С О Р И Н К А

 

Снег был мокрый и падал быстро, как дождь. На тротуаре он сразу становился сырым тяжелым слоем.

Кто-то прошел по улице за несколько минут до него и оставил в снегу темные вмятины следов – частая их цепочка разделяла тротуар надвое.

«Так мог идти либо озябший человек, либо тот, кто торопился, невольно отметил он. И, ступив в чужой след раз и другой, - высокий, худой, неуклюжий, - зашагал по ним, стараясь зачем-то повторить походку прошедшего до него человека.

«Он, скорее всего, небольшого роста, у него крепкое красное лицо, какие бывают у моряков, глубоко сидящие глаза... Он не оглядывался, не смотрел по сторонам, а шел быстро... Нет, он не озяб – он спешил. Но куда можно спешить в это утро?»

Идти чужой походкой трудно, и когда ему, чтобы удержаться в следах, пришлось взмахнуть руами, он оглянулся. Так и есть – на другой стороне улицы остновился какой-то прохожий. Остановился и с видимым осуждением уставился на него.

«Что это с ним? – говорило выражение его лица и поза. – Будто бы приличный человек, а ведет себя, как мальчишка... А может быть, он пьян?»

Ничего другого, конечно, он не мог предположить!

Не желая давать пищу неумным домыслам, он соступил со следов и пошел рядом с ними.

Еще раз оглянувшись, он сравнил свои и чужие следы. Боже, какими странными ему показались собственные! Шаг был в полтора раза шире, чем у того человека, следы подошв просто огромны по сравнению со следами моряка, но до чего неровной была его походка! Вправо, влево – действительно как пьяный.

Мысль, рожденная ровной цепочкой следов на снегу и собиравшаяся прошествовать за человеком с крепким красным лицом, небольшого роста (но не коротышкой), ушла. Но оставила настроение, состояние, похожее, может быть, на то, что только что было надкушено яблоко (оно хрустнуло, треснуло под зубами, брызнуло в нёбо соком...). Надкушено – и уронено. А вкус его еще несколько мгновений держится во рту.

Настроение это, однако, улетучивалось. Домысел прохожего приник в него резко ощутимым холодком, заставил зябко поежиться и какой-то долей сознания признать странным и нелепым свой эксперимент со следами на тротуаре.

-Это должно продержаться недолго, - успокоил он себя. – Стоит подумать о чем-то другом...

Его мысли – то ощутимо теплые, как каминное излучение, то холодные, как осенний ветер, напавший из-за угла, - сотавляли день. Первые обогревали душу и тело, вили в нем, как птицы, гнезда, размножались. Вторые – соперничали с первыми, разметая все, что было построено непрочно.

Цепочка следов повернула влево, он проводил ее глазами, оставив неприятный эпизод и все мысли, связанные с ним, позади вместе с рисунками двух походок, одной – быстрой, целеустремленной, другой – воскресной, неторопливой, неровной. Мокрый снег поспешно заполнял темные впадины следов.

«Вещи добрее нас, подумал он через мигуту, только случай или недобрый умысел заставляет их совершать зло. Они прямолинейны и прямодушны. И расположены к нам. Они отзывчивы и доверчивы...»

Этим, пожалуй, немного неожиданным рассуждением он быстро загородился и от глупого прохожего, и от того, что обращает на себя внимание как камешек, скакнувший в башмак, или капля воды, упавшая с дерева и скользнувшая за воротник. Привычное состояние доброжелательности ко всему встречному – будь то человек или кошка, которая, пропуская тебя, жмется к стене, или негодующий на непогоду водосточный желоб – живой заинтересованности к происходящему на улице и в себе, вернулось к нему.

Было, повторяем, воскресение. В этот день, с утра, он отдавался во власть вещей – всего, что его окружало. Вещи становились его собеседниками, он разговаривал с ними, слушал их, наблюдал, они оживали под его взглядом и, в свою очередь, начинали разговаривать меж собой.

Сегодня все заменил снег. Снег, белый ватный слой, мгновенно темнеющий под подошвой, хлопья снега, садящиеся на воротник пальто, грудь и рукава; коснувшись носа или щеки, снег обдавал колючим холодком, холодком поднебесья.

