ТЕТРА

Первая часть

 

Героиню этой земной истории - Лику - я знаю довольно давно. Сама она о моем присутствии не подозревает.

Ступаю каждодневно неслышно, незримо на ее порог, заглядываю в монитор, полнящийся буквами, читаю ее версию жизни вокруг –один из слепков реальности, выполненный воображением смертной женщины.

 

«Отправила письмо по e-mail, а потом только получила твоё" - стучат сейчас Ликины пальцы частой капелью по квадратикам букв.

"Жаль, не угадала причину твоего исчезновения со всех форумов ... Конечно, раз такое дело, не буду больше тебя бомбардировать вопросами. Я понимаю. Сама так делала - сбегала, укрывалась, в другой город, в другую любовь..."

 

О чём она? Угадать нетрудно. Любовь. Всегда любовь. Как причина, как следствие, как категория, как режим.

Каждая Ликина любовь, надо заметить, это несовпадение. Во времени, в пространстве, в кодексе.

 

Мне порой думается, что кто-то проводит с ней эксперимент, но потом вспоминаю общую картину мира, и понимаю: не с ней одной и не кто-то, впрочем, речь сейчас не о том.

Речь о том, кто приник к Ликиному образу в восторге узнавания, обозначил этот восторг "Любовь", и немеет от горя, что ни заполучить Лику, ни забыть невозможно.

- Что же героиня? - спросите вы, возможно. А вот - изнывает в сочувствии, виноватится, и шлет в эфир мольбы и буквы:

 

"Давно хотела тебя спросить, с чего у тебя началось это заморачивание на меня? Попробуй проговорить это с самого начала и проследить в динамике. Это очень помогает. Словно рассказываешь страшный сон, и кошмар отступает, проясняется, ты видишь исходник и понимаешь: все просто казалось таким...

Попробуй объяснить своё чувство одинаковыми детскими переживаниями, схожим устройством психики, и ты увидишь, что любовь ко мне - это твоя попытка полюбить себя, недолюбленного в далеком детстве. Разлюбить меня достаточно просто. Ведь едва рассеется наваждение, как останется то, что я есть - сорокалетняя тетка с лишним весом, целлюлитными ямками и даже начинающая понемногу седеть. Словом - чужой организм, с чужими запахами, капризами, привычками и прочей мерихлюндией. И всё получится. Я за тебя.

Лика"

 

Серый голубь Outlook Express уносит послание.

 

"Чувствую себя так, словно распяла на буквах чьё-то больное чувство. Боже, как хочется плакать. И молиться прямо в монитор" - шепчет Лика, крутит нервно кольцо на пальце.

Ну, для неё плакать и молиться - одно и тоже действо: нераздельное и неслиянное.

Предположим, что у Бога есть e-mail. И намекнем об этом Лике. Пусть бы написала Ему письмо. Оно будет прочитано. Ей ответят? Какая разница. Все знают, что ответы содержатся в самих вопрошаниях.

 

Лика тут же вдохновляется новой идеей – похоже, моя миссия идет успешно.

"Здравствуй, мой Боже-самый-любимый-и всё-понимающий", - снова стучит клавишная капель, брызгая буквами на монитор, - "мне жутко грустно. Реву. Как обычно…

Открыто окно. Дождь завесил собой ночные голоса улицы. На часах три единички - час одиннадцать. Знаешь, я часто взглядываю на часы, когда время выстраивается в парад близнецовой цифири: 2:22, 12:12, 3:33...

Это Ты так шутишь? Юмор с ярлычком "От Бога"...

Я не очень сообразительна в диалогах с Тобой, прости…"

Лика запинается на слове "сообразительна".

 

С моей подсказки заметила она недавно, что в ее "небесных" монологах слова стремятся к изначальности звучаний. Например "Со-ОБРАЗительна". Как приноравливание к образу Бога?

Хотя, кто может соОБРАЗовываться с Ним вообще? Ну, разве что эти вот – сотворенные по образу и подобию эм и жэ, когда утруждают себя этим, разумеется.

Лика улыбается, прицеливается к белым знакам букв на темных квадратиках клавиш и продолжает свою e-mail молитву:

 

"Помнишь, когда я была подростком, то очень хотела Тебе понравиться? Хотела, чтобы Ты меня похвалил. Теперь не так. Я ощущаю Твое одобрение и неодобрение вполне и сразу, безошибочно. Но очень много стало моментов, по которым Ты словно безучастен. Равнодушен? Или просто предоставляешь мне карт-бланш? Я выросла. Больше не стараюсь Тебе нравиться. Как говорит моя подруга: "Сволочами нам уже не стать"... И я Тебя люблю, знаешь ли. Люблю так, словно всё бессмысленно вне Тебя. И вот, даже, если Тебя нет, такого, каким я представляю, это ничего не меняет. Всё равно ведь буду жить так, словно Ты есть. У меня".

 

Придуманный Бог? - возразит Лике просвещенный читатель этих строк. Что с того? Всё в этом мире придумано. Он придумал вас. А вы - Его. Квиты.

 

А Лика печатает свое письмо своему Богу, и черные буквы взывают к черному сияющему космосу сквозь свечение монитора:

 

"Мы с Тобой разговариваем. Всегда. Иногда через предметы. Вот часы с электронным табло показывают мне три единички. Поиграем? Попробую угадать. Три единички … Триединство? Ты хочешь говорить о Себе? Ты триедин - Отец, Сын и Дух Святой? Но я прекрасно знаю догматы веры, выбравшей меня. Поэтому, наверное, мои мозги могут совершать трипы за тридевять измерений и остаться при мне…Шучу.

 

Или же Ты хочешь оцифрованно поговорить обо мне? Я - одна единичка, мой муж другая единичка, а кто третья? Можно, я покажу тебе письмо от другой единички? Единички не с этого дисплея, но какая разница…

Взгляни - нет, конечно, я знаю, что прежде нежели замышлялось это письмо Ты знал о чем оно - но, всё равно взгляни, ведь письмо немного изменилось оттого, что я его прочла, разве Ты не чувствуешь?"

 

Странная женщина моя героиня…

Открывает файл с письмом. Монитор покорно подсвечивает буквы, чтобы видели Там, ну да, ну да…

 

"Смотри, молодой совсем мужчина - младше меня на целых шесть лет, с тревожным именем "Юго" - пишет:

" делаю еще одну попытку забыть тебя ... я так больше не могу... тяжкие муки, для меня почти совсем не подъёмные.

я пытаюсь, прервав все отношения с тобой и со всем, что тебя напоминает, избавиться от болезни, от одержимости тобой. совсем невозможно жить... понимаешь? всё напоминает о тебе... может, пройдёт какое-то время, а? и всё... может так? ну сколько же можно??? у меня всё болит внутри не переставая... я только попробую... ну так ведь нельзя... я и сам мучаюсь и тебе это всё не надо... зачем? зачем? ЗАЧЕМ??? у тебя замечательная семья, любимый муж.... но ведь и я ни в чём не виновен ... попробую... я попробую... "

 

______________________________

 

"Ты прочитал, правда же?" - раздумчиво произносит Лика, обращаясь к всегдашнему собеседнику своему. "Послушай, прошу. Если речь зашла о единичках, то вот он - единственный в своем роде. Таких больше нет. Влюбленный в любовь мужчина. Помоги ему, ладно? Помоги забыть меня. Сделай так, чтобы меня - не стало в его сердце и разуме. А хочешь, пусть разочаруется и начнет относиться пренебрежительно ко мне. Или презрительно. Всё равно. Лишь бы не загибался так от боли, разве мало ему того, что было и било в жизни помимо этой обреченной любви ко мне?"

 

Я вижу, как Лика сбивается - плачет, плачет… По странному этому Юго? По себе? По невозможности совпасть? По еще одному опрокинутому празднику? Не знаю.

 

Зато, мне очень хорошо отсюда видно как слышится ее просьба ТАМ:

"Я не хочу забвения, не хочу терять его любовь".

Почему-то ТАМ всегда слышат не то, что сказано. ТАМ слышат воздыхания неизреченные. И обличают неизреченно. Но действенно.

 

Вот и Лика тотчас смущается:

"Нет, всё не совсем так, да, да, мне дорого его отношение. Фу. Какие казенные слова…мне самой себя противно…прости… эта нежность его, она мучительно будоражит меня. Мерцает одинаковостью, а одинаковость всегда сулит некую надежду. Ты не одинок, если одинаков, понимаешь?

Ах, я не знаю, не знаю, но не тело же моё манит его, мало ли прекрасных тел вокруг, не мне чета, конечно дело не в этом. Он с е б я во мне видит, к себе самому пробиться хочет, понимаешь? А еще… еще," - тут Лика замедляет темп бега пальцев по клавиатуре, словно сходит на шёпот, - "мне кажется, что он Тебя во мне чувствует, и к Тебе рвется. Просто не знает ещё, что это Ты светишься там во мне. В глазах. В голосе.

И я очень хочу, чтобы он это понял. И разделил Тебя и меня. Для себя - разделил.

И чтобы я не мешала вам разговаривать. И обрести друг друга.

 

А я … я очень хотела бы остаться сестрой ему. Не потерять, нет, не потерять - сохранить, но так, чтобы достойно, без стыда и мук".

 

Ну вот, кажется, она отыскала тот выход, что действительно хотела найти.

Легко вздохнула и допечатала: "P. S. А его письмо немного изменилось оттого, что я прочла его, правда же? Как и я немного изменилась оттого, что прочла письмо, да? А он чуть изменился оттого, что написал… Наверное, все мы меняем друг друга…

А, возможно, мы принимаем на себя изменения, чтобы неизменной в мире пребывала суть Любви - Ты"

 

Она ходит близко-близко от точных слов. Если бы она чуть-чуть отстранилась, чуть привстала бы на уровень бесплотного мира, то увидела бы то, что вижу я: статичность ее сюжетов, именно добровольное их неразвитие, обращает все возможные движения в перемены внутри ее души.

 

Если бы она только видела, как сложно меняться в бесплотном мире, где нет боли...

 

Я потому следую за Ликой, что свечение ее души, отображаясь в моём мире, совпадает с моим спектром. А теперь еще у меня появился этот самый Юго.

 

О, нет, не надо думать обо мне расхожие глупости! Я не сводил пути этих двоих.

Я - скромный собиратель боли, отсвечивающей в бесплотный мир. Коллекционер, если угодно. Впрочем, речь не обо мне.

***

Так ли уж нужно рассказывать о том, как начинались эти странные, по земным меркам отношения Лики и Юго?

 

Сейчас, думая об этом парне, отчаянно и безнадежно влюбленном в Лику, я вспоминаю события трехгодичной давности.

 

Один и тот же - смещенный во времени - дух страданий посетил тогда ее, и, теперь вот и Юго.

 

Тогда, на пятнадцатом году счастливого замужества Лику оглушило любовью к чужому человеку. Вот так. Бывает.

Она и тогда плакала и жаловалась Богу, молила избавить от этого изматывающего чувства, бежала любых встреч с тем героем наедине, любых разговоров с глазу на глаз.

Что же Бог - спросите вы?

Молчал. Словно прикрыл устало глаза.

 

А Лика – сколько ее помню - всегда жила так, словно Он смотрит на нее. А тут вдруг прикрыл глаза, и ни слова, ни жеста.

И вот тогда-то Лика впервые и решила: "запишу всё, что происходит, и потом - когда откроет глаза - пусть прочтет"

 

Она - тут ничего не попишешь - привыкла жить так. Потому что без Его лица в ложе вся драма жизни теряла для нее смысл.

 

Вот и написалась тогда же за год маленькая повесть в четырех частях с эпилогом. "ТЕТРА". Если чуть поменять буквы - получится "ТЕАТР". Случайные созвучья будоражат, не правда ли?

 

Она писала о себе в третьем лице. Вероятно, не могла примириться с собой, одержимой любовью - как и Юго сейчас не желает мириться с собой, таким - яростно воющим от боли запретной любви.

Отстраняется от себя, зараженного, Юго, бежит, укрывается, как и Лика три года назад.

 

Три года назад…

Герой - белокурый носитель яростной души воина и философа, романтично влюбленный в свою жену, увидел Лику, купающуюся в смехе, рожденном из ее же слов.

 

Увидел, как Давид купающуюся Вирсавию. И устоял. Не протянул руки, не взял чужое.

Избегнул одной муки, избрав другую: три года страданья, запретов, борьбы с собой.

Помню, как перекинулась эта запертая лихорадка на Лику, и она заставляла себя не звонить, не стремиться, не видеться...

 

"Блажен, совершающий недеяния" – уговаривала себя. Сердце стискивала руками, кровь сочилась из-под побелевших пальцев, твердила, как заклинание "Тебя нет, тебя нет, тебя нет…".

 

Тогда же впервые шепнул ей я, движимый своей миссией: "Напиши что-нибудь веселенькое, а? Например, о том, как всё вдруг сложилось хорошо в этой невозможной твоей любви. Так, как тебе хочется!"

 

О, соблазн придуманной жизни – это плохая анестезия! Не верите?

Попробуйте-ка прописать сюжет, где он и она вдруг соединяются так, как им мечтается. Соединяются так, что не надо расставаться, и нигде не кровоточит, все счастливы, живы и довольны. Получится? Нет.

