Вскоре фронтовики шагали уже по немецкой земле, и радость близкой победы кружила им голову.

«20.02.1945 г.

На нашем участке фронта, – писал Дмитрий Тамаре, – немцы бросили морскую пехоту. Не помогли ни фолькштурмы, ни женские батальоны, пришлось им кинуть последний резерв. Бои тяжёлые. Мы молотим фашистов по-гвардейски, превращая леса и деревья в зябь. Все живут надеждой, что в конце апреля война будет закончена...»

«01.03.1945 г.

У нас в городе налаживается мирная жизнь, – сообщала Тома в ответном письме, – и хотя продукты выдают по карточкам, нам удалось на 23 февраля испечь сладкий пирог. Он получился очень вкусный. Мы съели его за ваше здоровье и окончательную победу».

Ещё она писала о том, что у мамы ученики не хотят учить немецкий язык, Оля пошла на курсы бухгалтеров, а завод, где работает сама Тома, переходит на мирную продукцию. В конце письма девушка справлялась о здоровье отца и осторожно спрашивала о дальнейших планах Мити.

«08.03.1945 г.

Дорогая Тамара, очень надеюсь, что мои планы не будут идти вразрез с Вашими.

Здоровье папы в последнее время поправилось, и выглядит он лучше и моложе, чем после Вислы, когда его мучил радикулит. Он всё время меня подначивает, что идёт домой раньше, а мне, как медному котелку, ещё несколько месяцев служить. Вот и всё. С дружеским приветом –

Гвардии старшина Дмитрий Рогочий».

Победу Митя и Фёдор Дмитриевич встретили под Берлином. Буйно цвела сирень: сизая, белая, фиолетовая. Махровые кисти крупчатых соцветий заглядывали в открытые окна одноэтажного строения. Оно находилось в богатом пригородном замке, где расположился гвардейский пехотный полк.

Утром 9 мая прибежал вестовой и вызвал ротного в штаб полка. Лицо солдата выражало такую беспредельную радость, что ясно было и без слов – Германия капитулировала. Но всем хотелось услышать это.

– Ну, что? – в один голос воскликнула пехота.

– Победа! – счастливо выдохнул вестовой и побежал дальше.

Все, движимые единым порывом, выскочили во двор и стали стрелять в воздух. Когда патроны закончились, началась праздничная суета – быстро собирали стол, тут же на зелёной лужайке. Хозяйка-немка безропотно отдавала распоряжения прислуге.

Басков и Рогочий, ставшие неразлучными друзьями, вдруг в эти торжественные минуты разъединились. Старшина оказался в самом центре шумного веселья. Фёдор Дмитриевич отошёл в глубь аллеи, ведущей к замку. Ему стало неловко оттого, что не смог сдержать слёз. Крупные капли сами выкатывались из глаз и по худым щекам стекали к острому подбородку. В этих слезах были четыре года боли, потерь... и радость!

– Дмитрич, Дмитрич! Ты где?

Услышав голос друга, Басков вытер рукавом лицо и ворчливо откликнулся:

– Да, иду, иду.

На поляне шумно разливали столетнее бургундское по бокалам розоватого богемского стекла, играл баян, раздавались шутки и смех.

Несколько дней спустя перед строем гвардейского полка зачитывали приказ главнокомандующего о демобилизации. Как и предвидел Дмитрий, его в списках отбывающих на Родину не было. Он оставался ещё на год служить в Германии.

Прощаясь с другом, Басков несколько раз повторил: «До встречи в нашем доме». Оба, веря в это, крепко обнялись и расцеловались.

Служба у Рогочего была не трудная, но суетная, беспокойная – скучать некогда, к тому же старшина получал частые и подробные письма от Тамары. Обращались они к друг другу ещё на Вы, но Митя позволял себе называть девушку «милой» и «дорогой». Письма были наполнены взаимными намёками на будущую совместную жизнь. В последнем письме Митя, перейдя на «ты», сделал Тамаре официальное предложение и с нетерпением ждал ответа.

И ответ пришёл. В нём Тамара сообщала, что она получила письмо от сестры Дмитрия Софьи. Сестра извещала девушку о том, что у него имеются жена и ребёнок, которые любят его и ждут.

«Очень подло с Вашей стороны затевать переписку, когда у Вас есть семья, так что, товарищ Рогочий, не пишите мне больше и не приезжайте к нам».

Старшина в первые мгновенья даже сообразить не мог, что речь идёт о нём. И вдруг в памяти мелькнуло: Груня и её ребёнок! Но Соня не могла такого письма написать. Значит, кто-нибудь из станицы, тот, кто знал о довоенных отношениях его и Груни. Но кто мог совершить эту подлость, кто? Так и не найдя ответа, он написал Тамаре:

 

«19.03.1946 г.

