- Ой, Егорушка!

- Чаво?

- Там, поди, мыши в соломе! Слышь, шебаршатся! Не, не полезу!

Егорушка вздыхает, недовольно дергает могучими плечами:

- Какие мыши! От, напридумывала! То ветерок играется, шалит, а ты сразу: мыши!

Тут он наклоняется ко мне, нежно убирает прядку за ухо и жарко шепчет:

- Давай и мы нашалимся! Полежим да на огоньки полюбуемся, сосчитаем, сколько ж их раскидано на небе.

Я упираюсь рукой ему в грудь, отворачиваюсь от губ, охочих до ласк. Куды там! Задыхаюсь, забываюсь в сладком поцелуе. Совсем губит, окаянный, своей любовью! Забываю я про девичью честь, насилу отрываюсь:

- Полезли!

***

Страшно идти к Шептухе, да больше некуда. Слезы текут, а делу не помогают, беда растет. Это сейчас ее совсем не видно, а время пронесется, – новой жизнью забьется-затолкается в животе. Куда мне с ней? Батька узнает – з хаты прогонит да ещё и проклянет. Мать со стыда за дочку завоет, заголосит, поперек мужниного слова свого не скажет.

А Егорушка ясно сказал: «Не мое, сама расхлебывай!» На него уповать пустое. Смотрела я тогда в его очи холодные, а у самой сердечко разрывалось от горечи. Не будет он любить меня на сносях, ой не будет! Мне ж без него жизни нет. Как вижу спелый хлеб на полях, тотчас кажется, что его волосья сквозь пальцы пускаю. Ни одно озеро не похвастается синевой его очей. Руки кузнеца крепкие, сильные, любую девку удержат в своих объятиях. А выбрал он меня. Хаживал следом, бился с другими хлопцами, не подпуская до меня. Думалось: вот оно, счастье простое, бабье. В мечтах видела я себя хозяйкой светлого дома с высоким крыльцом, где б сидела куча ребятишек, да по которому б лазили и клевали зерна пестрые куры. Приходил бы муж усталый по вечерам домой, где ждала его смачная каша. Я, как верная женка, подносила б чарочку настойки домашней. Хорошо б мы жили, ей-ей, лучше всех. Суждено, видать, грезам остаться глупыми думами в моей головушке. Не хочет меня Егорушка замуж брать, не люба я ему сделалась, когда о ребеночке-то сказала. Сама не рада тому. А смирилась бы с молвой за спиной, кабы любый мой поддержал. Видать, не судьба... Но как не попытать счастья и не попробовать вернуть Егорушку? Вот и пошла к ведунье. Та, говаривали, помогала не раз девкам от брюха отделаться.

И уж решилась, а все равно боязно. Живет Шептуха у самой кромки леса, одна-одинешенька. Ни огорода, ни двора со скотиной не держит. И откуда, спрашивается, силы колдовские берутся? Много про нее люди бают, одно чудней другого. Будто каждую ночь полной луны летает ведьма в село и смокчет кровушку у людей. И уж до кого добрались ее зубы жадные, тот долго на этом свете не задерживается. А бабки ещё сказывают, что перекидывается нечистая черной свиньей али гадом скользким и выпивает все молоко у коров. А подруженька моя, Светланка, сама видала, как ведьма на метле над лесом промчалась.

- Вот не вру, - тараторила рябая Светка, то и дело оглядываясь. - Солнце уж красное стало, совсем собралось в терем свой на ночь уйти, как пронеслось по небу зеленому что-то темное, махонькое. Хохочет, улюлюкает! До костей пробрало!

Не любят Шептуху в нашем селе, а страшатся ее убить. Верят люди, что поднимется она из своей могилы, чтобы мстить, и тогда не будет жизни селянам, всех перережет. Вот и терпят. Все ж толку от нее больше: подсобит травами да отварами, когда кто захворает, погоду заклянет, если старосты сильно попросят да дары поднесут. Повитуха из нее отличная, опять-таки. Кому, как не к ней идти? И хоть сомнения одолевали, но Светланка накинулась:

- Иди! Али хочешь, чтоб тебя за распутство прокляли? Дарь, ты ж самая красивая девка на селе: румяна, черноброва, дородна. Неужто так и отдашь Егорку какой-нибудь лахудре? Не хочешь больше с ним огоньки на небе считать?