Это как в шахматах - фигуры ходят так и так, и не иначе. Иначе разрушается суть игры.

 

Но Лика попыталась написать.

Храбро озаглавила будущее бумажное счастье "Веселенький рассказ".

Нескладный текст начинался так:

"Он - дикий мустанг интеллектуальных прерий. Вся система человеческих типов, их слабых мест, сильных амбиций, денег и способов сплетения одного с другим была им изучена и поставлена на службу своим целям. Цели были возвышены и недостижимы. Первое, что у него было - это он сам. Еще у него была семья. Еще - свое дело и сотрудники. И еще у него была Она. И она хотела бы быть первым, что у него есть. Дурочка" ...

*

не очень весело у нее выходило...

но мне нужна была ее отвлеченность на творчество, нужна, как наркоз, вливаемый людям в кровь во время резания их тел.

Я дал ей наркоз писательства, чтобы спокойно делать свое дело: собирать боль.

 

Крупными мазками набросала Лика свой портрет в сюжете:

 

"Теперь о ней. Была она, был муж, для которого она была первым, вторым, третьим, etc. Были дети. Все жили вместе, пребывая в уверенности, что они - семья. И были семьей. Знать бы еще, что это значит…

И вот однажды Ему и Ей случилось оказаться в одном месте, в одно время, вдали от дома. Рядом никого из близких, друзей, знакомых. Этакая социальная оголенность. Голость прямо-таки. А нагота, как известно, манит…не только физическая, нет…

герои прониклись друг другом на виду у домов, машин, столиков кафе, эскалаторов метро и прочих декораций настолько, что границы их "я" поплыли, как мороженое на жаре.

Сказать, что это случилась Любовь нельзя.

А впрочем, отбросим эту занудную верность реализму!

Случилась бешеная любовь! Он пьянел от ее присутствия! Он делался мальчишкой, запальчивым и обидчивым! Ходил рядом, засунув руки в карманы, чтобы не прикоснуться к ней руками. Руки за спину сводил себе, чтобы не схватить ее, и не выпускать никогда".

*

 

Ну вот, выходило уже чуть веселее, но Лику все время сбивало на лиризм: "Сердце умирало безвозвратно от одного его взгляда. Наверное, у нее было много сердец, раз она еще жива… А может, сердце было - феникс?

Теперь Она живет, только когда видит его, слышит его голос в трубке или думает о нем. Во все же остальное время пребывает аккуратной сомнамбулой, исправно верша привычный жизни круг…»

*

и ведь было же, было всё именно так…

 

Юго понимаю теперь, когда он пишет о том, что нет для него других пригодных к жизни пространств, кроме тех, где есть она, Лика.

Понимаю. Это состояние нездоровья, когда вся жизнь - существование на автопилоте, и пробуждаешься только при кодовых позывных любимого образа - что за напасть такая у людей …

На пике той горячки Лика сочиняла себе изо-всех-сил-веселую запись в историю болезни:

 

"Однажды ночью звонит ее мобильник.

Хриплое спросонья "алло", а там, в трубке - о, чудо! - его голос. Голос укрощенного мустанга, в зубах несущего лассо. Преодолевая первую неловкую паузу, голос говорит:

- Я очень сильно люблю тебя. Любовь к тебе – это… это такое другое. Давай будем видеться так, чтобы никто никогда не знал об этом. Конечно, нельзя отменить то, что больше меня - семью и дело жизни. Но я не сделаю ничего, что повредит тому, что уже есть и будет быть.

- Не могу без тебя. Ты - моя. Я знаю, что ты принадлежишь своей семье, детям, но тут, в моем сознании живешь моя, моя, моя ты. Мы сможем не переходить черты, за которой горе и стыд. Но жить, не видя и не слыша тебя, я не могу. И не хочу".

 

*

Разве хоть один земной мужчина из мяса и костей скажет такое? Нет.

Но моя терапия состояла в написании желаемого развития сюжета.

Мне нужно было помочь ей подняться над запертой клеткой своих чувств, выйти за пределы невозможности отношений, сотворить свою реальность. Пусть не физическую, пусть.

Пока она ее творила, то немножко в ней жила.

*

"Она слушает эти слова и плачет, и кричать хочет от счастья" - самозабвенно придумывала Лика, - "а голос все говорит:

- Мы ведь сможем создать свой маленький мир, куда никому другому нет хода. Если правила игры таковы, что никто не примет наши отношения, то это не может отменить сами отношения. Я свяжу себя узлами, я сильный, смогу, но не смогу без тебя.

 

Её уносит куда-то волнами этого голоса.

 

"Боже, укрой нас", - думает, - "никто не поймет, всякий уязвится и осудит…дай сил на эту жизнь любви и на другую жизнь долга. Дай сил не предпочесть одно другому. Можно покупать билеты в кино на утренние сеансы, сидеть рядом, а приходить и уходить порознь. Да мало ли еще чего можно придумать. Господи, помоги и охрани. Просто видеть друг друга и разговаривать! Неужели и этой малости нельзя?!

 

Ведь это ничего, что я Тебя прощу о помощи, ничего, что ты в сообщниках, Господи? Тебе не впервой. Да и разве мы сами влипли в эту гравитацию душ? Не с Твоей ли подачи?"

Так она лихорадочно молится - уговаривает - соблазняет Бога в пособники, пока голос в трубке все продолжает:

 

- Давай завтра, завтра же с утра сбежим на рыбалку на весь день? Я устрою всё комфортно, как ты любишь. Заедем в супермаркет и купим там вино из зеленых слив. И горький шоколад, и кофе, и лимонный швепс. Будем говорить весь день. Или молчать. А хочешь, ты будешь читать, ты всегда читаешь, и у тебя лицо при этом живет отдельно от тебя, ты знаешь об этом? А вечером будем смотреть, как солнце тонет пруду. Мы поедем на моем старом джипе, он незаметный и удобный…"

Голос еще звучит, но все наваждение схлынуло вмиг - У НЕГО НЕТ ДЖИПА!!! Кто же тогда звонит ей? Спокойно, спокойно, нужно просто осторожно все прояснить.

- Саша? - вопросительно позвала она.

- Нет, какой Саша, мы поедем вдвоем, только ты и я!

- Вы - не Саша?

- Да что с тобой, ты, что не узнаешь меня?!

- По какому телефону Вы звоните, как Вы думаете?

- Я тебе звоню, тебе - 583-44-22!!!

- А это 583-44-21, к сожалению…к моему большому сожалению…

Недоуменное молчание сочилось из трубки, потом писк и отбой, короткие гудки.

Как все было похоже, как рядом… все не сошлось на единичку на монаду целую не сошлось…

 

И Тот, Кого она звала в пособники, и не думал поддаваться на смешные страстные человечьи уговоры и посулы. Он уже пожил человечьей жизнью, хватит.

Веселенькая ночка, один гран надежды, уже почти сбывшееся счастье - несчастье.

Уже радость от примерки новой роли, уже в мыслях проба сил на конспирацию, уже предвкушение встречи и упоение взаимным - только так! - отчаяньем…

 

Но Режиссер водевильчика скомандовал: "Занавес!", бархат тяжело и пыльно пал, оркестр в яме доиграл последние строки, уже и эхо их умолкло, уже трижды выходили на поклоны, теперь можно в гримерную расслабить лицо, смыть роль и домой, домой, спать".

*

Не получился веселенький рассказ.

Она старалась. Старалась заставить героя мыслить ее мечтаниями, говорить ее словами, смешно право ...

И показательно.

В каждом другом люди любят померещившегося себя. Возможную версию себя.

 

И, возможно, любовь проходит, когда они понимаем, что чужого в другом гораздо больше, а то, что считалось своим, вдохнулось жадными ноздрями любви и не стало его.

 

Напиши она другой финал рассказу, возможно ли, что всё сложилось бы иначе?

 

Юго нынче тоже пишет для себя сюжеты - но выходит примерно то же, что есть: пограничье. Шагнуть назад в состояние "до любви" - поздно. Шагнуть вперед - нельзя, поле не пускает.

 

Это странное поле, незаметное глазу, как радиация, но его не превозмочь.

Из этого гетто нечаянных заложников боли Юго шлёт письма Лике.

 

Я особенно люблю вот это:

 

" Мысленно смотрю на тебя и любуюсь: мой маленький устал и спит и носиком сопит... ну ребёнок, как есть совсем малыш. Такой же капризный и непослушный, как все они.

Сколько раз говорил: не просиживай за монитором ночь наполёт.

Не слушается, маленькая. Устаёт сильно. И головушка и пальчики любимые, что по клавишам стукают. Поправлю съехавшую подушку и тихо присяду рядом.

 

Ты не услышишь меня. Никто не услышит и не увидит.

Сегодня я бесплотен и, пройдя сквозь стены дома, к тебе пришёл.

Пришёл сказать... нет тихо, нежно прошептать: люблю...

 

Пробежала стрелка-молния морщинка между бровок - что-то снится тебе тревожное...

Осторожно, чтоб не разбудить, беру твою ладошку в руки...глажу...

Потом тихо-тихо рассказываю сказки... добрые, вечные... обязательно со счастливым завершением... вот и стрелочка тревоги разгладилась, ты улыбаешься во сне...

мой Бог, я пред тобою в неоплаченном долгу - ты дал мне радость, наконец, понять, кого любил всю жизнь, и эта самая жизнь мне теперь не кажется бессмыслом...

мне есть для кого...жить...любить...творить...

пора уходить... не поцелую даже...нет...просто по головушке талантливой поглажу... люблю тебя мой ангел..."

.........................................................

Смотрю в тот временной туннель трехлетней давности и дивлюсь переплетениям несвоевременностей.

 

Тогда, именно тогда Лика страдала от острой недостаточности такой вот нежности легчайшего касанья. Тогда это было бы как вино утомленному душою.

Теперь, в состоянии покоя, эта нежность не целительна, нет. Теперь она вызывает острую боль сочувствия. Но боль – это моя сфера, поэтому я тут надолго.

 

***

"Я себя ненавижу порой за то, что не такая, как нормальные женщины" - пишет в своем дневнике Лика.

"Все живут как-то, уживаются с собой, с неизбежным враньем внебрачных любовей, потому что это вранье спасительное. Нормальная женщина не может не отдаться любви, когда вокруг все серо и буднично, холодно и равнодушно. А тут вот появляется такой, как Юго - целая купель душевного тепла, поклонения, нежности.

 

И как судить хоть кого-то из несчастных девчонок, летящих на такой свет? Да они родную маму забудут, соврут сколько нужно раз, но не пропустят возможность соприкосновения с настоящим мужчиной. Они ради этого на свет родились. И это правильно, наверное...

"кто из вас без греха - первым брось в нее камень"...

 

А я... я просто не представляю себя в роли бросающейся в приключения тел. Не представляю, как потом жить. У меня выстроен мир так, что все держится на верности. Обычной, кондовой физической верности слову. Как бы ни мучила меня внезапная любовь - физическое избывание было ей заказано раз и навсегда.

 

Однажды мне приснился сон, что я изменила мужу. Не сам факт измены, не кто-то с кем..., а приснилось СОСТОЯНИЕ мое после измены. Я металась внутри горячего громадного термоса, искала умереть, съежиться до точки, просто перестать быть. Потом проснулась и долго не могла в себя придти и осознать, что весь этот пост-ужас был только во сне …"

______________________________________

 

Много думаю о ней, об этом предельно нетипичном Юго.

Иногда мне ясно видится, что его постигла любовь другой природы.

Любовь, как потребность в поклонении. Просто средств для ее выражения еще нет, не придумано. Их надо из себя выращивать как-то, а все время тянет избыть любовь привычными способами: руками, губами, прямым обладанием, всем, что устроено для слияния людей друг с другом.

 

Юго, по данным моей базы, привыкший покорять самых-пресамых самок, кого щедростью, кого нежностью, кого грубостью, соприкоснувшись с Ликой, вдруг роняет оружие завоевателя.

Привычный кураж не будоражит его кровь.

Он не идет на штурм.

Любовь больше не спорт-борьба-награда.

Любовь - внезапная тяжелая болезнь.

Потеря себя в другом.

Зависимость.

Ломка.

 

Лика пеленгует сигналы страдания, мечется в горячке своей причастности, молит о помощи раненному ею самой: "Перелей ему немного Своей крови, Господи. Твоя кровь - адсорбент. Положи ладонь ему на лоб - пусть забудется сном. "Большие воды не могут угасить любви и реки не зальют ее", но вот, Ты - больше всех рек и вод, Ты можешь п р е о б р а ж а т ь. Преврати его муки в выздоровление. Меня нет, меня нет, нет. Такие нынче бусины на моих четках"

___________________________

ТЕТРА

Вторая часть

 

Я – коллекционер боли, существо, исследующее пространства вокруг людей.

Пространства, испещренные тонкими токами связей.

Первый спектр совместного свечения Лики и Юго возник примерно через шесть земных месяцев после их первой встречи.

Юго вступал в тридцать пятый год рождения. Лика сплела из букв песню о нём.

Что двигало ею? Нет, не любовь.

