Что хочет автор. Литературные конкурсы

Откуда же вам это знать, когда эта милая вещица, если можно её так назвать, появится ни сегодня и ни завтра, а через достаточно длинный отрезок времени. Появится, чтобы сыграть свою злобную неоднозначную роль в моей крохотной неприметной судьбе...

Новое слово и новый вопрос.

А есть ли она судьба?

Ведь, если все было бы предначертано, было бы оно так?

Смысл тогда стремиться к чему-либо, если все определено и без того, и что ты не делай, в итоге все равно совершишь то, что по какой-то неясной причине - должен.

Лично я верю в упорядоченный хаос.

Все хаотично, и миллион разных мелочей, происходящих с тобой за пару минут, в корне меняют так называемую твою судьбу, твоя задача лишь почувствовать верный алгоритм этой системы событий, которая порождает новые события, что в общей сети прочих процессов видоизменяют твое собственное будущее.

В том и упорядоченность.

В том и хаос.

Вечная динамика.

Секунда, и я приговорен к смерти.

Ещё секунда, и я приговорен к жизни.

Главное, чтобы первая секунда не была последней, тогда цепь событий может прерваться, и соответственно прервется твоя жизнь…

Опустим сложности, и скажем лишь о том, что судьба упомянута в данном месте только по причине судьбы всего остального человечества, которому это чудесное изобретение должно было даровать вторую секунду.

Это я опять о Н4.

Вы не понимаете меня…

И не удивительно.

По той же самой причине, по которой вы не знаете, что такое Н4.

Это будет, но будет когда-то.

Почему тогда, можем возникнуть вопрос в чьей-то умной голове, я обращаюсь с этим вопросом в прошлое? Потому что, во-первых, это не вопрос, а во-вторых, будущее туманно, и есть ли там кто, к кому можно обратиться, когда как прошлое – определено.

Вам придется вместить это в свою систему ценностей, или кому-то, кто будет иметь к вам дальнее родственное отношение. Но возможно уже не будет знать, что некогда были вы.

Почему тогда, может возникнуть вопрос в чьей-то умной голове, меня вообще это должно интересовать?

Вы правы, не должно.

Но интересует, раз вы дочитали до этого предложения.

У вас ещё есть время остановиться.

Если вы не остановились на предыдущей строке, значит, вам придется узнать историю о нечеловеческом предательстве и о человеческой любви.

Вижу вашу циничную улыбку.

Сотру её: в данном случае именно любовь породила предательство, а предательство, о котором идет речь, затрагивает ещё более высокие материи, нежели сама любовь.

До появления Н4 были так же Н1, Н2, Н3.

Все они были с некоторыми недоработками, так сказать, побочными эффектами, и привели к жутким результатам, о которых я слышал краем уха, так как в наше время разговоры только и велись об этих самых “Н” и том, как они могут помочь нам всем. Иногда людям необходимо верить во что угодно, дабы не опускались руки. Это было как раз то самое время, время дефицита надежды. Все мы зависли на той самой первой-последней секунде, после которой должна быть вторая, но только должна быть.

Н – заставляла нас верить, что вторая секунду будет.

Н – означала “Надежда”.

Н – была надеждой.

До появления же Н1, Н2, Н3, Н4

Кроме меня существовала ещё масса народу, но в первую очередь, с моей точки зрения, был я. Такой среднестатистический гражданин, которого угораздило родиться в страшное время, точнее – время рождения-то было весьма солнечно, но едва я успел достичь половозрелости, как все изменилось…

За пару месяцев до глобальных изменений, спустя тройку суток после моего двадцатилетия, я вдруг стал восьмичасовым человеком.

Совсем другим человеком.

Ранее я спал ровно до десяти, и ни минутой более, ни менее. Потом я почувствовал, что жизни осталось мало и надо протянуть её как-то поблагоразумнее, и я принялся спать до восьми. Было трудно, сменилась пара будильников, прежде чем я сумел это сделать.

Признаюсь, в то время человечеству было очень скучно жить.

Все было слишком упорядочено, слишком известно, слишком хорошо.

До того, что иногда я начинал кричать, срывая с себя одежду, сдирая часы, рвя цепи, как казалось мне, стягивающие мое существо, давящие на него отовсюду, меня рвало, я бился в припадках.

Мне было скучно.

Мне в голову пришла идея, что скуку жизни гораздо легче переносить вдвоем.

Я уловил отягчающий нюанс одиночества.

Но вовсе не для этого я как-то раз встал в 7 утра, почистил зубы, полистал телевизор и пришел к выводу, что мне будет чуть менее тоскливо, если я сегодня отзавтракаю вне дома.

К примеру, в кафе. Оно размещалось сразу же напротив моего дома.

Вы ещё не знаете, что я имею в виду, говоря вам о своем доме.

Он не похож на те дома, к которым привыкли вы, он гораздо больше, людей к тому времени было так много, что проблемы урбанизации требовали радикальных мер. Из своего окна, глядя далеко вниз (!) я видел облака, глядя налево – я видел сотни тысяч крохотных окон в чьи-то крохотные жизни.

Я никогда не знал своих соседей.

Самоубийцы – их тоже прибавилось, расставаясь с жизнью, познавали, что значит быть птицей.

Облака выглядят очень доверительно.

Они манят, в независимости от того, как ты видишь их – снизу или сверху. Меня же интересовал вопрос, когда я читал сводки самоубийств в местной газете: как много из тех, кто решился, успевали передумать, прежде чем долетали до земли. Наверное, прыгать в облака гораздо легче, чем когда ты видишь где-то далеко внизу черный асфальт.

Кстати, газеты наши вам напомнили бы рулоны туалетной бумаги. Новостей было так много, что газеты так и продавались рулонами.

Я очень долго ехал в лифте, затем очень долго переходил дорогу, потому что в подземном переходе делали ремонт и пройти оказалось проблематично. Затем у того самого кафе застопорились его самостоятельные двери, они должны были запускать всех, кто хотел войти, но вдруг ополчились против меня, омертвев без движения, и сквозь подлую прозрачность я мог видеть суету менеджеров и счастливые лица редких таких же, как я, восьмичасовых людей, апатично потягивающих кофе.

Кофе вечно.

В ожидании я закурил, развлекаясь тем, что бил дымчатые струи о вредное стекло, в промежутках между затяжками я зевал, не допуская даже мысли о том, зачем я встал так рано в наше время, когда рабочий день не мог превышать пяти часов, а сегодня вообще был выходной.

Пятница уже не была той пятницей, которую знаете вы.