Здравствуй, моя любимая!

Эта несусветная чушь о жене и ребёнке не должна тебя волновать. Томочка, пойми лишь одно: кроме тебя, мне никого не надо. И даже если ты не ответишь «да» на моё предложение выйти за меня замуж, я всё равно приеду. Но сначала навещу свою сестру и разберусь со сплетнями.

Будь счастлива, дорогая!

Твой Дмитрий».

Ответа не было. Он отправил ещё два письма. Результат тот же.

 

3

В конце апреля 1946 года Рогочий демобилизовался и поехал на родину, к сестре. На душе было неспокойно. Но Соня так искренне радовалась встрече, прижимала его кудрявую голову к своей иссохшей груди, что Митя оттаял. Раздав всем подарки, он, прежде чем сесть за стол, уединился с сестрой в спальне.

– Ты что, рехнулся? – возмутилась Соня в ответ на его вопрос. – Клянусь хлебом, я не писала этого письма.

– Но ты рассказывала кому-нибудь, что у меня есть девушка? – наседал Митя. Соня быстро-быстро заморгала ресницами, глаза наполнились влагой, лицо сморщилось, и сестра заголосила:

– Да что ты, Митька, нападаешь, честное слово, только своим сказала. Сказала, что Грунька – шлюха, а ты себе нашёл в сто раз её лучше, благородную.

Дмитрий не отставал:

– Каким своим?

– Родычкам! Тётке Марфе и тётке Мотре.

– Ну, значит, всей станице, – подвёл черту Митя.

А к хате сходились уже гости: дядья, тётки, племянники. Они любовались наградами старшины, расспрашивали про подвиги, про Германию. Дмитрий отвечал, но как-то равнодушно. Радость встречи была омрачена мыслью, что, может быть, кто-то из них написал это проклятое письмо.

Когда самогон был выпит, закуска уплетена и родня собиралась «спивать», Митя молча встал из-за стола и вышел на улицу. Закат залил пламенем полнеба. Красные караваны облаков плыли на запад. Под окнами хаты стояли в розовом цвету нарядные абрикосы. Дмитрий прошёлся по станице. Улицы были пустынны, даже поздороваться не с кем. Во всем виделась бедность, убогость. На верёвках сушились старые заношенные тряпки. За покосившимися плетнями стояли небелёные, вросшие в землю хатки под камышовыми крышами. Угрюмый хлопец-пастух гнал стадо – десятка полтора грязных, худых коров. «Нищету и разорение не могут скрыть даже цветущие майские сады, – думал он. – И это сорок шестой год!? Год после Победы, а кажна хата горэм напхата. За что, спрашивается, воевали?»

Вспомнились аккуратные ровные германские «штрассе» с чистыми кирпичными домиками и беленькими «фрау» в окошках.

Мысли становились всё горше. Жалость вонзалась шипами в его сердце: «Батьковщина моя. Сколько же надо труда и времени, чтобы ты стала не хуже той Германии?!»

Дмитрий шёл без определённой цели, но ноги сами привели к Груниной хате.

Его ждали: он увидел, как при его приближении мать Груни тётка Антонида схватила на руки мальчонку лет трёх и скрылась на заднем дворе. В дверях показалась Груня. Она огрубела, повзрослела. Рогочий отметил про себя, что бывшая невеста не вызывала в нем прежнего волнения. Груня тут же, у порога, бухнулась перед Дмитрием на колени и горестно повинилась:

– Прости, Митя. За всё прости.

Лицо у неё было измученное, жалкое.

– Твоя работа? – резко кинул вопрос Дмитрий.

– Ты о чём, Мить? – замешкавшись, переспросила она.

– Твоя, – убеждённо прошипел Рогочий, – больше некому.

И тут Груня зарыдала во весь голос:

– Моя!.. А что мне – счастья не надо? Я настрадалась. Страданий моих на две жизни хватит.

– Встань. Не надо так.

Дмитрию неприятно было смотреть на плачущую Груню. Он помог ей подняться и усадил на скамейку перед хатой, а сам остался стоять. Груня, заливаясь слезами и захлёбываясь словами, пыталась оправдаться:

– Как немцы пришли, я поначалу хоронилась. Но потом донесли на меня. Так вот, собрали всех девушек на железнодорожной станции. Матери по одну сторону, девки по другую. Все кричат, ревут. Немцы стали стрелять в воздух и под ноги.

Потом вышел вперёд офицер, стал нас рассматривать и щупать, как коров. На меня пальцем ткнул: «Ты будешь мой слюг, остальные – по вагонам».

