1

Я презирал своих родителей. Трудно сказать, когда это чувство зародилось, но признался я себе в нём лет в 12. Это открытие меня не обрадовало. Я завидовал своим друзьям, для которых родители по-прежнему оставались уважаемыми и любимыми. Мне жаль было, что я не мог сказать: «я хочу быть, как отец», «я горжусь своей матерью». Мои ровесники казались мне маленькими детьми, не нюхавшими жизни. А сам себе я казался гораздо старшим, чем одноклассники.

Помнится, я как-то раз (мне было лет семь) подслушал разговор родителей, в котором речь шла о разводе. Они собирались разойтись! На следующий день из школы я пришёл к бабушке – как нередко делал – и за обедом спросил:

-Как это: родители разводятся?

-Кто тебе это сказал? – вопросила меня бабушка строго.

-Девочка в школе.

-Какая девочка?

-Маша. У неё родители разводятся. У них папа сказал, что они разойдутся. Это как?

-А ты меня не обманываешь?

-Нет, бабушка, ты что?

-Значит, у Маши не будет папы. – Ответила бабушка, поджав губы.

-А почему папы не будет?

-Потому что папа их бросит.

-А с Машей как же?

-А Маша останется с мамой.

-Без папы?

-Без.

-Но папа же никуда не денется?

-Нет. Папа как будто умрёт.

-Как – умрёт?

-Он как будто умрёт: ведь Маша его больше не увидит.

Главное я выяснил: у меня не будет папы! Тогда я ещё любил обоих родителей, и папу – тем более. Мне казалось, что папа у меня добрее мамы. К тому же папа гораздо реже делал вещи, которые я осуждал и которых втайне стыдился. Мама у меня была очень неспокойная. Это выражалась в постоянном стремлении выяснить, где находится отец. Она звонила ему на днём – где он? на работе? как и сказал?, звонила вечером – когда освободится? во сколько приедет? где встречать? Если он задерживался – а такое бывало нередко – мать подхватывала меня и тащила искать отца. Мы ходили на остановку, куда приезжал его автобус, напрасно ждали, затем бежали в гараж, затем в бар – отца не было. Потом мы шли к дяде Коле и тёте Тане, затем – к тёте Свете и дяде Паше, но отца и там не находили. Мать начинала волноваться, на глазах у неё появлялись слезы, и я начинал плакать. Мама бросалась к телефонам (тогда сотовых еще не было) и принималась «вызванивать» папу – безуспешно. Мы возвращались, ещё раз завернув на остановку и в гараж. Когда мы приходили домой, отец мог нас там уже ждать – и тогда он начинал выговаривать маме, что она его позорит перед всеми; или же его там не было – и мать укладывала меня спать, а сама садилась смотреть телевизор. Однако спокойно она сидеть не могла: то бежала к телефону, то на кухню, то в ванную, то ко мне в комнату. Я, естественно, засыпал не сразу. Как только раздавался звук открываемого ключом замка, мама срывалась к двери, попутно будила меня, чтобы мы вдвоём встретили отца. Он возвращался навеселе, и я должен был – мама научила – обязательно подбежать к нему, обнять, и (если мог) заплакать.

-Видишь, как тебя сын любит, как он тебя ждет! Видишь, сын не спал, он тебя ждал, не мог заснуть. – Говорила мама. – Подумал бы о сыне! Ему завтра рано вставать!

-Пусть себе спокойно бы спал! Это ты его шебутишь!

И начинался скандал. Меня отправляли спать, но я каждое сказанное слово слышал. Я засыпал гораздо позже, чем более или менее затихшие родители гасили свет во всей квартире. Утром мне трудно было встать в школу: я не высыпался. Вероятно, тогда я начал заикаться.

