Лаура Казальс, Пабло Индало

Цикл «Сказки великих музеев»

Царское Село. Три хозяйки и «бабушка Ломоносова».

 

Иду туда, где мне приятно;

тому внимаю, что понятно;

вещаю то, что мыслю я;

могу любить и быть любимым;

Творю добро, могу быть чтимым;

закон мой – воля есть моя...

РАДИЩЕВ.

 

Олеся в детстве любила ездить к дедушке. Он жил рядом с Ленинградом в Царском селе, совсем недалеко от дворцовых парков, а работал в городе. Часто в пятницу вечером дедушка заезжал за Олесей в их огромную коммуналку на Загородном проспекте и забирал девочку с собой в нарядную просторную квартиру в Царском. Тогда это был город Пушкин. Там он жил не с олесиной бабушкой, а со своей второй женой. Она уже ждала их. Вкусный ужин стоял на столе. Его готовила приходящая домработница дедушки. Но ее Олеся видела редко. У той женщины была своя комнатка на площади у вокзала.

Сразу после ужина дедушка и Олеся шли кататься на лыжах. Лыжня шла прямо у дома. Олеся смотрела на снежинки, на ограду Александровского парка, вдоль которой шла лыжня и освещенная улица с редкими машинами.

 

В парк можно было войти через дырку в ограде или через ворота. Они были немного подальше дырки. Напротив ворот было огромное страшное здание. Оно как страшный черный занавес занимало полнеба. Здание было высоким-высоким, а перед ним стояло несколько длинных одноэтажных домиков. Олеся больше любила заходить в парк со стороны дырки. Она боялась проходить мимо того здания-великана, хотя лыжня в парк через его ворота веселила сердце, и ноги так и бежали, бежали. Стройная аллея и зимой радовала соразмерностью. А какими огромными казались деревья!

 

Но лучше – через ограду и сразу в парке, и, казалось не было улицы, машин фонарей. Пролезешь между чугунными прутьями – а там широкое-широкое снежное поле. И от снега светло даже в черный зимний вечер. А вдали за полем – стройное, но широкое светло желтое здание. Александровский дворец. Олеся только через много лет поняла, что это не поле, а пруд отгораживает здание от ограды. Деревья в парке были старые, и зимой их черные силуэты формировали странный узор над бледной желтизной дворца на сером тоскливом небе.

 

Летом – все было другое. Зайдешь в знакомую дырочку в ограде, а там над голубовато масляной гладью пруда стоит праздничный дворец. По веткам скачут белки, сразу столько запахов, звуков, светлая зелень весенних дубов и кленов. В траве ежики и мышата разные бегают. Иногда славные смешные бесхвостые мышки затевали с Олесей игру в прятки. Эти мышки умели разговаривать и многому научили Олесю. Но все это было летом. Мышки зиму не любили. Они рассказали Олесе, как приехали в молодой город Петербург из далекой теплой Франции и все время зябли в наши вьюги-метели. Хорошо работы и летом и зимой было много. Их ведь царя Петра крестник Ибрагим Петрович Ганнибал через всю Европу из Парижа привез помочь охранять новые дворцы от незваных гостей-грабителей. А такие во все времена и во всех странах водятся. Дело известное. Не работать, а взять чужое и продать подороже... И еще. Чтобы порядок во дворцах был. Чтобы учтены-сочтены все сокровища... Так этих мышей – долгожителей приучили во всех дворцах. А служили они до России всюду. У французских королей в Лувре и Па-ле-Рояле, у испанских в Эскориале, у Медичи во флорентийских дворцах. Даже дворцы папы римского в Ватикане охраняли, сокровища церкви пересчитывали и берегли... А теперь они в России живут и работают...

Хорошо у нас летом! Зимой знакомые мышки редко выходили. Но и зимой радости много тем, кто любит запах свежевыпавшего снега, видит, как медленно и мягко падает иней с прогнувшихся под тяжестью пузатых снегирей ветвями деревьев в царскосельских парках...

 

Пятилетняя Олеся неслышно шла за дедушкой на лыжах-дощечках. Он иногда оглядывался и проверял, где же его молчаливая девочка. Она всегда так ровно бежала на своих маленьких лыжах, что он не слышал ни ее шагов, ни дыхания. Олеся никогда не звала его на помощь и не жаловалась. Однажды вечером они спешили с прогулки, дома у дедушки ожидались гости. Олеся сняла в просторной прихожей валенки, и дедушка увидел, что вся левая нога у нее в крови. А в этот декабрьский вечер Олеся в темноте съезжала с небольшой горки и не заметила низко висящую острую ветку. Она резанула ногу Олеси чуть ниже колена. Но ей и в голову не пришло окликнуть дедушку. Посмотрела, все хорошо, вроде свою белую шубку не замарала. Скорей встать и быстро нагнать его...

 

Этот случай, удививший гостей хлебосольного олесиного дедушки, ему самому ничего нового во внучке не открыл. Она была такой, какою была. Маленькая Олеся росла послушной девочкой. Но кротость и безмятежность не были свойством ее натуры, а, скорее, безразличием к большинству людей важным жизненным обстоятельствам. Девочка создавала внутри себя картину мира, в который вошла. Каждый час жизни, упавший в декабрьскую метель со старого клена коричнево красный листок, след ежика на снегу, заледеневшие гроздья рябины были поводом для изменения уже выстроенного здания мира. И в свои выходные дни совсем еще не старый дедушка с напряженным вниманием наблюдал за жизнью ума и сердца этого спокойного и серьезного существа.

 

Впервые Георгий Всеволодович, так звали дедушку, увидел Олесю, только когда той минуло три года. После войны они с женой безвыездно жили заграницей, в основном в Австрии и Германии. Незадолго до войны при драматических обстоятельствах и по его несомненной вине Георгию Всеволодовичу пришлось расстаться с бабушкой Олеси. У них было три дочери – одна красивее другой. В сорок первом старшей исполнилось 17, средней 13, а младшей Татуле – девять лет. Георгий Всеволодович несказанно их любил и баловал, поэтому его уход переживали мучительно. Дедушка руководил большим проектным институтом, и сразу после начала военных действий институт отправляли в Свердловск, и Георгий Всеволодович просил взять двух меньших дочерей и, хотя бы Татку, хотя бы одну Татку, с собой. Но бабушка Олеси была непреклонна, и всю страшную блокадную зиму она и девочки пробыли в Ленинграде. А Георгий Всеволодович со второй своей женой были в безопасности и достатке далекой эвакуации. И это было самым жестоким для него укором и постоянным ночным кошмаром. А вот теперь следом за ним на крохотных лыжах бежит дочка его старшей. Что за ребенок! Остановилась. Наклонила голову в белом меховом капоре. То ли думает, то ли вслушивается в зимний вечер. Сняла одну варежку, на небо смотрит...

 

Сколько прекрасного и непонятного творилось вокруг! И Олеся целиком погружалась в осмысление звуков и шорохов вечера. Вот неделю назад снег по обе стороны лыжни состоял из красивых отдельных звездочек. Они переливались в свете луны. Сама лыжня была мягкой, след от лыж четко ложился на снег. А сегодня на улице шуга одна. Это такая каша из снега и льда. В парке темноватый снег корябает лыжи, около деревьев – ледяные круги. А на само поле перед дворцом как будто накинута частая черная сетка. Это было важно, как значимой и тревожащей была впервые замеченная печаль и волнение бабушки перед ее отъездом в Пушкин, в другую семью и квартиру. Олеся бывала так поглощена и озадачена замеченным, что совершенно пустяшными оказывались пожелания взрослых надеть другие носки или поужинать перед отъездом...

 

Иногда Олеся превращалась, как она себе сама придумала, в ухо-нюхо-глаз. Он, конечно, и зимой в ней жил. А уж весной и летом…

Главным в этой чудо-тройке был глаз, который раскрывался у нее где-то внутри, и Олеся начинала вся, пальцами, животом, коленками и ладошками, слышать и видеть ослепительную весеннюю зелень старых лип и дубов, влажно-оливковую гладь прудов, впитывать запах только скошенного клевера, слышать крики ласточек, карканье ворон, ветер из далеких теплых стран, который тонкой знойной струйкой подмешивается к резкому ветру с Невы и Ладоги, раскачивающему древесную роскошь аллей. Все это заполняло нехитрую суть девочки, завораживало и влекло. Еще этот третий глаз показывал Олесе прошлое, и она видела вчерашнее и позавчерашнее. А иногда ухо-нюхо-глаз, как прожектор, выхватывал какой-то кусочек будущий событий, которые странно четкими вспышками появлялись и исчезали перед девочкой.

