«Дух человеческий причудлив, всего выше он возносится после того, как плоть вываляется в грязи».

 

У.Моэм «Нечто человеческое»

 

Ночь не предназначена для бодрствования, ночью нужно крепко спать и видеть сны. Так положено матерью природой для всего человечества, а наперекор природы идти не стоит. Ибо в тот самый час, когда жаркий диск бледно-оранжевого солнца скрывается за линией горизонта, подернутого пеленой сиреневых облаков, и на измотанную миллиардами лет жизни планету опускается непроглядная мгла, в тот самый час возвращается зло. Тонкие, вездесущие и скользкие щупальца зла вьются бесчисленными змейками между крошащихся бетонных блоков, ощетинившихся прутьями искривленной ржавой арматуры; под пугающими железными конструкциями столбов высоковольтных передач, издающих в призрачном ночном воздухе зловещее гудение; по влажной, от августовских моросящих дождей, траве, огибая стволы высоких берез и корявых елей. Так возвращаются в наш грешный мир щупальца зла – проклятые Богом и забытые Временем. Их миллионы, этих отростков от некого единого черного организма, видом своим напоминающим отвратительное податливое тело медузы, таящимся где-то глубоко в недрах рыхлой земли и являющимся ее раковой опухолью. Сон, пожалуй, единственный барьер на пути движения ее метастазов. И еще сон приносит знание, страшное знание Истины. Истины, за которую тебя поместят в дом для умалишенных, истины, которую не возможно забыть и которая перечеркивает крест-накрест все твои представления об этом реальном и таком привычном мире, всю твою будничную и бестолковую жизнь.

Иногда я думаю об этом, когда до конца ночной смены остается не более пары часов, стоя на застекленном зеркальными стеклами крыльце офиса, выходящим на, только-только просыпающийся, широкий проспект. Машин еще мало и поэтому воздух чист, свеж и прохладен. Его вдыхаешь глубоким вдохом вместе с табачным дымом и запиваешь маленьким глотком быстрорастворимого кофе из бумажного стаканчика. Прохлада утра медленно и неуклонно соскребает с лица черную копоть ночи, и становиться легче. Память просветляется, и ты имеешь возможность лишь на какое-то мгновение вспомнить то, о чем поведали сны, когда ты случайно задремал, уронив голову на клавиатуру компьютера и клавиша «Пробел» понесла мигающий курсор по пустым строкам твоей, еще не прожитой жизни. Твои желания, твои надежды и стремления абсолютно ничего не значат для этой бездушной машины. Ты сколько угодно можешь стучать своими тонкими женственными пальцами по податливым маленьким клавишам, в финале же все равно тебя ждет «Пробел», затянувшийся на целую вечность. Такова жестокая реальность этого мира. Но самое страшное даже не эта, не заполненная ни чем, пустота неизвестности. Самое страшное – ФРАГМЕНТЫ. Они трансформируются из самых темных и потаенных уголков памяти всегда, после каждой ночной смены, они уродливы и безобразны, они покрыты тонкой пеленой желтоватого тумана, и ты никогда не знаешь, что порождает их и не дает им умереть в твоем воспаленном сознании, мифические сны или скупая реальность прошлого. И ты каждый раз боишься, что именно эти самые ФРАГМЕНТЫ заполнят пустоту твоего будущего.

 

В офисе было непривычно тихо. Обычное жужжание кондиционера, легкая фоновая музыка магнитолы, треск телефонов и скрип факса… На ночь умолкало все. Сашка сидел за столом, прижимая к уху телефонную трубку, и, равнодушно глядя ничего не выражающими глазами куда-то в пустоту серых панельных стен, повторял, словно говорящий попугай, одно и то же короткое слово тихим хрипловатым голосом: «Да… Да… Да…»

Подойдя к своему рабочему столу, я открыл синюю увесистую папку с «приходящими» документами, и, не отыскав в ней ничего нового, рухнул в широкое кожаное кресло для клиентов.

- У тебя была такая рожа, словно ты дозвонился в службу 907, - сказал я, когда мой коллега наконец-то закончил свой односторонний телефонный разговор.

- Куда? – спросил он рассеянно.

- «Секс по телефону».

- Это точно, - Сашка задумчиво смотрел на шариковую ручку в своей руке. – Отъимели, Вадик, нас с тобой всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Прямо-таки «бизнес-камасутра».

- Начальство?