Итак, я узнал, что значит слово «развод». Папы у меня не будет. Я представил, каково это: я никогда папу не увижу, он как будто умрёт. Я стал переживать. Но спросить об этом прямо у родителей я не мог. Взрослым в таком положении гораздо легче, чем детям – я это понял на собственной шкуре. У папы была возможность пойти к кому-то из своих друзей и даже остаться у них ночевать, мама ходила в гости к тёте Ане или тёте Кате и могла пробыть там несколько часов. Родители хоть на какое-то время вырывались из тоскливой холодной серой обстановки квартиры и семьи. Мне же деваться было некуда, и беды моей никто из ровесников не понимал. Помнится, в расстроенных чувствах я пошёл в гости к другу, мы пообедали и сели делать уроки. Меня переполняло горе, и я выпалил:

-У меня родители разводятся.

-А-а. – Ответил друг. – А у меня сломалась железная машинка! Копия «Мерседеса»! И представляешь, никто не починит!

Я понял, что мы говорим на разных языках. Подумаешь, машинка! Да я бы сто, двести машинок отдал, лишь бы папа и мама были вместе и мы все ходили бы кататься на аттракционах в лунапарке! И чтобы они не ссорились!

Я завидовал детям, у которых были, как я сам определял, «нормальные семьи». «Ненормальность» своей семьи я начал осознавать после того как сходил в поход, организованный родителями моего одноклассника. Поход был велосипедный, мы с одноклассником были самыми младшими участниками и, конечно, замедляли движение. Тем не менее, никто не выразил – во всяком случае, вслух – неудовольствия нашим участием. Так вот, в этом походе меня поразило обращение родителей приятеля друг к другу и к детям. В семье моих родителей ровные отношения без криков бывали крайне редки. Когда я услышал, как они называют друг друга, удивился: муж был «Коленька», а жена – «Людочка». Мой отец редко звал мать по имени. В глаза он говорил в лучшем случае «ты», а за глаза всегда «она». Он и звал её: «эй, поди сюда!» Мать называла отца за глаза «мой», «мой Корнев». Они постоянно ругались.

Я, сколько помню себя, столько же помню и ругань родителей. Доходило у них и более, чем до криков – отец мог мать ударить, и не раз. Ей приходилось обороняться. Пока был совсем маленьким, я в такой момент начинал орать не хуже них и пытался растащить. Голос у меня был визгливый и, как говорила мать, едва не переходящий в ультразвук. Меня, орущего, хватали и закрывали в моей комнате, а сами продолжали ссориться. Но я и в своей комнате орал и лупил в дверь. Раза два даже соседи приходили на этот адский шум. А потом родители, зная мою привычку, сначала меня закрывали в комнате или в ванной – я по пути цеплялся за всё что можно, не давая себя утащить – а потом уж ссорились. Став чуть постарше, уже будучи школьником, я вмешиваться перестал и даже стал оправдывать папу: ведь меня же наказывали за плохое поведение, а значит, и папа мог наказать маму за её плохое поведение. И я стал с мамой разговаривать так, как разговаривал папа. Но меня за это почему-то ругали. Мама говорила, что я грублю, что я не должен такие слова говорить.

-Но папа же говорит. Почему мне нельзя?

-Папа – взрослый.

-Значит, взрослым можно грубить, а детям нет?

Дело ухудшилось, когда к нам вернулся с Севера дедушка. Квартира, в которой мы жили, была кооперативной, и именно дедушка её оплатил; на Севере он очень хорошо зарабатывал. Короче говоря, это было дедушкино жильё. А мама мечтала и с папой поделиться этой ценностью. Она очень боялась, что папа вдруг уйдет и оставит нас с ней одних. У нее это была навязчивая идея – «папа нас бросит». Поэтому, когда на деньги деда и мамы была куплена машина, мама с папой «записали» её на папу. И папа оказался собственником машины, а дед поначалу был не в курсе этого. Когда дед об этом узнал, появился еще один камень преткновения.

После приезда деда скандалы стали происходить если не чаще, то гораздо страшнее. Дед отца терпеть не мог: он заявлял, что дочь (то есть моя мама) могла бы себе и получше парня найти. Его злило, что и машина папе принадлежала, а не маме: папина-то доля в машине была очень маленькой.