Стена внизу, на границе со снегом, была темна от воды. А на самом снегу оставила следы кошка. Она шла у самой стены, осторожно ставя лапки, выбирая для каждого шага местечко. Везде под лапками тут же проступала вода. Кошка, очевидно, принюхивалсь, выйдя на улицу под снег, - принюхался и он, чтобы услышать резко-свежий запах тающего снега, наполнившего воздух запахом воды, известки, пруда... На миг увидел пруд, темную глубину воды, шевельнувшиеся в глубине лохмы водорослей...

Снег собрался на изгибе водосточной трубы; труба гремела под тяжелыми каплями, падавшими свысока, вздрагивала, лила клокочущую струю; снег лежал на трубе лепешкой, он темнел на глазах, тая, словно труба была горяча...

Кто-то обогнал его, кто-то встретился – он видел только полы пальто, руку в перчатке, шагающие ноги, спину, по которой скатывались, оставляя меловой след, крупные снежинки.

Простучала по мостовой карета – его обдало запахами: мокрой лошадиной шерсти, кожаной, тоже мокрой, упряжи, мокрого металла, дерева; он почувствовал и, что карета пуста, и поднял голову, чтобы убедиться в этом. Карета, накренившись на повороте, скрылась, стук ее колес по брусчатке мостовой удалялся, глох.

Капало с балконов и вывесок; всюду в снегу темнели пробитые каплями ямки. Тут он вздохнул почему-то; и сразу же подумал, что это первый свободный вздох за все утро. В груди теснило, чего-то не хватало, а вот когда он посмотрел вслед карете, вздох получился свободный.

Почему?

Он еще раз посмотрел туда, где скрылась карета, и вспомнил, что точно так же вздохнул вчера, когда проводил гостей – незнакомых, неожиданных...

Они приехали в 3 часа пополудни и говорили, почти не умолкая, до вечера: мать и две дочери. Был вначале и отец дочерей – высокий, полный, непроницаемое и навсегда чужое лицо, запертое, как дверь, заученные, ничего не значащие слова приветствий: «Мы познакомились у Н; я воспользовался вашим приглашением – моя супруга и дочери умоляли меня...» Он был и не был: хозяин дома интересовал жену и дочерей, а сам он занят другими делами, он коммерсант. Коммерсант обошел показываемые ему комнаты, потрогал стулья, скользнул глазами по обоям, в секунду оценил мебель; прищурившись, взглянул в окно – на дом напротив; покашлял, почесал щеку, постоял в дверях кабинета, где на столе в беспорядке лежали бумаги, раскрытые книги... Он еще покашлял и почесал на этот раз нос, словно это могло помочь ему понять далекое от его ума дело хозяина дома или хотя бы отгоняло смущение при виде того, что было чуждо ему. Потом кашлянул решительнее, еще раз – и откланялся, извинившись: у него так много дел на сегодня!..

Одна из девушек – темные внимательные глаза, - старшая, была приятна ему. Он все время чувствовал на себе ее взгляд, и сам время от времени взглядывал на нее.

Она чуть заметно морщилась, видя бесцеремонность матери и младшей сестры – их поведение было расчитано совсем на другого человека! Сестра не чувствовала хозяина дома, нисколько! Он улыбнулся ей, сказав улыбкой: я понимаю вас; я понимаю и их; давайте потерпим – ведь теперь нас двое.

Эта связь, это понимание без слов было прекрасно, оно было даже лучше слов! Стоило ее установить, и стало легко, и стало даже интересно принимать гостей.

Младшая была прехорошенькая, она жаждала очаровать хояина; она, конечно, и не подозревла о его поистине дьявольской наблюдательности и способности к быстрым, холодным и точным умозаключениям, - она взяла неверный тон, напропалую кокетничая с ним, буквально обрушив на него свой щебет, ужимки, мелькание ручек, подвижность глаз, гримасы – этот кругленький ротик, открытый будто бы в изумлении от каждого его слова, хлопание длинными ресницами, хохоток и поминутное оборачивание к матери:

-Не правда ли – это прелестно...

