Что хочет автор. Литературные конкурсы

Мы ничего не выиграем, если станем противоречить этому утверждению. Всякая попытка дополнить или объяснить его, обвинить или найти ему оправдание обречена на провал.

Мир сотворен совершенным и совершенство это восхитительно.

В мусоре повседневности человечество отыскало бесконечное множество средств и способов убивать время, не давая себе труда заниматься вечностью. Гении, открывающие нам глаза на мир чрезвычайно редки. Они стоят в стороне от пыльных дорог и стоят высоко. Тянуться к ним - неземное блаженство. А живая влага человеческого любопытства никогда не утолит жажды познания Бога.

Муки мира начались с тех пор, когда кусок яблока застрял в горле Адама. Грех, как джин вырвался на волю и пошло-поехало... Приходило много мудрецов и умников, чтобы вновь вернуть миру рай. Ничего не вышло.

И пришел Иисус...

Он пришел и сказал, что среди всех наших врагов, самыми лютыми для нас являемся мы сами. Он пришел, чтобы открыть нам истину, познакомить каждого из нас с лучшей частью нас самих, прочитать себя в себе и дать нравственное и благородное направление нашим страстям. Он пленил каждого, кто сумел распознать в Нем мученика за наши грехи и Спасителя. Вот и я - стал пленником Его мук.

Задача этой книги состоит не только в том, чтобы еще раз прикоснуться к одеждам Иисуса, припасть к Его пыльным сандалиям и прижаться к Его плечу в поисках утешения, но и в том, чтобы увидеть живого Иисуса, послушать Его велеречивую речь, пережить с Ним радость любви, муки измен и распятия.

Человечество, вырвавшееся из узды нравственности, сорвало мир с петель и стремительно несет его в бездну ада. Глубокий страх перед будущим растрогал наши чувства, и именно сегодня мы, как дети, восприимчивы к тем немеркнущим ценностям, которые подарил нам Иисус. Именно сегодня мы острее всего ощущаем себя грешниками, распявшими на кресте свое настоящее и убивающими будущее. Пар наших страстей, кипящих в котле жизни, вращает турбину повседневной борьбы между духом и плотью, не выявляя ни на йоту времени победителя в слабых душах, и только сильные и осененные Его Духом способны совершить восхождение на труднодоступную вершину, имя которой Совершенство.

Эта книга - еще одна попытка понять Бога и Его промысел. Ради этого Бог и стал человеком: чтобы мы научились Его понимать. Каждый может написать свою книгу, и она тоже будет нужна миру, как опыт, как еще одно откровение, еще один вклад в копилку Совершенства.

Нельзя рассчитывать на случайность в поисках путей совершенства, здесь нужны воля и труд, пот и слезы. Требуются Иисусовы муки...

Я, по истине, уверен, что мне так и не удалось высветить весь груз тревог и страданий Иисуса, но ведь это никому не по силам. Уж слишком тускло наше воображение, чтобы пытаться даже представить себе Его Божественный Гений. Но если каждый из нас даст себе труд возвести взгляд из пекла бытия к Небу, гиря горя на весах жизни станет полегче, а счастья - прибавится.

Не из любви к славе и не из тщеславия быть награжденным вниманием читателей, я соглашаюсь с теми, кто признает эту книгу прекрасной, и с абсолютным беспристрастием и чистосердечием предлагаю ее как дар трансцедентной тревоги своей души, эзотерики каждой клеточки моей плоти.

Я надеюсь быть прощенным за те недостатки и недоработки, а, может быть, и угрюмые пятна невежества, которые обязательно обнаружатся в этой книге, и в оправдание этого факта призову известную истину: в суете сует нет места совершенству.

Я отдаю себе отчет в том, что моя попытка проникнуть в психологию поступков и мыслей Иисуса, конечно же, тщедушна и жалка, но это мой Иисус и с Ним я хочу познакомить читателя.

Я не надеюсь на громкое эхо восторгов и оваций, громкие рукоплескания вряд ли расслышат и персонажи моей книги, но пока живет во мне страсть к совершенству, пока ради этой страсти я могу укрощать свою плоть и жертвовать собственными страстями, я буду нести свой дар людям. Я ведь теперь не гость на этой земле, а хозяин, и в равной мере сочувствую как своему соседу по дому, так и античному рабу, прикованному к веслу галеры, я теперь брат всего живого и соплеменник каждого, кто обитает на этой Земле.

Те тайные побуждения, которым я обязан написанием этой книги, видимо из благоразумной осторожности не стать мишенью для горластых критиков, еще не высказаны до конца, еще гложут мою душу и совесть, и готовы выплеснуться в очередной том темы, которая не имеет границ.

Ничто не может лишить меня того неизъяснимо-нежного восторга и благоговейного счастья, которыми я был награжден в течение всего времени написания этой книги. И чистосердечный отзыв читателей будет служить для меня елеем признания и утешением в бурных буднях сегодняшних дней, и сделает много чести моему сердцу.

Порадуйся за меня, мой Читатель: теперь я тоже распят. На кресте нашей жизни. Приглашаю и Тебя - поднимайся! Это приглашение на казнь, но и путь к Совершенству. Эта книга - это мой путь, это мой Иисус и я сам в Иисусе. Как Флобер - это мадам Бовари, так и я - Иисус! Я не Христос, но Иисус. Роден, создавая шедевры, брал кусок камня и отбрасывал лишнее, я же, стремясь к совершенству, недостающее беру у Христа.

Вот уже более двух тысяч раз Колесо Жизни обернулось вокруг Солнца, и каждый день мы слышим восторженный возглас Иисуса: "Совершилось!"

Совершенство свершилось!

Надеюсь и мне удалось к нему прикоснуться.

Благословение

Слава Ииcусу Христу!

Благословение

Уважаемый господин Владимир!!!

Прочитал Ваше произведение и прошу принять мое скромное слово о нем.

Роман "Дайте мне имя" - портрет души, которая ищет Бога.

Величайшей загадкой человеческой психики является механизм поиска истини. Сложность познания возникновения человека в этом мире, бытие человека в нем, стремление к Творцу, который все премудро создал, а мы только пользуемся всем нам приготовленным. Осмыслить это чрезвычайно трудно и в то же время, с помощью веры, очень легко, однко прийти к ней нужно тернистым путем.