-Да на эти деньги внуку только велосипед можно купить! – Заорал дед, когда папа раз заикнулся было насчёт «его машины». – Какая-такая она твоя машина!

В общем, скандалы продолжались. Бывало, дед и папа дрались, причем первым мог налететь и один, и второй. Папа к обыкновенным крикам – при деде он все-таки опасался бить мать – стал прибавлять угрозы покончить жизнь самоубийством. Жили мы на девятом этаже, и вот в момент ссоры папа кричал:

-Сынок, прощай! Твой дед и мать меня в гроб вгоняют! – и рвался на балкон. – Я из окна выброшусь!

-Давай-давай! – Орал дед. – Да ты себя одного любишь, тебе на семью наплевать! – Дед не трогался с места. – Идиот! Ну давай, прыгай! Как тебя похороним, так уж точно счастливо заживем!

-Саша, Сашенька, не надо! – кричала мать отцу и бросалась папу спасать. Около дверей балкона или же на балконе начиналась возня за его жизнь. Я тоже присоединялся и орал:

-Папа, не надо, папа, не надо!

-Тьфу на вас! – Орал дед и уходил из дому. – Придурки!

Мы с мамой спасали папу от самоубийства, втаскивая его в комнату.

Неудивительно, что я рос ребенком издерганным.

2

Я становился старше. До определенного момента отец был для меня идеалом, и я всегда опасался – мамина тревога передалась мне – что папа из семьи уйдет. Сначала я «вызванивал» отца по маминому наущению, но потом это стало и моей потребностью. При том у меня не было с папой связано ожиданий о неких материальных благах. Папа не был для меня хорошим потому, что приносил вкусности и игрушки. Папа вообще крайне редко приносил мне что-то, от мамы я мелких знаков внимания и любви видел гораздо больше. Просто я любил папу больше, чем маму – любил ни за что, и всё тут. Ведь папа мог исчезнуть. А мама всегда была тут как тут, рядом, и всегда она причитала, и всегда мучилась вопросом о том, где же папа. Я стыдил ее иногда:

-Мама, ты папу позоришь!

-Кто тебе это сказал?

-Ты его позоришь! – говорил я и искренне верил в эти слова.

Я даже покрывал папу, я хранил его секреты. Например, нашей тайной были тети, которых я видел с папой. Бывало, вечером (тогда меня уже отдали в секцию бокса) я возвращался с тренировки и вдруг встречал веселого, с горящими глазами папу, идущего с незнакомой тетей. Папа говорил:

-Привет, сынок! Это тетя Лариса (Света, Маша – тёти бывали разные). Мы с ней вместе работаем. Я сейчас провожу тетю Ларису до дома и вернусь.

-А зачем до дома? Может, ты только до автобуса проводишь тетю Ларису?

-Нет, сынок, так настоящие мужчины не поступают. Ведь тетя Лариса живет на Овражках! Ты же знаешь, что Овражки – самый опасный район города. Вот ты бы свою подругу Веронику отпустил бы одну идти через Овражники?

-Нет, ты что!

-Вот видишь! Девочек нужно защищать. Только ты маме не говори, что меня видел. Мама таких вещей не понимает. Ты ведь настоящий мужик, сынок? А мужики никогда друг друга не сдают!

-Конечно, я не скажу.

-Вот и молодец. Я знаю, на тебя можно положиться! Я тобой горжусь, сынок!

Я ни маме, ни деду ничего не говорил о встрече с папой: ведь я был настоящий мужик! Разве я мог подвести папу, который мною гордился?

Тёти, впрочем, вели себя по-разному. Одни тети почему-то смущались, увидев меня. Другие словно бы не замечали. Третьи словно бы гордились, смотрели на меня с вызовом: мол, вот я – да! – тетя Лена, я тетя Лена, и этим горжусь! А ты, мальчик, что тут крутишься, что мешаешь? Четвертые словно сердились на меня за что-то. Последние две категории теть мне откровенно не нравились, и я папе наедине говорил, что они – дуры! Дуры глупые!