Как я заметил, одна из сильнейших Ликиных мотиваций - стремление к равновесию. Равновесию, которое творится воздаянием.

Она видела Юго таким, каким он примерно видится из нашего мира, и хотела воздать ему признанием его ценности.

И песня о нём - доказательство тому:

 

"Т а к о й м а л ь ч и к"

 

"Интересно, хотел ли он рождаться, этот мальчик? Пуповина обвила его шею дважды еще в утробе, когда не верилось в жизнь после родов, в эту подлянку, поджидающую снаружи...

Это первое "внутримаминое" бытие мальчика было подлинным единением человека и человека.

 

И вот мальчик родился.

Не задушился шарфиком пуповины, успел вдохнуть, закричать...

Какое-то время побыл маленьким, мурзая деснами грудь, проваливаясь в прошлое счастье жизни внутри мамы.

 

А потом подрос, и тут понял, что оказался один, теперь уже один, без мамы.

Нет, вокруг, конечно, были люди, дети, предметы, но всё это существовало неслиянно с ним.

 

Маленький мальчик вгрызался в мир набрякшими деснами - старался слиться со всем, что тянул в рот. Хватался пальчиками за волосы, лица, руки, тщась отыскать путь назад, внутрь, в тепло и безопасность. Когда же - уже став мальчиком побольше - понял, что пути назад нет, и не будет, то тряхнул головой, и решил: "Ну и пусть! Если мне не вернуться в защищенный свой грот, то хотя бы могу сам стать защитой каждому, кто будет искать укрытия и тепла".

 

Но не все маленькие человечки стремились в укрытия, не все искали тепла.

Маленькие человечки спешно расставляли свои метки, сетки, и клетки, стремясь захватить побольше пространства снаружи, не тратя время на тоску о том маленьком пространстве внутри, которое покинули когда-то…

 

Мальчик смотрел на хороводы и кулачные бои маленьких человечков, и иногда замечал детей-птенцов-выпавших-из-гнезда, детей, как и он, тоскующих по тому же теплому единению человека и человека. Тогда Мальчик делал из своего сердца зонтик и укрывал таких потеряшек от ненастья.

 

А иногда делал из того же зонтика щит и заслонял своих подзащитных от стрел и камней.

Так он потихоньку вырос и стал мужчиной. И тоска по единению с человеками выросла вместе с ним.

 

И память о счастливом слиянном бытии в материнской утробе жила в сердце.

 

И конечно, как все мужчины, он пытался войти в грот утробы через женщин. Попытки были очень похожи на счастье.

 

Однажды ему удалось поселить в одном таком гроте маленького себя. И это тоже было счастьем.

Порой выросшему мальчику казалось, что он удерживает свод сердца над всей ненастной страной. А иногда хотелось укрыть им только одну женщину...

 

Я смотрю на этого мужчину издалека-далека. Смотрю сквозь арки, галереи и проходные дворы столетий.

Это - тип любимого Богом героя, стоящего на краю без крыл. Готового сказать: "Что же ты, Господи делаешь, гад, что допускаешь?" И точно так же готового укрыть в своем сердце усталого Бога и сказать: "распните меня вместо него".

 

Особое умение этого мужчины любить приравнено любви к Истине. И однажды он попадет в ту страну, которая не будет смертельно биться головой и мечом об изрубленный щит сердца каждый день.

Эта страна примет его в себя, как мать. Огромная матрица царствиянебесного, которая мстится большому мальчику в прекрасных женщинах, женщинах, обитающих под сводом его сердца, вдруг станет реальностью, вберет в себя своего героя и радостно вздохнет его же вздохом …"

 

Так писала Лика, еще только п р е д п о л а г а я в Юго героя, который будет ею смертельно ранен и смертельно же воскрешен.

Не ошиблась.

 

Будучи коллекционером боли, я особенно замечаю условия ее перманентного перетекания в мире людей.

 

Так, у них принят популярный примитивный способ уравновесить болевое поле в системе отношений: если тебе сделали больно - сделать больно в ответ.

Маленький баланс внутри достигается почти мгновенно.

способ не всегда применим в обвальных ситуациях - разность человеческих потенциалов не дает порой такой возможности.

 

Бытует и более альтруистичный способ уравновесить болевое поле: увидеть где оно густо и подставить себя, как резервуар и переливную трубку одновременно.

глобальный баланс такого действа может не ощутиться донором вовсе, и никакого видимого воздаяния он не получает.

 

Но, в общечеловеческом масштабе, и первый, и второй способ - по сути - служат одно и тому же: поддержанию равновесия в системе.

На тот же баланс работаем и мы – старатели боли. Только методы у нас иные.

 

 

***

Отлично помню того, кто обитал в Ликиной душе в те три года ее болевого донорства .

 

Наблюдать объект было довольно интересно.

Человек, таранящий собой косность. Фанат-подвижник. Мог не есть на спор сорок суток и при этом работать, как вол. Он был из тех, кто палец себе отрубит и глаз вырвет, но не поддастся соблазну.

 

Когда я увидел над этим мужчиной болевое зарево того же спектра свечения, что и у Лики, то рассчитать исход было просто: эти двое наполнят чашу болью самой алой, беспримесной и густой.

Что бы ни писала Лика о возможности видеться и разговаривать, в реальной жизни она держала дистанцию, загораживалась декорациями обстоятельств и бежала встреч наедине.

 

Когда же привычные подручные средства борьбы с собой были перетасованы, и никакая из комбинаций не принесла облегченья, Лика с семьей переехала в другой город.

 

Я сохранил ее письмо другу о том времени вживания в новый город. Именно вживания - так имплантируют себя в живую ткань новой среды, и часть личной атрибутики подлежит отсечению, неизбежно. В моём мире тоже.

 

Вот Ликино письмо:

"…нужно было сдвигать чуть ли не колоны храма, и переносить за тысячи километров домашний алтарь..

Прежнюю квартиру мы продали тогда очень быстро, существенно продешевив - пусть! - и приехали в Питер искать себе новое жилье. Сыпался меж пальцев черный бисер букв газетных объявлений, всё мимо. Никакие стены не звали меня по имени, никакие окна не ловили мой взгляд.

 

Дорогое питерское жильё надменно отворачивалось. Тихая паника уже надавливала на виски. Но! Судьба: конечно же, случилось совпадение.

 

Маленькая квартирка в центре, три комнатки, кухонька, душевая и туалет. На всё-про-всё сорок пять квадратных метров. А дом 1870 года постройки - нужен ремонт. Но старенькая квартирка меня признала, признала!

 

И началось… Перевезли пожитки, но - старые неровные полы, дряхленькие окна, тухлый унитаз, стены, пахнущие чужой жизнью …

Квартира бросала нам вызов, эти стены нужно было укротить, пол покорить, кариозную пасть потолка заткнуть жертвой.

 

А тут мужу - умельцу на все руки - пора было уезжать в неотменимую служебную поездку на три недели, и мне предстояло жить в забитой стройматериалами, еще не ставшей родной квартире, в необжитом городе.

 

Но чудо уже стучалось в старенькую дверь, и волшебные числа моего маленького космоса сложились в нужную комбинацию: я позвонила по первому телефону в газетной колонке с объявлениями об услугах, и мужской голос ответил коротко: "Придём. Посмотрим. Сделаем".

Пришли вдвоём: колоритный высокий рыжебородый Боря и Саша - тонкая кость, веселые глаза, длинные пальцы. Посмотрели, поцокали, диагноз поставили, работать согласились, но предупредили, что в любой момент их могут отозвать на другой большой объект, куда всё никак не завозили материалы.

 

Видел бы ты, как они работали - перфекционист Боря и пофигист Саша!

Боря выглаживал шпателем потолки до бесконечности, Саша не боялся никаких сложных дизайнерских решений. Дизайнером была я. Выслушав мои очередные мысли об укрощении пространства Саша - главный в паре - меланхолично возглашал: "Как я устал!", и немедля принимался за дело.

 

Ну а я принималась готовить им обед. Нет, не так, ОБЕД. Потому что это были такие праздничные "ёды", какие обычно готовила гостям. Так боялась, что мои мастера уйдут, не успев закончить ремонт, что чего только ни готовила им: золотые пловы, рубиновые борщи, нежные пельмешки, душистые отбивные и сочные запеканки призваны были пленить моих мастеров в ободранных стенах раненной во все места квартиры. Пленить и не отпускать, пока, преображенная, она не распахнет глаза на свое отражение и не забудет о своих "пластических хирургах".

 

Как правило, в разгар моих кулинарных действ, раздавалась сакраментальная Сашина реплика: "У меня сейчас истерика начнется". Я спешила на шутливо-капризный призыв, чтобы выяснить, чего не хватает на сей раз. А потом бежала через мост на Обводном в ближайший строительный супермаркет за недостающими саморезами, герметиком, перчатками, "клопами", клеем, гвоздями, затиркой, наждачкой, несть числа всему…

 

А вечерами, когда пара "веселиилов" направлялась к метро, уже в прихожей начиная обсуждать что-то типа взглядов Гумилёва на этногенез - такие они были парни, правда! - я отмывала полы.

За четыре недели жизни в ремонте, мне трижды звонил герой драмы, но это было уже не страшно: расстояния - мощный фактор.

 

Песочные стены, светло-зеленый ясеневый пол, темно-коричневая окантовка углов, уютная округлая керамика туалета и душевой - сильная концентрация моих энергий на куцем отрезке данности превратила кирпич и штукатурку в моё пространство. Оно выражало меня, оно же окружало блокадой…"

*

"Ну-ну", - думал я, читая это письмо, - "ну-ну. Ты заняла себя преобразованием пространства - материи, что легко поддается изменениям. Результаты утешают тебя. Но ты умалчиваешь о тех письмах, что писала в покинутый город. Город, еще хранящий незатянутым контур твоего обитания".

 

Именно эта пустота контура взывала, как авелева кровь от земли, тянула из Лики нить боли, и нить эта вязалась в символы-буквы сама собой, сообщая неведомым шифром, что Лике плохо, что она по-прежнему плачет, и так мало изменилось оттого, что она сбежала за пару тысяч километров.

 

Адресат не прочёл этой шифрограммы никогда.

 

Но Лике становилось легче оттого, что слова шли в эфир.

 

Ей становилось легче, потому что я снимал с нее слой за слоем то тяжелое, но невесомое, за чем и был послан к ней, послан в мир земной материи – боль. Я добывал ее, как горький дикий мед, чтобы передавать в свой бесплотный мир…

 

Лике же грезилось, что письмо послано, и герой узнаёт об этом из сна, да, из сна, где ему привидится почтамт, окошко "до востребования", тетка в мутных очках скажет: "Паспорт", и протянет ему горящую свечу. Герой помчится на главпочтамт, смущаясь этой авантюры, уверенный, что там его ничто не ждет. Никакой тетки за стойкой он не увидит, только скушную девушку. Не зная, что нужно говорить, просто протянет ей свой паспорт. Девушка безразлично глянет на фамилию, на полочку и протянет ему конверт, потом еще один.

 

Белокурый герой опустится на деревянную неудобную скамью у столика с бланками, ручками, порванными клочками непосланных телеграмм.

Разорвет нетерпеливо один конверт, выхватит с середины листа:

"…Когда тоска тебя накроет черным зверем, ты будешь звать меня хрипло и отчаянно, давя подушкой рот. Будешь шалый от боли, вспоминая мои словечки, мои глаза, жесты… Пожалей о каждой минуте, когда ты мог видеть меня, и отказал себе в этом. Пожалей, как я жалею сейчас. Плачь, теперь уже можно. Ты вне опасности искушения. Я тоже вне опасности. Сбежала. Укрылась. Но от сдавливания себя в предельную малость, из гортани сочатся слова. Прочитай их. Хотя бы во сне".

 

Так писала Лика легкобегущей гелевой ручкой по мелованной бумаге.

Такая глянцевая бумага, не белая, а слегка кремовая, и чернила на ней подсыхают долго, и горит она зеленовато у края пламени.

 

Мне нравились эти кадры - горячее таянье букв в огне, когда Лика подносила длинную каминную спичку к смятому в комок письму в тяжелом стеклянном окладе пепельницы…

 

Я - больной режиссер чужих снов - снимаю фильм и кладу его в темный шкаф, теряю ключ и жду, что его найдет тот, для кого снято моё странное кино, в котором в гуле почтамта под самым куполом витают энергии прощаний и приветов, отчаянных просьб и страшных вестей…

 

Герой в моём фильме прочитает письмо, и пальцами будет гладить Ликины слова: "Слезы скатывались за уши, за шею, под затылок. Поплелась на кухню выпить успокоительное. Почему-то боялась тронуться умом. Вообще не люблю резкой смены психических состояний, не пробовала расслабляться ни травкой, ни алкоголем. Но сейчас, уже истерзана до предела этим постоянно звучащим в мозгу моно-воплем, обращенном к тебе, небесам, себе самой и куда-то еще во вне, где всегда безвестно канут эти беззвучные страстные монологи…"

 

Не безвестно. Что-то меняется оттого, что слова выпускаются на волю. Кто-то, где-то, как я, собирает их в житницы, составляет запасы на случай голода слов - вдруг однажды наступит засуха чувств, где брать тогда слова тоски…

 

*

А Юго - нежное сердце - нынче пишет Лике:

 

"я иногда распечатаю что-нибудь твоё, сижу на кухне читаю и просто глажу листочки и твои буковки... мне так почему-то кажется, что дарю тебе ласку сквозь расстояние... смешно, правда?"