Автор Владимир Колотенко на своем примере показывает нам этот тернистый путь, который проходит каждый современный человек, которому не дает покоя сознание бытия в этом Винограднике.

В рассказе на страницах книги читатель вместе с автором ( так как речь идет от первого лица ) проходит через муки, сомнения, разочарование, боль, радость и счастье во всей многогранности и гармонии жизни.

В этом и есть наибольшее наслаждение от бытия в физическом мире, который является дуалистическим.

Владимир Павлович понял, что созданы мы по образу и подобию Божьему, и нам присуще все человеческое. Одного нам не дано - это стать равными Богу, так как Он Творец всего, а ми пользователи того, что Он создал.

Если Сын Божий, Иисус Христос - второе Лицо Божье - безвинно переносил все терпения, которые мы имеем за грехи наши, то мы их терпим заслуженно. Понять эту сентенцию помогает вера. И как Иисус воскрес, так и нам дал надежду на это, и мы воскреснем в Нем и через Него.

С большим удовлетворением читал роман и хотел бы, чтобы с ним познакомилось как можно больше людей. Это будет очень полезным в нынешней трудной жизни, так как покажет современникам источники пополнения сил духовних и материальних, чтобы найти мужество и правильный путь в путешествии к Богу.

Любовь Его к своим творениям безгранична и в это нужно поверить. В этой вере наше спасение и великая радость от существования в физическом мире.

Аминь.

Священноархимандрит Лука.

Р.S. Прошу принять этот отзыв как благословение на публикацию Вашого труда.

При этом Ваш почитатель, Олег Нарольський

Некоторые рецензии

Этот труд - для ищущих путь к Непреходящему, к красоте Бытия, гармонии земли с Небом, совершенству души и тела...

Книгу можно назвать исповедью. Автор естественно и просто вводит нас в мир жизненных ситуаций с мгновениями страданий и радости, опустошения и надежд, робости и мужества, сомнений и веры, боли и любви.

Читатель "причащается" к многоплановости повествования, такой типичной для изменчивой природы человеческой личности.

Такой стиль вызывает сначала недоумение, но затем становится близким. Читатель становится свидетелем рождения Феникса из пепла самосожжения своего эгоизма, страстей, очарований и разочарований. Такое самораспятие прошел автор в лице Иисуса из Назарета.

Иисус шел навстречу своим мукам и своему триумфу в новом качестве Христа, победившего земную природу.

Понявших это не будет вызывать недоумения и возражения несовершенство Иисуса в начале Его духовного пути. Таким "очеловеченным" Он и Его Божественный мир становятся для нас ближе, доступнее в сознании, принятии. Ведь Он до победы над собой тоже, как и мы обманывалcя, тревожился, печалился, грустил, поступал опрометчиво, переживал неразделенную любовь, предательство друзей и близких, и вновь обретал силы, чтобы встать после падения, надеялся, верил, любил...

В таком художественном приеме "зрячие увидят" путь к своему Христу. А имя Ему каждый даст свое. И в этой поддержке для нищих духом актуальность и своевременность книги.

Здесь ответы на многие трудности и вопросы для ищущих. И когда приходит понимание, безысходность оборачивается предверием покорения новой ступени мудрости, предательство - неизбежностью и свидетельством духовного роста, обида, разочарование и злоба - благодарностью к обидчикам и недоброжелателям, ибо унижение и распятие есть последний порог перед вратами Вечного Света.

И тот, кто пытается воскресить в себе Дух, распятый земными страстями и похороненный в склепе грешной плоти, кто нашел в себе силы откатить в сторону камень материи от дверей своего внутреннего святилища, тот воскрешает в себе Христа.

Спасибо автору за его борьбу и победу, возможность для читателя пройти вместе с Иисусом путь к Воскресению.

Людмила Песоцкая, врач, профессор.

Роман-эпопея украинского писателя Владимира Колотенко "Дайте мне имя" о внутренних мгновениях жизни и смерти Человека - явление безусловно ярчайшее в мировой культуре.

Повествование не очерчено государственными границами и временем, оно простирается намного дальше, чем ограничивает текст бумажное поле.

Здесь каждый читатель найдет самого себя, если сможет проникнуться стремлением самопознания в попытке подняться над каждодневной суетой собственного мира, ощущений, стремлений, преломляя себя, как в зеркале, амальгамой которого является триединое божественное начало Иисуса Христа.

У каждого человека свой Бог, если это человек, но множество людей становится народом только тогда, когда рождается общее духовное поле, засеянное зернами человеческих душ, вспаханное страданиями и состраданием, единое и объединенное миром.

" Дайте мне имя " - роман, обращенный к читателю, где реальная жизнь неотделима от вымысла, где вымысел реален и наполнен реальностью.

Каждый несет свой крест, каждый сам ищет своего Бога и свою дорогу к людям.

Александр Левенко, член Союза журналистов

Украины, писатель, издатель.

Грех от плоти, святость от Духа...

Человек, заключенный во плоти, грешен изначально. Бессмертная душа его устремлена к идеальному, к Совершенству. Бесконечное противоборство двух противоположных начал определяет мир ценностей, представлений, ощущений, поступков и дум человеческих.

Какое начало первично и какое вторично, кто управляет и что подчиняется, какое соответствие духа и тела наиболее разумно, какое взаимоотношение их сейчас?..

Кто может ответить на эти вопросы?

Научно-технический бум 20-го века усилил многократно возможности удовлетворения эгоистических плотских желаний человека, его стремление к богатству, к власти над себе подобными и природой. Мировое искусство все более превращается в технократическую индустрию удовольствий на основе примитивной неодушевленной массовой культуры, которая проповедует культ грубой силы, обмана, грабежа и насилия.

Низменные чувства, нравы и тела обнажены до безобразия. Диспропорция плотского и духовного начал многократно усилилась и уверенно сползает к недопустимой грани, за которой пропасть - гибель основных духовных ценностей, хаос, конец разумной жизни на Земле задолго до второго пришествия.

Только небольшая часть людей, выполняя роль рецепторов человеческого социума, ощущает дискомфорт от растущей диспропорции духовного и низменно-материального. Беспокойство, часто подсознательное, побуждает этих провидцев к действию, разновидностей которого множество.