3

Я был одним из самых мелких мальчишек в классе, но при том задиристым. Однако меня легко побивали, вот я и упросил родителей «отвести меня на бокс». И в секции я был поначалу самым мелким. Однако там меня никто не дразнил, никто не задирал. Наоборот, все старались помочь и научить. Тренера я стал уважать чуть меньше, чем даже папу – а это для меня много значило. К деду, например, я относился без почтительности. Тренер Валентин Николаевич, как я теперь понимаю, был талантливым педагогом. Он к каждому из ребят мог найти подход, в секции создавал и поддерживал атмосферу доброжелательности. За ссоры и сквернословие можно было запросто вылететь. Кроме того, Валентин Николаевич задавал нам на дом читать книги и смотреть фильмы. Именно благодаря ему я открыл для себя советское кино и советскую же литературу для детей. Именно он дал мне прочесть «Хроники Нарнии» Льюиса, а затем «Властелин колец» Толкина. От него я узнал, что бывает на свете не только та музыка, какую можно увидеть по телевизору, но и другая, более интересная – «Кино», «ДДТ», «Аквариум», «Beatles», «Led Zeppelin» и прочая, и прочая. Фильмы, книги и музыку мы обсуждали. В секции мне было интересно. К тому же у меня появилась отдушина. Так что я на тренировке мог пропадать с пяти до восьми вечера: едва сделал уроки, мчался в спортклуб.

Когда мне было тринадцать, мы всей секцией отправились в поход на байдарках. Жена, дочь и внук тренера пошли с нами. Я был самым младшим и шел в лодке с тренером и его внуком.

Весь поход я, сам того не желая, наблюдал за семьей Валентина Николаевича. И, как и в велопоходе двухгодичной давности, я видел совершенно иные отношения между супругами, чем дома. Невольно я начал сравнивать свою семью и – особенно! – своего папу с тренером. И папа в моих глазах уступал тренеру. Валентин Николаевич и боксером был, и байдарочником, и палатки ставить умел, и костер мог даже и в дождь развести без бумаги, и готовил вкусно. И он не пил. Он не кричал. Он никогда не грубил своей жене.

А папу я с этих сторон никогда не видел. Маму я сравнивал с Верой Алексеевной, женой тренера. Она была дама веселая, неунывающая, спокойная, несуетливая. Словом, с этими людьми в походе было спокойно. За глаза жена была для мужа «женушка», «Верочка», а муж «Валя», «милый». Поход длился десять дней. Чему я только не научился за этот короткий срок! Например, раков ловить. Потом тренер вывез нас на смену в археологический лагерь. Конечно, не всех ребят родители отпустили, но мне повезло. Это лето стало для меня, возможно, самым значимым: я изменился.

Во-первых, я многому научился. Теперь я умел разводить костер, работать топором, ставить палатки, убирать их, штопать. Я гордился тем, что могу сам себе зашить носки и брюки, пуговицу пришить. Я умел различать керамику: определял, какая сделана на гончарном круге, а какая слеплена руками; какой орнамент (не рисунок!) какой народ любил использовать. Да всего и не перечислишь.

Во-вторых, по приезде домой начал оценивать свою семью не так, как раньше. Мне стало неприятно сознавать, что родители мои – далеко не такие хорошие люди, как тренер и его супруга.

В-третьих, я защитился, как броней, книгами. Крики родителей меня стали волновать меньше, чем ранее. Как ни странно, больше всего мне помогли книги Стивена Кинга. Их тогда уже переводили, и я читал их взахлеб. Во многих повестях и романах героями были мальчишки моего возраста; они совершали подвиги и были во многих отношениях лучше, чем их родители. Поэтому эти герои стали мне близки. И вот я научился уноситься в книжный мир, полностью отключаясь от реального.