- Ох, не знаю, Свет! А что, коли сглазит Шептуха? – смутили меня слова подруги. А ну как Егор с другой помилуется?

- Куда ж поганее? Я вижу, как ты сохнешь, маешься по кузнецу свому. Избавишься от дитенка, так, глядишь, он воротится. Только то это за любовь у вас такая, не пойму! – пожала тогда Светланка плечами, да я ее уж и перестала слушать. Об Егорке стала мечтать.

Надумала и пошла тонкой тропкой через поле к ведьминскому дому. В узелок сережки бурштынные завязала - авось Шептуха не побрезгует и примет подарок, задобрится. Видала я ее всего раз, мельком. В черной свитке да черном платке прошуршала мимо черными юбками к хате, где старостиха рожала. Ведунья редко наведывалась в село. Все бедующие за подмогой бегали к хатке у леса сами.

Два раза останавливалась я и думала домой ворочаться, в ноги батьке падать. Лишь дума об Егорушке да позоре не дозволила. Хотела к реке идти топиться, только разве ж неприкаянной русалкой верну я любовь кузнеца моего? Потому набралась храбрости и дошла-таки к маленькой хатке Шептухи. Кривенький домишко, потемневший от времени да дождей, неприветливо смотрел на меня маленькими оконцами. У нас в селе как водится: заходишь во двор, а там собака брешет на чужаков, гуси гадят и галдят, петух кукарекнет, приветствуя. А у ведьмы - тихо-тихо, мышь не пикнет. В буде собачьей ежели кто и сидит, то не догадаешься нипочем: носа не кажет. Едва слышен гомон старого леса неподалеку, да изредка ветер доносит лай пастуховой Жучки с выпасов.

Мне дышать тяжко стало, ком к самому горлу подкатился. «Бежать, - думаю, - Отсель, без оглядки утекать!» Только так подумала, как резко косая дверь отворилась, а на пороге баба вся в черном стоит.

- Захворал кто? – спрашивает.

У меня голос пропал со страху. В голове все перепуталось, зачем пришла уж и не помнила. Только молчки стояла, разглядывая Шептуху, да диву давалась: волосья у ней седые, длинные, лицо бледное, однако ж без единой морщинки. Ухмыльнулась ведьма тонкими бескровными губами, зелеными очами впилась:

- Чего уставилась? На меня пришла посмотреть али по делу?

Соврать бы чего-нибудь да на утеки, а как назло во рту пересохло.

- Язык проглотила, что ль?

- Я...я по делу, - пискнула я.

- А, ну раз по делу, то проходь в хату! – хохотнула ведьма и отступила на шаг, приглашая зайти.

Я себя заставила сдвинуться с места. Низенькое крылечко показалось мне чуть ли не горой. Под колючим взглядом Шептухи я перешагнула проклятый порог, споткнувшись, едва не растянулась на земляном полу. За спиной глухо хлопнула дверь, отрезав путь назад.

- Ну, что за дело у тебя, дивчина?

Ведьма уселась за дубовый стол в углу. Она внимательно осмотрела меня, фыркнула в кулак.

Я топталась на одном месте, боясь отходить от печки. Справа от дверей стояла большая кадушка с водой. У стены с окошками на длинных широких лавках было свалено в кучу грязное тряпье. Видать, оторвала ведьму от постирушки, вот чего он такая ехидная.

- Садись уж, чего приклеилась к месту?

- Не, я так, - я замотала головой, прижала к груди узелок. Давно мне так страшно не было!

Ведьма захохотала:

- Так коли ты меня так боишься, чего притопала?

- По делу!

- Да слышала, что по делу! По какому, спрашиваю?

Не дождавшись ответа, Шептуха закатила глаза, вздохнула. Потом встала, подошла ко мне, да так близко, что я унюхала, как от нее пахнет полынью. Я невольно зажмурилась.

Ведьма подтащила меня к столу, усадила силком на лавку. Я же смотрела на метлу в углу у печки. «Небось, на ней летала тогда».

- Не, если ж ты молчки сидеть будешь, то проваливай подобру-поздорову, - не выдержала Шептуха.

Тут уж я очнулась. Как это – проваливать, а Егорушка? Да и самая обыкновенная хата у ведьмы оказалась, победней, чем наша, да не намного. Чего я так испугалась? Осмелев, посмотрела на длинный нос Шептухи:

- Вы мне пособите?

