ГРОЗНЫЙ ИЛИЯ

Отрывов из повести «Полынь-трава»

 

Гроза сверкает,

Гром грохочет,

Как будто Илия хохочет….

По крышам

Дождик тук, тук, тук –

Ведёт он с дятлом перестук.

 

Многое пришлось пережить Солдатихе за свою долгую жизнь: и побатрачить на помещиков, пережила коллективизацию,познала хотя и короткое, но счастье с мужем Петром. Но после гибели мужа на фронте довелось ей испить полную чашу унижений от Прыща старшего, а затем и молодого, который посадил её единственного сына Антона в тюрьму. В новые времена всё село батрачило на Прыща младшего. Но пришел и к ней праздник – дождалась она возвращения Антона из тюрьмы и внука Ванятку из армии.

 

Наступило воскресное утро – первый выходной за все лето: сенокос закончился, а жатву начинали через неделю. И кстати так пришелся этот выходной – без препятствий можно было играть свадьбу. Да к тому же и праздник светлый – Ильин день.

С раннего утра принаряженные односельчане потянулись к избенке Солдатихи. Мужчины несли самодельные столы, длинные скамейки, а женщины шли с посудой, с приготовленной едой в кастрюлях, ведрах. Почти у самого дома подходивших людей встретил разъяренный Шарон.

– Вы что, бездельники, в погожий день устраиваете посиделки! Ни тура не сделается вашему мертвецу – и через три дня похороните. Да и что вы всем селом собираетесь, что за такая знаменитость тут? Хозяину срочно нужны работники!

Из толпы донеслось:

– Кому похороны, а кому свадьба. И кому, какое дело, чем мы занимаемся – выходной у нас.

Шарон удивленно вытаращил глаза: ему смели возражать?!

Навстречу Шарону вышел Василий Грушин. Он был в новом черном костюме при черном галстуке–бабочке на белой рубашке. Словно сам был женихом или, по крайней мере, собственного сына женил – такой торжественный и гордый вид был у него.

– Ты, приказчик, уйди с дороги, не мешай народу. Это тебе не меня одного в грязь втаптывать. С народом не шути, а то обжечься можешь. – Голос Василия был тихий, но густой, звенящий, как звуки от удара по натянутому стальному канату.

Люди стали стороной обходить Шарона, стараясь не смотреть на него. И вот он остался один посреди улицы, и, постояв так с минуту, быстро, почти бегом направился в сторону особняка Михина, выстроенного в последний год на берегу пруда у старого дуба, – свидетеля всех знаменитых событий села, в том числе и расстрела первых коммунаров.

А у дома Солдатихи расстанавливались и накрывались столы. Уже все было готово, а молодые еще не возвращались из районного Загса, куда уехали вечером с внуком Терехи–рыбака, приехавшего на машине навестить больного деда.

Люди то и дело выходили на дорогу посмотреть – не едет ли машина. Кто–то увидел, как Шарон и Митя-вышибала прошли к зданию сельсовета, или администрации, как теперь называют. Народ заволновался, загудел – ведь именно с той стороны должны проехать молодые. И уже решали, кого из мужиков, каких покрепче послать навстречу им, как совершенно с противоположной стороны подъехала машина – видно, ехали в объезд. Из нее вышли Иван Солдатов в сером отцовом костюме с кружевным платочком в нагрудном кармане, в небесной рубашке и серых туфлях. Он взял на руки Катюшу и понес ее к дому. На ней было длинное белоснежное платье из гипюра и короткая фата из того же материала, сделанная в виде короны. Одному Богу известно, где Анна раздобыла такой материал и когда успела сшить Наталья. Но даже при беглом взгляде все женщины оценили красоту этого платья, ладно облегающего стройную фигуру невесты. Слабый слой косметики маскировал серовато-бледный цвет ее лица – отсидка в подземелье давала о себе знать.

Любоваться бы и радоваться за молодых – хорошая пара! А женщины плакали. Тяжела женская доля, даже когда все хорошо начинается, а тут – такое! Как-то сложится жизнь у них?