Менеджеры разбежались кто куда, пытаясь, видимо, иными средствами активизировать упрямый механизм, и я почувствовал себя брошенным, только было закончилась сигарета, как я вновь уловил знакомое раздражение в теле, после которого могли начаться мои метания, с разрывов одежды, но…

Это была очень красивая брюнетка, с удивительно большими глазами при общей миниатюрности, она была очень похожа на героинь японских мультиков, с их микроносами и микрортами. С легкой улыбкой она разглядывала меня по другую сторону стекла, а тот самый ротик невольно преломлялся в ироничную усмешку.

Она тоже была из восьмичасовых людей.

Её короткое фиолетовое платье состояло только из этого цвета и молнии.

Вызывающе-белые, как руки, так и ноги - были свободны от тканей.

Каждый из длинных ногтей имел сложный рисунок.

У неё были красивые стопы, что исключительная редкость даже у красивых людей. Её размашистая прическа, с остро отточенными прядями, слегка напомнила мне статую Свободы.

На её теле было очень много родинок, в самых разных местах, но об этом я узнал гораздо позже.

Она позиционировалась, как совершенство.

Двери неожиданно распахнулись, и мы оказались лицом к лицу.

- Привет, - сказал я, лишь бы что-то сказать.

- Привет, - отозвалась она, и в её огромных глазах я увидел себя.

- Не рановато ли для кофе?

- Поздновато, - посмотрела она на часы, большие, но с крошечными стрелками.

У неё была бессонница.

Она оказалась вообще человеком без сна.

Ей удивительно шли тени под глазами.

Голос её проникал в уши, точно тёплое дыхание.

- Мне льстит твой взгляд, - улыбнулась она.

Мы чуть сдвинулись в сторону, дабы не стоять на входе.

А там уже не могла добудиться дверей новая порция ранних людей.

- Ты такая красивая… - сказал я.

- Ты тоже красивый, - отозвалась она в ответ. – Жаль, что мы не можем быть вместе…

- Почему? – острое длинное лезвие вонзилось в мое сердце.

- Потому, что у меня есть другой… - она медленно двинулись по тротуару.

Об этом я почему-то не подумал и сейчас почувствовал себя глупо.

Это было так логично, что она не одна в этом скучном мире.

- И сейчас ты идешь к нему? – я двинулся вслед за ней.

- Не знаю… - она пожала воздушными плечиками. – Наверное, он ещё спит.

- Вы не живете вместе?

- Живем, - она смерила меня взглядом.

- Ты не ночевала дома?

- У меня бессонница. Как стало светать, я пошла попить кофе. Было скучно…

- Я люблю вставать рано, потому что рано утром мир совсем другой.

- Удивительные вещи можно увидеть только утром, - понимающе встретились наши глаза.

- Я не одинок...

- Ты тоже видел что-нибудь необычное?

- Да, - я обратил внимание на её прелестно выпуклый лоб.

- Мы можем выпить ещё кофе, - я знал, что кто встает рано, должен любить кофе.

- Немного ли кофе для утра?

- Если разные сорта, то нет.

- Ммм… - она сомневалась.

- Я не могу отпустить тебя к нему, - упрямо заявил я и, схватив её за руку, остановил наше движение. – Тем более, если он спит.

- Хорошо, - отозвалась она, немного подумав. – Я побуду с тобой час.

Я не стал возражать.

Час – это целых шестьдесят минут, а минута – это целых шестьдесят мгновений, а каждое мгновение равно одному событию. За это время можно успеть многое.

За руку я затащил её в одно из множественных кафе, которыми полон наш огромный мир. Мы сели напротив друг друга в глубокие красные кресла, между нами был прозрачный столик, с разметкой для популярной игры нашего времени – стилит. Официант с закрытыми глазами записал наши сорта в крохотный блокнотик и исчез. Кроме нас присутствовали ещё пара апатичных по утру людей, единственным движением был замедленный бросок чашки к губам.

Кофе вечно.

Она пристально всматривалась в меня, я видел себя в её глазах, зубах, ногтях.

- Такое ощущение, что ты читаешь мои мысли, - сказал я, чувствуя себя странно под её тяжелым немигающим взглядом.

- Так и есть, - ухмыльнулась она.

- И что же ты читаешь?

- Степень твоей искренности…

- Об этом я тебе скажу в конце часа, - она глянула на большие часы. – Через сорок семь минут.

Официант возник из ниоткуда и, по-прежнему дремля на ходу, выгрузил на столик кофе и его запах.

Он был стар, ему уже было трудно вставать так рано.

Он мог бы не работать, общество к тому времени было способно обеспечить вечных отдых даже молодёжи. Но ему было скучно, его спутница жизни давно умерла.

Я вновь задумался об одиночестве.

Наши чашки были самыми большими в этом кафе, при том заказ был сделан одновременно, что исключало возможность ложного копирования. Энергетические глотки застремились вниз по телу, две пары глаз внимательно рыскали в пределах друг друга, обжигаясь при пересечении.

- Он тоже красивый? – странно, но я чувствовал, что её общество становится мне все дороже и дороже, когда время на её руке летело все быстрее.

- Нет, - задумалась она на секунду. – Да.

- Тогда почему?

- Я с ним давно, - она пожала плечами. – Я привыкла…

- Но это же ад, - ужаснулся я. – Привычка.

- Привычка, ад, жизнь, время в моем мировоззрении очень похожи по смыслу, - восемь утра, два больших кофе с молоком, две комбинации пальцев, два молодых половозрелых человека, и почти десятиминутное отсутствие скуки.

- Ты забыла скуку, - сказал я.

- В моей жизни скука и время – синонимы, - с каждым глотком глаза её становились все больше. Я постепенно переставал видеть что-либо, кроме них.

- Во сколько он просыпается?

- И чем ты занимаешься все это время?

- Скучаю… пью кофе… иногда читаю… иногда курю…

- Курить постоянно – скучно. Ещё одна привычка.

- И сколько лет это длится?

- Пять, семь, десять, я не помню.

- Ты слишком молода, - не поверил я.

- Все слишком одинаково.

- С чего ты взял, что с тобой будет лучше? – ещё один острый клинок в мой пульсирующий мозг.

Наверное, я его заслужил.

- Если не будет, буду спать до обеда…

- А не боишься что-нибудь проспать?

- Тогда ты имеешь право уйти от меня.

- Почему это?

- Скучно, - сказал я паузу спустя.

- Хм… - совершенство озадачилось и даже на миг забыло про кофе.

Её пальчиковая комбинация, с помощью которой она справлялась с управлением чашки, была гипнотически идеальна, гармонически эффектна.

- Я тебя совсем не знаю, - прищурился человеческий абсолют. – Я в тебе не уверена, ты можешь быть каким угодно.