Та хлопнула узкой ладонью по столу:

- Так ты ж ещё и слова по делу не сказала, чем я тебе подсоблю? Приворожить кого надо? – предположила ведьма.

- А вы можете? – надежда придала мне смелости. Вот удача, коли ведьма приворожит Егорушку. И от ребеночка не надо освобождаться.

- Ну могу. Да только учти, дивчина: не настоящая та любовь будет. Так, хвороба.

Я пригорюнилась. Значит, доведется мне раскрыть свою тайну.

- У меня... дите будет... так вы мне, это, подсобите...

- А, вот оно что! – протянула Шептуха. – Обрюхатил тебя кавалерка, наигрался да и бросил?

Я пристыжено кивнула. Чуяло мое сердечко, что не стоило к ведьме идти. Вон как глядит, глазищи зеленые блестят осуждающе.

Помолчала ведьма, крошки хлебные со стола собрала да смахнула на пол, будто курам невидимым:

- Не помогу я тебе, девка. Сама не помогу, - поправилась Шептуха. – Травы нужной нет. А потребно ли ребеночка скидывать? Может, обойдется?

- Не, никак иначе, - вздохнула я. – Так что ж мне делать?

Шептуха пожала плечами:

- Я тебе расскажу что, да только ты ещё раз хорошенько подумай. Так просто ничего ты не получишь, приведется уплатить сполна. Вот что я тебе предложу: рожай, а дитенка мне отдай. Будет девочка – ведунью из нее сделаю, а мальчик - выращу, как сына родного, а после он сам свою дорожку сыщет.

Глубоко задумалась я над словами Шептухи. Ведьма ведьмой, а дело говорит. Недобро это – детей убивать в утробе. А коли ж она предложит с силами колдовскими повязаться за услугу, то и вовсе лучше родить да отдать ей ребенка. Только смогу ли я с выношенным дитем разлучиться? Да и что люди скажут, коли живот станет виден? А скрываться мне негде. Да и Егорушка ждать не будет. Не, нема другого выбора!

- Что делать-то надо?

Вздохнула ведьма, мол, ее дело предупредить:

- Ну что ж, раз ты решилась, то тогда я корешок один дам и расскажу что да как. А там решай сама!

Она встала, шурша черной юбкой, откинула седые волосы с тощих плеч и сняла ключ. Отомкнула низенькую дверцу в коморку и скрылась за ней, покинув меня одну. Я развязала узелок, который все это время крепко держала в руках, разложила серьги. Бурштын солнечными каплями украсил стол, мне стало радостней. Ничего, как-то да будет! Вот подсобит мне Шептуха ребеночка скинуть, а там я придумаю, чем Егорушку сызнова завлечь. Уж мне есть чем хвастать да других девок обскакать: и перед, и зад хоть куда! Что мне сорочки да юбки, красоту не скроешь. Бусики покрасивей надену, глазки угольком подведу да бурачком румянец подновлю - не сможет Егорка взгляд от меня отвести, снова обнимет, приласкает.

Замечталась я, а только Шептуха из коморки вышла, так снова в груди ком тревожный зашевелился. Ох, прежде, чем Егорку заполучу, хлебну я горюшка с этой ведьмой!

-Вот, - протянула та сморщенный сухой корешок. – Возьми, да не поломай и не потеряй - больше не получишь.

Я взяла кореньчик, понюхала. Он пах пылью и чем-то таким знакомым, сладким. Я так и не припомнила, где чуяла такой запах.

- А что мне с ним делать?

Шептуха не ответила. Она смотрела на серьги. Потом перевела взгляд на меня, грозно сдвинула брови:

- Это что такое?

- Поблагодарить хотела! – залепетала я, не уразумев, чего ведьма взъелась.

Она сгребла круглые сережки и кинула в меня:

- Убери и чтоб больше я подобного не видела! Ишь, благодарит за детоубийство! Дура!

Я живенько подняла серьги и засунула их за ворот сорочки. Да кабы знала, что у Шептухи такие жуки в голове, разве ж притащила сюда любимые безделки?

Ведьма презрительно фыркнула, глядя как я испуганно прячу подношение да заливаюсь краской. Потом скривилась чему-то, но продолжила объяснять:

- Слушай, а то я не кукушка, повторять не стану. Через неделю будет полная луна. Как только откричит последний петух, иди на перепутье, что у Сажки. Там закопаешь этот корешок да польешь его водой из реки, приговаривая: «Расти, трава, вырастай, меня дожидайся». Запомнила?