На подновленном крыльце появилась принаряженная Солдатиха. Антон дал ей в руки круглый каравай белого хлеба на старинном вышитом рушнике, а сам стал рядом с матерью. Вот Иван опустил Катюшу на землю, и они подошли к крыльцу. Солдатиха заволновалась, руки у нее задрожали, и она чуть не выронила каравай, но стоящая рядом Анна взяла ее за руки, и они так вместе и встретили молодых. Антон благодарно посмотрел на Анну.

Но вот торжественная церемония закончилась, и все расселись за столы. И зашумела свадьба. Только все на ней было необычно: здесь не было гостей, все чувствовали себя хозяевами, единой семьей.

Сначала было странно смотреть на столы без бутылок, – какая же русская свадьба без вина! Если только по принуждению. Но вот Анна поставила на стол перед молодыми бутылку шампанского – «Советское – сладкое». Все так и ахнули: кто–то воскликнул: «Как же ты смогла сохранить ее – родимую?» Мужчины хитро посматривали друг на друга. Егор Бусыгин вытащил из–за пазухи бутылку «Столичной», кто–то поставил самогон. Все стаканы оказались заполненными. Произнесли тост за молодых. Наталья с подносом ходила, собирала подарки. Не велики они были, да от чистого сердца. За годы «свободы» народ в деревне обнищал.

Вот Наталья сама подошла к молодым, подняла рюмку с вином.

– Дорогие мои, пью за ваше счастье, за свободное счастье. За то, чтобы ты, крестница, могла справлять свадьбы своим детям не под приказчиковым хлыстом и не под хозяйским пистолетом. Чтобы твои дети могли учиться, где хотят, и без денег, чтобы свободно могли ездить, куда хотят, и без всяких границ, и могли ходить на гулянья без оглядки, не боясь, что хозяйские недоумки затащат их в кусты и изувечат.

К Наталье быстро подошла Анна.

– Ты что, кума, в политику ударилась? Двадцать лет молчала, а теперь тебя прорвало. Забыла, что это свадьба, а не митинг?

– Не мешай мне, Анюта, подруга моя дорогая, – я знаю, что говорю. Я должна все сказать людям. А то сдается мне, что недолго топтать эту землю моим ножкам – не простит мне такой выходки Шарончик. – Наталья говорила громко, чтобы слышали все и за дальними столами... – Скоро всех нас поодиночке перебьют. Вы подумайте, люди, что выходит: я говорю о свободе, об учебе, о лечении еще не сказала, а ведь все это у нас было. Задурили нам головы, и мы поверили басням, лапки вверх подняли. Вот теперь и расплачиваемся за это. А те, которые дурили нас, теперь господами стали, хозяевами. Вот потому и пью за вашу жизнь без господ. – Наталья обняла Катюшу, расцеловала ее, чмокнула Ивана в щеку и села рядом с Анной.

За столами зашумели: «Молодец, Наталья, правильно говоришь. Раньше наши дети в институтах учились, а сейчас даже школу не могут закончить. Вновь как при царе–батюшке с двухкоридорным образованием будут».

После выпитого вина языки у людей развязались: то там, то здесь раздавались громкие голоса, смех. К Наталье подошел Егор.

– Натаха, а ты слышала такую байку:

Выходила на берег Катюша,

Выходила, песню заводила...

–Катэрина! Не ходы на бэрэг, он приватэзырован Сэром!

– Вот, вот – приватизирован. Еще иностранцам осталось продать. Вон дед Тереха пошел на речку, рыбки половить захотел, так теперь лежит бревном.

– Да, покалечили старика здорово. И всего–то за двух красноперок. Но это тебе не при Советах, когда «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Смеялись над этим, а не понимали, что в том наше счастье. А теперь вот совсем не смешно. Теперь все хозяйское. И попробуй, что сделай без спроса. Вон спроси у Бобра, как он съездил на похороны брата. Он получил телеграмму и как в «плохие времена» – сразу на вокзал. А по дороге хозяин притормозил. Говорит: «Мне работники нужны, а не туристы. Вы при коммунистах вволюшку напутешествовались. Я никого не держу, можешь совсем уезжать». Вот так–то. Это они еще не вошли в раж, а что будет, когда они заматереют: – Егор угрюмо смотрел на Наталью.