- Ага.

- Чего это они в такую рань?

- А я почем знаю? Как чувствовали, что я уже здесь. И кстати «оставь надежду всяк сюда входящий», двадцать процентов от зарплаты, считай, подарил дяде. Безвоздмезддо, как говаривал старина Винни-Пух.

- Сова.

- Что сова?

- Сова говорила у ослика Иа на Дне рождения, у нее насморк был, - ответил я, глядя в тонированное стекло офиса. – Да, грустно. А у меня, по-моему, генератор в машине скоро накроется, стучит чего-то…

Сашка уселся на стол, продолжая поигрывать авторучкой.

- Увольняться надо. Надоело все до чертиков.

- Ты это еще год назад говорил. Кстати, а чего ты сам-то в такую рань приперся?

- Да, так, не спится что-то… - почему-то смутившись, ответил он.

- Не спится? Что, Алинка не дает?

- ЕжеМесячные…

- Значит угадал. Ну, что ж, бывает.

- А у тебя самого-то с этим как?

У меня-то? У меня ни как. У меня ФРАГМЕНТЫ.

 

С Маринкой я познакомился, естественно, совершенно случайно на Дне рождения приятеля моего друга, с которым сам лично знаком не был. И пришли мы туда, уже имея по «четвертушке» на груди, то есть в относительно бодром расположении духа, хотя, как говориться, птица «перепел» еще не превратилась в птицу «поползень», то бишь силы еще имелись. За столом, заваленным до верху классической салатно-колбасной закуской, восседала пестрая толпа молоденьких размалеванных девиц и «пальцастых» парней. Я почему-то их заранее возненавидел, но у них была водка, а я искал забвения. Маринка сидела напротив, на низенькой кушетке, покрытой старым клетчатым пледом. По ее потрепанному виду я понял, что как минимум пару раз пальцы в рот у «очка» она уже совала. Хотя это, видимо, совершенно не помешало ей задорно подмигнуть мне своими длинными, накрашенными синей тушью, ресницами и смачно рыгнуть, когда комнату окутал интимный полумрак, а уши залепила тягучая романтичная мелодия, словно в магнитофоне подсели батарейки, а включить его в сеть ни кто не догадался. Душная комната с низкими белыми потолками и стенами, увешанными плакатами рок-групп, была наполнена пьянящей смесью винного перегара, табачного дыма и горячего пота. Сознание напрочь отказывалось контролировать поступки, оно ушло куда-то на второй план, оставив пьяную ослабевшую душу в разнузданной компании первозданных инстинктов и низменных желаний.

Маринка была худенькой невысокой крашеной блондинкой девятнадцати лет. И когда я обнял ее за талию, прижав к себе ее стройную фигурку с маленькой, но упругой грудью, прижал настолько сильно, насколько позволяли атрофированные алкоголем мышцы рук; когда, уткнувшись носом в ее бархатистую шею там, где она становится плечом с эротично выпирающей ключицей, втянул ноздрями ее липкий и теплый аромат, насквозь пропитанный запахами дешевых духов, пота и желания, то понял, чего мне так не доставало все эти годы. Чего, возможно, я в тайне желал, еще не до конца понимая этого и не имея возможности даже представить, нося в себе некую тяжесть, которую безуспешно пытался заглушить алкоголем. Да, мне не доставало того безумного звериного чувства опьяняющей и сводящей с ума страсти, дабы познать, наконец, и другую сторону этой жизни, до сих пор воспринимаемую уж слишком идеалистично.

«Неужели Вовка был прав тогда, на лестничной клетке?..» – промелькнула в голове ленивая мысль, и я впился жадными и влажными от слюны губами в эту бархатистую шею, обхватив ладонями ее упругие ягодицы, еще сильнее прижимая к себе. Она застонала… И в то мгновение я плюнул желчной ядовитой слюной в лицо целому миру, в лицо, отмеченное изящной печатью благородства и добропорядочности, в лицо, воспетое в лживых псалмах и сонетах романтиков и идеалистов. Так я похоронил, собственно, давно уже умершую мечту, небрежно засыпав ее истлевающие останки рыхлой землей забвения. Именно тогда, в тот вечер я потерял невинность, невинность собственной души. А когда наступила ночь, моя изнасилованная душа уснула, впервые уснула, как никогда, крепко, без сновидений и грез. Она лежала на белоснежных простынях проклятой истины вся перепачканная собственной кровью. И крови было много, ее хватило бы на целую смерть…

 

- Ты о чем задумался?