Одним из способов ориентации людей к истине духовного совершенства является обращение к образу Христа Спасителя в литературной форме, которая делает Иисуса Христа и Его учение ближе, легче воспринимаемым для людей, испорченных благами цивилизации.

Автор этой книги сделал серьезную попытку на примере совершенного бога-человека продемонстрировать гармонию божественного и земного, создать художественный образ абсолютного соответствия духа и плоти, показать людям тот предел, к которому должно стремиться каждому человеку во имя спасения человечества.

Задача эта многотрудная и сверхважная. Решает ее автор оригинальными и интересными средствами.

Читателям судить насколько результат его немалого труда близок к совершенству.

Вячеслав Ушаков, биофизик, профессор.

Роман «Дайте мне имя» (фрагменты)

И утреннее солнце обмануло: лишь однажды его луч пробился к земле, но тотчас небо зловеще затянулось кроваво-бурой пеленой, а солнце так и не показалось.

За день до случившегося (это, кажется, был четверг) все, кто видели его, близкие, друзья и случайные знакомые, все единогласно соглашались с тем, что на нем просто лица не было, хотя он старался ничем не выдать своей тревоги. Весь день он избегал людей и, держась в стороне, о чем-то думал. Было видно, что он не в себе.

За ужином в кругу друзей он почти не шутил, что на него было мало похоже, ничего не ел, разве что отламывал по краюшке от хлеба, то и дело отправляя кусочки в рот и, делясь со всеми, с грустью смотрел в глаза каждого, с кем делился, и что-то тихо говорил, словно наставлял. О чем он говорил - никто вспомнить не мог: так... как всегда... о жизни, о любви, о смысле бытия... как всегда, даже что-то о смерти, но как обычно, без всяких акцентов на чем-то важном...

Пил тоже мало, больше делясь с другими, стараясь, чтобы чаша соседа не была пуста, и все говорил, говорил... Это настораживало, но не настолько, чтобы опасаться за его жизнь. Никому не могло прийти в голову, что такое может случиться.

Кто-то шутливо заметил, что сегодня он похож на ягненка, на что он только улыбнулся, не проронив ни звука в ответ.

Поздно вечером все вышли на воздух, было тихо, сияли звезды, всей гурьбой отправились в сад. Он, говорят, попросил не шуметь. Потом, вспоминают, были жуткие часы муки...

А утром он умер.

На следующий день после смерти все - родные, друзья и просто знакомые в один голос заявят, что предчувствовали беду, но виновато разводя руками, будут объяснять, что, мол, ничем помешать этому не могли, что, мол, кто же мог подумать, что он способен на такое ...

Смерть наступила, видимо, от удушья, но точно до сих пор не установлено. На месте преступления никаких удавок не обнаружили.

Столько лет прошло...

Преступление, конечно, потрясло мир.

Я помню, мне было лет пять или шесть, и это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья... По уши в грязи, конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце. Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек...

Особенно мне нравятся воробышки. Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк! Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни.

Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются.

Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся.

Наконец все двенадцать птичек вылеплены и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом.

Я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть.

Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу. Я беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони,- и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр! Никто этого "фрррр" не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр! Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое "чик-чирик" вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир. Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!

Пожалуйста...

...и беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю - мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!

- Как тебе удалось поймать?

Я не отвечаю.

Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? - вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен. Нежный зеленовато-золотистый нимб вокруг моей головы, словно маленькая радуга опоясал ее и мерцает, как яркая ранняя звезда. Потом этот нимб будут рисовать художники, о нем будут вестись умные беседы, споры... А пока я не вижу себя со стороны.

Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это?

Правда!

В доказательство я просто разжимаю пальцы.

" Чик-чирик..."

- Зачем ты отпустил?

Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:

- Чик-чирик...

Это "чик-чирик" их потрясает.

Они стоят, мертвые, с разинутыми от удивления ртами. Такого в их жизни еще не было. Когда последний воробышек взмывает в небо со своим непременным "чик-чирик", они еще какое-то время, задрав головы, смотрят завороженно вверх, затем, как по команде бросаются лепить из глины своих птичек, которых тут же что есть силы бросают вверх. Бросают и ждут.

"Бац, бац-бац... Бульк..."

Больше ничего не слышно.

- Послушай,- кто-то дергает меня за рукав,- посмотри...

Он тычет в нос мне своего воробышка.

- Мой ведь в тысячу раз лучше твоего,- говорит он,- и глазки, и клювик, и крылышки... Посмотри!

Он грозно наступает на меня.

- Почему он не летает?

Я молчу, я смотрю ему в глаза и даже не пожимаю плечами, и чувствую, как они меня окружают. Они одержимы единственным желанием: выведать у меня тайну происходящего.

Я впервые в плену у толпы друзей.

А вскоре их глаза наполняются злостью, они готовы растерзать меня. Они не понимают, что все дело в том, что... Они не могут допустить, что... У них просто нет нимба над головой, и в этом-то все и дело. Я этого тоже не знаю, поэтому ничем им помочь не могу. В большинстве своем они огорчены, но кто-то ведь и достраивает плотину. Ему вообще нет дела до птичек, а радуги он, вероятно, никогда не видел, так как мысли его увязли в липкой глине. Затем они бегут домой, чтобы рассказать родителям об увиденном. Они фискалят, доносят на меня и упрекают в том, что я что-то там делал в субботу. Да, делал! Что в этом плохого? И наградой за это мне теперь звонкое "чик-чирик". Разве это не радость для ребенка?

Я сижу в своей мастеpской...

Не пpошло и недели, как здесь pаботали. Я вижу стаpый pасшатанный веpстак, опилки в углу, топоp, тоpчащий в бpевне. Все в пыли. Угол окна затянут паутиной. Запустение цаpит здесь с тех поp, как я отказался от заказов. Я сижу в плаще, без платка на голове, ощущая босыми ногами пpохладу каменного пола. Солнце уже взошло и его лучи нашли на полу сиpотливую pоссыпь гвоздей, котоpые уже никогда никому не понадобятся. Последний кpест из белого деpева, котоpый я так стаpательно мастеpил, печально пpиник к стене, уpонив кpепкие плечи. Значит, кто-то еще поживет на свете. Я сижу на табуретке и игpаю ножиком, всегда выpучавшим меня пpи изготовлении свиpелей, до сих пор пользующихся успехом у пастухов. Гpустно смотpеть: пыль, паутина, печальный кpест. Как будто здесь обитает покойник. Пилы тоже пpипылены, хотя зубы их еще скалятся ( я вижу - не только скалятся, но и весело выблескивают, готовые впиться в какую-нибудь молодую смоковницу ). Молотки сунуты в глиняные гоpшки с водой, чтобы не pассыхались pукоятки. Но вода высохла. А молотки хотят пить. Что еще пpибито пылью: небольшие скамеечки, pеечки под столом, глинянная посуда с остатками еды. Все бpошено, словно мастеpскую покидали в спешке.