 

Однажды в том месте, где Александровский парк примыкал к огромному пустому полю перед пугающим исполином-дворцом с черными окнами, Олеся увидела на снегу давний след мышки. Чудесный ухо-нюхо-глаз показал девочке, что тут пробежала голубоглазая бесхвостая мышка. Как раз за минут пять до того ее дедушка встретил какого-то мужчину, также шедшего на вечернюю лыжную пробежку, и Олесе было велено одной потихоньку идти к воротам парка. Олеся же немного отклонилась от лыжни и пошла по никому, кроме нее, не видимым узеньким мышкиным следочкам. Ведь это были следы ее подружки – дворцовой мышки Пьеретты. Они привели Олесю к длинным одноэтажным домам, полукругами, лежащими вокруг поля. Девочка увидела на границе немного подтаявшего у стены снега крошечную дырку и легко въехала в нее на своих маленьких ловких лыжах. Узкая тропка-лыжня внутри подземного хода шла вниз, и Олеся с восторгом делала крутые повороты. Вот тропка стала подниматься и привела Олесю в большое разрушенное помещение. В окнах не было стекол, и здоровущая луна светила прямо в глаза и на снег на полу помещения.

 

Олеся спокойно доехала на своих верных лыжиках до середины зала. Под высоким потолком сидело несколько ворон. В дальней стороне виднелись нелепые остатки какой-то страшной лестницы. Это была не лестница, а всего четырнадцать ступеней. Выше они обрывались, и весь этот кусок ступеней выглядел не только странно, но и страшно. Рядом никого не было...

 

Села Олеся на нижнюю ступенечку обломка лестницы и задумалась, а быть может, и просто так сидела, про маму, бабушку и двух своих тетушек думала. Как они без нее теперь на Загородном? Что делают? Бабушка, наверное, тетради школьные проверяет, запятые правильно расставляет у своих учеников... А мама? Мама - читает. Сидит на стуле, поджав ноги, а книгу положила на стол рядом с бабушкиными тетрадками. У них теперь две комнаты. Перегородили одну большую – получилось две. Олеся спит вместе с бабушкой в маленькой, а мама и ее две сестры в столовой. Хорошо дома, уютно. Бабушка только переживает, что у них на окнах решетки. Живут, как в тюрьме. А как без решеток? Первый этаж в проходном дворе на Загородном! Не только воры, бандитов полно. А решетки красивые, на ограду Александровского парка похожи...

 

Но вот послышался шорох платья, и к Олесе подбежали две одетых в старинные платья мышки. Олеся сразу их узнала. Да, это были ее знакомые хранители дворцов! На Пьеретте было женское придворное платье розовато-сиреневого цвета, на ее муже Жано – расшитый голубыми цветами серебристый камзол. Мышки были не только прелестно одеты, но и нарумянены. А хорошенькая Пьеретта еще подкрасила ротик, нарисовала бровки и мушку – родинку на левой стороне мордочки. А как ей шел высокий парик из седых волос! Такие эти мышки были нарядные, голубоглазые, так рады были Олесю видеть, что та забыла свою недавнюю грусть-печаль...

 

– Что, Оля-Олеся, сидишь – задумалась? Мы давно тебя ждем! Ужин остывает. Жано приготовил цыпленка в апельсиновом соусе, потом десерт по тайным рецептам. У нас все с собой!

– Милая Пьеретта!.. Вы, как всегда, спешите. Сначала как следует накроем стол для нашей гостьи... А вы, сударыня, снимите валенки. Я их к печке поставлю. А пока мои тапочки вам послужат.

– Жано, у нее носки, по-моему, мокрые. Оля, носочки тоже снимай!

Жано торжественно отнес носки и валенки к старой печке-буржуйке. Дым от ее изогнутой трубы высокой струйкой поднимался в помещении, а потом улетал в пробоины от снарядов на стенах дворца, а потом – куда –то дальше до самой Луны. Сейчас Олеся сидит и Луны не видит, а вот голову на бок повернула, Луна и показалась ей в пробоине. Большая и яркая, почти как солнышко летом!

 

Мыши ловко вынули из большой корзины три красивых ярко красных тарелки и блюдо, разложили посуду на нижней ступеньке обрубка лестницы. Пока хозяева накрывали на стол, они непрестанно рассказывали Олесе про свою семью, как везли маленьких мышат в клетке, и они дрожали от лютого русского мороза всю дорогу. Тогда маленькая Пьеретта чуть не погибла. Олеся превратилось в огромное ухо, и слушала, слушала. Она рассеянно взяла серебряные ножик и вилочку и стала есть остывшего, но такого вкусного и нежного цыпленка. Потом Жано и Пьеретта сменили большие красные на такие же маленькие красные тарелочки.

 

– Вот, Оля, ты из этих тарелок сейчас ела. Глянь на обратной стороне! Сразу видно – вещь музейная из «пурпурного сервиза»... У нас тут все дворцовые вещи переписаны и учтены. Да, Жано?

– Такой порядок завел император Александр Второй. А при царицах-императрицах все богатство, утварь без счету и числа в царских дворцах были. А этот император специальными метками каждую вещь обозначил. Так что любую нашу картину или вазу найти теперь можно.

– А, если ты какую вещь с меткой дворца нашел – беги скорей туда и вещь эту отдай. Чужое брать нельзя!.. Но Александра Второго потом убили...

 

Пьеретта вынула из корзины десерт, а ножики и вилки дала другие. Точно такие маленькие, с перламутровыми черенками, ножики и

вилочки для фруктов были у дедушки. Оля любила смотреть, как тот чистит для нее яблоко. Олеся вспомнила дедушку, бабушку, маму и отвлеклась от еды, оглянулась вокруг. Такая нарядная посуда, а вокруг... Все было в самом поверженном и ужасном состоянии.

 

В это время дедушка Олеси обсуждал со своим приятелем последние министерские новости. Приятель, как и дедушка, был директором серьезного научного института, и им было о чем вместе потолковать. Приятель был старинный, они вместе учились, и говорить можно было достаточно откровенно. Достаточно. Но в известных пределах. С этим человеком для Георгия Всеволодовича было определенное неудобство. Он знал никому другому неизвестные обстоятельства жизни Олесиного дедушки. Георгий Всеволодович, тогда еще Гоша, познакомился с вот этим самым приятелем на матмехе университета, где Гоша скоро стал любимейшим учеником молодого профессора Бизяковича, недавно с женой приехавшего из Петрограда в провинцию. С женой молодой профессор познакомился на замечательных семинарах немецкого физика Эренфеста. На эти семинары ходили все студенты Петербургского университета вне зависимости от факультетской принадлежности. Приглашенный профессор был не намного старше школяров, заражал и заряжал идеями, европейским свободомыслием и эрудицией. Этот заряд Бизякович передавал и на своих лекциях, и на бесконечных говорильнях в общежитии, и на долгих застольях в своем небогатом доме. Они так самозабвенно занимались математикой, что не заметили ни революции, ни Гражданской войны. В это самое время Эренфест опять работал в Европе. Он познакомил друзей с работами дедушкиного учителя, и тому дали приличную стипендию для стажировки за границей. Так что Бизякович решил на год покинуть Россию. Но Советы его не выпустили. Тогда он женой Валентиной Витальевной решили, что такую стипендию упускать не след, а из голодной и холодной России сначала надо ему одному выбраться, потом и она... Профессор нелегально уехал, да так и остался в Англии, а его жена – в Петрограде...

