…Желто-оранжевые переливы, волнами переходящие не то в фиолетовый, не то в сиреневый… Странные утробные звуки, несущиеся откуда-то извне и пропадающие где-то в глубине…

…Солнце. Палящее, пронизывающее до костей и в то же время как будто остающееся на коже жгучей сухой коркой. Во рту пересохло, каждое движение отдается хрустом песка между костей. Как догадывался Том, некоторые его органы уже отключились. Он где-то читал, что в экстремальных условиях мозг, чтобы продлить себе жизнь, отключает по очереди органы. Начинает обычно с селезенки. Или печени. Или еще чего-то такого. Этого он не помнил. Он не помнил почти ничего. Свое имя он вспомнил, откопав в кармане записку. Она гласила: «Том, не забудь о чем я тебя просила». Том не помнил, о чем она его просила, и кто она вообще. Он не помнил, кто он такой, где живет, чем занимается, и кто у него есть. Не помнил своей фамилии, и, главное, где он и как он оказался в пустыни. Как она называется и где она, он тоже не знал. Он где-то читал, что это называется «амнезия». И что больной амнезией человек может вспоминать что-либо постепенно. Неделями, месяцами, даже годами. А может вспомнить неожиданно, в один момент. Или вообще ничего не вспомнить.

Еще Том читал, что в пустыне человек может видеть миражи, райские уголки, которых на самом деле нет. Но он их не видел. Только песок. И солнце. Небо белое, сухое, раскаленное. Солнце жесткое, неприятно палящее, обжигающее. И песок. Песок везде. Песок в ботинках, песок в волосах, в ушах, в складках и карманах одежды. Песок в голове. В воздухе.

Солнце, песок и небо. Все примерно одного цвета. Одной консистенции, одной температуры.

Подумав, Том решил, что стоять на месте так же бесполезно, как идти куда-либо. И решил идти.

…Шаг…

…Еще один шаг…

Песок шуршит под ногами. Шаги даются нелегко, ноги онемели.

Еще Том читал, что в экстремальных ситуациях у большинства людей в голове оседает самая бесполезная и ненужная на данный момент информация. Видимо, он в этом плане относился к большинству. В голове крутился какой-то бред. Он хотел что-нибудь напеть себе под нос, но не помнил ни одной песни. В голове играла странная музыка. Без слов. Без мелодии. Она вроде бы называлась «Hunting bears».

Ветер – это воздух. Только он движется. Причем обычно в ту сторону, где меньшее давление. Том решил идти по ветру. По крайней мере, это хоть какое-то направление.

В кармане лежала фляга с небольшим количеством воды. Из этого Том сделал вывод, что он знал, что окажется там, где нужна вода. То есть здесь. Значит, он сознательно оказался здесь. Еще Том вспомнил очень красивый и большой дом. Просто огромный. Там был сад, бассейн и лужайка. И машина. Тоже большая. Тоже красивая. Что это и чье – он не помнил. Но решил идти туда. Там, наверно, есть телевизор, кондиционер, еда и вода. Там прохладно. И наверное там еще есть люди. Вряд ли он жил бы в таком огромном доме один.

Они его знают. Они его вспомнят и приютят. Напоят, накормят и отведут к врачу. Надо только дойти.

Но сейчас, здесь – песок. И солнце. Жара…

Том шел уже долго. Он не знал, сколько времени, не знал, как долго он находится здесь и как долго идет. И куда. Он знал только, что нужно идти. Двигаться, иначе он никогда не доберется до этого дома… до воды… Он решил экономить воду во фляге и пить только в самом крайнем случае, и то немного. Один маленький глоточек. И всё. До следующего крайнего случая.

Солнце, наконец-то, начинало катиться вниз. Жара потихоньку спадала, но лучше не становилось.

Силы кончались.

Вода кончалась.

День кончался.

Жизнь кончалась.

Том больше не мог идти, ноги подворачивались. Организм бил тревогу всеми известными способами. Том где-то читал, что если в таком месте найти растение, то в его корнях будет вода, которую можно пить. Но, судя по пейзажу, все, что можно было выпить, уже выпито. Вокруг не было ничего, кроме песка.

Нога в очередной раз подвернулась, и Том тяжело завалился набок. Ногу пронзила острая боль. Боль начиналась со ступни и уходила куда-то в мозг. Он чувствовал, как нейроны бегут по своим каналам в голову, чтобы сообщить ей об еще одном ЧП, выстраиваясь там в очередь, в которой было и так полно таких же гонцов примерно с такими же новостями.