Вскоре старшая поняла, что хозяин просто-напросто наблюдает за сестрой, - это немного обидело ее; но и любуется ею, как, может быть, актрисой, верно ведущей роль хорошенькой и кокетливой простушки. Он немедленно заметил обиду и упрек в глазах старшей и, незаметно кивнув, перестал наблюдать. Она показала глазами,что это приятно ей.

Потом он угощал их чаем; младшая по-прежнему щебетала, отпивая крохотные – меньше просто невозможно – глоточки, а пальчик ее, розовый мизинчик, торчал, как гуттаперчевый. Старшая все ждала от него слова, обращенного только к ней, подтверждающего их образовавшуюся связь, и не могла дождаться. Видимо, и он искал это слово, от теперь был задумчив, щебет уже не мешал ему. Младшая спросила, что он пишет сейчас, чем были заняты его мысли в этот день. Он встрепенулся.

-Мои мысли... – тут он посмотрел в строну старшей, трнул взглядом ее глаза. – Вчера я увидел в снегу... розу. Это был лоскуток красного шелка, но мне он показался лепестком розы. И мне ужасно захотелось - я бы все отдал за это – увидеть сейчас, в это время, розу...

За столом примолкли. Ротик младшей снова стал кругл – для очередного «Ах, маменька!», мать повела глазами в ее сторону, проверяя, приготовилась ли та восхититься.

-Я поднял лоскуток со снега и подержал его на ладони. Неподалеу дети катались на санках, они кричали, смеялись, падали, бросались снежками... Я подумал вдруг... Я подумал... – он быстро глянул на старшую сестру. – Нет, я не знаю, о чем я подумал. – Он замотал головой. - Я почувствовал, что... вам, конечно, знакомо это ощущение, - сказал он комплимент всем троим, - когда в душе зарождается нечто, не имеющее пока формы, даже очертаний, - это только предчувствие чего-то, того, что вот-вот придет к тебе... Нет! Держа на ладони алый лепесток, по каким-то признакам я узнал, что оно уже пришло! – говорил он, глядя в лицо старшей. – Но, только что зародившееся, оно не владело еще ни одним словом нашего языка, - да и разве все подвластно слову? - но оно уже было во мне, оно шевелилось, ворочалось – оно жило! Я ощутил его в себе, как, возможно, женщина, которая зачала...

Боже мой! – повернулся он ко окну. – Боже мой! Мы, люди, существа, способные любить и творить, мы, женщины и мужчины, мы одинаково, наверное, ощущаем зарождение в себе нового существа – ребенка или поэмы!

-Как прекрасно вы сказали! – воскликнула мать, восхищенно и пристально глядя на него. – Как прекрасно!

Он сказал то, ради чего они пришли к нему.

Он смутился. Он понял, что это было то, ради чего они пришли к нему, и замолчал. Обеспокоенно глянул на старшую и убедился – глаза ее были опущены, - убедился, что не ошибся. Он вдруг перестал чувствовать того, кому он начал говорить, увлекся и позволил себе эту пышную – как стыдно! – расчитанную на аплодисменты фразу.

Теперь он уже не задерживал гостей, когда мать в очередной раз сказала: «Ах, мы виноваты перед вами – мы отняли у вас целый день!» Да и женщины стали собираться по-настоящему. Он вышел их проводить и, прощаясь, успел сказать старшей: «Извините». Она вскинула на него глаза, изумившись, потом, поняв, просияла. Карета отъехала, ему махала рукой младшая, он отвечал. Вздохнул, когда карета удалилась, и вздох был вздохом облегчения и сожаления одновременно.

Он вздохнул и сейчас, когда удалилась эта пустая карета, и не знал вначале почему, а, пробираясь по цепочке памяти, вспомнил.

Вчерашний день и гости – все это отложилось в его сознании набором картинок и звуков: он видел то кокетливое движение обнаженной по локоть девичьей руки, то полуоткрытй ротик... вдруг – взгляд темных глаз, отрезвляющий его; блеск столешницы, шелест одежд, птичье щебетание голосов, себя, вовлеченного в эту суету, наклонившего голову и слушающего щебет, готового что-то ответить; случайный свой взгляд в окно на воробья, севшего на заснеженную ветку дерева и осыпавшего снег...