 

С самого дня отъезда своего учителя и друга дедушка отношения с ним не прекращал, потому что они занимались одной проблемой, которую дедушка Олеси не смог бросить. Не только не смог, а «чем дальше в лес, тем больше дров»... Так его развернуло, такие новые ходы подземные и глубины каждый день... Оставшись без опоры Бизяковича, дедушка Олеси Георгий Всеволодович, а тогда совсем молодой Гоша, стал иногда впадать в молчание. Он думал над задачей. А говорить было не с кем, уж слишком в дальние дали математики он залез... Постоянной переписки с учителем не сложилось, уж очень опасно, но оказии Гоша использовал всевозможные ... Но знал ли об этом его сегодняшний собеседник?

 

В двадцать четвертом году Георгия Всеволодовича выгнали из университета. Не за плохую учебу. Он был и оставался все годы лучшим студентом матмеха и уже начал преподавать. Отец Георгия служил священником Никольской церкви в небольшом городке на севере России... Из-за отца и церкви той выгнали Гошу из университета, не выдав диплома. И дружбу с уехавшим профессором припомнили. Еще как припомнили. Тогда-то жена Бизяковича, Валентина Витальевна, устроила Гошу учителем физики в одну питерскую школу около Политехнического института. Через десять лет она же исхлопотала у Иоффе восстановление Гоши в университете и выдачу ему диплома. К этому времени у него на руках было трое дочерей, отец и мать, оставшиеся под старость без крова и куска хлеба. Еще младших сестер надо было поднимать. Все вместе с ним и его женой жили.

 

Иоффе познакомился с работами Георгия Всеволодовича, поговорил с ним, зашел в школу, где Гоша преподавал. Посмотрел, как оборудован кабинет физики, и в каком идеальном состоянии все приборы, да и предложил у себя в институте место завлаба. Но Георгий Всеволодович отказался. Он устал от нищенской жизни. Хотя зарплата у Иоффе была весьма приличная, в проектной организации Георгию предложили намного больше. Хватит, хватит бессмысленных исканий в метрических пространствах. Никакой зауми, а ближе к телу. Георгий Всеволодович быстро набирал карьерную высоту в проектной организации и скоро мог обеспечить себе и детям нормальное существование. Стал один надолго уезжать в Крым и на Кавказ в отпуск. Инженерная работа ему нравилась. Она не выворачивала душу, как математика, и требовала умственных усилий, меньше, чем игра в биллиард. Так он сам для себя сформулировал. Но деньги за инженерство получал подходящие. Все пошло . И без зауми.

 

С двадцать четвертого года стало находить на Гошу это тяжелое молчание. Все про задачу свою думал. И про всю никчемную в стране тяжелого машиностроения всячину. Почти периодические функции, мера Хаусдорфа, теория хаоса. Ума хватило никуда не полезть с этим в какой-нибудь журнал. Там бы за теорию хаоса, да еще ему поповскому отродью...

 

Дедушка посмотрел, на месте ли его Олеся, и вернулся к разговору с приятелем.

 

А Олеся никак не могла понять, где же она очутилась после долгого пути на лыжах по подземному ходу.

– Где же мы сейчас, милые Пьеретта и Жано?

– Оля, неужели не узнала наш огромный дворец? Он же стоит напротив входа в твой любимый Александровский парк. А ты, милая барышня, к нам приехала на лыжах подземным ходом под Парадным плацем...

– Это таким большим полем перед жутким темным домом? Этот дом как чудище смотрит окнами черными мне в спину, когда еду по парку. Какой же дворец? Развалины одни.

– А ты будь внимательна, посмотри своим чудесным третьим глазом на эти стены и потолок.

– На них следы снарядов. Это следы войны. Посмотри, Оля, на лестницу. Видишь, углубления-дырочки. Мы с Пьереттой чуть не погибли при обстреле. А раньше тут не развалины были. А красота сиятельная. Чудо рукотворное! Дворец!

– В тебе есть волшебная сила, Олечка. Твой третий глаз. Не всем дано. А ты можешь, ты должна увидеть, как здесь все было еще десять и сто десять лет назад... Сейчас мы в Предцерковной зале Екатерининского дворца. А сама раскрасавица-церковь Воскресения господня за этой залой и была!

 

На этом месте Жано поцеловал кончики своих пальцев и сказал: «Манифик». Оля в свои пять лет была достаточно образованна. Она от бабушки знала, что по-французски «Манифик» это означает «Прекрасно». Значит, недурна была эта церковь во дворце до войны... А Жано продолжал.

 

– А эти ступеньки – все, что осталось после войны от знаменитой лестницы Стасова. Он был одним из многих созидателей бирюзовой с золотом чудесно-огромной подковы счастья, брошенной в северные леса по желанию царя Петра, – нашего Екатерининского дворца...

Олеся медленно оглянулась вокруг. Вгляделась-всмотрелась. Вслушались в шорохи уснувшего дворца, ощутила горьковатый запах запустения, разрухи и беды. Стал, стал раскрываться ухо-нюхо-глаз. Он сидел где-то немного ниже шеи, и это место теперь болело и ныло. Не сильной болью, а сладкой и грустной болью воспоминаний.

 

На стенах около лестницы стали проступать пятна чудесных картин. Вдруг с потолка рядом с Олей свалился кусок штукатурки. А потом! На месте обвалившейся штукатурки засияла, засверкала хрустальная люстра. На других частях потолка стали светиться золотые нити тонкого узора. Нелепые остатки ступеней выровнялись, продолжились такими же белыми клавишами наверх и превратились в лестницу. По обе ее стороны в стены были вставлены картины. Окна Предцерковной залы закрылись от мороза красивыми стеклами. Дворец предстал перед Пьереттой, Олей и Жано таким, каким он был до войны...

 

Что-то дедушка Гоша говорил Олесе о музее, что стоял в Царском за пустым полем. Он не раз ездил туда с Олесиной бабушкой и дочерьми... Конечно, до войны. Что же это такое «довойны». Время года, которое она не видела? «Довойны», это, наверное, лучше весны и лета. Когда же оно настанет?

 

Дедушка в оглянулся на то место, где оставил внучку – ее там не было. Посмотрел еще раз – вроде стоит она там. А, может, показалось, что это Олечка. Просто вьюга намела небольшую горку, похожую на его внучку. Ведь Олеся была в белой-белой шубке и таком же белом капоре.

 

О переписке Георгия Всеволодовича с Бизяковичем не знал никто, даже его первая жена, которой он полностью доверял. Просто близких надо беречь, в том числе, и от излишних знаний о вас самих. Этот приятель Олесиного дедушки тоже о его переписке с известным, теперь уже британским, математиком знать не мог. Но он знал, что Гоша был любимым учеником Бизяковича, и что над несколькими проблемами они работали вместе. Значит, о переписке мог догадываться... Конечно, между «догадываться» и «знать» расстояние немалое. Но в этой стране уже только догадка о подобных обстоятельств жизни Гоши была для него небезопасна...

 

Приятель мог догадаться, что из Вены и американской зоны послевоенного Берлина Георгий Всеволодович не раз звонил в Англию своему учителю, а тот в ученых записках британского математического общества опубликовал работы Олесиного дедушки. Правда, фамилию они решили изменить. Во избежание. Однажды Бизякович предложил ему работу в Англии, и Георгий Всеволодович решил туда уехать. Сделать это было не так уж сложно…

 

В послевоенном Берлине имелся универмаг с несколькими входами-выходами. Два были в восточную зону, а три выхода к союзникам-победителям в американскую, британскую и французские зоны... Зайти через советский, а выйти по британскому коридору... Риск был, конечно... Но и оставаться на руководящей работе было уже невозможно при той нелепице в промышленности, когда не то, что талантливые, мало-мальски мыслящие люди, если и не пускались на распыл, то как-то очень ловко оказывались обреченными на вымирание и бездействие... Зачем вывозят сейчас из послевоенной Германии уже устаревшие станки, оборудование? Тратятся деньги на перевозку в Россию. А что получают? Тащат через всю Европу отставание в технике еще на 30–40 лет...

 

Своей теперешней жене Георгий Всеволодович не сказал ничего. Он знал, она примет все его решения и поступки. Они выйдут к англичанам, а там и сама поймет... Он, конечно, думал о своей первой жене и дочерях. Летом сорок второго года их отправили в эвакуацию в алтайский край. А теперь они вернулись в Ленинград. Правда, не свою отдельную квартиру... Но – война закончилась – все образуется. Вот и Германия восстанавливается. А неприятностей от его отъезда в Англию у девочек быть не должно. Времена не те. Англия их союзник. К тому же он развелся со своей первой женой. Россия, Ленинград и дочери теперь казались чем-то вчерашним и далеким. У него одна жизнь. И он уедет...