Девчат, как скотину, затолкали в вагоны и на двери набили доски, чтоб не сбежали. У меня и сейчас их крик в ушах стоит. А мне что оставалось делать? Не послушаюсь офицера – убьёт. В Германию? У матери нас шестеро, я старшая. Так и жила с ним всю оккупацию. Обстирывала, кормила, поила, и мои с голоду не подохли.

– А что это он тебя с собой не взял, как уходили?

– Они не уходили, Митя, они драпали. И с ним я всё равно бы не пошла, ненавидела я его, ясно? А вот ребёнка не смогла убить. Родила. Знаешь, какой гарный хлопчик?!

– Я уже плачу, как жалостно ты рассказываешь. А письмо, зачем ты его Тамаре написала?

– Тётка Мотря бабам хвасталась, что ты не вернёшься в станицу: нашёл благородную и в городе будешь жить. Так я хотела последний раз поговорить с тобой. Думала, что поймёшь и простишь меня. Ведь я никого, кроме тебя, не любила. Груня виновато опустила глаза.

– Ладно, поговорили, – примирительно сказал Дмитрий. – Прощай, Аграфена. Я тебе не судья. Живи сама, как знаешь, – он круто развернулся и зашагал к Сониной хате. Злости в душе не было. Несмотря на это подлое письмо, он жалел Груню.

Вернувшись домой, Митя увидел, что все разошлись и только Соня сидит пригорюнясь за столом перед горкой чистых мисок.

– Поеду я, Соня, – потерянный и грустный, Митя присел рядом.

– У Груньки был? – понимающе спросила она. – Её рук дело?

– Меньше б ты языком болтала, ничего б и не было. Отказывается от меня Тамара, – вздохнул он.

– Из-за этого письма?

– Конечно. Она же не знает меня, никогда не видела. Только по письмам. В письмах что хочешь можно написать, навыдумывать. А тут такая новость: жена, ребёнок. Вот и не верит мне.

– А ты всё-таки хочешь к ней поехать?

– Поеду. Выгонит, значит, вернусь сюда. Буду в колхозе работать, – Митя начал устало расстёгивать ремни. – Я посплю немного, а завтра с утра и пойду на станцию.

– Спи, братику, – ласково согласилась Соня. – Я тебе постелила на твоём старом месте и окно открыла, чтоб нежарко было спать.

– Спасибо, – прошептал Митя, укладываясь на продавленную железную кушетку, которую дед привёз ещё с русско-турецкой войны. Веки смежились, и пелена покоя, сотканная из аромата цветущего сада и ночной свежести, быстро накрыла его.

4

Был воскресный день. Тома сидела у окна и вышивала гладью картину Крамского «Портрет неизвестной». Оставалась самая трудная часть – лицо, а вот как раз розовых ниток-мулине было мало. Подняв от пялец уставшие глаза, девушка увидела в окно, как по тротуару к их калитке свернул молодой военный с чемоданом в руках. Сердце ёкнуло: «Он, Дмитрий». Тома вскочила со стула. Она хотя и написала: «Не приезжайте», – но всё же надеялась, что вышла ошибка и в письме речь шла не об её Мите, а о ком-то другом. Да и отец всё время повторял:

– Не верь, Томочка. Это клевета. За все годы, что были вместе на войне, никто ему не писал, кроме сестры и тебя.

Старшина постучал в дверь. Открыла Ольга. Рогочий поздоровался и окинул взглядом комнату. За столом сидела мать, перед ней лежала стопка ученических тетрадок. А у окна стояла Тамара, прижав к груди пяльцы с вышиванием.

Всё последующее можно назвать немой сценой. Молодые люди изучали друг друга. Тамара была удивительная, не похожая ни на кого, даже на свою фотографию, которую носил у сердца Рогочий. Тонкое белое лицо с аккуратным прямым носиком, гордые чёрные глаза, стрелки серьёзных бровей и маленький алый рот с припухлой верхней губкой. На ней было домашнее ситцевое платье в мелкий горошек, перетянутое в талии пояском. Дмитрий не мог прийти в себя: «Неужели это она писала мне письма? Такая красавица!»

Высокий Рогочий загораживал входную дверь, и от того она казалась низенькой и маленькой, а сам он большим и сильным. Томе, прежде всего, бросились в глаза широкие плечи и грудь старшины, увешанная орденами и медалями. Он был в новой, с иголочки, форме, в блестящих хромовых сапогах с узкими носами и такой представительный, что девушке стало не по себе. Но его открытое лицо с пытливым взглядом круглых карих глаз, чуть великоватым носом и широкой улыбкой сняло напряжение.

Он тряхнул кудрявым чубом и несмело спросил:

– Гостей принимаете?

Ольга, кокетливо улыбаясь, пригласила его войти и поинтересовалась:

– Как доехали, Дмитрий Трофимович?

– Спасибо. Хорошо, – коротко ответил Рогочий, не отрывая взгляда от смущённой Томы.