- В первую очередь я – человек разумный, - я пил свой кофе очень быстро, и спящий официант уже маячил неподалеку, пока мой разум соответственно обгонял речь. - Я сторонюсь всех заманчивых, но чреватых по сути вещей. Я убеждаю себя, что я не азартен, хотя я не был в казино и ни разу не играл на деньги, но потому я там и не был, потому что убеждаю себя в этом. Так же для меня не существует женщин друзей, во всяком случае, в том смысле женщин… или в том смысле друзей. Я развиваю в себе отвращение к ним, то нормальное отвращение которое испытывает человек, с нормальной сексуальностью, к своему полу. Я стеснителен, по этой причине мог бы остаться одиноким до глубоких лет, но твое воздействие на меня было так сильно, что я смог бы пройти мимо, лишь с альтернативой самоубийства. Я бы не смог тебя забыть… - новая чашка. - Я уверен, что достаточно романтичен; не бедственно, а достаточно – понимать в двух смыслах этого словооборота.

- Ты склонен к суициду, - то ли утвердительно, то ли отрицательно произнесла она. – Как, в принципе, любой человек разумный… даже только потому, что он пьет кофе…

- Я использовал эту тему, как пример, - мне понравилась её мысль. - Мой эмоциональный эквивалент, - вообще ей часто в голову приходили замечательные мысли.

И это была замечательная голова.

И мне уже тогда и до конца был дорог этот мозг.

Мне был необходим этот разум, как таблетка от скуки.

Одиночества.

Короче, синонимов.

Я понял это очень быстро, поэтому так вероломно разрушал чужую личную жизнь. Стараясь не думать о мирно спящем где-то неподалеку мне подобном.

Инстинкт самосохранения.

Чтобы выжить, таблетку часто приходится отнимать.

- Ты веришь в бога? – неожиданно выспросила она.

- Странно, многие люди не верят в бога.

- Почему же?

- Если есть бес, значит, есть бог.

- Почему есть бес? – она постоянно фиксировала изменения моих глаз. Она умела определять по этим данным эмоциональную сторону моей правды. И отличала последнюю от чего бы то ни было.

- Он постоянно уговаривает меня сделать что-либо. Даже выпить лишнюю чашку кофе.

- Думаешь, это бес?

- Наверное, ты прав, - новая чашка в красивые пальцы. – Время сигареты?

- Я только тогда, когда мне скучно.

- Хороший индикатор, - оценила она, - между людьми.

- У меня есть приятель, - сказал я. – Его спутница представляет собой набор плат и механизмов, он говорит, что его собственная личность настолько сложна и многогранна, что с глупой женщиной он жить не сможет, а аналогичная ему так же немыслима, потому что он едва выдерживает собственные заскоки.

- Робот? – широко распахнулись глаза девушки.

- Самообучающаяся программа, - подтвердил я. – Он считает, что так проще. Робот не может быть тупым, потому что он робот, кроме того, он эмоционально сбалансирован, он понимает только позитивные эмоции. При этом ты сам выбираешь себе внешность, так сказать, вызываешь к жизни свой идеал, определяешь базу представлений: самостоятельно шпигуешь его нужными и не нужными словарями. Он делает все, что ты хочешь, не прекословит, он безумно красив, энциклопедически умен, можно разговаривать, можно шутить. Он знает и про любовь, и про смех, и про все, что угодно, единственное, что он не знает – кто он есть.

- Ты тоже считаешь, что так проще?

- Я – нет. Хотя, когда он познакомил меня с ней… в общем, я не заметил разницы. Если бы он не сказал мне сам, я бы считал его просто везунчиком. Я думал на эту тему много… - моя рука с чашкой непроизвольно дернулась; почему-то мне показалось, что все и в первую очередь она заметили этот нервный признак волнения. – Но потом все равно пришел к выводу, что мне нужен человек. Обладание человеком, личностью – вот в чем соль. Никакой искусственный интеллект не заменит индивидуально-определенную личность. Обладающая всеми эмоциями, способная на безумство, неупорядоченная, амбициозная, способная, в конце концов, как любить, так и предать…

- Заведи собачку, - ухмыльнулась она.

- Не подумай, - замахал я руками. – Я не привязываю это к тебе, хотя ты безумно нравишься мне, и, пожалуй, я бы скоротал с тобой остаток жизни. Но ты уже дала понять, и я уважаю чужой выбор. Вообще, не знаю, почему я это вспомнил. Хотя – знаю! Несколько дней назад я сделал предварительный заказ. Позвонил по телефону, который дал мне мой приятель. А тут просто смотрел на тебя, говорил с тобой, и вдруг подумал: как прекрасно, что ты живая, как замечательно, что ты непредсказуема, что ты не будешь делать только то, что хочу я, что ты знаешь и отрицательные эмоции. Смотрел на тебя и думал – какая прекрасная жизнь сидит рядом со мной, гипнотизирует меня взглядом, говорит забавные вещи… Зачем мне кусок металла, про который я буду знать, что он металл. Где-то там… в глубине своей… где должна быть душа, там рвет и мечет малютка-мотор, - я допил свою вторую кружку. – Хочу душу…

Возникла некоторая пауза. Как будто случайно я увидел сквозь тонкую разметку её замечательные ноги, с очень красивыми стопами. Такими, которые редко бывают даже у очень красивых людей.

- Симпатичные ножки, - сказал я, дабы заполнить пустоту вдруг возникшую.

- Очень красивые, - со строгим видом поправила она.

- Очень, - легко согласился я.

- Никогда не путай.

- Я постараюсь.

Опять возникла пауза, в этот раз нежная, и мне сделалось как-то престранно легко.

- Ты очень хороший… - вдруг спрятала она свои глаза. – Прости, мне нужно уйти…

- Но у нас ещё, - я глянул на часы, - пятнадцать минут… - ощущение легкости рассыпалось в пыль. – Пожалуйста…

- Я должна… - лицо её исказилось, красивые ножки выпрямились. – Так нужно… - минуя меня, она метнулась к выходу.

- Ты обещала, - метнул я коварство ей в спину. – Пятнадцать минут…

Совершенство зависло возле дверей, они не открылись, а улица была поглощена дождем, проливным и сильным настолько, что строения напротив едва различались, а мечущиеся по тротуарам редкие фигуры напоминали несчастных из фильмов про апокалипсис.

Я подошел с левой стороны, и мы вместе долго разглядывали дождь.

Спящий официант принес нам по третьей чашке кофе.

- Скоро напьемся до эксцентричности, - сказал я, принимая в руку горячую посудину.

- У тебя было такое? – теряясь взглядом в стихии, спросила она.

- Конечно. На все важные миссии, которыми была полна моя не очень разнообразная в этом плане жизнь, я обязательно напивался кофе. При том напивался до эксцентричности, и всегда выдерживал их с блеском.