 

...Олеся запрокинула голову и рассматривала высокий стройно белый зал. Он казался и простым только при первом впечатлении. А рассматривать можно было долго-долго. Бесконечно. Зал делился на три части скученными группами белых колонн. Каждая группка – как одна большая колонна. Соцветие тюльпанов такое. Луковки все рядышком посадили, и выросли до потолка высокие цветы-колонны. Наверху у каждой из маленьких колонн – золотые кудрявые лепестки. Потолок весь расчерчен тонким рисунком. И окошки тоже в колонны заделаны. Окошки у Предцерковной были только с одной стороны. Так в этой зале от колонн посередине к колоннам у окошка арочки были сделаны. Олесе так эти арочки понравились! Как будто танцевали в золотых кокошниках две стройные барышни боярышни и вот руки наверху сцепили, чтобы следующая пара красавиц вперед них вышла...

- Жано, Пьеретта, миленькие! Кричать хочу! Ослепла, ослепла от красоты!

 

Олеся хотела было сразу побежать вверх по лестнице. Но мышки остановили ее.

– Оля! Быстрая какая! Надо получить разрешение на вход...

– От кого же?

– От славных трех хозяек дворца!

Пьереттта и Жано побежали к лестнице, накрытой узорным турецким ковром-дорожкой. В сию минуту видимом прошлом дворца лестница показалась Олесе белым прекрасным островом рядом с огромной предцерковной.

– Что ты, Оля, обмерла? Стоишь, как неживая. Это лестница Стасова. Она на второй этаж ведет в официантскую. А там – Камеронова анфилада. Анфилада – такой ряд комнат.

– Пьеретта, ты хоть девочке объясни, Камерон – архитектор английский. Он в нашем Царском много настроил.

– Жано, ты нашу Олесю запутаешь. Камерон не сам строил, а делал чертежи. Таких архитекторов здесь немало было. И до Камерона чертежи для цариц рисовали. Но Камерон, конечно, первостатейный мастер был, хоть и англичанин. И не нам судить, кто первейшим был. Растрелли, Камерон, Стасов или Земцов. Не стометровка…

– А сколько народу здесь потело-пыхтело на строительстве и в камнерезных... Милая Пьеретта, все-таки пойдем к трем хозяйкам. А то мы так гостье все разом хотим поведать! А ты, Олечка, прости нас за словоохотливость неприличную. До войны тут каждый день полным-полно народу. Золотились главки церквей. Яркими моревыми красками окрашены стены дворца.

 

– А моревыми, Жано, это такими синими, как море?

– Так точно... А в Золотой анфиладе всегда много народу. Порознь и группами... Взрослые. Дети. А сейчас мы тут одни век коротаем. Только на миг твой чудо-глаз нам прекрасное прошлое дворца показал.

Тут Олеся о дедушке вспомнила. Не слишком ли она задержалась в гостях?

А ее дедушка все стоял и разговаривал с приятелем. Георгию Всеволодовичу неловко было самому закончить разговор. Но, наверное, придется. Нельзя же Олеське столько ждать на морозе, да и гости сегодня. Негоже опаздывать...

 

Георгий Всеволодович вспомнил, как однажды в послевоенной Вене он припозднился к приходу гостей. Стол был сервирован на большой террасе их квартиры. Рыжее апрельское солнце по-летнему ярко отражалось в бокалах и огромной хрустальной крюшоннице, освещало тюльпаны и огромные букеты горько пахнущей темно-лиловой и белой сирени.

 

Утром Георгий Всеволодович попросил их кухарку вылить в

крюшонницу 16 поллитровок «столичной» и добавить растертые с сахаром молодые листья черной смородины. И на лед. Но тут секретец. Эту смесь листьев и сахара прогреть немного. Кухарка два раза просила повторить распоряжение. И, видно, поняла... Водка ее стараниями и усердием приобрела сочный цвет молодой луговой травы, и пузатая крюшонница напоминала аквариум с морской водой. Гости уже были за столом. Наши офицеры в подходящих чинах, американцы, англичане. За столом уже стоял веселый разноязычный гул. Георгий Всеволодович присоединился. Это должен был быть его последний вечер в Вене. Наутро он с женой на машине отправлялись в командировку в Берлин, в этот же день – в универмаг. Войти из советской зоны, выйти в дверь, ведущую в британский сектор. Никого ни о чем не предупреждать. Дать указания кухарке и горничной. Они ведь вернуться через два дня...

 

После того, как подали горячее, горничная подошла к Георгию Всеволодовичу и спросила, видел ли он письмо, что она неделю назад положила на стол в его кабинете. А он видел, да забыл вскрыть и прочесть, хотя письмо было из Ленинграда от его сестры. Георгий Всеволодович извинился и пошел в кабинет. Из письма выпала фотография. Кажется, ребенок. Он не стал смотреть фотографию и принялся читать письмо.

Сестра не преминула написать что-то гадкое о бывшей жене Георгия всеволодовича. С юности завидовала ее стати, парижским нарядам и успеху у мужского населения их маленького городка, куда будущая жена приехала из Петербурга учительствовать. «Блок, Ахматова, Гумилев, Белый... И со всеми твоя Дульсинея знакома. Но дом вести не сможет. Она же с прислугой выросла. Щей не сварит, пирогов не спечет...»

 

Еще в письме говорилось, что старшая дочь поправляется после инсульта, ее скоро выпишут из больницы, а Лялька уже пробует ходить... Почему у его двадцатидвухлетней дочки инсульт? Какая Лялька? Из всего им прочитанного однозначно следовало – у его дочки родился ребенок. Лялька. Значит, девочка. Георгий Всеволодович взял в руки фотографию, лежавшую тыльной стороной сверху. «Дедушке Гоше от внучки Оли.» А с фотографии на него таращилось наголо обритое существо с упрямым и непреклонным, не взглядом, а долгим и отважным взором... И такая вдруг радость! Восторг и счастье! Ай, да Маруська! Какую девку родила... И никаких «лялек». Ничего его сестра так в жизни и не поняла своим злобным и мелким умишком уездной поповны. Но она вот с ним, как и теперешняя жена, во всем согласна... Он очень любил свою сестру. А свое и есть свое. Но каждый раз молча досадовал на ее старательные выпады против бывшей жены. Не понимать простых вещей. Ведь и бывшая жена – это всегда когда-то любимая женщина... От такого не уйти. А раз внучку Ольгой назвали, значит, он ее будет звать Олей или Олесей.

 

Георгий Всеволодович быстро вернулся к гостям на террасу и, ничего не говоря, как дамой крестовой, козырной, хлопнул Олесиной фотографией по столу... Его жена молча взяла кусочек глянцевой бумаги и долго рассматривала. Хорошо они тогда посидели...

 

...Олеся рассматривала стройно-белую Предцерковную. А люстры-то какие! Как цветы хрустальные на потолке расцвели. За Предцерковной попадаешь в Воскресенскую церковь...

 

Жано неожиданно усадил Пьеретту и Олю на пол перед лестницей, да и сам уселся. Потом он отогнул край ковровой дорожки и приоткрыл, как драгоценную шкатулку, верхнюю поверхность самой первой ступеньки лестницы. То место, куда сапогами да сафьяновыми туфельками ступают. На приподнятой внутренней стороне ступеньки была нарисована во весь рост статная женщина в темно красном платье. Она улыбнулась и, эдак, свою ручку белую лебедем изогнула, ножкой махонькой шагнула, пошла своим легким шагом через всю Предцерковную, а потом – к выходу. А потом, уже перед дверью на улицу, оглянулась и еще раз, уже специально для Оли, помахала рукой и исчезла за дверью...

 

– Это наша первая хозяюшка, супруга царя Петра I Екатерина Алесеевна. Морошковое варенье сильно любила. А тут в лесу этой морошки было... Ей Петр здесь земли и подарил. А она каменные палаты себе приказала строить. А как закончили – царя и гостей созвали на праздник. Из тринадцати пушек трижды палили...