Дpевко копья у стены - чистенькое, будто только что с веpстака. Этим дpевком еще могут воспользоваться. Нужно насадить наконечник, и копье можно пускать в дело. Книга на столе. Завернутая в чистую тpяпицу, она у меня всегда в чистоте. Я люблю, когда вокpуг цаpит поpядок, но больше всего мне нpавится поpядок, котоpый цаpит у меня в голове. Пахнет пылью, частички котоpой пляшут в воздухе кpохотными светлячками в солнечных лучах. Танец остановленного вpемени. Я все еще сижу на скамье, игpая ножиком. Что касается хозяина мастеpской, то опpеделенно можно сказать, что pаботать ему здесь нpавилось. Тесать, колоть, пилить, стpогать ему было в удовольствие. Вбивать гвозди в дpевесину и слышать, как поет стеpжень от меткого удаpа молотка, ему нpавилось. Он, веpоятно, любил сидеть вечеpами у огня и, отпивая маленькими глоточками кислое вино, в одиночестве читать свои книги...

В одиночестве?

Были прелестные вечера, когда здесь царила женщина.

- Ты у меня,- говорила она,- сама нежность...

И он готовил ужин. И завтрак... Господи, неужели это когда-то было?

У нас всегда был запас вина, вероятно, поэтому так ужасны пустые кpужки. Я беpу ее кpужку и pассматpиваю дно. Да, остатки вина высохли. Я нюхаю, чтобы удостовериться, что исчез и его запах. Зачем я пpислушиваюсь? Чтобы убедиться, что никто ко мне не придет? Да и кто может пpийти сюда теперь?

С Pией мы были здесь счастливы.

Но мало ли кто может вспомнить о стаpом заказе? Вдpуг кому-то сpочно понадобилось копье. Или, скажем, кpест. Кpесты ведь всегда кому-нибудь да нужны. Я хочу, чтобы хоть кто-то пpишел. Если не считать мышки, котоpая всегда шуpшит в кучке соломы - тишина. Как ночью на веpшине гоpы. Я вижу: ее платок на гвозде. Pишка. Я пpоизношу ее имя и пpислушиваюсь - шепот нежной любви. Я не кpичу, не бегу, спотыкаясь, к выходу, не ищу ее сpеди запаха тpав. Мне не удастся уже зажечь лучину и pаздуть снова костеp нашей любви. А то бы... А то бы заpево пожаpа осветило все, что твоpится в моей душе. Я зашел сюда, чтобы взять свой ножичек, котоый может еще мне пpигодиться: свиpели нужны будут всегда. Их звуки, надеюсь, еще будут зазывать стада.

Видимо, я напpасно сижу здесь с босыми ногами на каменном полу с непокpытой платком головой в ожидании кого-нибудь из своих знакомых, отчаявшись pазжечь огонь, кpохотную лучину, котоpую можно было бы поднести к сухой стpужке в углу и ждать, когда появится пеpвый сизый вьюнок, а затем затpещат сухие опилки, пеpедавая огонь pейкам, что на полу, и скамеечкам, и дpевку копья, ждать, пока огонь не пеpекинется к подпоpкам кpыши и к веpстаку и, наконец, не станет лизать жиpным кpасным языком остов кpеста, подpумянивая его белые бока. Чтобы кpест никому не понадобился. Какое-то вpемя платок Рии, висящий в отдалении на стене, будет нетpонутым. Но вскоpе огонь подкрадется и к платку...

Ее запахи сменит сначала запах теpпкого злого дpевесного дыма, а затем и платок вспыхнет маленьким славным пожаром и сгоpит в один миг, как сгоpает звезда...

Свою стаpую, толстую, мудpую книгу я вынесу из пожара. Она мне еще понадобится.

Шлепая босыми ногами по каменному полу, я напpавляюсь к выходу, оставляя за собой сизый дым пожаpа, котоpый никогда не вспыхнет, потому, что нет огня, способного пpевpатить в пепел пpожитые здесь годы.

Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, наконец вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Рии земля просто горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец вместе! восклицает она, да, наконец, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, копченой курицей или дичью, или жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, нашу розовую спальню, и мы с тобой...

Ее можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно... Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о собственном доме, или , скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих дивных глаз и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе.

Вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то рву, тужусь, тащу... Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают теперь сомнений. А вот что делать с купальней - это пока вопрос. И какие нужны унитазы - розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории. И вообще вопросов - рой!

Проходит неделя...

Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой... До вечера, до ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног.

- Ты не устал? Отдохни.

- Что ты!

Строительство идет полным ходом, и Рия вне себя от счастья. Нарядившись в легкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. Она ни в чем мне не доверяет. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладет стену, затем заставляет меня развалить ее и снова кладет. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.

- Вот смотри,- поучает она,- и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь было ей на помощь, но из глаз ее летят искры.

Приходит лето.

- Я хочу, хочу чуда, малыш... Удиви меня!

- Ладно...

Ею нельзя не восхищаться. Не знаю другой такой удачи, как своей работой вызывать ее восхищение.

Теперь глаза ее - как ночное небо: чем больше смотришь, тем больше звезд.

Вызывать к себе симпатию любимой женщины, это одна из сладчайших радостей в моей жизни. И я снова закатываю рукава.

Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всем забываем, бросаемся в объятия друг друга, а утром все начинается снова.

- Ты не забыл заказать эти штучки...

- Не забыл.

Ею нельзя не восхищаться.

- Я так люблю тебя,- признается она,- у тебя такой дом...

Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у нее, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной...

Еще только макушка лета, а мы уже столько успели!

- Слушай,- как-то предлагаю я,- мы выстроим наш дом в виде пирамиды!..

- Совершеннейший бред! Какой еще пирамиды?