Я кивнула. Ох, ночью все придется делать, жах какой!

- Потом стой, не шелохнувшись, пока не пробежит мимо куцый волк с красными глазами. Сколь угодно долго стой, а с места все ж не сходи, иначе разрушишь все колдовство. Сможешь?

Я снова кивнула. Велика работа – на месте стоять!

- Ну, смотри... Будут тебя всякие кикиморы за волосья таскать, леший прибежит, глумиться начнет. Русалки заплачут голосками жалобными, детскими, а ты все ж не слушай, не уходи с места. Только пробежит мимо волк – сразу все пропадут, а на месте зарытом вырастет полыньи куст. Вот его сорви да сплети венок. Венок тот пусти по воде речной и дожидайся. Выйдет из воды рожа страшная – Хозяином кличут. Ты его не бойся, он не сможет тебя утащить в подводное царство, коли ты венок крепко сплетешь. У Хозяина и попросишь перелет-траву.

- А что за трава такая? – я всячески старалась запомнить что за чем следует делать. Вот уж худо будет, если напутаю!

Ведьма устала стоять, села на лаву, прямо на тряпье. Я так и не смекнула: старая она али молодая. Голос и лицо, как у молодки, а волосы да особливо выражение глаз – столетняя старуха, не младше. Мне всегда казалось, что ведуньи знают, как красоту удержать. А видно за силу их расплата великая.

- Трава та красивая, всеми цветами радуги переливается. Исполнит любое твое желание, поможет судьбинушку поменять. Да только учти – так просто Хозяин ее не отдаст. Придется оставить что-то взамен. И тот дар подороже серег будет, - едко добавила ведунья.

Я поклонилась ей в ноги:

- Спасибо, Шептуха, что надоумила, как делать-то. Чем хочешь, отплачу.

Ведьма горько вздохнула:

- Ой, дивчина, не знаешь ты, с какими силами связываешься! Не в цацки гуляться! Я и ведьма-то только потому, что мне терять нечего: все отдала силам черным. Вот и жизнь из меня сосать начали: сивею, - показала она на волосья. А ты подумай, что я тебе предложила про ребеночка-то. Если надо – спрячешься здесь, поживешь до родов. Скажем всем, что хвораешь тяжко, лечить тебя у меня надобно.

- А вам какая с того польза? – я бережно обернула колдовской корешок тряпочкой, в которой серьги несла.

- А такая: коли дивчина будет, то перед смертью передам ей дар свой ведьминский. Не хочется в тяжких муках помирать, знаешь ли. А хлопец получится – так поправит мне домишко, по хозяйству подсобит. А после моей смерти сам себе хозяин будет, - объяснила Шептуха.

После таких слов я твердо решила: дитё не отдам. Уж лучше с рожей Хозяина договорюсь, а с ведьмой родниться не хочу, хоть она и не такая уж и злая да страшная. Ей я о том не сказала, а поблагодарила, как умела, за совет да подмогу и поспешила убраться поскорей с неприветливой хаты. Шептуха провожать не стала. Только посмотрела глазищами зелеными, вздохнула. Так и осталась сидеть на лавке с грязным тряпьем.

 

***

Звонко поется, когда молодой вечер свежо дует легким ветерком. Сидит молодежь деревенская на бережку ленивой Сажки, по парочкам разбилась да песни затягивает. То веселая разливается над спокойной гладью, то грустная за сердце хватает, слезы невольные цедит. Внимательно слушает круглая луна, не спешит отправляться на прогулку по небу. Огонечки-насмешники озорно подмигивают девчатам, замирая на миг от печального пения.

А я стою у своей калитки да не могу решиться: идти на перепутье али дома остаться? Притупился страх перед батькой, а перед Хозяином разросся. Не хочется губить жизнь свою молодую, связываясь с нечистью. А как подумаю, что люди говорить начнут, когда я раздамся вширь, а мужа не сыщу, так вовсе топиться тянет...

Стояла я у кустов жасминных, листики в задумчивости обрывала. А тут девичий смех раздался совсем рядом да голос мужской, низкий, до боли знакомый. Шмыгнула я в кусты, затаилась. Ушки на макушке, слушаю внимательно, об чем мой Егорка с девицей шушукаются.