4

Очередной скандал родителей выдернул меня из-за стола, когда я делал уроки. Из-за чего тогда поднялся крик, я не помню. Папа опять орал, что мать и дед ему жизнь молодую заедают, что они его мучают и раньше времени вгоняют в гроб. Отец был пьян, и он рвался на балкон:

-Я сейчас выброшусь! Выброшусь! Прощай, сын! – Кричал он.

-Саша, Саша, не надо! – Перекрикивала его мама. – Я не пущу тебя! – И она вцепилась в отца, оттесняя его от балконной двери. Отец ее отпихивал. – Саша, подумай о ребенке! Сиротой оставишь!

-А мне этот ребенок похуй! Похуй вы мне все! – Орал папа.

Я в это время тоже тянул отца прочь от двери балкона. Деда дома не было, но вот и он пришел. На крик дед вбежал в комнату и застал картину: я валяюсь на ковре (отец меня отпихнул), мама вытирает кровь, держа отца (он ее ударил кулаком в губы).

-Ах ты мудак ты сраный! – и дед кинулся к отцу. Они сцепились и в четвертый на моей памяти раз подрались. Мама кинулась разнимать, крича:

-Папа! Папа! Не надо, ты покалечишь Сашу!

Я в это время тяжело обдумывал папины действия и слова. «Мне этот ребенок похуй! Все вы мне похуй!» – поворачивалось в голове снова и снова. К тому же папа меня довольно сильно оттолкнул. «А папа ведь меня не оттолкнул! Он меня ударил!» – думал я. Вспомнилась и другая драка деда с отцом. Тогда я схватил на кухне нож и кинулся на деда. Мне тогда было восемь лет, и нечего жуткого я не успел совершить: нож отобрали, а меня нашлепали и лишили всех удовольствий на месяц. «Мне этот ребенок похуй! Все вы мне похуй!» Я словно на две части разделился в этот момент: одна часть бесстрастно наблюдала за дракой (отца повали на пол), а другая тупо слушала «Мне этот ребенок похуй!» раз за разом. Первая часть победила: я отправился на кухню, налил в самую большую кастрюлю холодной воды, принес в комнату и вылил на сцепившуюся родню.

-Да заебись вы! – выкрикнул я, швырнув пустую кастрюлю в стену. – Козлы ссаные!

Кое-как одевшись, я вылетел из дома. Я немного пошатался по улице и направился в спортклуб. По дороге я все пытался придумать, что мне там сказать: ведь сегодня уже был на тренировке. Однако когда я пришел, со мной все лишь поздоровались, и у меня завязалась беседа со старшим мальчиком, Серегой, которого я заразил Стивеном Кингом.

-Я твое «Сияние» уже прочел! Во книга! – И Серега показал большой палец. – А сейчас половину «Жребия Иерусалима» прочел.

И мы с жаром заговорили о Марке, герое этой книги, и о том, как сами стали бы поступать, окажись на его месте. Но потом Серёга посмотрел на часы и заторопился. Он ушел, а я себя почувствовал неприкаянным.

-Костя, ты свободен сейчас? – Вопросил тренер. – Может, поможешь разобрать старое оборудование? Надо просмотреть палатки, старые списать, спальники тоже, лодки. Работы много.

-Конечно, помогу! – Я воодушевился.

Со старшим парнем мы пересмотрели оборудование, частью починили, частью списали. За разговором и делом я и не заметил, как прошло время. Пока я шёл к дому, настроение у меня опять портилось, и едва переступил порог, я снова разозлился. Отец спал, а дед с мамой сидели на кухне. Я думал, меня будут ругать, но обошлось: на меня молча посмотрели и всё. Я переоделся в домашнее, помылся и лёг спать – и ни словом не перемолвился с домашними. И следующим утром я ни с кем не разговаривал.