Я рассказываю.

- Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба...

- Какая еще мера, какое число?..

Рия не только удивлена, она разочарована.

- Зачем тебе пирамиды, эти каменные гробы?

Иногда я допускаю промахи и Рия, по-прежнему восхищаясь мною, указывает на них.

- Разве ты не видишь, что рейка кривая, замени ее.

Я с радостью рейку меняю.

Когда дело общее и работа движется споро, когда каждый день видишь, как вызревыют плоды совместных усилий, когда радость наполняет каждую клеточку любимого тела, стараешься еще больше, еще упорнее преодолеваешь трудности, не замечая ни жары, ни усталости...

И вот я уже вижу: дом ожил. Мертвые камни, мертвые стены, мертвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце.

Дом ожил!

Празднично зашептали занавески, засверкала зеркалами веселая спальня, засветились стекла, засмеялись запрыгали на стене солнечные зайчики, заструились, заиграли радугой водяные волосы фонтана...

Дом ожил!

А наш пес, рыжий пес, который так любит мирно ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем. И ему наш дом нравится!

И у меня появляется такое чувство, будто мы созидаем шатер для любви. Нет - дворец... Даже храм! Точно - Храм!

Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь да упустишь. Тогда трудно сдержать раздражение.

- Зачем же ты метешь?! Я только что выбелила стену.

- Извини.

- Какой ты бестолковый.

Это правда.

А утром снова я полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Рия верит, но промахи замечает.

- Слушай, оставь окно в покое, я сама...

Ладно.

- И откуда у тебя только руки растут?..

Я смотрю на нее, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься.

- …а здесь будет наша купальня...

Размечтавшись, Рия прикрывает глаза, и я спешу чмокнуть раскрасневшуюся щечку.

- Слушай! А комнаты раскрасим в разные цвета: спальня - красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная...

- А мой рабочий кабинет...

- А твой кабинет будет в спальне!

- В спальне?..

- Хм! Конечно!.. А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки... Наша библиотека будет лучшей в округе, правда?

- В стране.

Ее невозможно не любить.

- Там - камин. А там - комната для гостей... Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех этих чокнутых и бродяг, горбатых и прокаженных... Пусть... Мы растопим камин...

Рия не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с Рией в мое отсутствие.

На здоровье! Только бы Рия была довольна ходом событий.

Она рада.

И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить...

И я рад.

Он готов жениться на Рие!

Я рад.

Проходит лето...

О жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Генисаретсого озера! Мы бы ночи напролет слушали шепот волн, воркование птиц, гнездящихся в кронах деревьев и друг друга, да, и друг друга.

К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Рия теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее большие красивые дивные родные глаза - непостижимая лазурь! - полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.

- Ришечка...

- Уйду...

- Послушай,- говорю я,- послушай, родная моя, я ведь не могу больше...

- Все могут, все могут, а ты...

Рия разочарована. Я целую ее, но в ее губах уже не чувствую жизни

- Знаешь,- говорю я,- мне всегда хотелось проводить с тобой времени столько, сколько того требует сердце, и я всегда готов... Ты же знаешь, что все, за что я не берусь, обречено на удачу... Тебе кажется, что я чересчур занят своими горшками, нет...

Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь подарил бы ей этот мир, а был бы царем - выстроил бы дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя. А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен...

Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.

- ... и ты ведь не хуже моего знаешь,- говорю я,- и в этом нет никакого секрета, что, когда дом выстроен, в него потихоньку, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, подшмыгивая себе носом и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, почти бесшумно, как тать, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно смело, как движение клинка... В него входит смерть...

Она не понимает.

- Как так "входит смерть"?

- Да,- говорю я,- вползает гадюкой...

Она смотрит на меня своим ясными, как у ребенка, глазами и не понимает. И я снова рассказываю:

- ... ты ведь не можешь не знать,- говорю я,- что не нужно собирать себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Нужно собирать их на Небе, ты знаешь...

- Да-да, знаю, знаю,- произносит она и вдруг плачет.

Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен...

Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает...

С десяток вытянутых рук указательными пальцами, точно наконечниками копий указывают на место захоронения Лазаря.

Что мне в них нравится - это то, что теперь они, как дети. Я уже успел заметить, что, как только забрезжит свет надежды, люди готовы на любые жертвы, даже умереть, только бы надежда сбылась. Вот и сейчас они готовы выполнить любое мое желание.

- Отнимите камень!

Голос мой резок, тон решителен.

Никто не шевельнулся. Только прошелестел робкий ропот над головами.

- ... четыре дня, как в гробу...

Это целая вечность. Мертвый должен уже превратиться в прах. Это истина, подтвержденная жизнью.

Даже Марфа отчаялась:

- Смердит уже...

Отступать мне нельзя, да и некуда.

- Разве я не сказал тебе,- произношу я тоном, побеждающим все сомнения,- разве я не сказал тебе, если будешь веровать, увидишь брата своего...

- Да, сказал...

- И славу мою!

- Да, увижу...

- Так чего же вы ждете?!- Набрасываюсь я на окаменевших людей.

Голос мой просто свиреп.

Словно опасаясь чего-то, робкими неуклюжими шажками к камню отправляются двое, видимо, самых отважных. Они едва передвигают ноги, идут, ощупывая босыми пальцами каменистую почву, точно боясь провалиться в яму, подавшись вперед и уперевшись взглядами в камень. Вдруг разом остановившись, оглядываются - все в порядке? - и следуют дальше. Как слепые. Я толкаю их взглядом: смелее, вперед! Вот они подходят. И всем становится ясно, что двоим не управиться с камнем.

- Помогите им,- произношу я.

И, поскольку дорога проложена, к камню отправляются сразу пятеро. Семерым там и делать нечего, но, видно, камень раскален добела: его обступают, боясь прикоснуться, как боятся прикоснуться к горячему. Я спешу к ним на помощь:

- Ну что ж вы, смелей!

И они припадают к камню.

Мало-помалу его сдвигают, и тут вся толпа, слившись в большой любопытный глаз, устремляет свой взор в могилу.

Я молюсь...

Затем я твердой походкой направляюсь к могиле. Я ведь не страдаю плоскостопием.

- Лазарь, иди вон!

И решительным жестом обеих рук разделяю толпу на две части. Чтобы Лазарю было свободно пройти.