Тут на пороге вырос Фёдор Дмитриевич, радостный и возбуждённый. Друзья крепко обнялись.

– Я рад, очень рад, что ты, наконец, приехал.

– Я тоже, Дмитрич, но думаю, что не все разделяют нашу радость, – говоря это, Рогочий многозначительно посмотрел на Тамару.

Чтобы разрядить обстановку, хозяин начал знакомить друга со своей семьёй.

– Моя жена, Любовь Вячеславовна, – торжественно представил он жену. – Любочка, родная, это мой друг и спаситель гвардии старшина Дмитрий Рогочий.

– Очень приятно. Я о вас от мужа слышала много хорошего. – Она протянула гостю руку и энергично ответила на его пожатие, затем, отступив на шаг и любуясь старшиной, ласково заметила: – Да вы настоящий казак, Митя!

– А это наши дочери, – повернулся Фёдор Дмитриевич к младшей.

– Ольга, – представилась девушка, насмешливо приседая в книксене.

– И Тамара, – Басков, радостно улыбаясь, подвёл Рогочего к старшей дочери. – Раз у вас произошла размолвка, то познакомьтесь снова, и, надеюсь, вы поладите.

Иван бережно пожал маленькую узкую ладошку девушки.

– А теперь не мешало бы сообразить ради встречи. Вы тут, девочки, постарайтесь, мы пойдём пока с Митей покурим.

Когда отец с гостем вышли во двор, Ольга закатила глаза и мечтательно зашептала:

– Душка! Прелесть! Томка, если ты не выйдешь за него, то будешь ду¬рой. Мне он очень даже понравился.

– Перестань, балаболка! – беззлобно цыкнула на неё Любовь Вячеславовна, – надо было нос не задирать, а соглашаться тогда, когда отец просил парню написать. А ты, Тома, сразу не отказывай ему. Присмотрись, пока гостить будет у нас.

Женщины накрыли стол и позвали отца и гостя. Что поразило Рогочего, так это количество посуды на столе: около каждого места было по две пустые мелкие тарелки, поставленные одна на другую, две ложки, вилка, нож. В центре стола на белой скатерти стояло множество чашек, вазочек. Очень красиво! Но еды почти не было. По всему этому разнообразию посуды были разложены кусочки хлеба, редис, петрушка, ещё какие-то пахучие травки. На блюде лежала варёная картошка, присыпанная укропом, и одиноко стояла бутылка красного вина с блёклой этикеткой.

Рогочий извинился и открыл свой чемодан. Там оказалось то, чего женщины не видели уже много лет: копчёная колбаса, тушёнка, рыбные консервы, ещё какие-то баночки и свёртки. Все ахнули, а Федор Дмитриевич спокойно прокомментировал:

– Я же вам говорил, что с Рогочим не пропадешь. И от смерти спасёт, и досыта накормит.

Все рассмеялись, и вскоре вазочки и тарелочки на столе были заполнены едой. А Митя вытащил из чемодана знакомую Федору Дмитриевичу фляжку.

– Помнишь, Дмитрич? Чистый спирт. Давай уж выпьем фронтовые сто граммов, а женщины пусть пьют вино. Для этого случая у меня припасено шампанское, – и он поставил на стол высокую бутылку с позолоченной наклейкой.

Дружно выпили за встречу, за Победу, помянули тех, кого уже нет.... Позже молодые люди завели патефон. Ольга с Дмитрием танцевали, а отец с Тамарой вышли на крыльцо.

– Томочка, мне Митя рассказал о недоразумении, связанном с его якобы семьёй. Он ездил в станицу и выяснил, что то письмо было написано человеком, который хотел вас рассорить, хотел, чтоб Митя вернулся домой и забыл тебя. Но он не вернётся. Он приехал к нам навсегда. Я думаю, что ты у нас умная девочка, всё поймёшь и противиться своему счастью не станешь.

Отец нежно погладил дочь по щеке и прижал её голову к своей груди. Тома счастливо заплакала. А Федор Дмитриевич, ласково перебирая её шелковистые волосы, приговаривал:

– Всё будет хорошо, дочка. Поженитесь. Нарожаете нам с матерью внуков. Дмитрий очень надёжный товарищ. Проверено в бою. Ну, пойдём к столу.

Они тихо вошли в комнату. Дмитрий и Ольга выбирали пластинку. Сестра флиртовала с парнем. Уж Томе ли не знать своей младшей сестрёнки. Наконец, пластинку поставили. Ольга покрутила ручку патефона. Запел Пётр Лещенко. Тамара подошла к Дмитрию и уверенно положила руку ему на плечо. Он подхватил девушку за талию.

– Вот мы и встретились, Томочка, – жарко шепнул ей на ухо Дмитрий.