- Это так вредно… - печально сказала она.

- Человек разумный склонен к суициду, - улыбнулся я. – Даже только потому, что просто пьет кофе. Это твоя замечательная мысль…

- Рада, что тебе понравилось… - ещё печальнее произнесла моя судьба, если предположить на секунду, что судьба есть.

- Я не отпущу тебя… - гипнотически лаская её профиль, заявил я.

- Я так люблю дождь… - в ответ отозвалась она. – Мне всегда так хорошо, когда он идет.

- Дождь – мой союзник, - поведал я. – В моей жизни он идет тогда, когда надо убедить меня в исключительности того или иного момента. Солнце же обозначает рутину.

- Ты думаешь, что этот момент исключительный? – спросила она.

- Я думаю, да, - подтвердил я и осторожно дотронулся до её щеки губами.

Кожа её была очень нежной.

От неё волнующе пахло.

Сердце мое стеклянно задребезжало внутри грудной клетки.

Она же краем глаза полоснула по моей смущенной личине, и вновь погрузилась в дождь.

А он все лил, и мне было очень хорошо.

Он словно вязал нас своей прочной теплой нитью.

Он не просто так вдруг начался тогда…

Потом она не пойдет к нему, даже не вернется за вещами.

Мы будем лежать в кровати, натянув простынь по самые подбородки и лениво переговариваться. Прямо перед нами будет большое окно во всю стену, за ним изредка мы будем видеть птиц.

Мы будем слегка стесняться.

Иногда мы будем курить.

Иногда притрагиваться к бутылке вина.

- Может быть мне сходить? – спрошу её я.

- А зачем они мне? – такой резонный вопрос. – Для воспоминаний?

- И я не знаю… - улыбается она. – Пусть лежат, где лежат…

- Пусть, - не протестую я.

Минутная пауза.

- Думаю, мы сможем купить мне одежду? – она лукаво заглянула в уголки моих глаз. – Драгоценности, машину…

- Машина у меня есть, - пожал я плечами. – Я просто не люблю её водить, нынешнее метро так оперативно, я успеваю больше на метро. Но в твои задачи не входит побольше успеть, поэтому ты можешь ездить на машине, - я повернулся на бок и увлекся её профилем. – Одежду, как проблему, я вообще не рассматриваю, а драгоценности… Что ж кое-что мы сможем приобрести…

- Это шутка, - отозвались её губы. – Я не умею водить машину, в драгоценностях я так же не вижу проку.

Я прижался головой к её плечу.

- Но одеваться я люблю…

Это было странное ощущение.

Слегка детское, слегка сексуальное, удивительно комфортное.

- Что ты чувствуешь? – спросила она.

- Импульсы органов чувств поступают через множество рецепторов, - отозвался я в её плечо, - как удовольствия, так и мышления, сгенерированных происходящим, памятью о происходящем, памаятью о памяти происхоядщего, ощущениях и прежних переживаниях. Конечно, я вижу лишь свою действительность, и твоя может быть в корне отлична от моей, но как бы то ни было мне сейчас очень хорошо, и я очень хотел бы, чтобы ты чувстовала себя приблизительно так же…

- Не волнуйся об этом. Когда мне будет плохо, я буду курить сигарету…

- Ты курила сигарету…

- Я буду курить одна, то что мы выкурили с тобой – это другое…

- Тогда мне будет достаточно закурить тоже, чтобы нивелировать твое неудовольствие…

- Видишь, как все просто. Главное, чтобы было что-то общее. Хотя бы сигарета. От этого уже возможно плясать дальше…

Все это время продолжает идти дождь.

Мы слышим его, он ласкает наши уши.

Он ненавязчиво стучится в наше окно.

И миллионы таких же окон, как наше.

Определенно – наше приятней, чем – моё.

По содержанию, а оттого и на слух.

Дождь создает ощущение присутствия лишь нас, инициирует иллюзию спрятанности. Мы чувствуем, что стоит ему прекратится, и отношения перейдут на новый виток, потому что все станет сразу немного иначе.

Это будет точно испытание для нас двоих.

Определенно – нас лучше, чем – меня.

Все это совершенно новые ощущения. Ничего подобного я никогда не испытывал, изнутри меня захлестывает, кровь с пеной штормит внутри моих вен, глаза испытывают истерический голод.

Я млею от визуального восторга.

Мое время надежно зависло, окна тонированы, и поэтому не ясно, какое сейчас время суток, и эта приблизительность расслабляет, вытесняет тебя за рамки стрелок.

Сколько времени может длится подобный рай?

Невольно всегда задаешься этим вопросом, что напротив возвращает тебя к временной данности, и, точно осекшись, стремишься дальше по беспокойному морю мысли, дабы стяжать иные фиксации ваших совместных прекрасных мгновений, нежели возможную их ограниченность.

Бессмысленно рассказывать о том, как закончился дождь, и проглянуло солнце, после чего все стало чуточку иным, и вдруг забегали наши глаза от друг друга и начались каверзные мыслительные процессы за преградою молодых лбов. Я отдался наведению порядка, она отдалась ванной комнате, электронный шеф-повар принялся генерировать нечто, из необъятных своих кулинарных возможностей, но опять же до всего этого вам дела нет.

Только лишь мне и ей.

А посему эгоистично утаю дальнейшую детализацию наших отношений, а точнее становление их, ограничась лишь общей характеристикой и особо важными ключевыми моментами.

Ловлю себя на мысли взять и закончить рассказ на этом.

Оставить вас в легком недоумении, после которого, слегка пожав плечами, вы предадитесь некоему иному чтиву, за которым почти забудете, чем развлекались до этого.

Но я не сделаю так, потому что основная суть ещё впереди.

Кроме того, вы до сих пор не знаете, что такое Н4.

Несправедливо не рассказать вам хотя бы об этом…

За то недолгое время, что нам позволили быть вместе, у нас не было ни одной ссоры. Первое напряжение, возникшее после того, как дождь умер, прошло очень быстро, и уже через час, отобедав, мы чертили диагонали прогулки далеко вглубь города в поисках одежды.

Ей нравилось мое восхищение ею, мне нравилось ей восхищаться.

Ей нравилось одеваться всегда по-разному, глупо говорить о моей реакции на это.

Наши диалоги не иссякали, мы постоянно обсуждали что-то, а если вдруг нам казалось, что обсудить как будто бы и нечего, мы бросались в неиссякаемые глубины бытовой философии, пытаясь трактовать необычно то, что по сути своей давно превратилось в банальность.