Сашка прервал мои воспоминания. Я посмотрел на него и усмехнулся. В тот момент его лицо имело такое по-детски глуповатое выражение, что я понял – он никогда меня не поймет, даже если бы захотел. Впрочем, ни он один.

- Да, так, «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».

- А, понятно. Ну, хоть дела-то стоящие?

- А как же!

Хлопнув зачем-то ладонью по колену, я поднялся с кресла и направился к выходу из офиса. Дел ни каких не было, поэтому ужасно хотелось спать, а перебить сон могла только очередная порция никотина. Сигарета вообще помогает отвлечься, помогает размышлениям и… сокращает жизнь. Все это ощущаешь уже в тот момент, когда подносишь огонь зажигалки к ее кончику, и это становится, своего рода, обрядом, но обрядом, к которому слишком привык, а потому он давно утратил для тебя свое былое значение.

Привычки появляются у нас, когда мы становимся взрослыми, когда жизнь перестает мелькать перед глазами калейдоскопом мелких, но ужасно интересующих нас событий, когда жизнь кажется нам познанной до конца, когда усталость берет верх над желаниями. И если до этого времени мы еще взрослели, то с появлением привычек начинаем стареть. Что поделаешь, это один из скучнейших законов человеческого бытия, а потому не стоит идти ему наперекор. Общество, это законопослушное человеческое общество не поймет вас и рано или поздно все-таки уничтожит.

Я никогда не шел наперекор этому самому закону, но, скажем так, я игнорировал его. В определенный момент жизни мне вдруг стало глубоко наплевать на всю эту мелкую муравьиную суету. Она душила меня, не оставляя права на выбор. Но я сказал себе: Плыть против течения – у тебя просто не хватит сил, и единственное, что тебе остается, что бы хоть в некоторой степени, сохранить свою индивидуальность, это не присоединяться к другим плывущим. Впрочем, по большому счету, имеет ли это значение? Важно другое, я понял: действительно стоящие, по настоящему яркие события – слишком большая редкость в этой, до безобразия глупой, жизни. Появляясь на какое-то мгновение, они тут же исчезают, становясь жалким достоянием год от года дряхлеющей памяти, и вызывая в дальнейшем лишь рвотную ностальгию с отвратительным привкусом желчи. Зато мелкие дрязги, бытовые проблемы, пошлые ссоры и обиды, мелькающие уродливые лица толпы, все это сонмище расплескавшейся заплесневелой грязи будет преследовать тебя до конца твоих дней.

 

Это случилось давно, настолько давно, насколько это возможно для человека в возрасте двадцати восьми лет. Это случилось еще до того, как появились привычки. Однажды во сне я увидел город. И хотя сон, как это обычно бывает, не давал полного представления об архитектуре его зданий и народонаселении (это и не было столь уж интересно), я осознал, да, там во сне я отчетливо осознал, что мне пригрезился мой Эльдорадо, мой Таларион, мой Авалон или Катурия, не важно… Мне приснился город Мечты. Безразлично, как он назывался в действительности, в конце концов, люди имеют право сами придумывать названия собственным грезам. В разные времена и разные народы его именовали по-разному, суть от этого не менялась, во все века он оставался городом несбыточных надежд, сказочной мечты и возвышенных чувств.

Проснувшись, я назвал его Городом Белых Лилий, а страну, где возвышались его неприступные стены – Краем Бумажных Фонарей, благодатным и солнечным, таинственным и прекрасным. Там, на зеленых заливных лугах, покрытых бархатным ковром сочной изумрудной травы, день и ночь резвятся рогатые сатиры, гоняясь за длинноволосыми нагими нимфами и играя дивную неземную музыку на тонких свирелях, воздавая хвалу Виноградному Дионису; там, в высоких каменных башнях с острыми шпилями, упирающиеся в голубые бирюзовые небеса, живут прекрасные феи из волшебных сказок Шарля Перро и братьев Гримм, предсказывая судьбы по хрустальному шару и творя удивительные чудеса; там, в лунных серебряных лучах танцуют маленькие смешные эльфы на тонких прозрачных крылышках; там, в одной из заброшенных древних капелл, в темном сыром склепе есть некий колодец, ведущий в мрачное подземное царство Гадеса, и если приложить ухо к, закрывающему его, тяжелому каменному люку с огромным железным кольцом посередине, то можно услышать, как шумят и бьются об асфоделевые берега зловещие черные воды Стикса.