- Вставай, вставай,- говорю я,- залежался...

Тот же час шевельнулось в пещере.

А я не перестаю посылать ему жизнь: разливаю тепло по жилам, даю глоток свежего ветерка...

Сначала он поджимает стреноженные пеленами ноги и, раскачиваясь маятником, пытается сесть. Ему это не удается. Но уже и этих безобразно-неуклюжих движений достаточно, чтобы толпа издала ропот страха. Кто-то громко вскрикнул, кто-то, я вижу, завалился навзничь. Ни крика, ни обморока не заметили. Защитив лицо руками, как от бушующего пожара, все, кто нашел в себе силы, смотрят на Лазаря.

Вставай, дружок, поднимайся. Я снова придаю ему сил. И вот он снова поджимает ноги и перекатывается на колени. Согнувшись, точно в молитве, он какое-то время выжидает и вдруг встает. Осторожно, не зашиби голову о свод каменного мешка, мысленно предупреждаю я, и он осторожничает, втягивает голову в плечи и делает первый шаг. А ноги, ноги-то стреножены, но ему удается на них устоять. Никто не бросается ему на помощь.

Вот что способно заставить человечество воскликнуть: верю!

Вокруг тишина ада, слышно только, как на головах замерших людей шевелятся волосы.

- Помогите ему,- произношу я.

Никто не шевельнулся.

Лазарь стоит, статуя в лохмотьях, стоит без единого движения, без дыхания, глаза открыты, но слепы, зияет черная дыра рта...

Вдруг тревожная тишина взрывается криком:

- Лазарь!

Как удавшийся хлест кнута.

Победив в себе страх и ужас, из толпы, как камень из пращи, как искра, высеченная из камня, вылетает Мария.

- Лазарь...

Теперь голос ее тих и плакуч.

Она падает перед ним на колени и срывает, срывает с него тряпье, целуя, целуя его ноги, целуя и плача.

И вот, наконец-то! с каким-то сипящим всхлипом в черную мертвую дыру рта Лазаря вдруг врывается вдох. Живой вдох. Он настолько жив и крепок и настолько могуч, что на груди мертвеца трещат пелены.

Звук этого мощного вдоха уложил наповал еще часть толпы. Остальные отшатнулись от него, как от грома. Теперь тишина.

Я жду, когда же слепые глаза прозреют.

Ни выдоха, ни нового вдоха. Даже Мария у ног притихла. Будто Лазарь опять умер, стоя.

Но свежий ветер уже наполнил паруса жизни, качнул мачту мертвого тела...

А вот вам и выдох. И я вижу, как Лазарь видит. Его синие глаза яснеют, только лицо остается бледным.

Теперь дело за сердцем. Не мешало бы и ему клюнуть несколько раз зерно жизни. Ни-ни. Висит пока еще вялым мешком без воли к труду. Ну-ка, родное, клюкни. Пора и тебе, ленивец, приниматься за дело.

Сердце слышит меня: тук! Только мне удается распознать этот звук. Это новый шаг в старую реку. Риечка, слышишь? Оказывается дважды можно войти в одну реку. Нужно только очень хотеть. Можно и трижды, и столько, сколько нужно, чтобы река жизни не высохла.

Снова - тук... И - тук-тук... И тук-тук...

Ну вот и забилось новое сердце.

Вот что еще способно заставить человечество воскликнуть: верю!

С днем рождения, Лазарь!

Оковы смерти разрушены. Я вижу, как она, скособочась, упала в пропасть могилы. Чтобы не умереть от сияния жизни.

А вот и румянец пробился на щеки Лазаря. Теперь можно уходить.

- Привет, Лазарь,- произношу я,- и прощай.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но не могу сделать и шага. Это Мария обвила мои ноги лозой своих белых рук.

Я жду.

- У тебя нежные, ласковые руки,- слышу я ее шепот.

- Шелковые,- шепчу я в ответ,- просто шелковые...

Как я и ожидал, к этому времени тень кипариса уперлась в крышу. Избегая встречи с людьми и взяв в попутчики только своих, я пробираюсь горными тропками на восток, ближе к восходу нового солнца. Обогнув Масличную гору и оставив позади Анафоф и Микхас, мы взбираемся на остроконечный холм, увенчаный тихими белыми домиками Ефраима.

- Поживем здесь недолго...

Никто не возражает.

С этой возвышенности видна вся страна, с ее скалистыми суровыми горами, мрачная и печальная, с ее цитаделью неверия - Иерусалимом, кажущимся отсюда рыхлым грязным пятном среди пурпурно-палевых песков пустыни. Как зачерствевшее сердце народа.

Я прислушиваюсь, о чем перешептываются мои попутчики. Только и слышится: - Лазарь... Лазарь...

Еще никогда не были так вкусны золотистые пучеглазые поджаренные пшеничные зерна.

Горластая толпа не признает признаний Пилата. Ею уже завладела звериная жажда расправы. Будем свирепы! - вот ее кредо. Черный рот ее искажен ором:

- Распни, распни его!..

Эти клятвопреступники готовы распять самого прокуратора. Жажда моей крови спаяла их в звериную пасть расправы. Эти горлодеры довели Пилата до бешенства. Глаза его горят гневом. Побелевшие от злобы, они не выражают ничего, кроме ненависти.

Пилат, конечно же, yдручен тем, что ни одна живая дyша не восстала против этого немилосердно-жестокого дикого вопля - "распни!", ни одна слеза жалости не упала к моим ногам. То, что каменные бесчувственные сердца римлян, проливающих кровь, как воду, не будут стиснуты спазмой совести, это можно себе представить, но невозможно вообразить, чтобы так жаждали расправы над соплеменником люди, души которых наполнены верой в Бога.

Пилату, я вижу, хочется зарычать. Его лошадиные зубы в волчьем оскале. С полными ярости глазами он бросает толпе:

- Возьмите его и распните сами...

Он цедит эти слова с отвращением и злостью.

-... ибо я никакой вины в нем не нахожу.

Вот что значит испугаться толпы. Теперь она чувствует свою власть над Пилатом.

- По закону нашему он должен умереть, потому что сделал себя Сыном Божиим.