 

Неправда. Не смешно. Она ощущает эти касания. И плачет.

 

Хорошо, что есть слезы. Ими можно оплакать всё.

 

И тот давешний герой в кадре тоже заплакал, читая:

"Дни, прожитые без тебя, растворяются в небытии. Ты будешь жалеть о каждой минуте, прожитой без меня. Ты будешь жалеть? Задыхаюсь уже оттого, что не видела тебя долго. С кем мы боролись? С каким искушением? Кто победил в этой схватке? Никто. Просто мы предотвратили крушение чужих жизней, надежд и заблуждений. Никто из нас не потерял себя, просто мы потеряли друг друга. Тихое геройство. Как тихое помешательство. Кто простит нас и кто похвалит? Бог - всего только свидетель".

 

Теперь, когда Лика читает письма Юго, я отзываю огонь от тех скомканных листков, покрытых орнаментами мук.

Прокручиваю ленту назад, останавливаю кадр и Лика читает свои собственные слова трехлетней выдержки:

"Так плохо без тебя, что живу - не я. Не я хожу, говорю, ем, читаю. Мой фантом успешно заменяет меня. Я же хоронюсь неподалеку от тебя, стараюсь подсмотреть тебя во сне, стыжусь нелепости своей, ни на минуту не теряя тебя из сердца, в непрестанной приниженности и горячечной гордости тщусь убедить себя в том, что свободна от тебя. Если весь мир делится на "Я" и "не-Я", то как оказалось, что ты - это не я? Какой космогонический сбой встроил тебя в комплекс "чужое", а потом заставил меня опознать тебя, как моё? Пусть развеется этот жестокий мираж."

 

Она читает, и микширует в сердце тоны и полутоны прошлого своего страдания и нынешнего состояния Юго.

 

А я считываю сердцебиение, мыслебиение этих двоих, я просто делаю свою работу, вникая в строки: "Милый, добрый, хороший Юго, пусть развеется этот жестокий мираж для тебя. Мираж заставляющий бредить любовью в письмах ко мне"

 

Юго «бредит любовью»?

Я бы сказал так: человек иногда способен прорекать слова из других миров. Говорить языками ангельским.

 

Лика отводит в смущении взгляд от истовых его строк, а я читаю и запоминаю каждое слово:

 

"не прошу ничем мне воздавать...просто знай, что я у тебя есть...такой разный, но всегда тебя обожающий, готовый за тебя куда угодно кануть, лишь бы быть полезным тебе, лишь бы увидеть улыбку или услышать "милый"... Мне ничего не надо, любимая... просто будь, понимаешь - БУДЬ! Счастлива, талантлива...будь...я буду очень рад. Знаешь...честно...мне НЕ жаль что я нашел тебя... мне доставляет радость просто говорить тебе "люблю"... а ты в ответ чтоб не прогнала меня... "

 

Все знают об одержимости бесом, но никто никогда не слышал об одержимости ангелом, а потому оставим эту версию в стороне и мы.

Легче всего было бы объяснить феномен чистой влюбленности Юго утечкой "ангельскости" из тонкого мира в мир людей. Но я не ищу легких путей. Снова читаю письма, составляю формулы миражей.

 

Лика: "Порой замираю от ужаса и восторга, потому что всегда хотела такой любви. Прочитав лет в четырнадцать "Гранатовый браслет" поверила в способность мужчины столь возвышенно проникаться женщиной. Пожелала себе, эгоистка дурная…Вот уж, "не пожелай…". Притянула, не подумала, как ему с таким обреченным восторгом жить? Виновата, кругом виновата…"

 

И Юго: "милая, милая, милая ...не кори себя ни за что... не надо...ты ни капельки ни в чём не виновата... это моя боль... и я её смахиваю каждый день с глаз... слёзы...о тебе... справлюсь... я же мужчина... всё равно никогда тебя не забуду... я себя хорошо знаю, звёздочка моя... люблю тебя... по-моему, никогда и никого так..."

 

Сколько сил по всей земле полагается на то, чтобы не дать струиться этому эфиру горечи и счастливой муки, который вносит подобие жизни в этот мир…

утешит ли кого-нибудь из заложников любви будущее воздаяние?

нетщетность трат?

 

"Я - померещившийся маяк, Юго", - разубеждает его ни в чем не уверенная Лика, - "связи никакой нет. В ней отказано. Каждый висит, как планета в бездне, ни на чем. Родство и сходство пригрезились в наркозе. Наркоз отойдет, и выздоровление медленно и тяжело вытеснит анестезию. Новое сознание выпростается неуклюже и больно, и повелит скучное "жить!"

я понемногу отомру в твоем сердце, истаяла та моя давняя любовь, истает и твоя. Ничего не происходит резко, изменения незаметны, как молекулярный обмен, но они есть, есть".

 

***

« Померещившийся маяк» …

Люди живут, словно на ощупь. Не понимают, что это не свет мерещится, это привычная мгла смаргивается с глаз на краткий миг.

Я фиксирую всякий раз, когда это происходит с Ликой.

 

Например, в этой записи в дневнике:

 

"Смотрю на рекламный щит: Мужчина обнимает женщину. Он смотрит на нее, а она задумчиво в сторону. Реклама горнолыжной одежды, неважно впрочем.

 

Мне вдруг открывается, к а к он ее любит.

Это такая любовь-действие, любовь-приложение себя к другому.

Он любит ее возделывать, как почву, как сад, вдыхать ее, есть от плодов ее.

Он любит наполнять руки овальной тяжестью ее груди, входить в узкое устье, проливать теплый дождь.

Он любит любить собой. Мужчина не может иначе! Он так устроен, он весь из праха, человек весь.

Женщина для него - это тело. И не потому что он похотливый самец.

А потому что это самое тело было сотворено из части мужчины, из ребра - части каркаса, окружающего сердце мужчины.

Его драйв к женскому телу - это стремление вернуть себе часть себя. Часть, по которой тоскует его тело. Часть, изъятие которой порушило его изначальное совершенство.

 

Он ищет себя в женщине на ощупь, он исследует темные штольни и светлые сферы, он старается прильнуть к ее гортани и скользнуть под язык - не найдет ли себя, не найдет ли, не най…

 

Как любит женщина? Как любит существо, сотворенное из части другого ж и в о г о существа? Иначе?

 

Ей не нужно искать себя. Она у себя есть. Целиком и полностью. Лучшие из них ищут свой исходник, остальные - остальное.

Любит ли женщина физически? Не знаю.

 

Она любит любовь к себе, потому что для этого и была сотворена: чтобы мужчине было кого любить. Именно эта функция дополняла первомужчину до совершенного существа.

 

Но я знаю точно, что женщина любит душой. И любит в мужчине то, чего в нем может и не быть совсем. Но, именно потому, что она относится к этому "чему-то", как к существующему, в мужчине зачинаются и звучат тонкие вибрации поклонения и обожания.

 

Может быть, именно так женщина возвращает свой долг мужчине? Не прямой отдачей, а качественно иным преумножением? Возвращает той частью себя, которую мужчине природно взять неоткуда?

 

Порой мне грезится, что когда-то - очень давно - все мы жили не здесь, мы были не из праха, не из крови и струн. Все мы любили один другого, и каждый всех. Мы проходили сквозь друг друга как сны сквозь явь. Мы сливались сущностями, и делились ими. Любовью было занято все наше бытие, все наше бытие и было любовью…

 

Оказавшись пойманными в ловушки тел, мы по инерции движимы той же любовью.

 

Нас свели к единичности, а мы всё продолжаем находить себя в других по звуку и свету, по запаху оставленных когда-то следов своих. Мы льнем один к другому мыслями и телами…

Но тела ревнуют, тела-ловушки вопят, они так единичны, так одиноки, что не хотят делить любовь ни с кем. Некоторые из нас рискуют вывести гармонию из единичности, и присягают в любви одной единственной душе в ловушке одного тела.

 

Но можно ли не заметить, что мир истекает притяжением любви, струится эфиром памяти о бытии, когда тела не мешали любви Быть.

 

Это было там, где "мужской" и "женский" значило не пол, а род. Где любовь была функцией "давать", а не "брать" в собственность. Промискуитет? Или пребывание "как ангелы на Небесах"? Очень плохо видно сквозь завесу телесности. Но это временно, правда?"

 

Я же говорил, что Лика ходит близко-близко от точных слов.

Что такое «точные слова»? Это почти молчание.

 

 

ТЕТРА- III часть

 

Если бы меня спросили о тех, кто физически находился всё это время рядом Ликой и Юго, я не в состоянии был бы рассказать о них.

Особенность видения у нас - старателей боли - такова, что мы пеленгуем свечения определенного спектра и имеем ограниченный доступ к хроникам только этих людей.

 

Иногда в Хранилище я задаю поиск на слово "боль" и нахожу такие, например, фрагменты дневника Лики:

 

"Больно осознавать, что тебя любит человек, а ты - нет. Из потребности избежать этой боли, невольно "примеряешь" на себя любовь. О, это "кажимость" любви - не любовь. Но та сторона моментально ловит твою вовлеченность в энергетическое поле и считывает ее, как возможную взаимность…

 

Почему же влюбленность другого человека в тебя так будоражит, даже если ты не чувствуешь любви в ответ? Почему она приносит приятные волнения? Пусть отягощенные ответственностью, но все равно приятные? Почему?»

 

Лика задавалась вопросами структурными, если можно так выразиться.

 

Само явление не довольствовало ее - она тщилась пробиться к той гибкой структурной сетке следствий, причин, реакций и инстинктов, порождающих любовь.

 

Там, где любая другая женщина прельщалась праздником неги и падала в любовь чувственно, как в пенную ванну - Афродита, привет! - Лика, стреноженная комплексом верности, впадала в сочувственный анализ и виноватость.

 

Возможно, так получалось потому, что Лика соединялась с земным бытием минимумом необходимых привязей: один-единственный на свете мужчина примерял тесный сапожок ее вагины, малое число беременностей завершились рождением того же числа детей, так что младенческая кровь не взывала от земли, тревожа Справедливость именем "Лика".

 

И никаких особых ожиданий от мира людей у нее не было. И претензий. И зависти. И карьерных устремлений.

 

Вот страхи были. Но страхи - они от духов поднебесных, их игры…

 

Всю эту ее "неземность" Юго ловил всеми своими локаторами, сканировал умом и сердцем, истаевал от нежности, метался по клетке невозможности найти формат своей любви среди существующих уже.

 

Что делает с мужчиной невозможность обладать любимой женщиной?

Можно предположить несколько стадий реакции на невозможность.

Вначале - неприятие, полное и слепое неприятие этой невозможности. Будут испробованы, вероятно, камнеметание, штурм, осада, разведывательные вылазки. Но если и эти тактики окажутся тщетными? Что делать тогда?

 

Там, где формат не найти, почти всегда можно его создать. Так я шепнул однажды Юго, и наутро с удивлением прочел его письмо-рассказ.

 

"Моя маленькая взрослая женщина... Знаешь, всё время думаю, кто ты для меня больше: маленькая или взрослая? Иногда мне кажется, что я старше, и значительно. Иногда - нет. Что я к тебе чувствую, что ощущаю... знаешь, родная, никакие слова не заменят, не опишут состояния эйфории-вне-себя…

 

Никогда не был у тебя дома - и не буду, но очень хорошо вижу тебя... как спишь сейчас ... тихо так... уютно... ты вообще - очень уютная. С тобой рядом удивительно хорошо. Знаешь, как приятно сознавать, что есть на свете человек, для кого можешь сделать всё? О, это божественное состояние. Вдруг ощущаешь себя не обычным, а таким воздушно-крылатым, способным одним взмахом осчастливить и самому стать счастливым от этого. Улыбнуться, растворившись в собственной улыбке, блаженно усвоить ПРИЧАСТНОСТЬ к сотворенной радости. И никто не узнает, что подарил радость именно ты.

 

Нет близости между нами. И не будет. Ну и что!!!

 

Я не стану относиться к тебе иначе. Есть меж нами что-то более важное, весомое, истинное что-то... правдивое такое и чистое, словно выстиранное до белизны. Даже нет, не выстиранное, такая ткань не марается…

 

Украл бы тебя - такие желания иногда посещают. И прикрываю в такие моменты глаза от грёз соприкосновения с НЕЖНОСТЬЮ.

Но мысли эти гоню. Потому что думать так - эгоистично: нельзя заменить собой весь твой мир - ты станешь несчастней. А значит - и я тоже. Невозможно, любя человека, быть счастливым, если тому, кого любишь, плохо. Выход - делать всё, чтобы ты радовалась миру больше рядом со мной. Именно – со мной.

 

Создать бы со временем подобие рефлекса: чтобы тебе со мной было приятнее, спокойнее, увереннее. Тогда на уровне подсознания - даже! - будешь стремиться ко мне, лететь на моё тепло. Не огонь - тепло. Лететь...