Ох, я дивчина добрая, не гоже мне было такие речи подслушивать. Уж не знаю, как та девка эдакий срам снесла, у меня-то щеки запылали. Прошли срамники мимо, по всему видать, этой ночью на сено повалятся. А во мне гнев да ревность запылали ярче огня в печурке. «Ну нет уж, - думаю, - Не видать поганой лахудре моего кузнеца! Влюблю его в себя!»

С такими думами, толкнув резную калитку, я шмыгнула на улицу. Дома уснули, отгородившись от ночных шорохов расписными ставнями. Гремели цепями дворовые собаки, неохотно брехая на поздних гуляк. Сонно мычали коровы, отмахиваясь длинными хвостами от кусачих мух, беспокойных даже ночью. Насмешливо фыркали лошади, когда задремавшие куры с громким кудахтаньем валились с жердей. Ночь дышала покоем и невозмутимостью, да только мне казалось, что под каждым кустом, за каждой травинкой прячется что-то недоброе.

Я спустилась с крутого склона к реке. Из-за мелких острых камушков, которые ручейками скатывались вниз, парочки здесь никогда не сидели. Я, по чести сказать, глаз от темной воды оторвать не могла. Луна расстелила серебряную дорожку, по которой, как пить дать, могли ходить только зеленоволосые русалки. Утопленниц я пока не видела, видать, ещё не настал их час. Слышны были всплески, тонкий смех. Легкий туман поднимался над водой. «Шустрей надо быть. Наберу воды и ходу отсель, пока не завлекли меня!», - и тут от досады я даже хлопнула себя по лбу: туесок позабыт в хате! Куда теперь воду набирать?

Растерянная, стояла я у самой воды, которая нежно лизала круглые носки моих новых лаптей. Корешок я целый день носила у самого сердца, потому и не боялась без него остаться. Однако ж его полить надобно, чтоб хоть что-то выросло! А без туеска как воду наберешь? А все-таки не зря говорят старые люди, что человек на то и человек, что на вопрос у него ответ найдется. Сняла я один лапоть, на совесть сплетенный моим дядькой. Набрала в него водицы, только не до краев, чтоб не расплескалась по дороге, да повернула обратно, к распутью.

Странно мне было, что никто: ни верткий луговичок, ни хитрые нави, ни русалки не мешали идти к нечистому месту. Затаились духи, дожидаясь удобного часа. Чуяли, небось, что ещё поизмываются надо мной. Мягкая трава, бывало, колола ногу сухим сучком али камушком. Никакие звуки не будили ночь. Тишина густела, плотно кутала со всех сторон. Мне показалось, что я забрела куда-то не туда и заплутала. Кругом поле раскинулось, вдалеке темной тонкой ниточкой виднелся лес, а позади с бережком шепталась речка. Я остановилась, прислушалась. Показалось, али и в самом деле младенец кричал? Почудилось, видимо. Я выдохнула, перехватила поудобнее лапоток и сделала всего несколько шагов. Прямо передо мной разлегся валун. Колдовство какое-то, что я раньше его не заметила.

Камень лежал на распутье с давних времен. Старцы сказывали, что его боги нарочно положили на скрещении четырех дорог, чтобы люди шли поклоняться и нести дары со всех сторон. Однако ж место прослыло неспокойным: туда с охотой заглядывали разбойники. Тропы заросли, место опустело. Говаривали, что облюбовала это место нечистая сила. Мол, каждый вечер собирает леший своих слуг туточки, выспрашивает, сколько загубили душ, кому и как нагадили, раздает поручения.

Вырыла я ямку неглубокую у самого камня, положила в нее корешок, засыпала землей. «Уф... Ну, отступать уж поздно», - я помешкала, а потом резко вылила воду на махонький холмик.

Сперва все спокойно было. Ночь даже ещё тише стала. Почудилось мне мельтешение позади, оглянулась – никого. Тут чую - рядом кто-то стоит. Осмотрелась – одна я на поле! Липкий страх подкрался к горлу, начал душить. Ох, мамочки, и чего мне дома не сиделось? Я зажмурилась и дала себе слово не глядеть по сторонам.

Спина зачесалась. Терпеть не было мочи, я почухалась. Тут же засвербела шея. Я мотнула головой, а кто-то начал щекотать мне пятку. Колокольчиком зазвенел смех над самым ухом.