– Что будет? Кровь будет литься. Ты думаешь, что люди не опомнятся и смирятся с таким поворотом? Нет, не бывать этому!

– Ты, Егорша, возьми в толк, что бывшие хозяева веками наживали свое добро, оно из рода в род переходило, – вступила в разговор Солдатиха. – А эти охламоны что делають? Они решили в одночасье разбогатеть, да все за счет обмана своих же. А общее все гибнеть, вокруг один разор. На обмане всю жизнь не проживешь. Нет, я безграмотная, а и то кумекаю, что по–дурному они ведуть свое дело. Попландують немного и разорятся – злоба их съесть, да и народ не дасть им долго жировать. Да разве мы потерпим помещичье ярмо после стольких лет свободы. Права Наталья, не бывать этому. Вот найдется толковый поводырь и пойдеть народ за ним, и сковырнеть всех прыщей, очистить землицу нашу от нечисти.

На другом конце стола затянули песню: «По Дону гуляет...» Егор встал и пошел к поющим, но его по пути перехватил Василий Гущин.

– Егор, ты помнишь, как мы ехали на тракторе по плотине и опрокинулись в пруд?

– Ого! Еще бы такое не помнить. – Егор засмеялся, его угрюмый взгляд подобрел, напряженное лицо расправилось. – Ведь лыка не вязали, а всплыли.

– Видно, не судьба утопленниками быть.

– Да что судьба, ей тоже помогать надо. Выпей тогда еще по стакану и все – крышка: пели б сейчас над нами птички. А так все очень просто: ледяная купель отрезвила нас, а градусы не допустили судороги, вот и выплыли. Ты помнишь, как мы оттуда выскакивали – как из котла с кипятком. Да, а трактор остался, – с сожалением произнес Егор.

– О, если бы не сын Шарона был с нами – не списали бы ни за что.

– Вот и досписывались, козёл их забодай. Вместо того, чтобы за порядком следить, у нас все списывали.

– Правильно, списывали, да на других сваливали. Ну ладно, остынь, а то я завел тебя. – Василий легко хлопнул Егора по плечу.

– Без твоих понуканий скоро все застынем. – Егор зло сверкнул глазами и повернул назад. Он подошел к Наталье, что–то шепнул ей на ухо. Та широко улыбнулась в ответ, обвела всех сидящих за столами своим плутоватым взглядом, протянула руки к Егору.

– Ох, Егорша, плясать хоцца. Найди гармониста, а? Бабы, девки, пошли плясать, а то сидим, как на похоронах. А нас рано еще хоронить, ясно? – Она это сказала, обращаясь к Митяне, который в десятый раз проходил мимо ограды. Видно, получил задание хозяев, вот и сновал туда – сюда. Он, как бездомная собака, – кто получше покормит, за тем и бежит, тому и служит.

Заиграла гармонь, пошли в пляс женщины, а за ними и мужчины. Посыпались частушки.

Ты скажи, залетка мой,

Что ж мы бедные с тобой?

– За господ мы горло драли –

Нас они и обобрали!

Демократка демократке

Задает такой вопрос:

– Почему наш демократ

До Госдумы не дорос?

Ты скажи, залетка мой,

Что ж мы тощие с тобой?

– При Советах было плохо,

А сейчас сил нет поохать.

Веселился народ, а открытого веселья не получалось. И предвестниками беды кружились над ветлами стаи воронья.

– Кыш, треклятые! Каркайте на свою голову! – не выдержала Солдатиха.

Катюша улыбнулась, обняла ее.

– Бабуля, а может, у них тоже свадьба, пусть шумят, они же пока живые.

– Да и то правда, дочка, – засмеялась Солдатиха. Устала я, отведи ты меня до постели.

Катюша с Иваном завели ее в дом, уложили в кровать.

Расходились со свадьбы к вечеру: проводили молодых до дома Анны и заспешили по домам. Люди боялись оставаться одни на улице, потому что угроза беды не то, что висела, она уже свистела в воздухе: Шарон и сам Михин несколько раз проезжали мимо гуляющих. Их злобные взгляды не предвещали ничего хорошего. Всем было ясно, что «хозяева» не простят самовольства батраков, но расправляться будут поодиночке. Вот только кто будет первый?