С того дня папа для меня перестал быть авторитетом и я стал все пристальнее и пристальнее смотреть на него, все жёстче и жёстче оценивать, пока не пришёл, наконец, к презрению. Мне могут возразить, что не может ребенок из-за одного только случайно брошенного слова враз переменить свое отношение к родителю. Допускаю. Вероятно, были и ещё какие-то неприятные моменты, связанные с отцом, и последний дополнил чашу этих самых неприятностей до конца. Я не помню. Но я раз за разом вспоминал и перебирал в уме те поступки, которые никак его не красили. Вот он пообещал мне, что запишет на секцию конного спорта – я убивался по лошадям – но это обещание осталось втуне (как и обещание купить велосипед, книгу, кассету и прочая, и прочая). Вот он отдал почитать кому-то мою книгу – а назад она не вернулась. Вот он напился на мой день рождения – и я сгорал от стыда перед приятелями, которых пригласил… Оказалось, список этот очень и очень длинный. Стал я присматриваться и к маме. Я вдруг открыл, что мама-то моя – несчастна! Она смеётся гораздо реже, чем грустит! Но и к ней у меня находился толстенный фолиант претензий. Чем больше я наблюдал за матерью, тем лучше понимал, что именно меня в ней злит больше всего, что вызывает наибольшее осуждение. Я определил это как «неуважение к себе»: как могла она сносить свинское отношение? Разве ж можно так ненавидеть себя, чтобы позволять всякой пьяной… дряни (да-да, так я в мыслях своих теперь именовал отца) над собою измываться? Как можно настолько не уважать себя, чтобы бегать за мужиком?

Как только я пришёл к этим умозаключениям (не поручусь, что именно так гладко я всё разложил себе в том возрасте по полочкам, но основные идеи были именно таковы), то стал высказывать это и родителям. Было мне тогда 14 с половиной лет. Отцу я в глаза стал говорить, что он никогда слова своего не держит. В очередной раз увидев его с некой «тётей», и выслушав просьбу не говорить маме, так как она не поймёт, я сказал:

-Ну и уходи ко всем своим любовницам, а нас в покое оставь!

-Да ты что, сын?? Ты спятил?

-Сам ты спятил. Иди, тискайся с ней! – И я рванул прочь, иначе отец меня ударил бы.

Матери я ничего не сказал об этом. Помню, отец в этот день вернулся неожиданно быстро и всё пытался выяснить, сказал я матери что-то или нет. Прямо он спросить не решался. Он был зол на меня, и вот, улучив момент, вошел ко мне в комнату, закрыл дверь, схватил за плечо и процедил:

-Ты что, щенок, себе позволяешь?!

-Что надо! – Я вырвался. – А ты что себе позволяешь?

-Я тебе отец! – И он дал мне плюху. Это меня взбесило страшно, и я до сих пор не знаю, как удалось мне удержаться от того, чтобы кинуться на папашу. – Я тебя научу отца уважать! – И снова занёс руку. – Я тебя научу…

-Только попробуй! – Я окрысился. – Я тебе тогда отомщу!

-Ах ты, говнюк! Как с отцом разговариваешь?!

Неизвестно, до чего дошло бы выяснение отношений, но тут в комнату стал стучаться дед, и отцу пришлось меня оставить в покое. Дед внимательно посмотрел на нас (я был бледен, а папаша – красный, как рак), но ничего не сказал.

А я подумал, что пусть только папендель (по-другому я его с того времени и не называл) полезет – тотчас узнает, что такое нокаут! Тут я себе льстил: вряд ли я смог бы его отправить в нокаут, но сопротивление довольно сильное мог оказать: всё-таки второй юношеский разряд по боксу! Я злобно думал, что вот интересно бы с папашкой подраться и проверить, каков он насчёт быстроты и силы удара!

Матери, когда она опять принималась разыскивать отца, если он запаздывал с работы, я тоже начал высказывать претензии:

-Зачем ты за ним бегаешь? Только себя позоришь!

-Молчи! Ты ничего не понимаешь!