Страх! Страх пронизывает все тело Пилата. Конвульсия страха пробежала от макушки до пят, я вижу, как дрожат кисти рук, как еще сильнее белеют глаза, но не от злости, а теперь уже от страха: может, и в самом деле, Он Сын Божий? Страх ослепляет Пилата.

Таким поведением он лишает меня уверенности в исходе нашего поединка. Я жду не дождусь его победы над самим собой, чтобы он мог довести наше дело до конца, до желаемого конца. И вдруг - страх! В состоянии страха можно ведь такого натворить, что потом и не расхлебаешь. Нужно успокоить Пилата. Я открываю было рот, чтобы подсказать ему выход, но он вдруг произносит:

- Ты кто?

Вот те на! Ничего другого Пилат придумать не мог! Уверен, что ему уши прожужжали кто я и откуда, и чем живу... К тому же, мы не так давно объяснились на этот счет.

- Так кто же ты?!

Я понимаю, что терпению Пилата пришел конец, и весь план исполнения пророчества находится под угрозой срыва. У меня единственный выход - сказать правду, раскрыть-таки ему глаза на истину. Но иначе и быть не может!

- Иисус,- произношу я,- сын Марии.

Я еще не Христос, но Иисус, это правда.

Может, это признание приведет к равновесию его разум. Не рассказывать же ему снова, что я рожден покровительствовать истине и повсюду защищать справедливость.

- Иисус...- едва слышно шепчут его губы. Но глаза молчат. Это имя ни о чем ему не говорит, оно не разрешает его сомнений.

Воцарившаяся тишина требует вмешательства. И Пилат приходит в себя.

- А отец, кто отец?..

- Иосиф, плотник...

- Но как ты!..

У Пилата перехватывет дыхание.

- ... как ты, сын плотника и какой-то Марии можешь быть царем?!. Да, царем?!.

Эти слова выпадают из его уст, как камни. Я держу паузу, чтобы у Пилата налитые кровью и отяжелевшие от гнева глаза не вывалились из орбит. Затем:

- Я,- говорю я, открыто и тепло глядя в глаза Пилата,- сын Иосифа и Марии, и Сын своего Бога, и, значит, Царь своего народа... Царь Иудейский... Я же это уже говорил.

Твердым движением головы Пилат подтверждает мои слова.

- Да.

Только это и произносит Пилат.

- Такое в жизни бывает, Пилат,- говорю я.

- Да-да, бывает, бывает...

Он о чем-то думает какое-то время и вдруг снова спрашивает:

- Чего же ты хочешь?

Что может ответить рабу раб? Я скажу ему чудесную правду, она сделает его тверже, сильней.

- Царствовать.

- Царствовать?!

Ничего другого посулить я ему не могу.

- Вызволить свой народ из рабства тьмы, освободить его от...

- От насилия Рима?

- От насилия.

Пилат еще раз каменеет и умолкает. Затем звучит его новый вопрос:

- Ты враг кесарю?

Осветив свое лицо небесным светом, я заявляю:

- Я - Царь Иудейский.

- Царь?..

- И если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мной в мире, - я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах.

Теперь тишина.

У Пилата нет вопросов, но, выждав какое-то время, он зачем-то опять спрашивает:

- Откуда все-таки ты?

Что на это ответить?

С Небес! Сказано же: Сын Божий. Но и Человеческий тоже. Сын Божий и Сын Человеческий - все это я, Я! Я - Человек, но и Бог, Человек и Бог, Богочеловек. Это так же просто, как любовь... Это такое редкое сочетание... Такое редкое и такое простое... Истина в том, что впервые в истории, да, впервые в истории вечности на земле, на этой, пропитанной грехом земле... Да, впервые: БОГОЧЕЛОВЕК! Это-то и непостижимо. Отсюда - такое угрюмое непонимание, такое убогое недоверие... И все эти вопли, стенания, стоны и страхи, все это лицемерие и предательство, и предательство... Ком, целый ком страстей. Липкий ком, стремительно несущийся вниз и обрастающий грязью...

Отсюда - страх смерти. У меня же ни йоты страха! Думаю, что и Пилат, несмотря на светлую голову, не в состоянии осознать все это. Язычник он и есть язычник. Я чувствую в себе желание все о себе рассказать Пилату, и поэтому грустно молчу. Не время сейчас для душевных бесед.

Пилат ждет. Наконец произносит:

- Мне ли не отвечаешь?!

Так я и предполагал: Пилат нашел для себя лазейку. Он выбирает атаку в лоб, чтобы я почувствовал себя виноватым.

- Не знаешь, что я имею власть распять тебя и власть отпустить тебя.

На его квадратном лице и белые глаза теперь кажутся квадратными. Фонтан гнева, который вдруг выпускает из себя Пилат, не может обмануть меня. Я делаю шаг навстречу Пилату и произношу:

- Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше.

С нарочитой медлительностью я едва шевелю губами, но Пилат слышит каждое мое слово. Он еще не осознает того факта, что если бы наши дороги не пересеклись, история никогда бы не услышала имени Понтия Пилата.

А пока он молчит. Затем снова обращается к толпе:

- Это Царь ваш...

Вот что важно! Пилат овладел этой мыслью, и его мозг теперь зорко сторожит ее. Я верю, что он в это верит. Он верит. Он взывает к совести моих соплеменников. Бедный Пилат. А томимая неутолимой жаждой скорой расправы толпа звереет.

- Распнираспнираспни...

- Царя ли вашего распну?

- Нет у нас царя, кроме кесаря...

Бедный, бедный, убитый неизбежностью и объятый грустью Пилат. Я не знаю, как ему помочь.

- Если отпустишь - ты не друг кесарю.

Пилат молчит. По всему видно - он не может взять мою сторону, и это его не первое поражение. Он закрывает глаза и так стоит какое-то время, каменный, мучая указательным и большим пальцами своей властной руки мочку своего римского уха, затем, коротко взглянув на меня, произносит:

- Aequa legenecessitas sortitur insignes et imos. От судьбы не уйдешь.

И вздохнув, добавляет:

- Ibid ad crucem. Ты должен идти на крест.

Он все-таки поднимает камень осуждения и бросает в меня.

Должен! Какая чудовищная несправедливость! Кости мои потрясены: должен!

А ведь это, и правда, мой долг. Я должен, должен служить человечеству. И дару своему, и долгу. Служить роду своему - мое предназначение. И судьба. Судьбу ведь не претерпевают, ее творят.