Том попытался встать. Больная нога практически не работала, и на каждое движение отзывалась острой, пронизывающей все тело болью.

Глаза закрылись сами собой. Том перевернулся на другой бок и застонал. Голоса не было, из горла вырывался слабый хрип, больше похожий скрежет металла. Он лежал на боку с закрытыми глазами, обхватив ногу обеими руками, и глубоко дышал ртом…

Том не знал, сколько времени он проспал, и не мог понять, тот же это закат, или он проспал сутки.

Первым, что он увидел, открыв глаза, был поразительно красивый цветок. Цветок был весь высохший на пустынном солнце. Он был желто-лиловым. Как закат.

Первым, о чем Том подумал, открыв глаза, было: «Этой ночью я умру».

Вторым, о чем он подумал, было: «Закат». Так он про себя назвал цветок. Он не знал, как он называется на самом деле.

Он не знал, существует ли этот цветок в действительности, или это проделки его воспаленного мозга.

«Мы… мы с тобой похожи…», - прохрипел Том.

«Привет… я, наверное, Том,… а ты, наверное, Закат…»

Том достал флягу и записку из кармана и положил их перед собой. Начинался легкий ветерок, и Том придавил записку, теперь бесполезную, флягой. Ветерок принес еще песка и немного прохлады.

 

Том лежал перед Закатом и понимающе на него смотрел. Закат молчал.

«Да… я тоже не понимаю, кто я, и как я здесь оказался… Серьезно, мы с тобой похожи. Я ведь тоже ничего не могу сделать здесь… Не могу уйти отсюда… И вообще идти не могу… Не могу спрятаться от солнца… Не могу понять, как быть… дальше… Знаешь, мы оба умрем здесь… я думаю…

Том почему-то подумал, что люди называют себя царями природы, считают себя самыми сильными и умными существами на планете, но вот он сейчас лежит перед маленьким беззащитным цветом, такой же маленький и беззащитный, и не знает, кто из них сильнее. И кто умнее.

Еще Том подумал, что Закату, должно быть, холодно, подполз к нему поближе и укрыл его собой. «Том, не забудь, о чем я тебя просила» - гласила записка.

Том вглядывался в слово «я», видимо, пытаясь таким образом понять, кто же это его просил и о чем.

Вот мы, люди, постоянно говорим, что мы цари природы. Мы считаем, что всё на свете должно быть подчинено нам. Мы открываем законы. Мы пишем законы.

Мы разрешаем…

Мы запрещаем…

Мы открываем…

Мы исследуем…

Мы переделываем…

Мы боремся…

Мы убиваем…

Мы спасаем…

А что нам дали все эти открытия? Что нам дал прогресс? Оружие, ТВ, электричество, колесо, телефон, самолеты, машины… Машины, машины… И что? Вот я лежу здесь перед тобой, я скоро умру, я не могу позвонить в 911, не могу сесть в самолет и улететь, Я САМ НЕ МОГУ НИЧЕГО… А ты? Да, ты тоже бессилен перед этими бесконечными песками, перед грёбаным солнцем, бесполезным сухим воздухом… Но по крайней мере ты берёшь и то, что тебе нужно. Ты запустил свои корни в чертов песок так глубоко, как смог, и взял оттуда столько влаги, сколько смог… Твои листья вырабатывают кислород, а тебе дают всякую там необходимую тебе дребедень. А мой мозг, воспетый человечеством, сейчас, здесь, может только твердить мне всякую чушь про «экстремальные ситуации», воспоминания, и бить тревогу по поводу температуры и отсутствия влаги. Даже не может вспомнить, ГДЕ Я, и куда мне надо идти!»

- Чушь…

Том отхлебнул немного из фляги.

- Хочешь воды?

Отхлебнув еще немного, осторожно полил Закат, начиная с «головы», потом немного на листья, стебель и на песок под ним.

Том еще раз перечитал записку. «Том, не забудь…». Ухмыльнувшись, оторвал от нее кусок и положил в рот. Пожевал немного, сделал еще один маленький глоток, затем долго обсасывал бумажную кашу во рту.