Но чаще он видел на себе строгий взгляд темных глаз старшей сестры, глаз, ждущих от него Слова, обращенного только к ней, слова точного, умного, далекого от всех тех слов, которых он множество произносил в тот день, - слова Творчества. Он так и не сказал его вчера.

Он шагал по улице, по белому тротуару в темных впадинах следов и черных точках капель, упавших с деревьев и балконов; снег шел то мелкий и быстрый, как дождь, то падал хлопьями, медленно покачивающимися в воздухе. Он шагал, минутами не зная куда, - просто шагал навстречу падающему снегу. Когда он выходил из дома, он помнил, зачем вышел, потом забыл, отдавшись случайным мыслям. Да, куда же он направлялся? Что хотел увидеть? О чем думать, шагая?

Вот что - он хотел видеть снег. Он увидел утром, глянув в окно, что падает снег, и тут же решил, что пойдет на прогулку. Зачем-то ему нужен был снег...

А еще ему нужна была та крупинка, с которой в насыщенном растворе начинается кристаллизация, - крупинка чуда.

Его творчество всегда начиналось с этой крупинки.

И сегодня он вышел, чтобы найти ее, увидеть.

Сквер привлек его внимание, он свернул туда. Здесь, на белом, не было ни одного следа; ветки деревьев сгибались от снега; в сквере от снега было светло и холоднее, чем на улицах – здесь обосновалось маленькое царство зимы. Он сделал шаг, другой – остановился, дивясь белизне вокруг. Услышал тишайший шелест – это был шелест падающего снега.

Чугунная ограда была мокрая, блестящая и оттого казалась еще чернее.

Недалеко от занесенной снегом клумбы стояла скамья. Взгляд его, коснувшись скамьи, остановился. Боже, как роскошно лежал на ней снег! Спинка, сидение – все было из снега, идеально – снежинка к снежинке – легшего на скамью, чтобы превратить ее в пышный белый диван, который под стать разве что королевским покоям. Осбенно поражала нетронутость его покрова и – невозможность прискоснуться к нему, нарушить идеальную чистоту, тончайший узор снежной ткани.

Он оглянулся, ища чего-то, что не имело еще точного названия, - увидел на снегу сухую ветку. Взял ее, вернулся к скамье и... нарисовал на снегу под ней очертания подошв двух невесомых туфелек – словно кто-то, неслыханно легкий сидел на скамье, не нарушив ее покрова. И в одно из мгновений, пока он рисовал, ему почудилось, он увидел, что не в сквере он, где на ветках деревьев лежит снег, - а стоит в одной из комнат какого-то дворца у снежно-пышного дивана, ожидая, что вот-вот войдет в комнату высокая и прекрасная женщина, и он, взглянув на нее, низко опустит голову...

И он знал уже: все, о чем он сейчас подумает, будет видно ясно и далеко. Все, что он видит сейчас, обретет форму слова... Он поднял голову к небу, прямо под падающий снег. Широко открыл глаза, почему-то представляя себе поверхность воды, в которой гаснут белые хлопья... Мгновенный холодок кольнул его, он вздрогнул, глаз заслезился... Он зажмурился, заметив перед этим, как исказился вдруг видимый мир... И пока снимал перчатку, чтобы протереть заслезившийся глаз, пока тер (улыбаясь), он уже словно бы читал возникшую перед глазами страницу – о злом зеркале тролля, которое, однажды разбившись, разлетелось на миллионы, биллионы осколков, и осколки его, крохотные и острые, случайно попадали людям в глаза, и человек с таким осколком в глазу начинал видеть все навыворот. И уже знал он, что осколок зеркала попадет в глаз мальчику и что рядом с ним будет девочка с темными внимательными глазами...

Он видел все сразу, и этого всего было так много, что только успевай запоминать. Он пошел, пошел быстро, даже торопясь, не замечая больше ни стен домов, ни водосточных труб, ни снежного тротуара, он шел сквозь падающий снег, и снег этот был из новой его сказки, которая, знал он, называется «Снежная королева».