Там, в старинном невзрачном домике с черепичной крышей и готическими окнами с разноцветными слюдяными стеклышками, на краю мощеной булыжником улочки неподалеку от восточных крепостных ворот, жили мои воспоминания… Голубой пластмассовый медвежонок от поломанной детской погремушки, растоптанный каблуком малолетнего ублюдка, не имеющего представления о любви и привязанности. Там, в неуютной маленькой комнатке с тяжелыми шторами и тусклой масляной лампой жила материнская нежность, лениво взъерошивая волосы на голове пятилетнего мальчугана уставшей натруженной рукой (она стареет, Господи, даже там она стареет). И первая любовь с загадочными серыми холодными глазами – неприступная богиня, презирающая слабость и поклонение, но в тайне желая и того и другого. Я встречал ее, плывущей, словно бесплотный призрак, по гулким темным коридорам, в просторных холодных галереях и на винтовых лестницах с резными деревянными перилами.

Как часто посещал я тот дом на краю мощеной булыжником улицы, находя в нем все новых и новых обитателей, многие из которых уже стерлись из моей капризной памяти. Так забываются сны под треск механического будильника и головную боль, взращенную похмельем. Не помню, сколько лет я жил, питался и дышал этими воспоминаниями, этими удивительными мифическими снами. В те годы время утратило для меня свою актуальность. Но однажды ФРАГМЕНТЫ вернули меня с заоблачных высот на грешную землю.

 

- И ты думаешь, я тебе верю?

Володька смотрел на меня уже закосевшими пьяными глазами, слегка пошатываясь и упираясь свободной рукой в стену с потрескавшейся и осыпающейся штукатуркой. В другой руке он держал, только что открытую, бутылку «Хамовников». Вспененная, темная жидкость, пузырясь, выплескивалась из горлышка и, стекая по пальцам и зеленому стеклу, капала на грязный кафельный пол лестничного пролета. Я сидел напротив на серых бетонных ступенях и, покуривая сигарету, с увлечением рассказывал о своих снах – пьяное глупое откровение.

- Ты думаешь, я поверю, что для тебя это так важно? – повторил он с уточнением.

- А что, собственно тебя смущает? – искренне не понимая к чему он клонит, переспросил я.

- Меня? Да, меня ничего не смущает. Но, Вадик, мне казалось, ты взрослый мужик. Так какого хрена ты мне тут рассказываешь всю эту пидаристическую чушь?

- Ты считаешь это чушью?

Мое сердце бешено застучало. Может быть, я и ожидал непонимания, обычного, постоянно преследующего меня непонимания, к которому уже успел привыкнуть, но удара… Удара я не ожидал.

- Понимаешь, - он попытался сделать большой глоток – пиво потекло по давно не бритому подбородку и, капнув на светлую рубашку, расплылось широким темным пятном. – Понимаешь, Вадик, это… Все это не нормально. А если тебе нечем больше заняться, заведи себе бабу, но, ради Бога, кончай заниматься онанизмом. Ты ведь дрочишь? Признайся, ведь дрочишь?

Меня прошиб холодный пот. Я инстинктивно сжал в кулаке узкое горлышко бутылки: удар о ступени – «розочка» с острыми краями расколотого стекла, и в горло, туда, где при каждом глотке судорожно двигается кадык – теплая, дурманящая запахом меди кровь фонтаном брызжет мне в лицо… Кошмарная картина убийства вихрем ужаса пронеслась в моем воспаленном воображении. Но я не смог сделать того, что, как мне казалось, должен был сделать. Наверно, я струсил.

- Ну, что ж ты умолк? Или пытаешься вспомнить запах собственной спермы на пальчиках правой руки? Ты ведь не левша, Вадик? А, может быть, ты их облизываешь? Да, собственно, это и не важно. Расскажи лучше о чем ты мечтаешь, когда кончаешь в унитаз. Небось, воображаешь себя этим козлом, бегающим с дудкой за голыми русалками, а?