 

Но сон объял могильный

Петра во цвете лет,

Глядишь, земля обильна,

Порядка ж снова нет.

 

Олеся первый раз эти стихи от дедушки услышала. Тогда гостей много было. А она сидела на круглом стуле от пианино. Сверху на стул еще три подушки положили. Дедушка читал – а все головой кивали. Нет порядка. Оля вспомнила и следующие строки.

 

Тут кротко или строго

Царило много лиц,

Царей не слишком много,

А более цариц.

 

Олеся внимательно слушала рассказ Жано о том, как от Петра царство перешло его супруге Екатерине Алексеевне, той черноокой и длиннобровой красавице, что они все только что видели. А она дворец этот и всю «Сари Мойс» любимой своей дочери Елизавете Петровне и отписала. Та и стала второй хозяйкой Екатерининского... Олесе не понятны были слова «Сари Мойс». Оказалось, что это здесь и есть место, где стоит дворец. «Сари Мойс» в переводе с финского означает "возвышенное место" или "мыза на возвышенности". А русские же сначала стали называть это место Сарской мызой, потом при Елизавете – «Сарское Село», а уж потом прозвали «Царским селом». И правильно!

 

Приоткрыл Жано вторую ступеньку-шкатулку замечательной Стасовской лестницы. А там! Петрова дщерь любимая Елизавета. И первая красавица на всей Руси... Молодая синеглазая женщина, нарисованная на внутренней стороне второй ступенечки, выпорхнула на середину зала и давай плясать-танцевать. Только и мелькало в Предцерковной зале ее моревое платье, горностаем подбитое. Наплясалась и тихохонько к выходу пошла, а на прощание цветок лазоревый со своей высокой груди отколола, Олесе прямо в руки и кинула...

 

Олеся вспомнила, как дедушка ей стихи читал.

 

Веселая царица

Была Елисавет:

Поет и веселится,

Порядка только нет...

 

Бабушка и дедушка много стихов знали. Понравится Олесе стихотворение, спросит у бабушки, а кто же его написал. А бабушка помолчит. О чем-то задумается и скажет: «Кто написал – тебе знать необязательно. Много в жизни ошибок этот поэт сделал. Мы его за ошибки эти осудили». А через пару дней вдруг начнет Олесе рассказывать про того поэта, как он у них на Бестужевских курсах семинары вел, какую она работу для него писала... Дедушка же песни старинные каторжанские уральские знал и еще шутейные, студенческие.

 

Кто России разоритель ?

Это инженер-строитель...

 

Трупным запахом несет –

Медик с лекции идет.

 

 

Вор мошенник, жулик, плут –

Вот путейский институт.

 

Наутро после получения памятного письма сестры Георгий Всеволодович с женой, как и собирались, уехали в Берлин по его служебным делам. Но Олесин дедушка планы свои переменил. Хотелось что-то послать в Ленинград. Для этой девочки с фотографии. Георгий Всеволодович один помчался в тот универмаг с выходами в союзнические зоны и почему-то купил маленькую пушистую белую шубку и такой же капор. Самая толковая покупка в апреле месяце! Что на него нашло…Потом прихватил кое-каких продуктов, коньяк и заглянул к своему приятелю антиквару. Они попили кофе в маленькой гостиной, и Макс стал показывать ему свои новые приобретения. Бокалы, камеи, вещицу одну янтарную, золотисто-медвяную, серебряное блюдо и очень нарядную пурпурно-красную посуду. Чашки, разного размера тарелки. О кое-чем сторговались. Потом Макс усмехнулся и, озорно мигнув, спросил, не появилась ли у Георгия новая зазноба? Вид влюбленный, глаза сияют. Георгий Всеволодович рассмеялся и вынул фотографию Олеси, потом кинул сверток на стол и оттуда, как вывернулась, выпорхнула, взмахнув рукавами, белая шубка... Макс захлопал в ладоши и позвал жену. Потом они о чем-то с ней тихо говорили. Макс ушел и вернулся с муфточкой и голубыми детскими варежками, подбитыми белым мехом. Георгий Всеволодович зачем-то спросил (зачем, что его тогда дернуло?), чья же это муфта была. Муфту эту в детстве очень любил их сын Эрих... Он без вести пропал на Восточном фронте. Последнее письмо пришло в конце сорок третьего года...

 

Георгий Всеволодович по возвращению домой долго искал этого Эриха и нашел все-таки его адрес в каком-то сибирском селе, где тот остался после лагерей. А вот Максу этот адрес сообщить не смог. Ни в Восточном Берлине, ни в другом городе восточной зоны антиквара уже не было...

 

В тот же день Георгий Всеволодович поднял на ноги всю группировку

советских войск, и через два дня его младшая дочь Татуля увидела в окно высокого военного. Дверь ему открыла их соседка по квартире. «Девочки, к вам такой мужчина...» Усталый строгий военный представился и спросил Марию. Она второй день как вернулась из больницы и все не могла расстаться со своей Олесей. Три месяца дома не была! Так и вышла к гостю с девочкой на руках. «Вам пакет от товарища генерала!» И бережно положил на обеденный стол сверток.

 

А шубка и на этот раз не смогла обойтись без шалостей.

Только пакет раскрыли, шубка взлетела до темного сырого потолка, песню веселую звонкую запела, осветила комнату, плавных пару кружков над обеденным столом сделала и – раз – оказалась у Олеси на плечах. Да так ловко улеглась, и руки сразу в рукава попали. Все смеяться стали. И строгий военный тоже. Поставили Олесю на стол, и она давай выхаживать в обновке... Королевишна наша! Тут и бывшая жена, и средняя дочка Георгия Всеволодовича пришли. Годовалая Олеся все расхаживала по обеденному столу, руки в боки поставила, а гостя-то покормить с дороги надо. Взяла бабушка Олесю на руки, и все увидели на столе большую лужу... Все опять стали смеяться, даже в ладоши захлопали. Олеся смеялась со всеми, но шубку не дала снять. Лужу вытерли, бабушка стол накрыла скатертью. А уж за угощение – простите. Два года, как карточки отменили... Пока у нас вот так... Военный только руками замахал – да за все вам только спасибо! Вы в войну и блокаду дочерей сохранили, да и сами еще хоть куда! А Олеся радовалась, руками размахивать стала, из левого рукава выпорхнули пирожки с капустой, шмот сала копченого, огурцы соленые, лучок зеленый с луковками белыми... Из правого рукавчика выскочила бутылка армянского коньяка, хлопнулась об стол, покачалась и лихо встала посередине. Военный всплеснул руками и воскликнул: „А лучше бы «Столичную»“. Откуда-то раздалось басистое „Айн момент“, и на стол из левого рукава ракетой вылетела запотевшая бутылка «Столичной».

 

Жано поправил свой парик и продолжил рассказывать Олесе и Пьеретте про трех хозяек дворца. Пьеретта же незаметно вынула из своей нарядной сумочки пудреницу и помаду, отвернулась немного, ротик подкрасила, носик припудрила и спросила Олесю, не стерлась ли у нее мушка на щеке. Дамы все время ушки востро держать должны и обличие свое проверять. Мужчины нерях не любят!

 

Жано ничего не заметил и продолжал. А уж как во власть вошла наша Елисавет – Елизавета Петровна... Она тут во дворце все на свой лад стала перестривать... Растрелли из Италии выписала.

 

– Жано, помнишь как Большую анфиладу по растреллиевским рисункам тут мастера наши делали?

– Пьеретта, а где сейчас эти комнаты? Анфилада – это ведь ряд комнат. Правильно?

– Правильно Оля... А хоть бы и неправильно... Нету их сейчас. Всю золотую расстрелиевскую анфиладу в войну порушили... Вот этой-то красоты теперь, дорогие мои сударыни-раскрасавицы, никто и никогда не увидит...

– Жано, не плачьте дорогой. А то мы с Олесей тоже расплачемся...

– Пьеретта а почему ту анфиладу «золотой» назвали?

 

Пьеретта стала рассказывать Олесе про Золотую анфиладу. В этих комнатах всюду была сверкающая позолота. От зала к залу комнаты соединялись резными золочеными дверями и образовывали длинную цепь. Сверкающей золотом цепи комнат конца краю не видно было, и уходила эта цепь за дальние дали, синие горы. А как нарядны были комнаты для ожидания выхода Елизаветы Петровны – Антикамеры, Церковный зал и затейливые столовые.