- Что, девка, стоишь?

- Стою, - пропищала я.

- А чего стоишь?

- А того и стою.

Голос был не страшный, насмешливый. Я осмелела и открыла глаза. Черный мохнатый зверек с любопытством рассматривал меня. Он был совсем как человек, только мал ростом и заросший густой шерстью. Меня позабавили огромные уши с кисточками на концах и оранжевые глаза-плошки, я улыбнулась. Зверек обиженно надулся:

- Чего скалишься, деревенщина? Я, между прочим, самый красивый из своего племени.

В лапках звереныш крутил ивовый прутик, которым размахнулся и стеганул меня по ягодицам:

- Во тебе.

Ну и осерчала я! Захотела схватить паскудника за уши оттягать, да отскочил и давай рожи мне корчить, обзывать.

- Ну, догони меня, толстуха! Ишь, тьтьки отрастила! А скоро и брюхо вытянется!

Заскрипела я зубами от злости, но с места не сдвинулась, помню наказ Шептухи. А гад этот мохнатый как засвистит, как заулюлюкает – уши заложило. Со всех сторон набежали его сородичи глазастые, а вслед за ними и лесавки тощие на зайцах прискакали. Заместо волос у них трава на голове, руки на коряги похожи, а на лицах борода изо мха лесного. Окружили меня и давай измываться: косу растрепали, выдергивать по волоску начали. Одна лесная мавь щипает за грудь, вторая за бока норовит схватиться, третья щекочет. Крутилась я на месте, отбиться никак не могла, а зверьки только смеялись и пуще прежнего размахивались веточками, норовя отхлестать посильнее. И плакала я, и кричала, и умоляла перестать - ничего не проняло лесную нечисть. Я уж отчаиваться начала, отталкивать лесавок сил почти не осталось. Вдруг отскочили они в сторону, как от чумной, к земле припали. Подошел к нам дед столетний. На палочку опирается, еле ноги переставляет, лицо за волосами да впотьмах и не разглядеть.

- Чего тебе, девонька, надобно? Чудная ты: одна, посеред поля стоишь, кричишь.

И откуда взялся? Смекнула я, что никакой то не дед, а сам леший, но вида не подала. Авось отгонит слуг своих.

- Так я, дедушка, так просто стою.

Дед закхекал:

- Так просто, говоришь? А разве ж добрые дивчины стоят одни на поле? Ты, может, хлопца поджидаешь?

- Может, и хлопца, - согласилась я. Поганее уж не будет.

- А нашто тебе хлопец? Неужто я не сгожусь?

Лесавки захихикали, зверьки зашушукались, но стоило дедку цыкнуть на них, как тотчас замолкли.

Я глядела во все глаза, как старик превращается в богатыря: плечи аршинные, ростом стал выше меня на две головы, кожа светло-зеленая, лоснится под луной. Вот только одежонка не по размеру оказалась, порвалась тотчас по швам. Отбросил богатырь палочку, приосанился, а мне глаза некуда девать: весь срам его огромный наружу вывалился, мотается.

- Так что девка, сгожусь заместо хлопца? – зареготал леший, а вслед за ним лесавки.

Поманил их, облепили его мави и давай тереться, извиваться. На меня пальцем показывают, ржут, пуще прежнего извращаются. Я уж и не знала, куда со стыда деться. Заплакала сызнова, Егорушку припомнила, закралось сомнение: а закончится ли мучение это?

Только подумала – так будто с цепи сорвались лесные духи. Сама диву даюсь, как на землю не повалили, да как я на месте удержалась. Ох и больно ж было: пук волос выдрали, юбку порвали, ноги расцарапали. А как начали опять щипать, так я и с белым светом распрощалась. Леший стоит, подбадривает своих слуг, советами наставляет, как людей морить надобно, а я в мыслях уж и с мамкой расцеловалась, и с батькой, Егорушку благословила.

Уж и не помню, когда, но разом пропали духи, стих ихний злобный смех. Едва я не упала, немощная, на землю. Разлепила веки, от слез распухшие, волосы с побитого лица убрала, добре не соображаю. Просто вижу: красными глазами сверкнул волк, пробегавший мимо. Куцый.