Я смотрел в его сузившиеся, злые, пьяные глаза и ненавидел себя. Ненавидел за трусость, за страх, за слабость, за неспособность защитить Мечту, взойдя к бойницам по каменным ступеням на высокую крепостную стену своего сказочного города. Я смотрел на него и не мог оторвать взгляда, ибо понял, что он сейчас олицетворяет собой настоящее истинное лицо этого мира, этого лицемерного мира, который ненавидит…

Истлевшая до фильтра сигарета обожгла пальцы и выпала из рук. Бутылка, расплескивая пенящееся пиво, скатилась с гулким стуком по ступеням и раскололась, ударившись о трубу мусоропровода и рассыпавшись на крупные изумрудные осколки – в них, как в зеркале, отражалась жестокая и яркая действительность. Уронив голову на колени и закрыв лицо ладонями, я тихо заплакал, как плакал когда-то давно, в далеком и розовом детстве. Этот мир, этот ненавистный клокочущий мир в одно мгновение уничтожил то, что ростками жизни пробивалось сквозь толщу иссушенной и потрескавшейся земли многие годы.

- Слизняк! – услышал я сквозь, приглушавшие звуки, рыдания. – Закатай себе дозу и насмотришься вдоволь своих воздушных замков, аж противно станет, вот тебе мой совет. А вообще, затрахало меня твое общество. Ссать я пошел.

ФРАГМЕНТ закончился, реклама подгузников «Haggis»…

В ту ночь, выблевав все, что накопил за день мой слабый желудок, я увидел сон. Объятый страшным пожаром, мой сказочный город Мечты задыхался в черном зловонном дыму, захлебываясь душераздирающими воплями умирающих женщин и детей. Совершенно голый, испачканный какой-то липкой грязью, я бежал по мощеной булыжником улочке между, полыхающих жарким голодным пламенем, низеньких приземистых домов. За мной неслась разъяренная и полная темной ненависти толпа, посылая мне в след страшные проклятья, кидая в спину камни и гнилые овощи.

С тех пор мне больше никогда не снились сны о благодатном и солнечном, таинственном и прекрасном Крае Бумажных Фонарей. Город Белых Лилий с его высокими каменными башнями, увенчанными острыми шпилями, упирающимися в голубые бирюзовые небеса, был стерт с лица земли, а его печальные руины занесло желтым песком пустыни, носящей странное и страшное название – Забвение.

 

- Ну, что, отсыпаться поехал?

Сашка грустно смотрел куда-то в пустоту, пока я укладывал документы ровной стопочкой на краю стола. Рабочий день (вернее, ночь) подошел к концу, «пора и честь знать». Настроение, правда, оставляло желать лучшего, действительно, ужасно хотелось спать.

- Гораздо круче, - ответил я. – Закадрил я тут недавно одну девицу. Фигурка, мордашка, все дела… Да и, судя по прикиду, не бедствует. А мне с моим финансовым положением – сам понимаешь… В общем, влюбилась она в меня до крайнего беспамятства. На дачу к себе пригласила. Вот, даже как проехать нарисовала.

Я вытащил из заднего кармана брюк измятый листок бумаги с подробным планом, нарисованным до отвращения аккуратно черными чернилами – не иначе «Parker».

- Может, женюсь… - сказал я, задумчиво глядя в развернутый лист бумаги и думая про себя: «С этим миром нужно играть по его законам. Ему не стоит противоречить и не стоит говорить правды…»

- Ты? Такие коты не женятся, Вадик. Как ее хоть звать-то, знаешь?

- Нет, но я бы назвал ее Надеждой.

- Ты бы назвал? Да-а, чего-то ночные смены на тебя как-то не здорово влияют. Кстати, а чем тебя Маринка-то не устраивала? Вроде нормальная девчонка.

- Не знаю…

Хотя, на самом деле, я знал, знал и боялся этого звериного лица, бледного и прозрачного, словно кошмарный лик призрака, дьявольского фантома, поднявшегося из мрачных глубин преисподней и ожившего в пыльном стекле окна с зигзагообразной трещиной, пересекающей его по диагонали.

Память медленно воскрешала ФРАГМЕНТЫ.

 

Самый отвратительный месяц в году – это, конечно же, март, и навряд ли меня кто-нибудь сможет убедить в обратном. Слякоть, грязь, мокрый снег и насморк. Странно, что именно этот месяц был посвящен нашей “прекрасной половине” – женщинам, с сухою, крошащейся мимозой и чахлыми красными тюльпанами. В это время года мое капризное нестабильное настроение могла поправить только стопочка сорокаградусного зелья. Алкогольная зависимость меня не пугала, я ждал тепла и греющего солнца, словно они могли что-нибудь изменить в моей жизни. Я всегда чего-то ждал, всегда на что-то надеялся. Наверное, поэтому меня постоянно подстерегало горькое разочарование.