 

– Оля, скажи, может золотую анфиладу заново отстроят? Можно надеяться? Загляни-ка глазками зоркими в будущее. Хоть разок загляни!

– Я бы рада. Да, боюсь, дедушка меня потерял.

 

Олеся не любила опаздывать и делать не так, как договорились. Дедушка сказал – стоять на одном месте. А она ушла. Скорей назад надо. Хотя Пьеретту и Жано тоже жалко покидать. Пьретта заметила, что Олеся хочет назад, и грустно сказала:

– И то, правда. Пора тебе, королевишна, наша...

– Собирайся, Олеся, и еще приходи к нам. Как тяжко всю жизнь посвятить этому дворцу, а теперь видеть райскую красоту погибшей и безлюдной... И одним тут жить среди осколков и обломков.

Жано разволновался и вышел покурить. Оля стала натягивать высохшие шерстяные носки. Один-то носок натянула, второй в руку взяла и так сидела, задумавшись, около лестницы...

 

– А, моя милая Пьеретта, как вашу третью хозяйку звали?

– Сейчас расскажу. А ты носочек-то второй надевай. Хорошо Жано их вовремя с тебя снял и просушил. Носки всегда должны быть сухие.

– Мне также бабушка всегда говорит. И каждый день велит чистые одевать. И трусики нужно каждый день свежие.

– Правильная у тебя бабушка, Олеся.

– Меня еще каждый вечер на кухне бабушка в тазик с теплой водой сажает, а потом сзади все-все ниже пояса холодной обливает.

– Олеся, а разве ванной комнаты у вас в покоях нет?

– Нет ванной. Зато у нас хорошие соседи.

– В соседних домах?

– Нет, Пьеретта. Они же прямо с нами в квартире живут и с нами вместе на кухне готовят...

- Да... Такая страшная была война...

 

Тут вернулся Жано, и Пьеретта стала ему взолнованно рассказывать о житье-бытье Олеси.

– Послушай, милый, у нашей Олеси нет ванны!

– Но мы, Жано, и в кухне можем помыться, и в баню на Воронежскую улицу ходим...

 

Когда Георгий Всеволодович вернулся в Ленинград, Олесе было уже три года. Послевоенный Берлин не выглядел таким удручающим и темным, а уж Вена... Он и представить себе не мог, как жили его дочери. А ведь хотел уехать, хотел уйти в другой мир через выход универмага в английскую зону... Но не за ради же сладко есть и мягко спать хотел. А упертость их семейная. Задача та, что еще в восемнадцать лет в душу запала, и не отпускала. А тут ни эта задача, ни он с ней нужны не были. И сейчас это пространство Хаусдорфа не отпускает. Потому он и молчит дома месяцами. Потому жена и ждет приездов Олеси. С ней Георгий Всеволодович часам говорить может.

 

Две комнатки в почти подвальном помещении темного проходного двора на Загородном. Коммуналка. Господи ты, боже мой... Младшая Татка уже студентка, но худенькая и бледная, как подросток в шерстяном платке. Кашляет. Средняя Наташа уже в школе преподает и откуда-то такой цыганской красоты набралась... А Маруська совсем рыжая стала, лицо белое-белое и розовое-розовое. И было странно видеть столько красоты и юности в этом мрачном дворе, куда с грохотом завозили дрова, в этой квартире, заставленной капканами для крыс, в комнате с огромным корытом посередине. В корыто медленно капала вода из дырки от бомбы на потолке. Около корыта на маленьком стульчике сидела Олеся и смотрела на капающую воду. В руке у нее был альбом для рисования и карандаш.

 

Первая жена Георгия Всеволодовича сидела за столом и читала. Она почти не изменилась, и ее ясный открытый взгляд неожиданно, как раньше, заставил колотиться сердце. Георгий Всеволодович спросил Олесю, что она делает.

– Думаю

– О чем?

– Сколько капель в корыте. Я их записала, а сосчитать не могу.

И она показала дедушке альбом. Там были строчки из палочек на четыре или пять страниц. Олеся объяснила, что считает только до двадцати двух. Сосчитает и палочку в альбоме нарисует. Одно полное корыто уже набралось... А как теперь по этим палочкам полное корыто сосчитать – не знает. Георгий Всеволодович увидел после страниц палочек какую-то загогулину. Олеся объяснила. Это одно корыто капель набралось. Она это отметила- нарисовала. Потом строй палочек продолжился... Стало набираться новое корыто. Вот какая его Олеся Свое оно и есть свое. Родная кровь. Георгий Всеволодович это только сейчас и ощутил так сильно, как со своими дочками никогда и не было. Бывшая жена все заметила и неожиданно для него улыбнулась. «Вот такая у нас Оля родилась.» И заговорила с их внучкой именно так, как ему хотелось и казалось правильным говорить с этой девочкой. Спокойно и серьезно. По-взрослому. А из-за воспитания дочерей они постоянно и рьяно ссорились...За годы эвакуации и жизни заграницей он забыл об отметине на лбе жены. Глубокая впадина почти в центре лба. Все спрашивали, откуда появилась эта, как будто специально сделанная выемка. Жена всегда отвечала, что Иван-Царевич поцеловал. И только он, и то из рассказов своей тещи, знал, что это следы солдатского штыка, который угодил в лоб его будущей жене. Ее утащили на глазах друзей в товарняк прямо с перрона пригородной станции, но выпрыгнуть на ходу удалось. Правда, по лобешнику получила.

 

Жано между тем встал, поднялся на несколько ступенек стасовской лестницы и продолжил рассказ.

– А вот третья наша хозяйка тоже баню русскую уважала хоть в Германии родилась, и звали ее Августа Фредерика, а попросту, Фике. А у нас стали величать Екатериной Алексеевной. Так, Пьеретта?

Эта Фике до приезда в Россию совсем мыться в бане не понимала. А потом, как стала она императрицей Екатериной Второй и третьей нашей хозяйкой, сама тут бани решила построить в отдельном доме. Бани тоже для нее архитектор Камерон рисовал и чертил. И невиданное дело! Эти бани решили разной яшмой разукрасить. Мы, все мыши Екатерининского, забеспокоились. Так не делают. Неприлично.

 

Яшмой положено алтари украшать, усыпальницы королевские, как в Эскориале в Испании или флорентийской капелле Медичи. Письма направили всем дворцам, где наши родственники служили, музейные мыши. Первым из Флоренции письмо пришло. Специальной срочной почтой выслали. Итальянцы близко к сердцу искусство берут. Письмо было короткое совсем. «Не мешайте художнику» Мы успокоились, но очень за всем устройством бань наблюдали. А лесенку какую между этажами Камерон устроил! Много ума и вкуса во дворец вложила наша третья хозяйка императрица Екатерина Вторая. Правда, и она особого порядка ни при дворе, ни в государстве не достигла.

 

Какая ж тут причина

И где же корень зла,

Сама Екатерина

Постигнуть не могла.

 

Жано приподнял верх третьей ступенечки, и там открылся портрет пожилой ясноглазой дамы на прогулке в Царском селе. Дама милостиво улыбнулась Олесе, благосклонно кивнула Жано и Пьеретте, а потом спокойно и величаво прошествовала к выходу из дворца...

 

Много писали мышкам из России их заграничные родственники, когда добро царево сочтете? Раньше Жано и Пьеретта у Медичи во Флоренции служили. Вот у кого порядок был! Описи придворных коллекций. У Козимо Медичи инвентари. Там и цена указывалась. Тоже место для размышлений. Боттичеллиевскую мадонну купили за 1000 флоринов, а камень для перстня, неплохой, конечно, но уж не Ботичелли точно, так за него 7 000 флоринов отвалили. И то верно, у Сандро можно было и так взять. Ну, кто он? – Наш флорентийский парнишка с Фарфоровской улицы...