Я никогда не блистал чувством юмора, может быть, было не перед кем, но её рассмешить оказался способен. Она странно и неожиданно мне досталась, но как-то легко я отнесся к её появлению, словно, она была всегда. Мы никогда не говорили с ней о времени, о сроках, какие бы важные с первого взгляда не были бы эти сроки, мы за час привыкли к друг другу. Мы никогда не обсуждали мою жизнь до неё, и её жизнь до меня, но мы были слишком не испорчены, чтобы имелись основания для подозрений.

Это был ленивый, но не испорченный мир.

В наше время не было наркотиков, они считались дурным тоном.

Может быть, нас с рождения прививали от них.

Только вина оставило себе человечество.

За то время, пока не стали происходить те самые жутчайшие события, я видел разную её – в том виде, в каком мы познакомились, затем с другим цветом волос, с другим цветом кожи, в ином весе, но в любом случае она была совершенством, и бережно обнимая её увеличившееся тело, я видел в нем новую, особенную, её красоту.

Слышал, что любовь в своем весе лишь в самом начале отношений, затем – постепенно – она тает и так до тех пор, пока от неё не останется ничего. Но рос ли вес моей любви или уменьшался, она умела аккумулировать мои чувства так, что я ни минуты не проводил без эмоционального жара.

Мы могли быть где угодно: дома, на улице, мы даже выходили на крышу дома и видели внизу облака, оное некогда не было причиной каких-то иных эмоций, нежели положительные, и если бы тот самый сильный ветер, единственный кто встретил нас на той самой крыше, сумел все же сбросить нас оттуда, как пытался, вряд ли нашлась бы земная сила, что смогла бы оторвать нас от друг друга в полете, и даже твердь не разрушила бы нашу пару, поменяв лишь только место нашего пребывания.

Мы были очень похожи.

Почему-то я тоже перестал спать по ночам, и сон редко заходил к нам в гости, ночи напролет мы могли гулять по прохладным улочкам, и ранним утром уже пить кофе в одном из ранних кафе, глядя на друг друга и говоря с друг другом сквозь тени под нашими глазами. Мы видели множество удивительных вещей тем или иным ранним утром, кофе стало нашим постоянным спутником, как и сигареты, которые мы курили вместе, стоило кому-то одному взяться за пачку.

Нам обоим очень шли тени под нашими глазами.

Иногда мы напивались кофе до эксцентричности и долгим смехом постигали глубины взаимной эксцентрики.

Синонимы оставили нас в покое.

Я больше никогда не кричал, срывая с себя одежду, сдирая часы, рвя цепи…

Мы вместе стяжали позитивную силу дождя.

В тот период жизни дожди шли очень часто.

Я сумел подчитать общее количество родинок на её прекрасном теле.

Их было ровно сорок, при том они были разбросаны так, что она не казалось пестрой, но куда бы я ни заглянул, куда бы ни попытался запечатлеть свой поцелуй – везде меня ждало аккуратное маленькое пятнышко.

- Во времена святой инквизиции, - говорил я ей, - тебя бы сожгли на костре…

Она улыбалась.

Пока эти очень красивые ножки бродили по полу моей квартиры, я был счастлив. Тринадцать её родинок было отдано именно этой части тела.

Я уверен, что вы сейчас поняли меня превратно.

Нет, не предыдущее предложение, а то, что до него.

Вынужден вас разочаровать – собака зарыта вовсе не тут.

Предательство никак не связано с тем, что эти ножки могли куда-то когда-то уйти.

Это исключено.

Если вы отсчитаете двадцать девять строчек вверх, включая строчки этого предложения, и сосредоточитесь на тридцатой, вы поймете почему.

Кто-то называет это судьбой.

Тот, кто верит в неё.

Я верю в упорядоченный хаос, и тем ценней наши отношения, раз мы сумели найти друг друга в этом жизненном сумбуре, когда каждая мелочь трансформирует твое будущее в корне.

Мы подобрали верный алгоритм событий.

Только представьте: я сосчитал все её родинки.

Кто-то может прожить двадцать лет вместе…

Нам было отпущено два месяца…

Вдумайтесь и оцените…

Хочу извиниться:

наверное, я вызвал в вас зависть.

Если нет, значит, вам повезло, и вы нашли свое счастье.

Напоследок всех этих характеристик, ещё на секунду задумаюсь о человеке, у которого я украл её, украл чудо. Я никогда не видел его, я не представляю, как выглядит он, мы никогда не говорили о нем, так словно его и не было вовсе.

Проснулся как-то раз к обеду и обнаружил, что его чуда рядом с ним нет.

Он не обеспокоился, подумав, что она видимо опять пошла попить кофе.

Он ждал час, день, два, три.

Волновался, мучался, не мог понять.

Может быть, даже заявил куда-то.

Но в нашем мире, который поделился на миллиарды окон, из части которых далеко внизу видны облака, почти невозможно найти кого-то, кто случайно оказался за одним из этих тонированных и не тонированных стекол.

Притом, что у него было очень мало времени.

Одновременно я ощущаю и не ощущаю чувство вины.

А в свете дальнейших событий это и вообще не имеет значения.

Опять злое желание закончить все так, чтобы лишь недоумение связало ваш мозг.

Через два месяца после нашего знакомства начались события вселенского масштаба. В целостности они уложились в пять этапов.

Первый – основная часть планеты оказалась выжжена яростным огнем.

Второй – остатки человечества активизировали некий купол вокруг оставшегося нетронутым куска материка, и это позволило остаткам людей ещё недолго оставаться у себя дома.

Третий – с пугающей скоростью и истерикой распространился слух о некой иной расе, стремящейся выжить нас для использования планеты и ресурсов в своих целях.

Четвертый – люди принялись оказывать сопротивление, и даже вроде бы имелись какие-то успехи на этом поприще, но вскоре всем пришлось искать укрытие под асфальтом, так как купол в конце концов оказался прорван.

Пятый – появились первые слухи о Н1, и это все во время безжалостного уничтожения расы земной.

Наверное, вы думаете, что сейчас рассказ продолжится на тему войны с пришельцами, но ничего подобного, главное в моем рассказе – не война, которые всегда были, и это лишь новая форма последней, где мы представлены не в лучшем свете.

Основное звено – любовь, что оказалась возможной в таких условиях.

Нашим отношениям просто не повезло завязаться накануне большой войны.

С другой стороны нам повезло больше, так как мы оказались под тем самым куполом и не погибли сразу, более того – ещё около месяца мы по-прежнему жили за своим окном, веря и не веря в то, что показывали по телевизору.

А пришельцев мы ни разу не видели за все это время.

Не только мы, никто не видел их, хотя очень много сообщалось о сбитых тарелках противника. Это ужасно, когда ты даже не знаешь, кто твой противник, кто уничтожает тебя.