Что-то кололо ногу. Что-то лежало в кармане, точнее, прорвало карман и лежало в подкладке брюк. Что-то продолговатое и острое. Карандаш. Он достал огрызок карандаша из кармана и положил рядом с куском записки и флягой. Долго смотрел на свои вещи, безуспешно пытаясь вспомнить что-либо из своей бесполезно прошедшей и, безусловно, приближающейся к концу, жизни.

В экстремальных условиях мозг, чтобы продлить свое жалкое существование, отключает по очереди, один за другим, все органы человека. Последними обычно идут легкие и сердце. При сильной и продолжительной боли отключаются болевые пороги.

Том уже не чувствовал боли. Осталось только странное ощущение чего-то лишнего и бесполезного в животе.

Ночь опускалась на неизвестную пустыню, накрывая Тома, свернувшегося вокруг Заката и укрывшего его со всех сторон своим, уже почти не функционирующим телом, и Заката, прижавшегося к телу Тома. Том уже не мог говорить, не мог издать даже металлического хрипа, служившего ему голосом последнее время. Он разговаривал с Закатом молча, про себя.

Когда шапка солнца еще торчала из песка, Том из последних сил взял в непослушную руку огрызок карандаша, положил оставшийся кусок записки на плоский бок фляжки, в которой оставался еще глоток-другой живительной влаги, и начал осторожно, не торопясь, что-то писать. Утром, когда солнце неслышно поднялось из песка с другой стороны, раскрашивая воздух и песок по своему подобию в один цвет, том все так же лежал вокруг Заката, Закат все также жалобно прижимался к Тому, песок вокруг Заката был мокрый, фляга была пустая, а из-за нее выглядывал, трепыхаясь на легком утреннем ветерке, кусок бумаги, на котором с одной стороны было написано: …дь, о чем я тебя просила», а на другой стороне что-то неразборчиво было накорябано огрызком карандаша.

 

Так начинался еще один день Заката.

* * *

Сегодня зазвонил Телефон. Он сказал, хорошего конца уже не будет. Начало было белым и чистым, как листок бумаги. И вот конец уже близко, а на листе нет места для чего-то хорошего.

Каждый день я совершаю самоубийство. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз мертв.

Я неудачник. Каждый раз, подходя к остановке какого-нибудь чертова автобуса снова и снова понимаю, что городской транспорт, как яблоки на головы ученых, перемещаются по своему закону. Но не Ньютона - Мерфи.

Моя жизнь мне напоминает пепельницу. Или общественный туалет, переполненный дерьмом настолько, что скоро попрет наружу. Каждый день я убиваю людей. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз убивал.

Я захожу в автобус. Еду. Куда – не знаю. Цели нет, есть направление. Иметь цель – бесполезно. Нужно иметь направление и ставить задачи. Вместо целей и средств – задачи и возможности. И все равно, никогда нельзя сказать наперед, куда ты придешь, в конце концов. Там, наверху, на всё свои ответы. Мне, почему-то, как правило, отвечают отрицательно.

Каждый день я схожу с ума. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз сумасшедший.

* * *

Как сказал один умный человек, «всё, что ты нажил – свой милый домик, красавица жена и новый «БМВ» - всего можно лишиться в один момент. Всего лишь одно нажатие курка, и всё…» и я помогаю людям понять это. Каждый день. В голове, на бумаге. Лишаю их этого. Весь этот треп насчет того, что ты должен подставить вторую щеку тому, кто дал тебе по первой – это бред. На всех щек не хватит. Добро должно быть даже не с кулаками – с пулеметной установкой от вертолета.

Вот тогда его заметят. Тогда о нем напишут, о нем будут говорить и думать. Они любят насилие. Любят всё, отчего их воротит. Любят, когда им страшно. Второе пришествие уже было. Они просто не поняли, что Гитлер дал им чуть ли не больше, чем Иисус. Они не видят задач, они оценивают средства. И приходят в ужас. Это и есть цель. Они не понимают, сколько он им дал, что открыл, как сплотил их. Они не благодарят – всё правильно. Если бы они это поняли, пришлось бы изобретать что-то новое. Нечто, разительно отличающееся от кнута и пряника. Они не хотят учиться. Они ловят и уничтожают своих потенциальных учителей, как дети в школе, которым дали право распоряжаться своим временем и жизнями.

Каждый день амнезия поглощает мой мозг, и я забываю всё. На бумаге в голове.