Вот тут я и позволила себе зареветь во весь голос. На землю опустилась, руками по ней застучала, себя пожалела. Полегчало. Огляделась я: даже трава не примята, будто не было здесь лесавок и зверьков черных, будто леший надо мной не глумился. А на том месте, где корешок закопала, вырос полыньи густой куст. Да не простой, серебристый. Светится, как луна на небе, пахнет сладко.

Сломала я стебли сочные, венок сплела. Не бог весь какой получился, пальцы-то дрожали, глаза слезы застилали. «Ох, Егорушка, что хошь ради тебя выдержу! Будешь ты моим, будет все у нас добре!».

Надела на голову веночек блескучий, поднялась с земли, юбку отряхнула. Саднили царапины, горели щипаные места, заболели глаза. Двинулась я к реке и боле не боялась ничего. А чего страшиться, коли хуже представить тяжко?

Вышла скоро я на полянку, к Сажке, гляжу: девушки голые хороводы водят. Волосы зеленые распустили, по бледным плечам рассыпали; груди у них до колен висят. Как увидели русалки меня, бросились было навстречу. Да полыхнуло на голове холодным светом, ринулись утопленницы в реку с перепугу, подалей от меня. Я же к воде подошла, умылась, ноги обмыла. Лапоток так и остался у камня, да уж возвращаться за ним я не стала. Так хотелось поскорей дома очутиться, что сил нет. Сняла я венок, пустила по Сажке. Проплыл он совсем чуть-чуть, река проглотила его, только булькнула напоследок. Села я на бережку поджидать Хозяина, а сама думаю: чего он взамен потребует? С меня спрос не велик: пара серег, бусики да рубашка новая, льняная. И то дома остались все мои богатства. Честь Егорушке отдала - в женки меня чудище водное не возьмет. Ребеночка? Так он и вовсе для меня ничего не значит. Дурно это - от дитя отказываться, да почто оно мне без мужа? Вот загадаю, чтоб кузнец мужем стал, тогда и ребенка можно будет оставить, авось, мальчика в утробе ношу.

Когда вышел из Сажки Хозяин, я притомилась гадать, а просто смотрела на ласковую водицу. Слизнет она с моих ног песок и отпрянет, слизнет и отпрянет. Едва-едва слышно шелестят волны, будто сказывают тайну великую, а кто разгадает ее, тому и честь, и хвалу, и богатства обещает. Вдруг заволновалась, заклокотала река, столб воды двинулся ко мне. А как песка коснулся, мигом превратился в страшилище. Глаза рыбьи, все тело чешуей покрыто красно-бурой, а замест рук и ног – лапы с перепонками. Все тело у чудища, как у ящерицы, только очень уж большой. На спине гребни колышутся, а из дырок, где нос должон быть, водоросли свисают. Ушей у Хозяина не было, там корки какие-то кровавые, на жабры похожие. Отпрянула я, нос зажала: вонища от того водного чудовища шла – ужасть. Мертвечиной али ещё чем смердел, да аж слезы вышибло невольные.

- Чего надо?

Голос у Хозяина глухой, как из-под воды доносился. А смотрел своими глазенками не зло, равнодушно. Ну и я набралась смелости:

- Перелет-траву ищу.

Хмыкнул красный ящер, махнул лапой:

- Будет тебе перелет-трава. Откуда узнала, что венок плести надобно?

Отблагодарила я в мыслях Шептуху мудрую, вздохнула свободнее:

- Люди посоветовали.

- Так люди знать должны, что цена высокая у волшебной травы, - в бесцветном голосе мне послышалась насмешка.

- Так думаешь, что не расплачусь? – испужалась я.

- Эх, - вздохнуло чудище. – Глупая ты девка. Расплатишься, за все расплатишься. А готова ль? Ну, коли пришла, значит думаешь, что готова. И неужто так тебе перелет-трава нужна?

- Нужна, - я почти не раздумывала. - Дня не прошло, чтоб не думала я об этом. Нужна.

- Дело твое. Смотри мне в глаза, - приказал Хозяин.

Заглянула я в его очи холодные, и почудилось, что водой меня облили. Время на миг остановилось, сердце стучать перестало, голова закружилась. Не помню больше ничего.