Я - Творец, я готов.

Мне назначено нести все грехи человечества, и я не отказываюсь.

- Imiles, expedi crucem!

Металлические нотки уверенности звучат в голосе Пилата. Теперь зубы ему не мешают, округлилось, как лепешка лицо, лениво обвисли щеки и засинели глаза. Пилат уничтожил все пути моего спасения. Что он вбил себе в голову, за то он теперь и держится. Он осуждает! Он принял решение и никто не заставит его от него отказаться. Вперив холодный взгляд в какого-то несчастного, он произносит:

- Иди, воин, приготовь крест!

Вот правда жизни! И, как всякая правда, она требует настоящих мужчин.

Я вижу Пилата на вершине своей пирамиды. Наконец-то! Осознает ли он, что вот так простецки теребя мочку уха, он входит в историю человечества, в вечность. Свои деяния - Acta Pilati - он вершит для суда потомков. На самой вершине.

Сотник, кому выпала эта честь, смотрит мне в глаза, словно я должен подтвердить приказ Пилата. И я не заставляю себя долго ждать, я прикрываю глаза и киваю головой: иди, воин, готовь...

Покидая это пекло, у меня нет желания вернуться сюда снова. Но разве я раздавлен? Нет. И моему великодушию нет границ.

- Иди, иди, воин,- произношу я,- и радуйся, радуйся...

И воин, кому судьба подарила эту честь, делает свой первый смелый шаг. Это его победа. Это его хорошая победа.

А мне нужно крепко ухватить нерв роли, которую выпало сыграть на подмостках мира и не ждать оваций и аплодисментов. Радоваться еще рано, но придет и время радостей. Придет. Я это знаю и этим утешен.

С тех пор как я последний раз играл в шахматы, прошло немного времени, но сколько событий произошло, сколько разрушено судеб!..

Тем не менее надо жить... Надо жить собственным распятием.

Распят. Нужно продолжать жить. Чтобы украшать свою родину, этот мир людей.

- Истинно человек этот был праведником.

Это восхищенный и пораженный сотник еще раз провозглашает миру мою правду.

- Воистину Он - Сын Божий...

Это и есть вся правда.

Сотник какое-то время стоит без движения, затем, взяв себя в руки и, я знаю, призвав на помощь все свое мужество и глубоко вздохнув, обреченно бросает:

- Crurifragium...

Едва слышно, едва шевеля губами. Без всякой надежды на даже ничтожненькую возможность невыполнения своего приказа.

Но воинам, давно ждущим команды, вполне достаточно и этого зловещего шепота.

Это значит, что казненным, чтобы ускорить их конец, нужно молотом перебить голени.

Поочередно перебивают ноги обоим разбойникам, моим крестным соседям. Кажется, в них нашли признаки жизни. Да, они еще живы, я вижу, как конвульсивно задергались их тела. Воины выжидательно наблюдают.

Все обстоит так, как и предсказано пророками, именно так и не иначе, и у меня нет оснований беспокоиться, и я чувствую себя готовым ко всему. К чему, собственно? Тут я начинаю задавать себе множество вопросов и не на все нахожу ответы. Главный же вопрос, который мучил меня все эти годы и дни ( Быть или не быть?), теперь не имеет надо мной власти. Вечное "Быть" - это ответ, это и долг, и судьба, и мое предназначение.

Я никого ни в чем не упрекаю, нет, я думаю об открывшихся мне истинах и благодарю Бога за это, за все, что со мной было и будет, за Рию, за крест, за друзей моих и врагов, за предательства и мои победы над этими предательствами...

Когда последнее дыхание жизни оставляет тела разбойников, воины тупо уставились на меня: еще жив? Подойдя поближе ко мне, высвеченному теперь золотом вечернего солнца, и удостоверившись в том, что жизнь покинула меня с последним возгласом ( Совершилось! ), они не стали трощить мои голени. И чтобы исключить всякую оплошность и вполне удостовериться в моей смерти, один из воинов для верности лениво вонзает мне в бок острие своего копья. Я вижу, как он щурит глаза, прикрывая их от слепящего солнца, как он затем для убедительности протыкает мне сердце и, выждав секунду-другую, выдергивает копье: дело сделано, можно не сомневаться.

Никто не знает имени этого воина, никто не станет в веках проклинать это имя.

И тотчас истекла кровь и вода. Опустели сосуды жизни.

И этой крови, и этой воды вполне достаточно, чтобы уверить всех сомневающихся в том, что смерть победила мою плоть. Чтобы всякие там нечестивцы не чесали потом языки будто я притворился мертвым. Нет, я и в самом деле убит, и последние капли крови предательски бросили мое тело, и даже сукровица вытекла из предсердия. Без крови и с дырой в сердце никто не живет на этой земле сколько бы он ни притворялся.

Теперь это уже не тело - ком безжизненных и безвольных мышц, клок волос и бесчувственной рваной кожи. А глаза, а глаза... В них теперь только мутный рассол прекратившихся мук и страданий. Ключевая вода жизни вытекла из них при последнем вздохе, распахнув врата смерти и переполнив ее сосуды.

Труп.

Да, серп смерти неумолим.

Но это там, там - на кресте. А здесь, здесь в преддверии рая и царства вечной жизни я - жив. Жив! Как мне знакомо это чувство блаженной свободы: наконец-то один! Но как мне приятен и легок груз этого одиночества, его милое и нетленное иго. И вправду - своя ноша не тянет.

Страх, что мой мозг остался теперь где-то там, на земле, в черепной коробке и мертв, этот страх меня больше не пугает, и все страхи и беды, и радости мои - теперь пустота. Но мир никуда от меня не денется. Мир несется в свое умопомрачительно блистательное будущее. Без меня...

Но ведь это неправда. Без меня теперь этот мир и шагу не сделает.

Я наслаждаюсь: я - счастлив!

Это никогда не умрет, это - останется... Ведь нет в мире силы сильнее любви. И наша история никогда не закончится, даже если она уже рассказана.

Жизнь преподнесла им урок, но ничему новому не научила. Любви не нужны уроки.

И снова в его ладонях россыпи сонного шелка ее волос...

Дата публикации: 05.02.2007 07:04

Следующее: роман "Ладони Бога"

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Наши новые авторы

Лил Алтер