* * *

Остановка. Двери автобуса открываются, я высовываюсь наружу и внезапно меня вырывает. Как мне кажется, моими же собственными кишками. Что-то длинное и красное выползает у меня из горла и повисает, зацепившись, видимо, за что-то такое же красное и противное.

Интересный факт: человек видит мертвую кошечку (собачку, птичку, корову, козу) со вспоротым животом, и ему противно. Человек (в общей массе) видит мясо – он голоден.

Он видит мертвого человека со вспоротым животом – ему неприятно. Видит человеческое мясо – ему неприятно.

Во рту остается странный и мерзкий привкус. В голове шевелится что-то живое. Почему опухоли головного мозга сравнивают с лимонами?…

Я иду в кафе. Я полощу рот и заказываю чай. В желудке пусто, но приятно, и есть я не хочу.

Каждый день я умираю от чего-то. На бумаге. В голове. Я умираю то медленно, то быстро. От наркотиков, рака, опухоли и замерзания. Я уже тысячи раз умирал.

* * *

В последнее время мой мозг как-то странно работает. Я просыпаюсь утром и долго не могу понять, кто я и где. Иду куда-то, останавливаюсь и не могу вспомнить, куда и зачем я шел. Говорят, что актеры, сыгравшие множество ролей, не могут найти себя, и в жизни тоже играют какую-то роль.

Передо мной лежит стопка скрепленных бумаг. Я поднимаю первый лист и начинаю читать. Это проза. Вымученная, безликая и, видимо, написанная по заказу. Нельзя брать авансы, если работа еще не выполнена. У Музы аллергия на деньги. Я беру эту зря испорченную бумагу и несу ее официантке. Я говорю, кто-то забыл, наверное. Я говорю, судя по написанному там ясно, что писатель не без таланта, но, видимо, он взял аванс в издательстве, и не успевал сдать к сроку. Я говорю, нужно это оставить здесь, возможно, автор вернется. Официантка отшатывается и быстро уходит прочь. Я иду в туалет, посмотреть в зеркало, что в моем виде ее так напугало.

Каждый день меня убивают. На бумаге. В голове. Меня уже тысячи раз убивали.

* * *

Передо мной стоит незнакомый, растрепанный и небритый, человек, и смотрит на меня как-то растерянно-изучающе. Я закрываю глаза, умываюсь. По лицу течет холодная, даже обжигающе ледяная, вода, и прокладывает себе маленькие колючие дорожки вниз, по шее, к груди. Я оттягиваю воротник рубашки и пропускаю ее вниз. Вода струится стрелочками по груди, животу; впитывается, испаряется. Я открываю холодную воду на полную мощность и подставляю голову под струю. Я буквально чувствую, как вода проникает через все преграды и обволакивает мой мозг, и от этого он проясняется, мысли и воспоминания стекают с водой в раковину. Я очищаюсь, освобождаюсь от всех муравьев, которые там кишели в последнее время. Я вытекаю в раковину. Я пуст; я плачу.

Рыдания сдавливают мою грудь, я стекаю по раковине на пол, обхватываю голову руками и рыдаю в голос.

Я плачу.

Каждый день я плачу. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз плакал. Я стою в туалете, схватив ручку двери. Я не помню, где я. Не помню, кто я.

* * *

Я не знаю, где я окажусь, повернув ручку двери. Я даже представить себе не могу, что там, за дверью. Мне страшно. Я лихорадочно пытаюсь вспомнить хоть что-то. Единственное, что крутится в голове – я только что сливал что-то в эту раковину. Вопрос: человек стоит в туалете, причем явно не дома (вряд ли дома кто-то будет ставить электрическую сушилку для рук) и лихорадочно пытается что-то смыть в раковину… что, что это может быть? Ответ: наркотики. Я наркоман. И меня поймали. Или скоро поймают. Я судорожно обыскиваю свои карманы. Пусто. В одном кармане лежит только записка, гласящая: «Том, не забудь, о чем я тебя просила». Возможно, это какой-нибудь шифр или что-то типа того. Я не знаю. Да, сейчас и не до этого. Сейчас надо думать, что делать. И я нахожу выход.

Каждый день я разрушаю что-то. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз что-либо разрушал. Я разрушил во много раз больше, чем построил.