Мы очень легко отнеслись к тому, что вдруг остались живы. Так же легко как к тому, что когда-то случайно встретились. Крепко держась за руки, мы гуляли по вдруг опустевшему городу, пили кофе в последних кафе человечества, мы даже видели край купола как-то, но за ним мы не увидели ничего, только черную землю.

Только лишь государственные люди пытались использовать различные инфраструктуры для организации сопротивления.

Выходить на улицы не рекомендовалось.

За неделю до того, как человечеству пришлось забиться в норы, мы где-то случайно нашли рулон газеты, неизвестно кем выпускаемой, неизвестно кем оставленной на безлюдной улице. Кроме разной мотивирующей на сопротивление информации, в газете имелась статья, называлась она: “Надежда-1”.

- Посмотри, - позвала меня моя вторая половина, когда я пытался получить от автомата свою воду взамен на мелкую монетку.

Но автомат был пуст.

А моя женщина держала в руках пыльный мятый рулон, испещренный миллионами знаков.

А вокруг пустынные улицы, заброшенные магазины, дорога, мертвые светофоры и зловещая чистота.

В соответствии со статьей численность человеческих рядов сокращалась в геометрической прогрессии, и виной тому была техническая отсталость рода людского. Для сопротивления требовались люди, а вот их-то и было мало.

Тут же туманно освещался некий препарат, в данный момент, синтезируемый в секретных лабораториях, чье предназначение было таково: последний ускорял развитие плода в чреве матери и не требовалось ждать целый год, дабы родился новый человек, которому затем требовалось ещё и вырасти.

Полноценный взрослый человек появлялся за месяц, за пятнадцать лет он превращался в старика, но пятнадцать лет – это очень много, когда ты не знаешь: будешь ты завтра или тебя не будет.

Потом был прорван купол.

Потом люди перебрались под асфальт, в гигантские лабиринты, полные оружия и двухместных камер, где человечеству предстояло прожить ближайшие десятки лет. Наши данные переписали, мы представились мужем и женой, проверить это в том хаосе было невозможно.

В огромном грузовом лифте, вместе с сотней других людей, с картонной коробкой в руках, мы падали куда-то вниз, быстро и долго.

Мы получили свою камеру для жизни.

Минимум предметов: стол, стул, кровать, кровать, радиоприемник, металлическая посуда, короткий двуствольный карабин, дверь в туалет и ванную.

Рулон газеты, где все та же статья о Н1.

- Мило, - сказала она, повернув кран в ванной, и глядя на пенистую воду.

Пол и стены состояли из камня, но сверху были оббиты деревом.

Свет подавался длинной лампой над кроватью.

Камера была небольшая, ключ был один на двоих.

В нашем случае это было приемлемо.

- Прости, - сказал я.

- За что? – с улыбкой поинтересовалась она.

На ней был серебристый комбинезон, состоящий лишь из этого цвета и молнии. Волосы были просто распущены, лицо, как всегда слегка печальное, с броским оттиском интеллекта, любимые тени под глазами, огромными и глубокими, маленький рот, чьи поцелуи были наградой.

- Нам придется тут жить, - развел я руками.

- А чем здесь хуже, чем там? – вскинула она брови.

- Однообразно, - сказал я, и меня передернуло.

- Не обижай меня, - вдруг посерьезнела моя нимфа. – Хочешь кофе?

Кофе вечно.

- Хочу, - улыбнулся я.

- Напьемся до эксцентричности, - идеальные пальцы принялись ловко управляться с картонной коробкой, которую мы захватили из того мира. – У нас есть стилит, шахматы, десять банок кофе, немного книг, моя одежда, твоя одежда, тетрадь, ручка… Мы неплохо устроились. По крайней мере, здесь безопасно…

Позже пришел доктор и снял показания с наших метрик. Метрики вшивали при рождении, там содержалась вся основная информация о здоровье организма, со временем она менялась.

Выхода отсюда не было.

От дверей камеры в разные стороны разбегались узкие зловещие коридоры, подсвеченные редкими лампами, по ним точно крысы бегали люди, мы постоянно слышали шаги из-за дверей.

Мы не знали, на какой глубине мы.

Вокруг были такие же камеры, куда подселяли людей по половому признаку.

Женщин селили с мужчинами, мужчин с женщинами.

Новые слухи ползли по лабиринту: “Надежда-2”.

Но мы не вдавались в подробности.

Попасть обратно наверх было невозможно.

Но мы попадали, выходили так, что никто не мог увидеть нас или причинить нам какой-либо вред. Мы просто начинали представлять нечто: большое поле золотой ржи, пространное объединение неба и земли, наш вечный бег сквозь него, звон смеха, то медленно, то быстро плывущие в небе клочковатые облака, пружинящая земля. И лишь иногда, как злое отражение действительности, в безмерной голубизне небес вдруг появлялся черный объект, он зависал над нами, мы не могли понять – видит он нас или нет, и бежали прочь, бежали из этой фантазии в другую.

Мы не говорили, но слышали мысли друг друга.

- Люблю тебя, - сказал я.

- И я… - все та же печальная улыбка.

- Где угодно, как угодно, лишь бы с тобой…

- Знаешь, у нас с тобой одинаковые улыбки, - мы пили кофе до эксцентричности. – Я раньше не замечала… Вернее замечала, но осознала только сейчас.

- Мне кажется, люди всегда ищут самих себя, когда дело касается полов, - озвучил я мысль, вспыхнувшую в голове.

- Тогда получается я – это ты, а ты – это я.

- Нормально…

Потом соседи слева, которые пригласили нас на бутылочку вина, сохранившуюся у них от той жизни, рассказали в зыбком хмелю:

- “Надежда” - сырой препарат, - загорелая лысина соседа блестела в нервном свете длинной лампы. – Его вводят мужчине, но чтобы мужчина выдержал его – это должен быть очень сильный от природы человек. Н1 убил всех испытуемых, Н2 убил половину, но после того, как выживших мужчин допустили до женщин, - он понизил голос, с опаской глядя на двери, - погибли все эти женщины. Н3 убивал за неделю. Все проходило нормально, но при рождении ребенка мать умирала… - он сглотнул, взгляд его был тяжелый. – Н4 только создали. Немного изменили формулу и подготовили характеристику тех женщин и мужчин, которые пригодны для препарата. Было только два эксперимента, и оба прошли успешно. Мальчики уже проходят ускоренное обучение, их учат сопротивляться.

- Откуда вы знаете? – спросила моя женщина.

