Я вернулся домой, еле волоча ноги. Матч с пацанами из соседнего двора растянулся часа на два с половиной. Договорились играть до десяти голов, но и у них, и у нас вратари оказались лучше, чем нападающие. Словом, вымотался настолько, что на третий этаж еле доволок ноги…

В прихожей было прохладно и тихо. Я разулся и уже хотел было пройти на кухню: попить хотелось – страсть. Но вдруг услышал, что кто-то тихо плачет.

Так могла бы плакать Красная Шапочка… Нет - скорее Дюймовочка… Тоненько, с отчаянными всхлипами, так безутешно и беззащитно, как только может плакать маленькое трогательное существо…

Но плакала моя мама…

Мама – гвардейских статей женщина с глубочайшим контральто…

Мама, которую ее «девочки» в бухгалтерии называли не иначе, как «гвардии тетя Валя». Мама, которую все мужики в районной «Грузсельхозтехнике» боялись больше, чем директора – добрейшей души дядю Тамаза. Тот никогда ни на кого не сердился, и даже самым злостным нарушителям трудовой дисциплины говорил, приобняв за плечи: «Нехорошо, дорогой…»

Мама, которой раз в год звонил сам министр и сбивчиво, как будто боясь отказа (неужели он тоже боялся ее?), просил: «Валентина Николаевна, дорогая, приезжайте в Тбилиси, посмотрите, что эти недоучки в своих годовых отчетах наворочали…» И мама, словно делая одолжение, царственно соглашалась: приеду…

Мама! Которая за все 10 лет моей жизни не плакала ни-ког-да! Во всяком случае, я ни разу не видел ее в слезах...

Но плакала – да еще «дюймовочкиным» голоском именно она.

А перед ней стоял на коленях какой-то дедушка и протягивал ей сверток. Пухлый сверток из атласного одеяла, который, к тому же, вдруг заголосил намного басовитее, чем плакала мама…

Потом, когда дедушка уехал, а сверток остался у нас, мама сказала:

- Теперь у этой девочки есть только мы. Ее папа и мама погибли, когда перевернулся микроавтобус. Погибли все и только у Ирочки – ни царапинки. А дедушка, который ее привез, - это мой дядя. Он старенький и одинокий – ему эту малышку не поднять…

…Так в нашей семье стало четверо детей. Мне – десять лет, сестре - одиннадцать, младшему братишке – четыре года и Ирочке – два месяца.

Сказать, что мама, в сорок два с лишним года обретя еще одну дочь, всю жизнь любила ее больше, чем нас – ничего не сказать. Она дрожала над Ирой так, как ни над кем из нас не дрожала. Она забыла о собственных болячках (до этого мама была чуть ли не постоянной пациенткой кардиологического отделения республиканской больницы и врачи укладывали ее на лечение не реже раза в год и не меньше, чем на месяц). Впервые мама вспомнила, что есть такая больница после того, как Ире исполнилось шестнадцать…

Но мы (и я отвечаю за всех - за себя, за Аллу, за Виталика) – не в обиде. Потому что мы Ирку тоже любили и любим, как сорок тысяч братьев. И сестер…

 

 

 

***

 

Этот июль – всем июлям июль. Жарко и влажно – дышать нечем. Домой прихожу – ложусь поближе к кондиционеру, отхожу…

В тот день, отдохнув, я все же принялся за уборку. Назавтра – в субботу - нужно было ехать на дачу. Жена позвонила, напомнила, что отпуск у нее заканчивается. Ну, сами понимаете: приедет – увидит пыль везде – не поздоровится…

Протирая портрет мамы (она умерла в 1990 году), я заметил на нем две влажные борозды. Две дорожки – от глаз, словно мама плакала. «Бред какой-то», - подумал я. – «Портреты не плачут»…

Утром - я еще брился – раздался звонок в дверь. Это был почтальон. Принес телеграмму от Иры: «Сережа пятницу умер приезжайте похороны понедельник»…

Сережа – единственный сын Иры…

Мама, значит, ты и правда - плакала?