 

Опять кажусь себе эгоистом.

Что я собираюсь сделать? Влюблённый до безумия, хочу приручить, привязать к себе рефлексами.

 

А если тот, кого она действительно любит, в какой-то миг окажется не таким притягивающим и магнит моего полюса потянет сильнее? Что тогда? Что станет с моей любимой? Ей будет плохо. Значит - и мне. Опять, выходит, я эгоист. Но как быть? Не говорить, молчать? Молчать, когда душит горло петля тяжелой - и невесомой одновременно - любви к ней? Возможно ли? Но не выдыхаюсь, не сдаюсь.

 

Странно, но чувствую ясно: у меня неисчислимые гигатонны душевной теплоты и нежной любви к тебе. Их не становится меньше. Наоборот - чем больше дарю себя, тем больше меня становится. Скоро я вырасту до размеров вселенной...

 

Маленькая моя взрослая женщина... Спи, мой самый дорогой человек на Земле. Ещё рано. Спи, и пусть тебе приснюсь я. Размером со вселенную - баюкающую тебя, ласкающую, не касаясь тела - уютную вселенную ДЛЯ ТЕБЯ! Целую твой родной запах и воздух, которым ты дышишь..."

*

 

- Формат не нов, - сказал мне Куратор, прочитав это, - не нов, но очень, очень редок.

"Петрарка и Лаура". Для двадцать первого земного века - практически нонсенс. Эти двое, похоже, образуют противовес в балансе системы. Возможно.

Учитель, помнится, говаривал: "Если соль потеряет силу, что сделает ее солёной?". Что ж, посмотрим.

*

 

Из дневника Лики:

 

«Расскажу себе о Юго. Расскажу себе сама.

"Ты ведь всё обо мне знаешь", - уверен он. О, это не так. Но попробую проговорить портрет, пробуя слова на вкус - правдашние ли? Живые ли?

 

В детстве он был не нужен тем, кто мог дать ему насущное: еду, заботу, любовь. Зато был нужен той, кому сам мог дать всё что мог - заботу, защиту, острую нежность: у маленького ненужного мальчика была еще более не нужная больная сестра. Вероятно, он рос, отбивая ее от злого смеха и тычков сытых крепких детей. Эту модель обращения с миром - битву - он усвоил четко. Вернее, эту манеру привили насильно и навсегда. Сословие воинов - оно особое. В него попадают, когда нечего терять.

 

Хотя мальчик, скорее всего, родился поэтом, а пьяные родители спугнули скушным матом музу, прибили ненароком пегаса. А, обнаружив в изголовье колыбели фигурную склянку с гравировкой "Мёд поэзии", тут же сменяли безделицу на емкость со своей микстурой от жизни.

 

Что еще могло быть детстве мужчины так остро резонирующего со мной?

 

Вероятно, страшный напряг со сверстниками. Стыд от плохой одежды. Недоверчивая радость от редких дружб. И много, много недетского терпения, возникающего в сердце, когда холодно, когда страшно, и хочется есть.

 

Наверное, он играл в шахматы. Шахматный клуб во дворе - глянцевые фигурки, правила, порядок. Строгий лад игры. Проник в нее, и с трудом отрывался. И, как всякий, посвященный беспредельно, вскоре открыл счет своим победам на турнирах. А дома все равно никто не хвалил, не ждал с теплыми котлетами и сливочным пюре.

 

Ему пришлось повзрослеть много раньше сверстников. Умный не по-детски мальчик. Вероятно, даже остроумный. Таким шанс высмеять реальность - возможность на миг приподняться над ней. Пройти по пограничью смысла, ободрав о загражденья душу, чтобы добыть острое слово - не привыкать.

 

Наверное, он уехал учиться, как только смог, но корил себя за то, что пришлось оставить больную сестрёнку.

 

Студенчество, скорее всего, было казарменным, ведь только в системе, которая поит, кормит, учит, можно было выжить вчерашнему ребенку. И там уже, в режиме выживания, отстаивая своё право быть собой, продирался яростно вперед.

 

А потом - служба. А вокруг - обычный человеческий материал. А вокруг - Страна-номер-один, приносящая гекатомбы воинов в жертву молоху. Как он уцелел, мой драгоценный мальчик…

Какие ангелы его хранили, сколько мечей затупили и крыльев сносили, кто-нибудь когда-нибудь расскажет ли…"

 

*

Ангелы - это другое ведомство. Я - не ангел. Я считываю, сканирую, классифицирую боль.

Юго - донор.

 

Теперь, после моей подсказки его боль стекает в слова. И высокопробность этой боли - залог будущего успеха его слов. Через время его слова потекут ко многим людям, неся в себе энергию исцеления. Когда мы ставим свою метку на доноре, то случается именно так.

 

*

он пишет ей:

"Такие волны нежности во мне бурлят, когда происходит с тобой контакт. Мысленный или зрительный. Бурлят и захлёстывают, я чувствую, что плыву по реке из нежного тёплого молока.... это полное погружение в тебя... и я счастлив и нет одновременно..."

 

а она о нём:

«Когда я мысленно смотрю на тебя, то вижу такой сюжетик: маленький мальчик на диване - ножки еще пока горизонтально полу, башмачки круглыми носами в потолок - разглядывает книжку с картинками, шлепает ладошкой по тем, что особенно нравятся и метит криком: "моё! моё", а иногда: "это я! я!" и ничего иного в голову не приходит...

 

Тебе нужно как-то связать себя c миром, интегрировать себя в этот хаос, броситься в пропасть? пучину? и ты выискиваешь отчаянным взглядом те контуры и вынюхиваешь те запахи, которые напоминают тебя самого, и тем сулят надежду. "по образу и подобию" - вечный драйв, вечная надежда.

 

Бедный мой путник, плененный обетованием идеального отражения, как мне донести до тебя правду о том, что все зеркала кривы? Бедный мой истовый странник, прильнувший к плечу, как обескуражить тебя вестью, что я - мираж, а не оазис, не конец пути, не земля, "текущая молоком и мёдом"...

 

Словами говорю, а ты не слышишь, сплетаю ладони в ивовый щит, заслоняюсь от твоей нежности, а она тает робким снегом, каплет слезами на картинки моей книги, метит их извечным "Это я! я!", "Моё! моё!" но и у меня есть надежда: мятежный дух, живущий в тебе, исповедует только ПУТЬ, только поиск, и вскоре погонит тебя вперед, дальше, дальше к бесконечным отражениям тебя самого в чьих-то глазах.

 

"Казанова!" - отметит тебя досужий глаз. "Ангел-любитель", - улыбнусь в ответ я.

 

*

"вдруг и правда – Казанова?" – изогнулся вопрос над Ликиной строкой.

 

"Как, интересно, встретил взрослого Юго женский мир?» – писала она в дневнике - «как может встретить женщина существо редчайшее в мужском мире: красивого, нежного, доброго, умного, сильного, смелого человека?

Из сгустков зла, единственно данных в наследство, он соткал иной мир - мир своей заботливой нежности ко всему, что было лишено любви, как и он сам.

 

К каким женщинам его кидало? Пожалуй, разным.

 

Иногда это были примы своего мира, иногда - робкие воробушки. Иногда - женщины, выросшие из хороших, не ведавших особых детских страданий девочек. К таким холеным девочкам тянулся маленький отверженный мальчишка, всё так же живущий в его сердце.

Это было, по сути, стремление вернуться в детство и оттуда прикоснуться к миру безмятежности, примерить на себя его нормальность, прожить другое детство.

 

Что его стремит ко мне столь яростно и обреченно?

Похожа ли я - обычная, реальная я - на тот образ, которому он так истово воскуряет нежность?

 

Думаю, нет. Просто совпало. Ему остро нужно было на кого-нибудь молиться. И тут на глаза попалась я. Как в сказках бывает наколдовано: кого увидишь первым, того и полюбишь. А впрочем, не вся ли наша жизнь - такой вот спектр околдований…"

 

*

В обрывках чужих песен искал Юго отзвуки конгруэнтных страданий, клеил целебным пластырем к ранам…

 

Помогало? Иные попадались совсем шарлатанские, отпадали сразу, иные сквозь все мембраны проникали, льнули к ране, не лечили, нет у них той силы, но унимали жар, принимая часть на себя, подставляли себя словно формы для вмещения плавленого золота мучений, что уже не вмещалось, но никак не желало отделяться от души, стиснутой волей.

 

Прихотливое золото страдания соглашалось влиться в лишь в те сосуды, что когда-то, кто-то похожий на тебя выдул из горячей стеклянной массы слов, красок, звуков…

 

Это взаимопроникновение подобий для чего-то нужно в этом мире. В моем мире это отражается подобием храмового служения - такие резонансы начинают звучать как колокола, наполняя наш воздух ионами страдания, это наш способ получения представлений о боли, наш шанс отстроить себя сообразно душе человека, душе живой.

 

*

Но странно было мне обнаружить то, что Юго, будучи человеком, примерял на себя наше бесплотное бытие. Вот его фантазия, над которой мне еще предстоит думать:

 

"ФАНТОМ"

Становлюсь фантомом. Лишаюсь плотного тела. В наших с тобой отношениях, знаю, оно ни к чему. Мутирую в фантом ради возможности быть незримо рядом с тобой, с той, которую люблю. Быть для тебя, рядом с тобой, неотступно. Быть ласковым ветерком, чтобы отдышивать личико от мороза или от печали.

 

Всё-равно уже давно тобой одной живу. Давно говорю твоими словами, и думать стал, как ты. А может, я всегда думал, как ты, а теперь мне показан образ: на смотри - вот твоя богиня, она всегда была в тебе, ты с ней - суть одно и тоже.

Дайте мне стать бесплотным. Скорее. Я и так уже опоздал: сорок лет - вот моё опоздание.

Верните меня в прошлое, где кто-то из детей рисует на асфальте страшилку, и пишет под уродской картинкой моё любимое имя. Твоё имя.

 

Мне нужно туда, где ты впервые падаешь в пропасть одиночества, горько плача. Будь я там - ветром стремительным вырвал бы мелок из рук. Взмыл бы в небо, попросив дождя смывающего гадкий рисунок.

 

Мне нужно туда, где ты дрожишь от страха пьяных дебошей отца. Я бы что-нибудь придумал. Работу бы ему нашел. Интересную и денежную. И отец перестал бы бои устраивать, жену с детьми изживать-мучать.

 

Или желание моё противобожеское? Нельзя корректировать прошлое? Пусть мне скажут духи добра, ведь я теперь - фантом, брат ваш, такой же, как вы. Научите меня.

Может, изменённое прошлое неизбежно отдаётся инаковым будущим? И она стала бы другой. И не узнал бы я той, для кого рождён был?

 

Что ж, оставим прошлое - у меня ведь есть для нее настоящее. И будущее. Хочу воздать ей за все муки прежние и оградить от нечисти земной.

 

Я - фантом. Сквозь все стены прохожу незримо, чтобы быть рядом всё время. Голос то, единственное, что оставлю себе - голос неслышный. Ты его хорошо знаешь. Им говорю тебе, что отныне ты - под защитой небес. Никто не посмеет впредь сделать тебе больно, не получится.

 

Нежно, тихо-тихонечко, с утра на ушко скажу знакомым голосом: "Вставай любимая, просыпайся. Пора, солнышко моё. Твой любимый кофе уже на столе. Вчера долго-долго смотрел на тебя и учился правильно, по-твоему, его делать. Так теперь можем только ты и я - никто больше".

 

И никто, кроме тебя, не слышит моих слов.

 

Двумя руками - потоками нежными воздуха - пройдусь по телу, разгоню застоявшуюся за ночь кровушку - придам тебе бодрости. Провожу умыться, скользну в воду - плеснусь тёплым в личико, воткусь в полотенце - вытру насухо. Знаю, сначала стесняться будешь. Тебе будет нужно ещё привыкнуть к тому, что я - тень, фантом, добровольно лишивший себя почти всего с единственной целью - стать частью тебя, уберечь, защитить.

Меня бесполезно стесняться, не нужно обременять себя любыми чувствами ко мне, ибо я - это маленькая часть тебя самой.

 

Ты привыкнешь и к тому, что буду купать тебя, как ребёнка в ванной, обводя-лаская нежно все прелести изгибов желанного, но никогда не досягаемого тела. Никогда-не-моего тела…

Тело - всего лишь оболочка человеков. Мы знаем с тобой это, любимая. Сам человек - сложнее, тоньше, неуловимей. И без тела человеку бывает лучше. Как мне сейчас лучше, потому что могу быть рядом.

 

Одеться помогу тебе. Красивейшее бельё, пахнущее родной свежестью. Трепетные объёмики стану опускать в чашечки по одной, аккуратно-нежно и с придыханием. Ты называла их "памело". Пусть будет так.

 

Ты любишь воздух. Мы гуляем. Я молчу, веду себя тихо-тихо. И кружу вокруг ушедшей в себя любимой, я в желанном дозоре - всё вижу и слышу. Нарушу молчание лишь изредка: "стой, милая" - из арки бешено промчится грузовик. Или легонечко плеча коснусь, чуть поворачивая тебя в сторону от скользкой наледи.

 

Я - фантом... Но я - счастливый фантом!