Тот день был самым обычным пасмурным днем, скучным, грустным и слезливым. С низко висящего серого неба падал крупный мокрый снег, разбавляя грязевую жижу дорог, проникая за воротник куртки и освежая лицо. Зажав под мышкой коробку шоколадных конфет и придерживая этой же рукой, засунутую за пазуху, бутылку шампанского, я быстрым уверенным шагом направлялся к невзрачному серому зданию городской больницы. В свободной руке трепыхался на промозглом порывистом ветру, завернутый в хрустящий целлофан, букет чайных роз.

Неделю назад Маринка легла на обследование, и я до сих пор не удостоил это событие своим вниманием. Во мне что-то сломалось тогда, два года назад на лестничной площадке душного подъезда, воняющего кошачьей мочой, заплеванной, забросанной окурками и пробками от пивных бутылок, с потрескавшейся штукатуркой на давно не крашенных стенах. Что-то сломалось, мне перестали снится сны, и я умер, осталась лишь гнусная похотливая оболочка и черные бездушные глаза, в которых – ничего, кроме бескрайней мутной пустоты. Я перестал жить, я существовал, словно сорняк на пшеничном поле. Каждый новый день стал похож на вчерашний; каждую ночь я забывался глубоким крепким сном без сновидений; каждое утро я просыпался на измятых не стираных простынях, не думая о том, какой сегодня день, не вспоминая о прошлом и не мечтая о будущем; каждый вечер я отправлялся на поиски развлечений, не помышляя о постоянстве и каких бы то ни было последствиях, или оставался в грязной и душной квартире, пропитанной запахом табачного дыма, уставившись невидящими глазами в ящик TV и запивая последние известия дешевым пивом, что бы к утру не помнить ни о чем. Сегодня я шел в больницу с букетом чайных роз, конфетами и шампанским, потому что мне захотелось потрахаться.

Маринка встретила меня на пороге больничной палаты с удивленным и недоверчивым взглядом, одетая в короткий байковый халат и домашние заношенные тапочки. Ее крашенные волосы были сколоты на затылке металлической заколкой с черным бархатным бантом, а лицо без признаков косметики казалось не красивым, даже несколько уродливым. Но для меня это было не важно, я смотрел на грудь.

Чмокнув ее в щеку, я торжественно вручил букет и конфеты, поставив бутылку шампанского на расшатанную и затертую тумбочку возле стены, на которой в хаотичном порядке громоздились какие-то таблетки, градусник, чашка с недопитым чаем и пара желтых апельсинов.

- С праздничком! – сообщил я, садясь на не застеленную кровать и привлекая к себе Маринку, нагло обхватив ее обеими руками чуть пониже талии.

- Мог бы и пораньше вспомнить, - она пыталась слабо сопротивляться, упираясь руками в мои плечи. – Да и побриться не мешало бы.

- Да брось ты, Мариш. Ты себе представить не можешь, как я по тебе соскучился. Но ты же понимаешь – работа.

Я откровенно врал, и мне было все равно, верит она мне или нет. Где-то внутри росло, словно злокачественный нарост, дикое необузданное желание, которому я не мог, да и не хотел противиться. Я поцеловал ее в живот через бархатистый материал халата, прикусив белую пластмассовую пуговицу, пытаясь ее расстегнуть.

- Ты что!?. – я почувствовал, как она напряглась.

- А что? Никого нету, мы одни.

- Сейчас соседка с процедур придет, - в ее глазах читался легкий испуг, и губы не улыбались.

- Мы успеем, - сказал я, вставая и привлекая ее к себе.

- Господи, да что с то…

Она не договорила, потому что я буквально впился в ее мягкие, влажные и теплые губы, словно вампир, жаждущий вдоволь напиться свежей крови. В какое-то мгновение я отчетливо увидел неподдельный панический страх в ее округлившихся глазах, но только на мгновение, и тут же забыл об этом. Разум прекращал контролировать сознание, остались лишь звериные инстинкты и, сводящая с ума, извращенная похоть.