Под стать настроению людей менялась и погода: безоблачное голубое небо стало заволакивать облаками. Сначала они были редкими, перистыми, а затем поплыли более скученно, образуя большие тучи. И вот уже сплошная черная стена нависла над селом. Багряно–кровавые лучи заходящего солнца еле пробивались у самого горизонта. Хотелось спрятаться, убежать от надвигающейся беды.

Еще не все селяне успели дойти до своих изб, как возле Натальиной усадьбы остановилась машина, и из нее выскочили Митяня и два приезжих битюга. И в тот же миг дом заполыхал. Бросились люди тушить, да где там – поджигали со всех сторон и бензина не жалели. Вспыхнул дом свечей и сгорел за несколько минут, как соломинка. Растерянные селяне смотрели молча на этот полыхающий костер – Натальин крематорий. Но вдруг как током ударило по толпе – до них долетел голос Солдатихи, звавшей на помощь. Обернулись, а ее избенка тоже полыхала. Побежали туда, а изба уже догорает. Занялся огнем и дом Антона. Но оцепенел народ, с места не двинулся никто. А Солдатиха – босая, растрепанная, стояла у плетня и все звала: «Люди, люди...» По ее изможденному, измазанному сажей лицу текли горькие слезы отчаяния. Видно, не суждено ей было сгореть в огне – не рассчитали поджигатели, что она выберется наружу, и потому не стали подпирать дверь, как у Натальи. А может быть, спешили, боясь неминуемого возмездия.

Антон подхватил мать на руки и закричал:

– Люди! Да что ж мы так и будем ждать, когда нас поодиночке передушат?! Правду говорила Наталья – настал наш час. Пошли к Михину, пусть ответит – до каких пор он будет издеваться над нами?

Рядом с Антоном встали Иван, Василий Грушин, Егор, внук деда Терёхи. Во второй раз за этот воскресный день собралось все село у дома Солдатихи. Только сейчас у всех были суровые, решительные лица. У кого в руках был багор, у кого топор, а кое–кто держал и охотничьи ружья. Женщины бросали ведра и брали все, что попадалось, – колья из ограды, камни. Все они напряженно смотрели на усадьбу Михина и уже шагнули вперед, но на их пути встала Солдатиха. Она распахнула свои длинные, худые руки и закричала из последних сил:

– Стойте, люди! Не замайте их, не берите грех на душу. Пущай Всевышний будеть судить этих нехристей.

Замолчала Солдатиха и воцарилась тишина, и сама природа замерла на мгновение, только слышен был вой, лай, визг многочисленных собак на Михинском подворье. Было видно, как Михины поспешно закрывали ставни, запирали ворота. Люди молча побрели к своим домам.

А небо все набухало чернотой и как бы придавливало к земле все живое. Вдалеке были слышны раскаты грома. Они становились все сильнее и приближались к селу все ближе и ближе. Было такое впечатление, что кто-то грозный на огромной железной колеснице разъезжает по небу от одного края горизонта к другому, а сверкающие молнии освещают ему путь.

Те, кто успели зайти в свой дом, поспешно выбегали на улицу, присоединялись к остановившимся Антону, Солдатихе и всем тем, кто жил на другом конце села. Люди боялись оставаться один на один с надвигающейся стихией. И получалось, что в третий раз они собрались вместе.

И вот над селом раздался страшной силы грохот, и зловещее кроваво-черное небо разорвало тысячи огненных стрел, которые вонзились в столетний дуб и в дом Михиных. На глазах остолбеневших, изумленных селян дерево и дом раскололись на части и загорелись.

Люди оробели. Женщины лихорадочно крестились, слышен был шепот Солдатихи:

– Свят, Свят, Свят, Господь Бог Саваоф, исполнится Небо и Земля, Слава, Слава, Твое. Вот она, кара Господня! Господи, помяни за упокой убиенную Наталью, прости ей вольные и невольные согрешения и сотвори ей вечный покой и царствие небесное в месте тихом, злачном, где упокоеваются все Святые. Господи, а кто же этих иродов поминать будеть? Прости их, Господи, прости.