- Я изготавливаю один компонент для Н4, - сквозь паузу признался сосед. – Маленький компонент… Но слухи доходят…

- Я знаю женщину, она принимала роды, - подала голос его сожительница, дама с пепельными волосами и неулыбающимся ртом. – Скоро она сама будет ждать ребенка.

- Это как-то связано с Н4? – спросил я.

- Да. Она говорит, что скоро будет массовый набор в селекционные центры.

Вскоре мы ушли.

Наши соседи более не знали ничего.

На следующий день утром принесли газету.

Сперва это было приятное событие, и мы оба повеселели.

Там была статья о Н4.

Оказалось, что в соответствии с метриками всех оставшихся людей были сформированы списки тех, кому в срочном порядке требовалось явиться в селекционный центр, при том этой срочности был предан соответствующий характер военного времени.

Газета почти вся состояла из нескончаемых таблиц с именами.

Начиналось и заканчивалось все нервной отчаянной пропагандой.

Писали о том, что при оптимальном подборе на генном уровне, при тестировании на совместимость, при методе эволюционного прогнозирования возможно добиться максимального соответствия и получить в качестве результата – суперчеловека.

Перечисленным необходимо было собраться в три дня.

Это называлось первым сбором.

Нас там не было.

Через неделю к нам пришел сосед:

- Ингу забрали, - сказал он с порога, вынимая из-за пазухи бутылку водки.

Мы не знали, что это за жидкость, но слышали про неё.

- Она не пошла на сборы, но сегодня утром за ней пришли солдаты и забрали.

- А ты? – глаза моего совершенства распахнулись во все лицо.

- Меня нет в списках, - сосед не стал спрашивать разрешения, нашел стаканы и разлил по ним. – В списках меня нет… - они не знали друг друга до подземелья, они познакомились случайно, когда их поселили в одну комнату.

- Наверное, это ошибка, - предположил я. – Надо сделать запрос в военный центр.

- Никакой ошибки, - ощерился сосед, всучивая нам стаканы. – Я просто не годен. Людей осталось мало, и массовый инстинкт самосохранения предпочитает не говорить мне об этом прямо. Комплектуют перспективные союзы, которых не убьет Н4 и которые смогут выводить сильных особей, - он стремительно выпил. – Конечно, я сделал запрос, но боюсь, я буду слишком долго ждать ответа…

Я увидел глаза моей женщины.

Они были напуганы и смотрели точно внутрь себя.

Я попытался выглядеть мужественно, подумав, что должен вселять в неё уверенность.

Все трое мы напились.

Это было первый и последний раз, когда я почувствовал сокрушительное безумное водочное опьянение. Сосед ушел, а мы остались лежать на самодельном ковре, в который превратилось наше многочисленное ненужное нам здесь тряпье. Тем не менее, казалось, что нас все это не касается, кипящая нега заполнила головы и члены, и, разнеженные, мы валялись в искусственной ласке материи.

Вскоре сквозь нас начала расти золотая рожь, темное дерево окрасилось в ночные тона, и то там, то там провокационно начали проявляться звезды, приоткрытая дверь в ванную доносила капанье воды, а ткань шумела ленным ветром. Я чувствовал положительный заряд её тепла, её запах кружил мне голову и, казалось, словно планета несется с невероятной скоростью, таская нас за собой и колыша тяжкое золото хлеба.

- Необычные вещи с тобой и утром, - наша концепция совершенствовалась.

- Только так… - согласился я, – и только с тобой. Только тогда формула имеет все составляющие, чтобы работать, поэтому, мы видим то, что мы видим.

- Поэтому одинаковые мысли текут в наших головах… - я почувствовал её дрожь, и в секунду стал сильным, крепко прижал её к себе и тут же провалился в бездонных глазах, где, летая во тьме, я чувствовал из ниоткуда обжигающее воздействие её губ.

Картинка сменилась:

Сплетясь, мы стремительно падали в море взбитых сливок.

Это были облака.

Секунду мы пробыли в слепящем тумане, где только чувствовали друг друга.

Затем неожиданно под нами разверзся город, скорость резко замедлилась.

Он был очень далеко и, летя, мы видели его огни.

Они перемигивались со звездами.

Затем я увидел стеклянную дверь и её за ней.

То была наша встреча.

Наш первый дождь…

Потом пошла пространная плеяда самых разнообразных дождей, ласковых и злых, холодных и теплых, мы в их эпицентре, нагие мы за окном в молчаливом наблюдении и многочасовом объятии, наш сон под эту дивную музыку.

Слишком много прекрасных вещей вязали нас своими теплыми прочными нитями…

В дверь требовательно постучали.

Металл недовольно озвучил команду.

Это была самая большая эксцентрика из тех, которые нам дарило кофе.

На нашем ковре стояли чашки, шахматы, стилит, валялись книги, немного одежды, тарелка с едой.

- Откройте! – приказали снаружи.

- Не открывай, - попросила моя женщина.

- Конечно, нет, - успокоил я её, тем не менее, ощущая в области сердца острое стальное жало.

Это было так неожиданно.

Мы сидели тихо, как мыши.

Была надежда, что они уйдут, подумав, что нас нет дома.

Видимо, мы родились под счастливой звездой, потому что после второго стука экспансия прекратилась. Мы напряженно вслушивались в тишину, и она словно, ласкала нас, убеждая в безопасности.

На следующий день пришли вновь, вновь стучали, угрожали, но затем ушли.

Мы уже издалека различали скрежет тяжелых военных ботинок.

Пищи у нас хватало, к тому же мы были люди кофе, а значит, пища не была особо нужна нам. Нам вообще не нужно было ничего, кроме покоя, мы эгоистично не интересовались судьбой человечества, пассивно полагая, что от наших усилий все равно ничего не зависит.

Мы интересовались друг другом.

Нам были интересны наши миры, нежели человеческие или какие ещё.

- Открой, предатель! – заорали вдруг неожиданно за дверью, и мы вздрогнули, медленно бледнея. Нас вычислили, подслушали, они знали, что мы там. Моя женщина спряталась за мою спину и, схватившись за мои тощие плечи, пыталась снискать в них защиту.

Она в тонкой алой майке и шортиках.

Огромные глаза беспомощно дрожат.

Микророт задохнулся в немом испуге.

Пальцы с рисунками на ногтях впиваются мне в кожу.

Прическа, с которой она была в день нашего знакомства, взбалтывает во мне неприсущие ярость и безумство.

Одновременно мне обидно, что она не видит во мне достаточную силу, и непереносимо, чтобы моим совершенством, моим абсолютом обладал кто-то, кроме меня.

Так просто не может быть, я не понимаю, почему кто-то считает себя правым решить все без нас, я не принимаю никаких аргументов, до меня просто сейчас не достучаться.

- Вижу, - каким-то образом слышит она меня и горячо шепчет в мое ухо ласки.