* * *

Я аккуратно поворачиваю ручку двери, открываю щеколду, выжидаю какое-то время, перевожу дыхание. Не отпуская ручки, делаю шаг назад. Я не знаю, что там, снаружи – тюрьма, участок, или скажем, ресторан. Знаю только, что надо бежать. Я вышибаю дверь плечом. Мир вокруг движется, как в замедленной съемке. Дверь отлетает и силой врезается в кого-то, кого я не вижу. У меня нет времени обернуться – я бегу. Врезаюсь в невесть откуда взявшуюся перепуганную официантку с подносом, отталкиваю ее и бегу к окну – единственному видимому выходу, прыгаю и плечом выбиваю стекло. Падаю я на асфальт и куски стекла, боком. Где-то визжит сирена. Я встаю и снова бегу.

Каждый день я вижу будущее. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз предвидел.

* * *

Почему видеть прошлое не считается таким же даром, как видеть будущее? Или видеть будущее прошлого. То есть возможные варианты развития прошлого. Мы все идём одной и той же дорогой, только спиной вперёд, и не можем видеть того, что впереди. Таково уж наше сознание. А те, кто догадывается повернуть голову вперёд, превращаются для нас сначала в фантазёров, затем в шизофреников и лишь потом в провидцев, предсказателей и святых. Герои, святые, писатели, поэты – все они становились великими после смерти. Потому что они уходят вперёд, и мы не можем их видеть там, пока не обгоним их и не будем видеть сзади, в прошлом. Я закрываю глаза. Я не хочу видеть своё прошлое. Я забываю.

* * *

Я просыпаюсь в больничной палате, весь утыканный какими-то датчиками, шлангами, проводами и иголками. Встаю. Через больничное окно пробивается замутнённый серыми тучами солнечный свет. В нос ударяет резкий запах, какой бывает только в больницах – запах лекарств, медицинского спирта, портянок и пота. Рядом с моей койкой на стуле спит какой-то мужчина, в одежде и накинутом поверх белом халате. На спинке стула висит его пиджак. Стало быть, не врач, но я его не знаю. Я долго вглядываюсь в его лицо, пытаясь понять, кто это, но всё тщетно. Что-то подсказывает мне, что будить его не надо. Я иду в туалет, на ходу снимая с себя провода. Внутренний голос твердит, что надо бежать, пока не проснулся этот тип. Возможно, я здесь не по доброй воле, может быть, я под стражей, и этот мужик – из полиции, караулит меня. А если всё не так, то я ничего не потеряю, верно?

Одна нога туго стянута бинтами, болит. Я решаю, что ходить только в больничной рубашке на голое тело – опасно, и осторожно вынимаю из-под спящего красавца пиджак. Натягиваю его уже на ходу, прикидывая, как бы мне выбраться незамеченным. В коридоре стоит каталка с трупом, накрытым белой простынёй. Я приподнимаю простыню, быстро снимаю с него брюки и туфли, хватаю их в охапку и бегу к лестнице, на ходу натягивая брюки. Захожу в лифт, надеваю туфли и еду на второй этаж – на первом может быть охрана. Оглядываясь, выхожу из лифта. Нахожу окно, осторожно, чтобы не скрипнуло, открываю его и вылезаю наружу.

Несмотря на то, что падение было довольно мягким, боль прострелила ногу и отдалась в спине. Нога распухла и я снял бинт. Сейчас сижу в каком-то саду, думаю, что делать дальше. Пытаюсь вспомнить, как я сюда попал и кто я вообще такой. Всё, что я нашёл в карманах одежды – около 100 долларов и кусок бумаги, на котором ровным женским почерком написано: «Том, не забудь, о чём я тебя просила».

Каждый день я начинаю жизнь заново. На бумаге. В голове. Я уже тысячи раз перерождался.