Резким движением, от которого она сдавленно вскрикнула, я развернул ее к себе спиной и, заломив руку, заставил наклониться. Она уперлась свободной рукой в широкий пыльный подоконник с кустом чахлой герани посередине в грязно-коричневом глиняном горшке с отколотыми краями. Расстегивая джинсы и задирая подол ее халата, я слышал где-то в далеком далеке слабые стоны, мольбу и звериный рык. Лязг металлической пряжки на ремне напоминал глухой и тревожный колокольный набат. Мои глаза застил плотный туман невиданного наслаждения, сквозь который пробивалось ощущение равномерной и жесткой пульсации, да железного сокращения мышц. Злокачественный нарост распускался зловещим цветком черного блаженства, источая смрадные ароматы греха и булькающие звуки совокупления. Туман понемногу рассеивался, движения убыстрялись, какофония звуков перерастала в монотонный жалобный вой, перемежаясь с едва уловимыми всхлипами. Реальность медленно возвращалась, ведь плотские ощущения не могут быть эфемерными, финалом должен стать экстатический разрыв нервных окончаний… Ну, же!.. Вот-вот… Еще, еще!.. Я уже различал перед собой, пыльное после зимы, двойное стекло окна с зигзагообразной трещиной, пересекающей его по диагонали, с кривыми дорожками талой воды, свалявшейся паутиной в углах и дохлыми мухами между оконных рам. Я уже ощущал усталость в напряженных мышцах рук, удерживающих обмякшее худенькое тело Маринки, и тупую ноющую боль в пояснице. Я уже почти достиг вершины, или бездны, какая разница, когда… Когда вдруг увидел лицо. Бледное не человеческое лицо с взъерошенной гривой черных слипшихся волос, с белыми закатившимися глазами и, оскалившейся острыми клыками, звериной пастью, из которой торчал длинный, раздвоенный на конце, язык, напоминающий жало змеи.

В ужасе отпрянув назад, я потерял равновесие, поскользнувшись на кафельном полу и, ударившись затылком о металлическую спинку кровати, потерял сознание. Последнее, что я запомнил, погружаясь в небытие, был надрывный крик ужаса, отупляющий, захлебывающийся крик, разрывающий надвое мои голосовые связки. Сознание, породившее этот вопль, определило раньше то, что я осознал лишь очнувшись. Это демоническое лицо кошмарного фантома, которое смотрело на меня сквозь пыльное стекло окна больничной палаты, не было галлюцинацией или призрачным воплощением адского чудовища. Оно было всего лишь обычным отражением моей собственной души, погрязшей в жутком разврате и мерзких пороках.

 

Вырулив на трассу, я переключил сцепление на пятую передачу, и утопил педаль «газа» в пол. Машина недовольно зарычала, и начала медленно набирать скорость, стрелка спидометра переползла за отметку «100». Прикурив от зажигалки, я глубоко затянулся и выдохнул густой желтый дым, который тут же тонкой струйкой исчез в приоткрытом окне салона.

После того случая в больничной палате, Маринку я больше не встречал, слышал лишь от общих знакомых, что спустя где-то пол года она вышла замуж. Дай, Бог, ей счастья… Там, в той квадратной комнате, пропахшей лекарствами и хлоркой, с пыльным окном, бледно-зелеными стенами и скрипучими кроватями, остались боль, слезы и растоптанные чайные розы в шуршащем целлофане. Мир ни чуточки не изменился – все та же пустота и серое дождливое небо, а в душу лег тяжелый гранитный камень вины – болванка для будущего надгробья.

Почти год я пил запоем, постепенно теряя все: друзей, работу, здоровье и человеческий облик. Пока, однажды, когда мое изможденное болезнью сознание металось в холодном бреду, не явилась она… Мне тяжело объяснить, что изменилось тогда в моей жизни, знаю лишь то, что чувство, которое маленьким зернышком уронила она в мое гниющее, изъеденное червями порока, сердце, взросло сочным зеленым ростком. Так, наверно, растет трава на забытых могилах, питаясь плотью мертвецов. Но это чувство не было любовью, скоре всего оно стало для меня надеждой, надеждой на что-то, прежде потерянное, и потерянное, казалось, навсегда. В общем, она указала мне путь к возвращению….