На моих коленях лежит карабин, он полностью заряжен, дополнительную обойму я выменял у соседа на книги, которые ему теперь необходимы, так как он совсем одинок. Инги по-прежнему нет, она где-то в селекционном центре, носит очередного суперчеловека.

Я не умею стрелять, и никогда этого не делал, но я не думаю, что это так сложно. Мы продолжаем пить кофе, наполняя эксцентричностью наши головы. В дверь продолжают ломиться, обзывая нас грязными словами и обещая суровую кару.

Вдруг вспышка искр будоражит наше сознание, это нечто современное пытается пробить дорогу к нам для разъяренных солдат, у которых своя правда, в корне отличная от моей. Они не понимают той исключительности нашего союза, которая делает ничтожными любые самые благородные и общечеловеческие цели и обоснования.

Я не чувствую сомнений или угрызений совести.

В этот момент во мне нет слабости.

Я хладнокровно наблюдаю, как искры описывают полукруг в области замка, и вот он уже готов вывалиться из стального тела.

На столе лежит растерзанный рулон свежей газеты, в этот раз он не принес нам радости, словно, мы чувствовали нечто. Он так же был полон таблицами и пропагандой, прилагались две фотографии мальчиков из когорты новых людей, заостренные лица светились интеллектом и скрытой глубоко посаженой яростью в глазах.

Моя женщина была в таблицах, а меня не было.

В панике мы просмотрели таблицы бесчисленное количество раз, но – нет.

Третьему сбору нужно было активизироваться в два дня.

Приказ звучал в ещё более металлической тональности военного времени.

Я тут же подал запрос, приложил заявления добровольца.

Разослал это дело в четыре инстанции, в надежде, что они мне помогут.

Я не дождался ответа и попытался попасть на аудиенцию, но квадратные лица солдат были непроницаемы, и мне объяснили, что связаться с сильными мира сего сейчас невозможно.

Два дня песком рассеялись из моих пальцев.

Около двух недель никто не приходил, и где-то в глубине души у меня появилась надежда, что мои ходатайства дошли до адресата, что неким образом мы минули эти проклятые списки.

Но они пришли.

Им нужно было мое чудо.

Моя таблетка от синонимов.

Мой возлюбленный разум и тело, которые я не мог отдать ни вместе, ни по отдельности.

Это и вытравило весь гуманизм из моего сердца.

Искры пропадают, и замок начинает медленно выпадать из двери.

Так же медленно дверь начинает распахиваться, и я вижу солдат, что стремятся к нам, но очень медленно, словно, им приходиться бороться с чем-то ещё, кроме упрямства двух людей и двери.

Не целясь, я начинаю судорожно жать на курок.

Карабин замечательно справляется со своими обязанностями, и за пять секунд я загромождаю проход несколькими телами, я продолжаю стрелять дальше, пытаясь пронизать доступную часть коридора, кто-то сползает там по противоположной стене, но оттуда же кто-то прицельно стреляет в меня…

Я вижу огонь, понимая, что он имеет ко мне отношение, и тут же оказываюсь сметен несколькими выстрелами на пол, боль вскрывает мой разум и тело, но я не кричу, понимая, что это не лучший способ провести последние несколько минут жизни.

Моя богиня взрывает атмосферу воплем, она испепеляет их ярость своим безумством, несколько секунд они не решаются к ней подойти, но потом все же делают неуверенные шаги и тянут руки, держа наперевес оружие.

Мой карабин снова взмывает вверх, на это раз им заняты идеальные пальцы, они приставляют уродливое дуло к совершенной груди и спускают курок.

Окровавленный.

Как мигом пустеют её большие глаза, как она отлетает назад, как ломаются пряди прически о жесткий пол, как очень красивые ножки конвульсивно бьются о ткань, преисполненные своей вечной незыблемой её красотой. Как алее её одежды расплескивается вполне естественная кровь, как вместе с нею непонятные рассыпаются по полу шестеренки, как часть странного механизма пытается выпасть из её некогда безупречного тела.

- Черт! – слышу я, обезумевший в своем бессилии и горе. – Да, она синтетическая…

В исступлении я ползу к ним, пытаясь хвататься за военные ботинки, рассыпаясь на слезы, крик, боль и кровь, мой рот жутко кривится, выплевывая в ту же минуту:

- Вы могли оставить её мне…

- Все равно предатель, - с ненавистью говорит один из солдат и, направив своей оружие в меня, стреляет ещё раз.

- Убейте, - прошу я, хватаясь за эту надежду, лишь бы не чувствовать пожирающих челюстей безмерной тоски. – Убейте же…

Я не чувствую угрызений совести.

Странно, но я остаюсь жить.

Меня лечат, затем я предстаю перед военным трибуналом.

Это очень скучно.

Я слышу свой приговор от людей с холодными глазами и рассудком.

Они тоже пьют кофе.

Я слышу, как стучат донышки их чашек о бездушный мрамор стола.

Прямо во время процесса я начинаю кричать, срывая с себя одежду, сдирая часы, рвя цепи, как кажется мне, стягивающие мое существо, давящие на него отовсюду, меня рвет, я бьюсь в припадках.

Конечно же, не от страха.

Приговор суров: пожизненное заключение в одиночной камере, где-то в центре земли. А где-то на верху, случайно я слышу от охраны, полыхает пожар.

Я непроницаем, я вижу, но не понимаю.

Я слышу и мне знакомы слова, но я не могу связать их по смыслу.

И есть ли он в них – смысл?

На мне серая роба и большие наручники, на моем худосочном теле они смотрятся несуразно.

Кто-то меня осудит…

Наверное, тот, кто завидовал мне тогда, когда я извинялся, кто не завидовал – тот поймет, так как, по всей видимости, стяжал свое счастье.

Я в своей камере, неизвестно сколько времени, так как оно застыло.

Я лежу в одном положении примерно треть того, что могло пройти.

Я превратился в мысль, разложился на воспоминания.

Иногда лицо мое искажает бледная улыбка.

Мне не дают кофе, но может это и к лучшему.

Как я борюсь со своим горем?

Я просто представляю, что это не я борюсь с ним, а кто-то кто похож на меня и кого я наблюдаю со стороны, который в свою очередь так же думает о ком-то, кто похож на него и меня, и видит его со стороны, а тот в свою очередь видит четвертое лицо-близнец, решающего свои внутренние противоречия, и так до бесконечности. Я как будто отстраняюсь, бегаю по обширным лабиринтам своего сознания от навязчивых мыслей, от длинного эмоционального червя, задавшегося целью поглотить меня, рыщущего по сотням представленческих уровней, силясь выискать меня – истинного.