 

Ты не любишь толпу - не будет толпы: направлю людей по другим путям. А из тех редких, кто попадётся тебе навстречу - никто не посмеет сказать неприятного слова, выдавить из себя и каплю того, что тебе покажется неприятным.

 

Никому, ни одному человеку не позволю уколоть тебя, даже непреднамеренной, болью. Сделаю так, что тебе будет тепло и без шапки в лютый мороз, когда все вокруг завёрнуты в коконы тулупов. А в потливую жару надую тебе свежий ветерок, задувая осторожненько в самые растеплючие, уставшие от недоступности, местечки.

 

Я не дам тебе переживать. Никогда не дам зародиться маленькой морщинке между глаз милых. Предупрежу, устраню любую опасность, грозящую твоим близким. Сбегаю в недалёкое будущее время, вернусь и перенаправлю дорогих тебе, а значит, и мне людей.

Ты забудешь о переживаниях. Я рядом - и повода нет. Счастливый я фантом. Самый-самый. Потому что живу рядом с самой лучшей женщиной...

 

Слышишь ли, родная, как шепчу тебе из-за правого плеча: "Спокойной, безмятежной ночи тебе, прелесть моя, причина моих бед и радостей, нежная моя, засыпай, моя хорошая...завтра новый день...и мы с тобой сварим с утра любимый кофе..."

 

Останусь сидеть рядышком. Мне же не нужно ни спать, ни есть - ничего. Только быть рядом. И я рядом. Если, конечно, не прогонишь. Я - фантом".

_________________________________

 

ТЕТРА

Четвертая часть.

 

Кто-то написал докладную куратору о том, что я плохо справляюсь со своим делом…

 

«Исследуемый объект любит свою романтическую идею красивой любви…

…его страдания – измышление исследователя.

…объектом движут исключительно собственнические стремления, прикрытые потоком слов, не имеющими иного значения, кроме маскировочно-декоративного…»

и еще что-то об аффектации, экзальтации…

 

Куратор видел этот мир во времена юности и ветхости космоса, и докладным агентам внутренней службы знает цену.

 

Знает и причины их появления.

 

Как знает и то, что все, происходящее в наших мирах взаимосвязано, как говорится во одном из книжных слепков с истины: «что свяжете на земле – будет связано на небесах…»

 

Вот что писала Лика в своем дневнике:

 

"Умная подруга говорит о Юго:

"Он любит свою романтическую идею красивой любви".

 

как это верно...

это суждение предельное, а значит истинное.

 

и, пожалуй, именнно это и лежит в основе моего чувства виноватости в

отношении него: виноватость эта возникает не потому, что я не могу ничем (собой!) облегчить его страдания.

А потому, что во мне для него умозрительно сосредоточен обман

высшего порядка - ложная идея. Ересь. Обольщение в смысле философском.

 

Я - высококонцентрированный усилитель его иллюзий, невольный носитель невозможной, прельстительной идеи.

 

Моя подруга говорит: "это, в общем, шелуха, которая должна отпасть".

О, да.

Но такая шелуха отпадает многими скорбями, когда отказываешься от всяких

обезбаливающих, чтобы сохранить ясность сознания...

 

"Он может мыслить трезво и видеть зорко, - говорит она о Юго , - и найти себя без привлечения этих романтических иллюзий. Но он за них цепляется. Страшно без них".

да

именно так.

с ними готов хоть всю жизнь - с ними как под наркозом.

 

И кто из нас ДРУГОЙ? у каждого свой такой охмуритель-идея

свой алтарь, своя хаома, опившись которой воскуряем фимиам своим иллюзоным кумирам-идеям...

О, Господи...»

*

Куратор счел эту запись достаточным основанием для того, чтобы аннигилировать докладную внутренней службы. И вздохнул, когда я показал ему это письмо Юго:

 

«Ты - мой миф. Ты - выдумка моя. Я сам тебя придумал.

В ту трудную пору - а она у меня всегда была - когда не к кому было жить.

И вот ты... с такими глазами, о которых мечтал... С такими ладошками, что снились...

Тебя ведь нет?!

 

Таких не бывает. Ты - вымысел мой. Понимаешь, родная... я касаюсь тебя и понимаю - вот она та...

ТА! для которой всегда жил...

Мне ты снилась всегда. «Будто бы ты - не ты, будто бы я - не я».

 

Мечта...так не бывает... «миссия не выполнима»....

 

Мне без тебя никак. И с тобой - невозможно.

В такие моменты очень хорошо думается о смерти. Ты ведь знаешь - я её не боюсь. Тысячи раз ходил с ней в обнимку, и что? Не взяла...

 

А тебя ведь нет на свете, правда же?! Ведь нету...

 

Знаю - мешаю тебе, и без меня, наверное, была бы счастлива...но... я... пока...есть... и с этим фактом прежде всего мне приходится жить....

 

Вот ведь, кроме смерти, есть ещё и Бог. Мой. Наш. Единственный.

Знаю - Он всё специально подстроил - издевается надо мной. Чем-то, видно, я ему насолил. Расклад один - мне страдать. Только мне.

 

Спрашиваю у Него: "За что?"...

Молчит...смеётся...и на твою фотографию показывает...

Я не ругаю Его, нет... Он знает, что делает...ОН ЗНАЕТ...

 

Беру Его руку и кладу себе на голову...

А Он...Он жалеет... всех блин жалеет... и меня тоже... и...не даёт...тебя... НЕ ДАЁТ...я слышу Его голос...и понимаю - Он прав. ОН ВСЕГДА ПРАВ!

 

И снова показывает на тебя...на ТЕБЯ....

 

скажи, что тебя нет...я же придумал тебя, правда ведь ?»

*

А потом, потом я подал ему свиток работы Юго.

 

Куратор развернул, прочел, и я увидел то, чего не должен видеть никто: он плакал.

В моём мире не плачут. В моём мире лишь бесконечно приближаются к возможности испытать боль.

Боль человеческую. Эту их роскошь и их проклятие, вкус от неведомого плода дерева познания, вкус, не вмещающийся в нас, но весь спектр которого мы сканируем, считываем, вносим в себя веками…

 

Итак, куратор плакал, источая драгоценные волны усвоенной им человеческой боли.

Вот строки того свитка Юго – не отправленного письма к мужу Лики:

 

«Часто думаю о тебе. Хорошо думаю. Правда, хорошо. Наверное, слишком необычно так думать о муже той, которую любишь до дрожи в кончиках пальцев - люди не поверят. Но ты, как и она, любимая, - не все люди, вы совсем другие. Поэтому - знаю - ты поверишь.

 

Я тебя и знаю, и нет. Много читал о тебе у Лики, как бы смотрел на тебя её глазами.

Завидовал, да. И сильно. Но не переживай - то хорошая зависть, светлая, она не разрушает, лишь отдаётся внутри меня тремолой струны боли, и звучит она не слышимо для других - залита сладким эфиром радости ЗА вас.

 

И за тебя я болею не меньше, чем за неё. Правда - не могу иначе. Не получится. Ты - её мир, сквозь тебя она его впитывает. Радуется.

 

Вы для меня - неделимое целое, его невозможно, нельзя порвать на две, кровоточащие от боли разлуки, половинки - вы не способны жить вне друг друга, вы проросли друг в друга.

Каждый из вас, когда говорит "я", имеет в виду и свою любимую половину. Вспоминает всегда, потому что хоть и не зримо, но остро ощутимо души ваши переплелись лианами, дышат одним воздухом, питаются одними мыслями.

 

Знаю - ты никому не отдашь своё счастье. Не отдавай! Ты - стойкий, мудрый и мужественный - не отдавай! Никому! Никогда!

 

Знаешь, я, наверное, тебе даже помогал бы. Да - помогал!

 

Она - светлая Королева. Мы с тобой это хорошо знаем. И ничего удивительного нет в том, что вокруг неё вьются-бьются стаи алчущих понимания и теплоты недолюбленных мужчин - у неё же много той теплоты душевной, она всех способна понять, простить и пожалеть, её самой много - всех готова разместить в своём сердце, выслушать, обуютить и согреть. Божественная. В ней определённо есть что-то от Создателя - и это мы с тобой тоже знаем.

 

Знаю, что все, кто пытался раньше, и, вне сомнений, будет пытаться и в будущем добиться её расположения, остануться безуспешны - не будет никому с ней счастья. Случись такое - кровоточить будет сердце её, душа рыдать будет. Чиста она. Чиста и ответственна. За мужа своего, на-ве-ки-е-дин-ствен-но-го. За-семь-ю-сво-ю, альтернативы которой быть не может.

Даже если ты её удержать не сможешь, если сама она помутится разумом и утонет в вас, я-никому-её-не-от-дам!

 

Пусть ненавидит меня потом, пусть - не отдам и верну в исходное.

Она никак не сможет без тебя, никак. Дерево без корней гибнет - высохнет и она без тебя. Может ли желать человек такой участи для любимой своей?

Нет.

А я очень её люблю, и поэтому - не желаю вашего расставания, не жду его, не молю о нём.

 

Ты - Муж моей любимой...

Нам невозможно стать друзьями - слишком искрят линии наших оголённых жизненных жил, намертво закороченно-свихнувшихся в одной болевой точке. Нам не стать даже приятелями.

Откуда в тебе столько душевных сил Настоящего Мужчины? Откуда столько нежной и нужной любви?

Впрочем, если вспомнить к кому направлен вектор твоей любви, то последний вопрос надо бы снять.

 

Она - по праву - твоя. По великому, заработанному Настоящим Тобой, Праву.

Сил тебе, дорогой. Сил, магнитящих, намертво притягивающих её к тебе. Сил и здоровья. Я так хочу.

Хочу так сильно, как треснувшая от жары пустыня алчет-ищет-ждёт-погибая немного с неба воды грозовой или шального с моря влажного ветерка.

 

Хочу быть блестящим от слёз дождя асфальтом под вашими ногами. Твоими. Её.

Я выдержу.

Только луж на мне будет больше. Это небо на мне напишет дождём письма любви вам...»

*

 

Лика прописывает свою жизнь в дневнике.

Прописи школьные, прописи врачебные…

Лика, ласкающая фонемы, морфемы человечьего языка, ласкает не касаясь сердце Юго, извинительно оглядываясь на мир вокруг: «ничего, что я такая», - спрашивают ее глаза.

 

«…наверное с возрастом всё сложнее влюбиться в кого-то…

именно влюбиться, а не полюбить!» – читаю ее дневниковые записи -

«сложнее потому, что все то, что раньше манило, как неведомое, непредсказуемое, становится заранее ведомым, уже читанным и предсказуемым

а полюбить можно.

в любви - не влюбленности - есть большая компонента жертвенности, как готовности отдать.

и как только накапливается "нестерпимый" запас для отдачи, ты только и ждешь подходящего вместилища

 

Нежность, лучащаяся от Юго, настолько обильна, что от нее не то что невозможно отказаться, нет, это искушение другого порядка: от этой нежности невозможно увернуться».

____________________________________

 

Смотрю порой на Лику: вот идет женщина, принадлежащая себе и миру своего мужчины.

Идет, оставляя за собой шлейф бывшего присутствия в каждой точке.

Я вижу слои шлейфа в бесплотном своем измерении, невидимом людям.

Расшифровываю изображение и вижу: часть женщины не с нею самой.

часть ее там, откуда идет спиритический любовный вызов, притягивающий, медитирующий, ворожащий на ее образ, заклинающий стихии в любовном приступе.

 

Тот, кто шлет этот вызов - чего он хочет? Заклясть? Избавиться? Отменить так, словно ничего и не было? Он исступлен и растерян одновременно. многомерность выборов обманчива, как посулы искушения.

Но неизменно каждый понимает: если беспокоить стихии и силы, сбудется лишь то, что лежит в самой сути желания. Сбудется так, что лучше бы не сбывалось...

 

Но Лике, обычно придирчиво отбирающей слова, складывающей их в причудливые арабески для текстов, нынче не найти лучшего вместилища для всего сумбура ощущений от человека, чем мегаштамп "мне страшно представить, что могла тебя не встретить".

Впрочем, что есть любовь, как не гиперштамп планетарного масштаба... или, даже, Вселенского.

 

Лика отчаянно балансирует. и слова фиксируют каждое метание.

 

«…утилитарный аспект связки "владеть - пользоваться" вдруг выходит в моем сознании на новый уровень:

есть нечто возвышенно благородное в том, что кто-то владеет, но не пользуется …

 

например, владелец замка, не приезжающий туда потому, что там давно живет разорившееся семейство, которому он дал приют.

не приезжает, чтобы не являть лишний раз свое право на владение, не напоминать жильцам об их статусе...

 

или меценат, покупающий картину и помещающий ее не у себя в кабинете – гостиной - спальне, а в музее. для всех...

 

или человек, в середине земного пути встречающий совершенно свою родную женщину, которую предвидел еще до рождения, с которой сросся еще до встречи, и полагая ее совершенно своей, не покушается на пользование, потому что территории уже давно поделены и границы нерушимы...

 

Я бы написала ему сказку о нем с непременным хеппи-эндом, если бы это что-то изменило.

 

«Трансёрфинг реальности – вещь!» – уверяет меня старинный друг.