* * *

Я дома. Вспомнил, что уже давно должен был сдать в типографию рукопись и фотографию для обложки. Новая книга будет называться «1». Не знаю, почему, просто 1 и всё. Как-то это символично. Возможно, я и имел в виду что-то этой цифрой, но сейчас уже не помню, что. Со мной случается в последнее время такое – сегодня, например, проснулся на какой-то лавочке в парке и долго не мог понять, что я здесь делаю. Потом меня нашла соседка, отвела домой, накормила и ушла. Я пытаюсь вспомнить, что за фотографию я хотел сделать для обложки, но тщетно, и в результате просто беру фотоаппарат, кладу его в машину и еду. Куда – не знаю. Иметь цель – бесполезно. Нужно иметь направление и ставить задачи. И всё равно заранее никогда нельзя сказать, где ты окажешься в конце концов, но я, по крайней мере, надеюсь так что-то вспомнить. На улице дождь смывает все наши грехи, фильтрует воздух и ложится тонким мягким ковром под ноги. Небо тёмно-серое, тяжёлое и низкое. Я не знаю, сколько сейчас времени. Я вообще за ним в последнее время не слежу, я считаю – это бесполезно. Я включаю радио и сквозь помехи слышу, как диктор рассказывает про какого-то мужика, который недавно в час пик в толпе достал пистолет и начал беспорядочно стрелять. Убил несколько человек. Несмотря на толпу вокруг него, почти никто так и не смог его опознать. Говорят – были составлены несколько фотороботов, но большинство из них слишком резко отличались друг от друга, и этого мужика так до сих пор и не нашли. Я думаю, не такой уж он и сумасшедший, этот мужик. Почему-то всё, что хочется сказать после этого репортажа – «такие дела».

Дождь кончается, Солнце прожигает себе дорожку в густом свинцовом небе и напевает по радио stealers wheel – “stuck in the middle with you”. Оно прогревает меня изнутри, и я заруливаю в придорожное кафе выпить кофе. Скоро уже надо сдавать рукопись, а у меня еще не готов конец. Я хотел вложить в него всю свою сущность, некое понимание… а сейчас даже не скажу, что именно я хотел понять. Внезапно у меня рождается мысль насчет обложки. Только представьте: книга называется «1», а на обложке изображен совершенно поразительной красоты цветок, один, в пустыне… Но не сделанный, скажем, в «фотошопе», а живой, настоящий! Я бросаю недопитый кофе, расплачиваюсь и ухожу. Это надо сделать сейчас, пока у меня подходящее настроение. Пока я не забыл.

Каждый день я что-то вспоминаю. На бумаге. В голове. Я уже тысячу раз вспоминал, понимал, осознавал…

* * *

…Желто-оранжевые переливы, волнами переходящие не то в фиолетовый, не то в сиреневый… Странные утробные звуки, несущиеся откуда-то извне и пропадающие где-то в глубине…

…Солнце. Палящее, пронизывающее до костей и в то же время как будто остающееся на коже жгучей сухой коркой.

Я опять не знаю, где я… Опять не помню, кто я…

Я пытаюсь идти вперед, просто, чтобы понять, куда я иду…

Каждый день я что-то забываю, теряю… На бумаге. В голове. Я уже тысячу раз…

* * *

Я лежу. Где-то. Где – не знаю. Лежу в обнимку с цветком. На меня смотрит злое, жгучее солнце. Мой организм обезвожен, я это чувствую. Рядом со мной фляга. Она пуста. Меня заносит песком. Я мертв… я почти мертв… наверное, смерть – это лишь промежуточная остановка между чем-то… и чем-то…

В первый раз за очень долгое время я чувствую себя хорошо. Я все понимаю, все помню, все знаю. Я отдаю себе отчет в том, что происходит вокруг. Какое же это неповторимое чувство – быть в трезвом уме!

И как же больно вспоминать…

Вспоминать о том, что было, когда я ничего не понимал.

Боль…

Страх…

Солнце…

Во рту странный привкус меди. Интересно, откуда я знаю, какая медь на вкус?

Каждый день что-то происходит где-то… на бумаге, в жизни, у кого-то, у чего-то… Я уже тысячу раз…

* * *

Солнце напевает мне какую-то песню, и я понимаю…

Я вижу свою жизнь как на ладони…

Я вижу жизнь всей планеты Земля как на ладони…

Я вижу жизнь каждого человека как свою…

Я люблю каждого из них…

 

И тут приходит она. Мысль. Нет – оно. Осознание, приятие, понимание, просветление…

Я понимаю…

Жизнь – это…

И смысл…

Я беру в руки карандаш, на это не жалко положить всю жизнь, не говоря уж о смерти… я должен, обязан это рассказать – это же моя цель смерти…

Цель… смерти…

 

* * *

Солнце нещадно палило над Пустыней, где-то в километре от Автомобиля в обнимку с Цветком лежал Человек, рядом лежала Фляга, придерживавшая Записку, одна сторона которой гласила: «…дь, о чем я тебя просила», а на другой стороне просто Что-то неразборчиво было накорябано Огрызком Карандаша.

 

Так начинался еще один День Мира.