В ту же ночь после нашей случайной (а может и нет…) встречи, мне вновь приснился сон. Я стоял на краю безбрежной желтой пустыни, уставший и измотанный бесконечными скитаниями, палящим солнцем и жаждой. Мои босые ноги грел горячий жесткий песок, а жалкие лохмотья, служившие мне одеждой, на защищали от жгучего порывистого суховея. Я не помнил, откуда и куда я иду, кто я и долго ли топчу сбитыми в кровь ступнями этот пустынный мир. Я не помнил ничего, но впереди, над волнистыми барханами, за дрожащим, раскаленным от зноя воздухом, я увидел острые шпили, упирающиеся в голубые бирюзовые небеса. Это был Город Белых Лилий, похожий на ожившего мертвеца, восставшего из могил, возвратившийся из темного мрака глубин преисподней. Это был город-призрак. Его вымпелы и флаги болтались изодранными безликими тряпками на высоких покосившихся флагштоках сторожевых башен; его полуразрушенные крепостные стены покрывал черный слой сажи и пепла; его строения зияли провалами окон, словно груды черепов с пустыми глазницами; его многочисленные фонтаны не источали прохлады и свежести водяных струй, а бронзовые фигуры богов и титанов почернели и оплавились после страшного пожара, уничтожившего когда-то давно этот древний город и изгнавшего его жителей. Теперь его мощеные булыжником улочки оживляло лишь гулкое эхо и скелетообразные шары «перекати-поле». Теперь здесь безраздельно царствовали лишь тлен и запустение.

Утро ворвалось в мой сон беспощадными иглами солнечных лучей, но я проснулся уже совершенно другим. Я больше не верил теплу этого солнца, ибо я видел другое…

«Она поможет, - шептал я высохшими потрескавшимися после болезни губами, прикрывая рукой ослепленные ярким светом глаза. – В ней сила. В ее глазах воля. Ее хохот заразителен и резок. Ее мысли и стремления уже давно знают, что изображено на обратной стороне монеты, сверкающей манящим золотым блеском в голубом безоблачном небосводе…»

Она знала, да, она всегда знала, что пройдет совсем немного времени и Край Бумажных Фонарей вновь заискриться теплом и свежестью летних красок; снова наполнится ароматами хвойных лесов и безбрежных заливных лугов, утопающих в цветах поистине неземной красоты; из его земли опять забьют ключи с прозрачной ледяной водой, а в кронах деревьев, где прячутся стыдливые дриады, запоют на разные голоса лесные птицы. Она знала, да, она всегда знала, что поцелуем своим холодной и вечной любви помогает мне снова вернуться в, казалось, на века погребенный под песками пустыни город Мечты.

Я улыбаюсь самому себе сдержанной довольной улыбкой, ибо ко мне возвратилась Тайна, а я возвратился в Легенду. Туда, где бледный лунный свет всегда полной зловещей луны, сквозь готическое окно с разноцветными слюдяными стеклышками освещает обширную залу с высокими сводчатыми потолками и каменными стенами, увешанными старинными полуистлевшими гобеленами. Туда, где на холодном мраморном полу, исписанном загадочными магическими рунами, возвышается огромный трон из черного дерева, затянутый свалявшейся паутиной, украшенный драгоценными камнями и затейливой искусной резьбой. Это древний трон правителей города Мечты, и он ждет своего нового короля.

Я возвращаюсь туда один, ибо в сновидения нельзя войти толпой, это один из незыблемых, вечных законов крылатого бога сна, а я повинуюсь только законам богов. Я вхожу в эти сны не оглядываясь, оставляя позади себя сумасшедшую, бурлящую, искрящуюся миллиардами разноцветных огней и бестолковую жизнь, оставляя километры пустынного магистрального шоссе. Лицо мое овевает прохладный утренний ветер, я ощущаю сердцем стремительность его движения. Я слышу неземную дивную музыку тонких свирелей. Я вижу там, впереди, за лобовым стеклом автомобиля тяжелые кованые ворота прекрасного Города Белых Лилий, и эти ворота раскрыты настежь, освобождая путь к мечте, надежде и потерянному счастью, счастью, увы, недоступному миру живых.

 

* * *

 

На его рабочем столе, после последней в его жизни ночной смены, среди стопок с различными бумагами и папками осталась лежать недочитанная раскрытая книга, на одной из страниц которой «до отвращения аккуратно» черными чернилами (не иначе – «Parker») прямо по тексту была подчеркнута одна странная и непонятная фраза: «Он глядел прямо перед собой, словно видел впереди золотые купола прекрасного города, в котором люди умеют мечтать». Но что значили для него эти слова, ни кто не знает.