«Блажен, кто верует», - шепчу про себя, - «тепло ему на свете».

 

Однажды я уже написала такую сказку. О том самом белокуром герое, что мелькает в сознании умиротворенным прошлым. Написала себе. Нарисовала дверь на стене, каждую досточку выписав подробно и достоверно, каждую гвоздичную шляпку пересчитав. Но не случилось волшебства, не открылась дверь, как бы ни шептала я «а вдруг?»

*

«А вдруг?» – это был четвертый рассказ ее «Тетры» трехгодичной давности. Четвертое четвертование себя, и именно такое по болевому спектру, которому нынче подвергается Юго.

Вот этот рассказ:

 

«А вдруг такое случится?

Откроет дверь и увидит его.

Шагнет назад, давая ему войти. Слегка шатнется, взмахнет рукой, ища опору, и на тяжелом серебряном зеркале в прихожей слабо отпечатается ее ладонь…

Она одна дома, кофе еще не налит в чашку, позднее утро. Он впервые в жизни обнимает ее решительно – отчаянно, впервые вдыхает ее запах. Не размыкает рук. Что-то силится сказать, падая в хриплый шепот ...

Любовь, изводившая своим зовом годами, наконец, нашла приют и бьётся-пульсирует между ними, замеревшими в полумраке прихожей…

 

этот миг осиянный исторг их из времени.

Не было звуков, не стучало сердце. Высоко над собой парили они, два разных человека, не проведшие вместе и недели, но брошенные друг другу в сердце, как дождь в лицо, чьей-то сильнейшей волей...

 

Много лет они жили на преодоление этой злосчастной любви. Их жизни к моменту первой встречи уже были определены по другим линиям родства, семьи и дружбы. Многое множество родственных связей и любовей держало на нежной привязи обоих.

Весь этот контекст был нерушим, весь этот фон не подлежал переделу.

Был еще и некий барьер внутри, который никто из них не дерзнул бы переступить.

Когда любовь, которой было отказано в телесном воплощении, все же стала просвечивать сквозь умолчания, она сбежала с семьей в другой город.

 

Город принял ее, как посольство хорошей страны принимает, просящих убежища - сокрыл в себе.

Город был щедр с ней, как старый и мудрый любовник, потакающий капризам юной возлюбленной.

Предоставил ей разыграть свой сюжет среди дворцовых фасадов и арок проходных дворов. Она вписывалась в стиль петровских декораций летуче и неприхотливо.

В этом просцениуме и шла драма ее жизни, всегда интересная и посвященным, и профанам.

Друзья любили их дом, очаг дружил с огнем, ароматы ее кулинарных причуд дразнили соседей.

 

Она колдовала над мясом барашка, втирая в розоватую лопатку розмарин и тимьян, выдавливала чеснок в оливковое масло, поливала сверху, укутывала фольгой и запекала в керамическом сотейнике часов пять на медленном огне.

Старинный пузатенький жарочный шкаф непременно добавлял в блюдо что-то от себя, хотя всегда бывал вполне доволен ею.

 

По прошествии упоительно пахучих часов, она разворачивала фольгу, обжигая пальцы – не любила кухонных варежек – и поливала красным вином красновато-коричневую шкворчащую корочку. Вино впитывалось без остатка, как без остатка поедались эти вальяжные ломти гостями.

 

А рождественский гусь, которого покупали загодя, любовно натирали измельченными апельсиновыми корками, затем всего обкалывали гранатовым соком с помощью шприца, затем хорошенько солили, присыпали черным и розовым перцем и ставили в холодное место? А наутро набивали гусиное брюшко дольками твердых яблок, копченым черносливом, грецкими орехами и в стеклянной темной тяжелой гусятнице отправляли в тот же старый жарочный шкаф на медленное восхождение к совершенству...

 

Что и говорить, ее кулинария была не то чтобы даже интеллектуальной, она была э к з и с т е н ц и а л ь н о й.

 

Когда она готовила, то отступала даже депрессия.

Это был ее момент истины.

 

И поглощение ее блюд не сводилось к чревоугодию. Это было такое причащение изначальному, вкусу, когда рецепторы были еще безгрешны и не испорчены вкусом плода от дерева познания.

 

Она была умна, была, порой, отточенно язвительна, но всегда беззлобна.

 

Добра была до неприличия, до юродивости подчас.

Конфузилась от этого иногда до озноба.

Так, однажды, в кафе пили с подругой кофе с замысловатыми десертами. За столиком в углу тусовалась компания подростков. Поскольку «ребёнки» отвисали там уже довольно давно, но ничего не заказывали, их могли погнать из дорогой кофейни весьма скоро.

 

И вот, не особенно задумываясь, она подошла к ним, положила на стол крупную купюру и сказала: «Знаете, когда я была маленькой, и денег никаких и никогда не было, мне страшно хотелось, чтобы кто-нибудь угадал мои желания и купил бы мне мороженое. Поэтому, закажите себе что-нибудь, прошу вас».

 

Вежливо и твердо ей было сказано, спасибо, не надо, у нас есть.

Судорожно улыбаясь, отошла к своей чашке, подружке и сумке, цепляясь за них, чтобы не умереть от стыда.

Кто-то из детей принес и положил на стол ее деньги.

Подруга держала и ее лицо и свое, ушли достойно, не чуя ног еще метров двести по улице. Хорошая подруга не сказала ничего, умница.

А она дура, дура.

 

Но потребность подавать была ее религией, видимо. В грязных бомжах, загибающихся с похмелья, ей мерещился отец. Совала им крупные бумажки и называла «голубчик», и добавляла шепотом: «У меня папа такой».

 

Чистенькие старушки с протянутыми сухими ладошками трогали ее чрезвычайно, и даже специально прочитанная «Трехгрошовая опера» - лучшее средство от жалостливости - не помогла.

Ну да что там, не обеднела...

 

Зато, каким обжигающим счастьем было увидеть мельком, уже сконфуженно торопясь уйти, выражение изумленной благодарности ни лице просящего. Словно Бог раздвинул облака, и улыбнулся: «Еще увидимся!»

 

Словом, гений этого места слагался из ее гения тоже.

 

Она пропитывалась Городом исподволь, вбирая в себя не выставочно-показательные красоты, а некие архитектурные шорохи и судьбы этих приговоренных к жизни зодчих.

Перестукивалась мысленно с тем, кто сочинил эту вывеску: «Гаргантюа» диетическое меню». Посылала сердечный привет чудаку, запустившему в небо большой гелиевый шар с надписью «От мизантропов и ипохондриков – всем немногим остальным, с любовью!»

Ей было хорошо в городе, но было плохо с собой, и совсем никак без Него.

Дни. Месяцы. Годы.

 

Иногда Он бывал в городе по делам. Звонил ее мужу. Дружески разговаривали. Встречались втроем где-нибудь в тихом местечке. Что-нибудь японское или рыбное.

Было больно.

Любому человеку с ним было интересно, разговор с ним будоражил, веселил.

Ей было тщательно скрываемо больно.

 

Не отпускало чувство, что они были рождены сросшимися, их удачно разделили-разрезали, и место разреза болело, не переставая.

Казалось, что если вдруг, однажды, они соприкоснутся по линии разреза, то тотчас сольются, прирастут друг к другу...

 

Но! Но семьи, но дети, но «что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»

И они держали дистанцию, играли в игру «кто кому сделает больнее» с равной изощренностью, желая одного – припасть друг к другу, а там уж видно будет...

 

Забавно, никогда не относилась она серьезно ко всей этой веселой возне под кратким и смачным названием «секс».

Был добротный честный качественный секс с мужем, да. И была любовь, которая проходила по другому, д р у г о м у ведомству. Настолько другому, что если она только думала о нем вот т а к, то подгибались колени. Но он был чужой, и об этом не было речи.

К тому моменту, когда муж всё-таки оставил ее (случилась у него после пятидесяти любовь с простой хорошей женщиной - это бывает), ей и самой уже хотелось пожить одной - дети уже выросли, жили со своими мужьями-женами, кто далеко, кто близко, но устроено и благополучно.

 

Жила себе одна в окружении книг, любимых фильмов, журналов.

Гости не проходили мимо, кофе был всегда хорош, разговор остер, а уж о званых приемах многие грезили месяцами.

 

Ей было хорошо с собой, поэтому хорошо в городе, хорошо с друзьями.

Было хорошо проснуться в это позднее серое утро, сделать кофе во френч-прессе, намазать теплый тост сливочным сыром, глянуть на себя в зеркало, взъерошить всегдашнюю короткую стрижку, убедиться, что оттеночный шампунь неплохо скрывает седину.

 

Итак, ей было хорошо

а потом дверь позвала стуком

она распахнула ее, не спрашивая

увидела е г о

и моментально поняла, что он свободен...

Кофе стыл в компании с поскучневшим тостом, они парили обнявшись - «сиамский» разрез срастался - в хрониках подсыхал свежей тушью новый иероглиф судьбы...

Если это интересно, ей тем утром было 70, ему 74.

Успели поверить? Извините...

Помните, рассказ начинался фразой: «А вдруг такое случится?»

____________________________________

 

Моё маленькое хобби – читать в человеческих записях о … еде.

Обитатели моего мира воспринимают еду…как бы это выразить… умозрительно.

Я собираю в сосуд боль, но у меня всегда с собой есть маленький контейнер для коллекции умозрений о человеческой еде.

Потому для меня представляют маленький личный интерес такие Ликины записи:

 

"Когда же внутренняя, несуществующая для окружающих жизнь, делается почти невыносимой, я иду на кухню и готовлю что-нибудь реактивно-креативное - что-нибудь быстрое и невиданное, но подслушанное-подсмотренное где-то там, возможно во сне.

 

Купленная накануне пачка красной чечевицы опять вызвала в памяти чечевичную похлёбку, за которую некто некогда продал свое первородство - право преимущественного наследования благословения.

Что ж, забьём горький мифический привкус чечевицы чем-нибудь копченым.

Чечевица эта - фирмы "Мистраль" - мелкая, оранжевая, варится всего 10 минут и становится желтой, как осенние листья.

 

за эти десять минут можно слегка обжарить кубики копченой грудинки и тонкие зеленые стружки лука-порея.

потом всыпать это в кастрюльку с разомлевшей чечевицей и густая похлебка готова. похоже немножко на гороховый суп-пюре, только вкуснее и тоньше. и не надувает живот.

 

Пятнадцатиминутный в приготовлении шедевр не отвлек, и руки рвались сыграть еще какую-нибудь динамичную гастрономическую сюиту.

 

Сочный зеленый стебель лука-порея навёл на мысль о летних салатах. Нашлись в холодильнике помидоры на ветке - испанские, какие ж еще в декабре - и длинный огурец, запаянный в целлофан. и-что-и-что-и-что-и-что? еще? ну еще чего-нибудь? а! вот! вот нераспечатанный стаканчик зерненного творога. Что-то режу крупно, что-то нарезаю на "кровавой" своей строгалке "Бернер" - кровавой, потому что лень насаживать овощи на колья протектора, и вообще аллюзии с казнью посажения на кол возникают, поэтому я протектор недолюбливаю, за что строгалка мне регулярно мстит, цапая за пальцы своими лезвийными зубами.

 

Белые зерна творога смотрятся на красных помидорах и бледно-зелено-изумрудно-шкурочных огурцах очень нарядно.

зеленая стружка порея довершает картину.

 

А теперь - встряхнуть бутылку с медно-золотым подсолнечным маслом, полюбоваться на округло плывущие со дна пузырьки, ощутить немотивированную нежность к случайной красоте мига, и полить маслом салат..."

 

***

Ликина манера выживать - превращать жизнь в перформанс. Сцена, подиум, арена, аллея для карнавала - годится что угодно, лишь бы сузить гнетущую масштабность жизни, которую надо прожить..

 

 

Наступил момент, которого я втайне ждал.

У Лики в дневнике появилась вдруг такая запись:

«Ну что ж, если нет иного выхода, как уравновесить собой систему и свести её колебания к нулю, подставляя себя для перетекания нужного количества боли из системы Юго, то значит – другого пути нет.

И надо просто пройти по нему.

В который раз…»

 

Я уже говорил, что Лика ходит очень близко от точных слов?

Это так.

Система, о которой она говорит, система равномерного распределения боли – предмет исследований, предпринимаемых моим миром.

 

Насколько я сведущ в законах траекторий, Лика и Юго должны были встретиться. Непременно.

 

Юго не вмещался в жизнь, в ее прокрустовы требования.

 

Он был носителем некоей колоссальной энергии, но не мог приложить ее ни к чему, потому что приложению этой самой энергии требовалось одобрение сердца и восторг сердца.

И это тоже устремляло Юго к Лике, и заставляло вожделеть подвига ради нее.

 

Впрочем, не ради нее, а ради Любви – Вечной Афродиты, мягко отводящей человечьи подвиги от себя, подставляя очередную елену прекрасную под очередную троянскую войну, в которой кто-то гибнет, а кто-то список кораблей читает до середины…

 

Все эти его «Я хочу страдать – не хочу, чтобы страдала ты», «я хочу болеть вместо тебя», «хочу терпеть боль вместо тебя» – всё это было из разряда вечных подвигов, разряда заместительной жертвы, приносимой ради единения с Ликой. С Ликой ли…

 

Скорее, со всем, что космически окружало ее образ, знаменующий теперь для Юго образ любви.