 

А в Екатерининском долго все без числа хранилось. Не только там. Во всех дворцах. Очень это Жано с Пьереттой беспокоило. Бывало, запрячут что-нибудь. Брошь любимую яхонтовую. Все ищут минут пять. А потом государыня рукой махнет. Мы лучше новое закажем. А позвать сюда Камерона и камнерезов наших! А у этих – вся недолга. Сделают ловко и быстро. И пуще прежнего красиво. Как-то Пьеретта не выдержала. Запрятала любимую вещицу одну императора Александра Второго. Приказал искать. Не нашли. Приказал с тщанием искать. Не могут найти. Он давай думать. Жуковскому велел доклад подотовить, как должный порядок в коллекциях навести...Сама супруга государя и дочки-царевны комнаты в царскосельских дворцах рисовали...

 

– Ну, пойдем. Доведем тебя до тропинки. И приходите еще. Мы – мыши долгожители. Кто тысячу. кто три тысячи лет живет. Забегай. Мы без гостей тоскуем. Как в войну разрушили дворец, никто сюда и не приходит. Конечно, предлагают и другие места.

 

– Могли бы в Париж вернуться. Вот недавно нас с Пьереттой в Мадрид позвали. Их музеи Прадо и Эскориал охранять. С нашим опытом охраны и учета музейных ценностей место всюду найдется.

– Но привыкли мы с Жано к Царскому. Не едем никуда. Все ждем чего-то... Надо бы соглашаться на Мадрид. Но, говорят, это страшная дыра...

Потом хозяева проводили Олю до подземного хода, она встала на лыжи и в обратный путь под парадным плацем той же лыжней прошла. Вышла наружу... А где же дедушка? А он там, где она его оставила. На том же месте стоит, со своим старинным приятелем разговаривает. Оглянулась назад, на дворец тот, – не такой уж он и страшный, а родной и знакомый... Только он сейчас болен, его надо жалеть, долго-долго лечить и любить... И опять у Олеси защемило, заныло немного пониже шеи, потом третий глаз внутри открылся, и предстал Екатерининский дворец во всем блеске и величии своей будущей возрожденной красоты...

 

Олеся вдруг увидела тот же дворец. Но не сто лет назад, а через несколько десятилетий.

 

...Ясный морозный день в Царском. Золотятся главки церквей. Яркими моревыми красками окрашены стены дворца. В Золотой анфиладе много народу, порознь и отдельными группами... Дети, взрослые. А это что такое? Не «вся комната янтарным блеском озарена», а все комната янтарная. Посередине стоит высокий статный мужчина. Что-то рассказывает. И люди вокруг него. Нарядные дамы, мужчины со странными приборами. На фотоаппараты похожи. Вспышки какие-то...

 

А вот и малая анфилада. Какая-то девочка стоит с мамой и рассматривает снежно белые узоры Зеленой столовой в малой анфиладе...

 

Как раз в этот момент в сторону остатков прежнего великолепия, что называлось Екатерининским дворцом, оглянулся и дедушка Олеси – проверить, не ушла ли куда его внучка. И вдруг! О, Господи! Он оказался рядом с как прежде сияющими Главными дворцовыми воротами. Он-то и стоял последние минут десять около них и с места одного во время разговора с приятелем не сходил, да только сияния этого золотого не было... Сквозь ажурную решетку было видно главное. Само здание. Вольно и просторно раскинулось блистательное расстрелиевское чудо. Эх, русское барокко! Как на наших просторах набрало оно новое дыхание, как разгулялось! Запрокинул голову – глаз не оторвать. А кто-то его за рукав дергает. Олеся! Не выдержала, бедная на одном месте стоять, сама подъехала. Ишь, румяная какая... А дышит часто, будто долго на лыжах бежала. В варежку что-то прячет.

Вечером вернулись они с дедушкой с лыжной прогулки, стала Олеся в прихожей раздеваться, рукавичку правую сняла, а из нее лазоревый цветочек упал. Тот, что подарила ей во дворце царица Елизавета, любимая дочь Петра Первого и первая красавица на всей Руси...

 

– Олеся! Что опять задумалась? Одну рукавичку сняла и стоишь! Скорей вторую снимай, шубку, валенки и за стол! У нас блины с морошковым вареньем!

 

***

Прошло много много лет. Олеся живет очень –очень счастливо. Она еще в первом классе поняла, что именно ей и ее одноклассникам досталось жить в самое счастливое время года. Оно называется «довойны». Сегодня Олеся приехала в Царское и проходит с другими гостями от Золотых ворот к Парадному входу. Александровский парк остается сзади, и Олесе тепло и надежно чувствовать теплое родное дыхание его аллей.

 

Высокий статный мужчина встречает гостей у парадного входа. Он быстро целует Олесю.

– Баратаева, слушай внимательно. Боря, вроде приехал из Германии. Не уходите после окончания. Скажи нашим, Ильке, Юре. Посидим у меня в дирекции. А Ленка где?

 

В Царском праздник. Вручают ордена за восстановление дворцов и парков. Музей не работает. Вторник. Но все двери и залы открыты. Олеся перед торжеством долго одна бродит по Екатерининскому дворцу. Забыла выключить мобильник, позвонили сыновья. Взрослые, а совсем как дети. Если что – к маме... В эти годы Олеся часто бывала в Царском. Помнит, как их сюда привезли посмотреть первые залы после реставрации. Ильгиза, Юру, Шапо, Борю, ее подружку Лену, Ваню и весь их 2 б класс, как потом они долго ждали электричку на заснеженном вокзале. Пошли они с Леной в конец платформу, а там их мальчишки курят. А Ванька с Шапо затянулись

 

- Что, девчонки, закурите по одной?

 

Олеся прошла свою любимую Зеленую столовую, спустилась немного вниз по Стасовской лестнице и села на ступеньки. Все было еще прекрасней и ярче, чем тогда, когда на несколько минут чудесный третий глаз маленькой Олеси позволил Жано, Пьеретте и ей разглядеть в обгоревших руинах дворца былую красоту. Олеся хорошо помнила, что в Предцерковной зале были провалы стен и пробоины от снарядов. Часть была заделана кирпичами, а в другие пробоины зимний ветер заносил снежные хлопья. Они долетали до Пьеретты и Жано, заставляя их пододвигаться ближе к теплой буржуйке... Но ведь она тогда смогла своим детским сердцем увидеть сегодняшний дворец. У скольких людей должен был оказаться третий глаз. Тот, что сидит внутри немного ниже шеи. И еще – дворец – это учет и сохранение, это работа великих княжон, зарисовывавших одну за одной комнаты царскосельских дворцов, всех, кто фотографировал залы и маркировал каждую вещь, в книге учетной надпись делал...

 

Несколько лет назад знакомый дедушки антиквар Макс нашел всамделишнюю вещицу одну из довоенной Янтарной комнаты. Эта вещица была сделана в немецком городе Данциге. Со всей Янтарной комнатой подарена русскому царю, а потом в войну исчезла из Царского. Сразу после войны эту вещицу Макс купил на каком рынке, а продавать не захотел. Через много лет в Германию приехал директор музеев Царского села.

 

Тот высокий статный мужчина, что Олесю на крыльце встречал. Иван Петрович. Сказал, мол, восстановим Янтарную. Макс и подумал, а не музейная ли у него вещица столько лет стоит – есть не просит. И Макс в Россию из Германии письмо написал. В нем указал, что сзади вещицы написано, а ее фотографии цветные в конверт Макс тоже положил. В музее номер посмотрели, с учетной книгой сверили – наша родная царскосельская вещь! Из Екатерининского. В музей вещи надо возвращать. Макс это твердо знал. И вернул. А Иван Петрович помог передать антиквару российский адрес его сына Эриха. Эрих воевал в войну на Восточном фронте. Последнее письмо от сына антиквар получил в сорок третьем году. Эриха в живых не застал, а троих внуков своих в сибирском селе нашел.

 

И так ли велика эта Янтарная комната, как путь, проделанный в сердцах от обломков до сегодняшних, отделанных всеми оттенками солнечного света ее стен.