Очухалась я, а Хозяина уж и нет. Край неба посветлел, а луна побледнела, огонечки исчезли. Рассыпали полевые духи росу по траве, сами спрятались от скорого рассвета. Я уж и расстроилась, что не оставил мне ящер смердючий перелет-траву желанную, такими мучениями заслуженную, как тут с волной выплыл на берег цветок невиданной красы. И зеленым светится, и в тот же миг красным вспыхивает, и желтым, и синим. Капельки воды блестят на нем, как серебряные, срываются и падают, похожие на каменья самоцветные. Схватила я тот цветок и тут только подумала: а как же просить у него? Съесть его надобно, закопать, обратно по реке пустить?

«Пустить... пустить... пустить...» - забилось в такт сердцу слово в ушах. Тут я растерялась: а чего же я желаю? Ребеночка скинуть или Егорку влюбить в себя? Светало быстро, час желаний убегал, а я не могла решиться. Боязно было загадать не то и не так. Но тут запел соловушка, заторопил печалью песни. «Хочу...чтобы любил меня Егорушка!», - с такой думой кинула я цветок в воду. Тотчас потонул он, полыхнув напоследок ярко-голубым. Постояла я у Сажки ещё чуток, да встречать рассвет не стала, домой воротилась. А что еще делать? Ждать – вот и вся участь.

***

У доброй хозяйки дел невпроворот. Дом-то большой, хозяйство богатое: две свиньи, корова, кролики, куры, собака да кошка. Рано, ещё едва светает, встану, воды наношу, кушать приготовлю. Тут уж мужа надо будить. Провожу его, а там и корову пора доить да на поле гнать. Отведу Зорьку к пастуху, потом свиньям намешаю, чтоб не визжали в хлеве и сало на боках розовых быстро наращивали. Куры набегут: насыпай поесть, хозяйка! Под ноги лезут, крыльями хлопают. Кину им пригоршню ржи, они начинают скубстись за зерно, бросаются на него, будто год не ели. Из хаты плач доносится: дитятко проснулось, маму не нашло да испугалось. Я несусь к колыбельке, достаю малыша, сую ему в рот цыцку, лишь бы не драл горло. Он, весь красный от натужного ора, мигом успокаивается и тихонько сосет молоко, причмокивая и жмурясь. Смотрю я на кровинушку свою и нарадоваться не могу. Как бы я без него жила? Неужто скинуть хотела? Вот дура так дура! А кто бы ко мне ручки маленькие тянул? Кто бы улыбался так доверчиво и счастливо? Кому бы я песни пела? Ох, бабы совсем безголовые, коли дело мужика касается. Забывают обо всем, не разумеют, что счастье-то оно вот, в них самих зачинается, растет да на свет появляется. Сперва маленькое, вертлявое, крикливое. Так то ерунда, тут не это главное. Когда ж смотрит на тебя ребеночек, до слез умиляешься, любовью сердце исцеляется ото всех бед. И откель у детей взгляд такой: бесхитростный, всезнающий и любящий? То богам только ведомо.

Накормлю я малыша, он уснет сызнова, а я по дому управляюсь. Белье замочу, постираю, обед наварю, приберу постель да пол подмету. Бывает, что пироги намешаю, поставлю в печь. Так полдня и проходит. Муж на обед с кузницы ворочается, а его на столе щи или борщ наваристый поджидают, картошечка с мясом и маслом приправленная, огурчики и помидоры нарезанные, лучок с грядки, творог, с вареньем намешанный, сыр вареный, желтый, гладкий. Доволен муженек-то женкой. Улыбается ласково, по-хозяйски рукой по спине меня погладит. Охоч мой муж до ласк, не только ночью, а бывает что и днем на кровать валит. Любит он меня, ни разу из города без подарка не вернулся, а туда, поди, каждую неделю наведывается. Ни голоса, ни руки не подымет. Завидуют мне на селе, уважают.

Не наврала Шептуха: исполнила перелет-трава желание заветное.

Не сжалился Хозяин: забрал у меня самое дорогое, что было.

Не люблю я мужа своего. Не дурно с ним живется, да только тошно с нелюбым. Пусто в груди там, где любовь ране жила, жаром душу согревала, жизнь украшала. И деваться некуда: ради ребенка терпеть буду любовь мужа. Тоска нарастает с каждым днем, подтачивает волю, как вода камень. Но не заманит к себе Хозяин, не стану я ещё одной русалкой. Есть у меня ради кого жить, вытерплю все что угодно, только чтоб дитятко довольно было. Да и что мне-то станется, коли я, как ветка сухая, без любви? Отживу.