 

Так он написал однажды: «Если звезда ты далёкая - отколюсь от тверди материнской и болидом каменным по холоду чёрному к свету твоему полечу стремительно.

Не тяните меня к себе другие планеты и светила - меня ждёт моя звезда.

Правда, не сразу она узнает, что мне принадлежит, скривит личико в неверии, когда поймает мои сигналы далёкие. Ничего - я упорный.

 

Припозднился я на тысячу световых лет - обросла-обзавелась звёздочка моя четырьмя спутниками. Один большой, главный, а трое поменьше и возрастом и размером. Катятся-греются теперь по орбитам вокруг своей-моей звезды. Много света от неё по вселенной разливается, далеко бьёт - щедрая она на тепло.

 

Скорость космическую, огромно-наглую нельзя развивать на подлёте к ней - спокойно отойдёт жалеючи в сторонку, пожмёт плечиками - провалится нахал в черную бездну, унесенный безвозвратно инерцией отвержения.

Жалостлива она - могла ведь и на месте гордо остаться - хуже наглецу - сгорел бы, испарился.

Аккуратнее надо с ней, уважительнее.

 

А я всё лечу и лечу к ней. Торможу, ускоряюсь - как позволит. Скоро выйду на рассчитанную мной орбиту. Так рассчитанную, чтобы не пересекаться с другими четырьмя спутниками - не от страха, от нежелания потревожить - близко к звёздочке не подходить и далеко не откатываться.

 

Зачем?

Мне тепло от неё получить долгожданное.

Ей... ей...даже не знаю, что могу дать ей я.

Только внимательное понимание.

Только лёгкое поглаживание по руке, когда расстроит кто-нибудь до слёзок.

Только почитание её таланта.

Только радость и улыбки.

Только нежность.

Только молчание, когда много слов.

Только нужные слова, когда ей сказать будет нечего.

Только себя и только любовь.

Только защиту ей и четырём её спутничкам - бойся бродяга космический, возжелавший нарушить её покой - сорвусь с орбиты, не остановит даже она, и в лобовую атаку - разобьёмся разом, окропив пылью слёз её поверхность. И только...

Если звезда ты далёкая…»

___________________________

 

Из дневника Лики:

«Увидела сегодня в высоком небе реактивный самолет, оставляющий ярко-белый след на синем.

И вдруг подумала: истребитель – отчего-то именно подумалось «истребитель» – сейчас один на один с той точкой пространства, которой нам никогда не достичь.

О существовании этой точки мы задумаемся только наблюдая след, оставшийся после самолета в небе.

Так и писатель наверное достигает соприкосновения с точками неведомых, неиспытанных еще людьми ощущений, о которых люди будут судить по шлейфу букв на белом листе книги.

 

А Юго – писатель. Он отчаянно запускает душу в полёт, зачастую терпя катастрофы на старте.

Он найдет формат для своей неформатной любви, ибо мужчина и герой.

Найдет.»

*

У меня остался один пустой свиток, чтобы дописать финал этой истории.

Финал, которого еще нет.

 

Бережно убираю оставшийся свиток в коробку. Я заполню его потом. Пусть остается надежда. «Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет» - говорил один из точных земных поэтов.

 

Готовлю приложения по отчету.

Вот старый Ликин протокол бегства от страданий.

Он по-своему универсален.

Пусть это будет «Приложение номер один».

*

«И где-то поет…»

Где-то на волнах FM мужской нежно-грустный голос поет –проговаривает неизбывную тему - любовь и несовпадение, этот вечно нелепый транзит.

В кафе бесцеремонно яркий свет.

Они сидят за столиком, и смотрят изголодавшимися глазами в насквозь любимые лица друг друга.

Она думает, что уже не влюблена в него после месяцев упрятывания себя от его глаз, и голоса, и лучей. Но, обегая сумасшедшими глазами его лицо, - все черточки, морщины, бледного золота ресницы, но избегая глядеть ему в глаза, она понимает: нет, ничего не прошло, это просто передышка была, пытка продолжается.

Тогда, она надевает лучшую свою маску, улыбается, и смотрит наконец ему в глаза.

-Как ты живешь? – спрашивает он, неловко выговаривая слова, потому, что хочется сказать совсем, совсем другое.

-Я скучала по тебе, но уже, знаешь, не влюблена в тебя, - блефует женщина.

- В кого же ты теперь влюблена? - вдруг спрашивает мужчина.

У нее сполохом в голове: «Это не по правилам, не по сценарию! Он должен был сказать: «Рад, что ты освободилась от этого наваждения, и мы можем быть хорошими друзьями, как раньше».

 

Неимоверным усилием удерживает она маску безмятежности и молчит. Что сказать?

Что прахом пошли все ее усилия спастись от этой разрухи-любви? Ни за что. Держись лицо, держись сколько сможешь, помощь может прийти в любой момент.

- А в кого ты влюблен теперь? - парирует она, и ожидает привычных слов о его жене, о близких друзьях, «чьи образы – это его образа». Он и правда влюблялся в людей быстро и коротко.

- Ни в кого, и, по-прежнему, в тебя.

 

«Нет, так нечестно, это удар под-дых, лицу не выдержать такой пытки!»

Она закрывает глаза, из-под ресниц сочится боль.

И вдруг – о, милость! - гаснет этот нелепый яркий свет в зале кафе. Темно. Он протягивает руку через столик и касается кончиками пальцев ее руки.

 

Ему нужно сказать ей так много.

Сказать, что подставлялся любой боли за эти месяцы жизни вдали от нее, чтобы только заглушить муку не видения ее, не слышания ее голоса. Что мукой было и видеть ее, и слышать снова ее голос, что деваться некуда, и выхода нет, но ему сладостно страдать от нее.

 

«Все читают мои рассказы», - думает она, - «принимая их за творчество, а они всего лишь - протоколы пыток и хроники боли».

 

Легонько колет запястье обгрызенный ноготь его пальца. Она просит хрипловатым шепотом:

- Отпусти меня насовсем, я так больше не могу. Я сдохну просто.

- Не надо сдыхать, не говори так, надо жить.

- Я не могу, не могу, это невыносимо так…

- Но я же могу, - прерывает он.

- Ты сильный.

- Ты тоже сильная.

- У тебя все не так. У тебя по-другому. Не так остро…

- Ты не можешь знать как у меня. Не надо думать, что можешь знать как у других …

 

Звонит телефон. Его телефон. Светится экранчик в темноте притихшего зала.

Звонок из его жизни, зов, призыв, привязь.

Жизни из другой пьесы, где ей нет места никогда.

 

Он что-то уточняет, возмущен услышанным, переспрашивает, снова возмущается темпераментно и говорит убежденно и страстно, сейчас он весь там, где его дело, его семья.

 

Вторжение его жизни непереносимо. Надо уходить. Прочь. Сейчас же. Насовсем. В этом сюжете нет ее линии, а быть красной чертой наискосок – это не по ней. «Где мне укрыться, пока не избуду эту пытку, эту ломку…»

 

Она идет по залу с уверенностью слепой, привыкшей к темноте.

В фойе уже светлее от уличного света.

На улице фонари сквозь туман, или это слезы застят, неважно.

Такси. Какая удача. Она садится рядом с водителем. Тот смотрит вопросительно. Она молчит. Она не может сказать ни-че-го.

 

Водитель смотрит немного раздраженно,

потом внимательно приглядывается к ее лицу, замечает, как оно подергивается всё мелкой рябью, как мерзнущая ноябрьская река.

 

Он кивает и плавно трогает с места. Понимает, что ей сейчас главное не куда, а откуда.

Машина едет не быстро, еще можно оглянуться, еще виден вход в кафе, но она не оглядывается, боясь не увидеть его там.

 

«Перчатки забыла на столике»,- вспомнила - "хорошие перчатки тонкой кожи, с кашемировой подкладкой, даренные лучшей в мире подругой. Жалко".

 

-Совсем плохо ?- спрашивает водитель. Молодой совсем парень. Лет на десять моложе, точно.

- Уже лучше, - усмехается она, и называет свой адрес.

 

Он кивает, и вдруг разворачивается и едет в другую сторону. Проехав три квартала сворачивает на Бронскую, к цветочным палаткам.

 

Идет к вcтрепенувшимся продавцам, проходит весь цветочный коридор и возвращается с оранжевой розой.

 

Неожиданно крепкий, почти древесный стебель усеян колкими мелкими шипами, но их не видно под густыми листьями.

 

Открывает дверь с ее стороны, кладет на колени прохладный цветок.

Отходит на пару шагов и закуривает. Дым тает в тумане, огонек замедленно мерцает.

 

«Курит красиво, как хмельной поэт», – думает она и прикусывает соленый от крови, проколотый шипом палец.

 

Парень садится за руль, плавно разворачивается и везет ее домой. Ехать не близко. Он включает радио. Перебирает радиостанции, останавливается на песне, где грустно-нежный, смертельно-усталый мужской голос поёт о вечной, мучительной, нерешимой загадке – любви несвоевременной, постигающей, как болезнь.

 

Нет исцеления от нее, но можно вступить в Клуб Любивших Вне Закона.

В нем уже состоят многие множества

и царей,

и рабов,

и свободных,

и даже Сын Божий,

и даже сам Б-г любил человеков именно так».

*

 

А вот эта дневниковая запись Лики будет «Приложением номер два»

 

«Может ли мужчина миновать стадию физического поиска? Принять за аксиому, что потерянного ребра не вернуть, и не ввергаться беспорядочно телом в другие тела, чтобы обрести СВОЮ ЖЕНЩИНУ?

Вряд ли. Нервные центры, отвечающие за удовольствия, возопят, стегнут психику и запретят об этом думать всерьез.

 

В жизни так мало есть вещей, приносящих объективное удовольствие УТОЛЕНИЯ.

Но вместе с тем обрести женщину через физическое обладание - через одно только физическое обладание - невозможно.

А если совсем вне его? «Да зачем тогда женщины вообще нужны?!» - удивится «мужчина обыкновенный». Но речь не о нем.

Речь о чистом феномене.

 

Положим, мужчина получает неограниченный доступ к любому женскому телу. Будет ли он искать ЖЕНЩИНУ?

Будет. А если найдет, то что? А если найдет, а доступа к ней нет?

Есть ли путь осуществить свою любовь к ней?

Не воплотить – тут уже в происхождении глагола задействована «плоть» – а осуществить? Иными словами - дать любви бытие?

 

Мужчина должен будет найти такой путь.

Иначе он обречен на тяжелое, но мелкое страдание - страдание от желания себе в собственность того, что ему никак принадлежать не может.

 

Путь средневекового рыцарства? Грустно улыбаюсь.

 

А, впрочем, почему бы нет? Если невозможно обладание, то служение возможно всегда. Перенаправление пыла.

 

Наверное, так и происходит: пыл направляется на пространство вокруг женщины. На самый близкий ее воздух, еще теплый от ее дыхания, на звук ее голоса, на свет глаз, на слова и буквы, как в моем случае.

 

Пыл преобразуется в желание это пространство – физическое ли оно? – охранять, и по возможности, заполнять собой.

- Это пространство - моя территория, решает такой мужчина.

Это пространство становится его ДЕЛОМ. Он начинает ощущать свою сопричастность выбранной женщине.

 

Достигает ли он цели? Цели, которая состоит в обретении женщины?

Думаю да. Потому что женщина ощущает возникшую разницу в своем мире. Дыхание жизни другого человека согревает сферу ее маленькой планеты, его радуги украшают ее небо, его музыка вплетается в обычные звуки, его энергия входит в ее рацион, попадая в кровь души, в ток сознания.

 

Но чем ей воздать за эти вещи, тонкие, бесценные вещи, если отбросить привычные всем известные способы?

За такое воздать просто нечем.

Нужно просто суметь принять это служение себе. Не возгордится, не злоупотребить, но выдержать равновесие. Чтобы чудо чистой любви мерцало. Чтобы жило.

…

Юго – серебряный мой рыцарь, мальчик-поэт, жизнью заброшенный в сословие воинов…

Крестоносец любви, ибо любит любовью почти ангельской, любовью, что «не ищет своего, всё покрывает и всего надеется».

Иногда думаю, что лучше бы я тебя придумала.

Иногда задыхаюсь от восторга – ты такой есть!

Иногда мечусь – всё ли так, как мне видится?

Иногда горюю и смущаюсь - я обычная женщина, но зачем-то оказалась на проволоке под куполом.

Но это данность и с ней надо научиться жить…»

*

 

Когда-нибудь я вернусь к сбереженному свитку и нанесу на него буквовязь человеческого языка.

Но это будет нескоро.

Грани этого тетраэдра, образованные прошлой болью одного, ныне отзеркаленной в другого, медленно смыкаются, соединяя прошлое и настоящее.

К тому, что заключено между ними, пока нечего прибавить.

 

Я – коллекционер и старатель боли покидаю сюжет, унося бесценные сокровища в свой бесплотный мир.

ТЕТРА сложилась.