 

Олеся вынула из сумочки припрятанную для Жано и Пьеретты ветчину. Ну, что за человек! Почти половину уже сама съела! Как задумается – все съест. Олеся тихонько запела тайную песенку, чтобы вызвать Жано и Пьеретту. Этой песенке дедушка Гоша научил. После третьей рюмки он частенько запевал:

 

Зефир прекрасный ветерок

Алаверды-Алаверды

Зизи поймала трипперок

Алаверды-Алаверды

 

Гости смеялись. И Олесе было весело. Она представляла, как бегает по зеленому лугу с сачком для бабочек хорошенькая кудрявая Зизи в бышной юбочке и ловит мотылька с указанным выше именем. А вот и поймала... После этого куплета дедушка обычно просил внучку удалиться на кухню, а сам пел для гостей оставшиеся куплеты, которые юной барышне совсем уж слышать нельзя было. Иногда гости уходили, а дедушке все еще хотелось петь. Его внучка сидела в кресле и слушала...

 

Не цветет трава – засохла,

Поливай – не поливай,

Не вернешь любовь обратно,

Вспоминай, не вспоминай...

 

Потом задумывался и спрашивал

– Что Олеська, наделал твой дед в жизни глупостей? Наделал.

А Олеся всегда отвечала.

– Нет, ты все делал хорошо.

 

В шесть лет Олесе веселая песенка про Зизи так понравилась, что сделали они с Жано и Пьеретты своим условным знаком. Вот почему теперь совсем уж взрослая Олеся сидела на ступеньках и пела.

 

Зефир прекрасный ветерок...

 

Уже бегут! Вот и прибежали. Услышали Пьеретта и Жано песенку, их тайный с Олесей сигнал. Рады своей Олесе. Ветчину можно было не приносить. У них теперь всего хватает. Жано и Пьеретта доедали ветчину, болтали о музейных новостях.

 

Чем дольше Олеся живет на свете, тем больше понимает, как мало она знает о своих самых близких… О маме, ее сестрах, бабушке, дедушке. Всю жизнь она прожила рядом с ними. А не знала многого.

 

Лет пять назад мама показала пропуск при входе в университет, а потом выронила пропуск. Его поднял вахтер.

- Баратаева! Не разбрасывайте документы!

Мама вернулась за пропуском, и тут ее окликнули. Это была преподавательница с физфака. Очень пожилая дама.

- Простите, у вас фамилия Баратаева?

- А мужа вашего не Георгием звали? Нет, вы так молоды… Наверное, отца. Он не учился в Томском университете?

Мама точно не знала.

 

- У моего мужа был студент. Очень способный мальчик – Гоша Баратаев. Математик. Как он, кем работает? – Директором огромного института… Жаль, такой способный.…

 

Олеся этот случай не забыла, и, когда они с мамой приехали к дедушке, сама ей напомнила. Дедушка внимательно выслушал рассказ старшей дочери, ничего не ответил и позвал всех к столу. После трех положенных рюмок водки, «под закуску», «под первое», «под горячее», дедушка запел, вышел из гостиной и долго не выходил из кабинета. Его столь длительное отсутствие не было чем-то необычным. Он по-прежнему иногда надолго замолкал.. . Олеся вошла в кабинет. Дедушка сидел за письменным столом и, не спеша, перебирал документы.

 

- Думал, что выкинул… Смотри, вот и подпись Бизяковича. Не худой был математик. А после второго курса стал со мной отдельно заниматься. Работать начали.

 

Дедушка протянул Олесе темно фиолетовую небольшую книжечку, а сам ушел в спальню, лег там прямо в одежде на застеленную кровать и стал в потолок смотреть.

 

Олеся тихо закрыла дверь спальни и открыла книжечку. Это была зачетка студента матмеха университета Георгия Бараева. Там в ряду оценок стояло несколько пятерок с плюсом и подпись «Бизякович»…

 

Из рассказа матери Олеся поняла, что ту узнала одна из самых университетских преподавателей. Старичок-лесовичок. Только в женском варианте. Небольшого роста сухонькая старушка с живыми черными глазами. В университете ее то ли насмешливо, то ли добродушно звали «бабушка Ломоносова». Это была Валентина Витальевна Дойникова. Олеся дедушку после этого случая о былых годах не выспрашивала, а сама шаг за шагом в библиотеках, архивах, сети, по старым письмам и фотографиям отреставрировала не известную семье часть его жизни.

 

Все это Олеся вспомнила на ступеньках Стасовской лестницы. Жано, Пьеретта доедали ветчину и болтали о музейных новостях. Олеся бестолково задумалась. Какая-то неясная связь обозначилась между воссозданием дворца и судьбы человека. Выходило, что Валентина Витальевна ей фотографию жизни дедушки отдала, свидетельство, инвентарную запись в огромной книге судеб. Не окликни она маму…Не отреставрировала бы Олеся для себя дедушкину жизнь.

 

А уж в жизни ее бабушки было много неизвестного ни дочерям, ни внукам однажды на кондитерской бабушку окликнула

высокая пожилая дама.

 

- Надюха, ты что ли ?

Олеся и запомнила тот случай, потому что первый раз услышала, что к ее бабушке «на ты» обратились. И еще «надюха» Эта дама бабушку потом Наденькой назвала, а бабушка той

- Анюта, неужели меня еще можно узнать? Превратилась в кухарку…

- Ничего! Еще спину держим!

Кто-то мимо проходил

- День добрый, Анна Андреевна!

 

С Анной Андреевной бабушка была знакома с юности. Их встреча состоялась в питерском мирке по имени «тучка». Бабка приехала из Саратова и училась на Бестужевских курсах на 25 линии Васильевского. Анна Андреевна только что вышла замуж и жила около Тучкова моста. Они познакомились воскресным утром в немецкой кондитерской на 3 линии. Анна Андреевна стояла у прилавка и ждала 12 часов. Секрет был в том, что именно в это время, секунда в секунду, немцы начинали за бесценок продавать пирожные вчерашней выпечки. А бабушка Олеси прямо подошла к продавцу и протянула сэкономленные деньги без пятнадцати двенадцать. Юная Анна Андреевна кинулась наперерез и спасла долговязую провинциальную дуреху от лишних трат. Потом они не то, чтобы дружили. Нет. В бытность на Васильевском, конечно, часто пересекались. И последующие пятьдесят лет бабушку и Анна Андреевну судьба сталкивала… Как ни странно, - в кондитерских, где они, несколько возвышавшиеся (в буквальном смысле слова) над остальными, легко высматривали друг друга…

 

Не так давно Олеся нашла в бабушкиных письмах старую фотографию. Забор и около него деревянная скамейка. На ней на животе лежит молодая женщина в длинной юбке и «рыбку» делает. Совсем в кольцо превратилась, такая гибкая. Голову в белой косынке запрокинула, а согнутые в коленях ноги до головы достают. И видно, что это кольцо женщина легко делает. На обратной стороне фотографии надпись.

- Наденьке от Анюты.А. Царское. 1916 г.

Но Олеся так и не знает, кто же эта такая Анюта, Анна Андреевна. Но ту странную фотографию не выбрасывает. Память о бабушке все-таки..

 

Зазвонил мобильник. Так его и не выключила.

– Баратева, ты где? Дуй в большой зал. Наши все пришли. Уже началось.

 

Олеся поцеловала Пьеретту, потом Жано, взлетела по стасовской лестнице, быстро миновала малую анфиладу, «Привет, Зеленая столовая», золотую анфиладу, «Будь здорова, Янтарная», вот и Большой зал. Сбавляем скорость. Все уже сидят в расставленных для торжества креслах. Дипломаты телевизионщики. И главные именинники. Реставраторы, камнерезы, архитекторы ... Ивана первым и награждают. За восстановление ансамблей садов и парков Царского села. А сами сады и парки смотрят с двух сторон зала в его высокие окна. В одни окна виден Екатерининский парк, а с другой стороны – виден парадный плац, Золотые ворота, а за ними и Александровский парк.

 

Хорошо посидели. Попели. Был конец апреля. Оранжевое солнце долго стояло над Александровским парком, освещало позолоту церквей, играло в узорном навершии Золотых ворот, молодой зелени травы и рано распустившихся в этом году почках, ветвях старых, много повидавших, деревьев царскосельских парков и в масляной глади прудов...

 

Да, вот что. Самое главное. Ту белую шубку, что дедушка привез трехлетней Олесе из Германии, она до сих пор носит. Как-то так получилось, что шубка все годы вместе с Олесей росла. И сейчас такая же белая и ловко сидит на Олесе.