-Понимаю! Вышла замуж за придурка, позволяешь ему над собой издеваться и сама бегаешь, лишь бы он тебе еще раз по лицу дал!

-Как ты можешь так говорить?!

-Могу! Себя надо уважать! Чего ты перед ним стелешься?

-Не смей грубить!

-Ты ему машину, а он тебе по лицу! Ты ему дорогой костюм, а он тебе – кулак под дых! Взяла бы да выгнала этого гада! – Орал я. У меня были дополнительные причины ненавидеть отца: он спьяну, ставя машину в гараж, раздавил мой велосипед: погнулась вилка и рама, переднее колесо сломалось. Вожделенную «Каму» мне вскладчину подарили дед с матерью, и я на этой мечте советского школьника даже года не прокатался! В советское время «Кама» стоила 120 рублей – сумма приличная, если судить по средней зарплате (200 рублей) и курсу доллара (официальный – 80 копеек, на чёрном рынке – то ли 3, то ли 5 рублей).

-Не смей так говорить об отце!

-Он не отец, а одно название! Выгони его, не нужен он нам! Только убытки от него! То машину побьёт, то велосипед!

Обычно мама уступала: она уходила от моих воплей в другую комнату.

5

В конце концов положение в доме изменилось. Предыстория этого такова. Я продолжал заниматься боксом и одновременно увлёкся культуризмом. Это было в то время в новинку, а героем мальчишек тех лет были Брюс Ли – знаменитый каратист и Арнольд Шварцнеггер – с гигантскими мускулами звезда экрана. Наш спортклуб принадлежал богатому предприятию, и потому одним из первых закупил оборудование для тяжёлой атлетики. Работать с «весом» я начал в 14 лет и к десятому классу мог похвастаться рельефной мускулатурой. Итак, к десятому классу я выступал уже среди тяжеловесов. При всём том я не был похож на боксёра с грубой топорной мордой.

В семье всё было по-прежнему, за исключением того, что дед переехал жить в домик, который купил вместе с участком как дачу. Домик был с печкой, вот дед там и поселился. К тому времени я подружился с дедом, мы с ним сошлись на почве осуждения отца и подталкивания матери к разводу. С отцом я продолжал конфликтовать, но как-то вяло. Я держал дистанцию, папашины вопли и сам он существовали словно бы в иной плоскости: я научился пропускать их мимо. Впрочем, я настолько нетерпимо относился к родителю, что даже внешнее сходство с ним мне было отвратительно. Отца я физически не переносил. Отец брился и носил короткую стрижку, а потому я стал отращивать волосы (во время боев я их завязывал в хвост) и в свое время бороду. Отец курил – мне был запах табачного дыма омерзителен. Отец был нередко приходил поддатым – в результате я водку и пиво попробовал в 19 лет, причём поставил своеобразный эксперимент, последовательно описав свои ощущения. Словом, я старался настолько отличаться от родителя, чтобы никто не сказал: «он – вылитый отец». По той же причине я лишь в исключительных случаях позволял себе нецензурные выражения...

Я собирал фантастические серийные издания – был в то время тем, кому вид книги не менее важен, чем содержание. Сейчас-то я от этого заблуждения избавился… А тогда для меня книги в мягких обложках и клееные не существовали вообще. Словом, на полках моих стояли все без исключения издания Стивена Кинга в мягких красочных суперобложках (чтобы они не порвались, я подгонял к ним целлофановые тетрадные обёртки). У меня были все изданные на русском языке произведения Рея Бредбери, все Стругацкие, весь Лем – и много чего ещё. Над этими изданиями я трясся и даже не всякому человеку доверял их из опасения, что книги пострадают. После моих рук книги выглядели так же, как и в магазине – новенькими и нечитанными. И вот как-то раз, вернувшись домой, я заметил на своей книжной полке непорядок: куда-то исчез подарочный том Бредбери! Я полез на полку и обнаружил ещё несколько пропаж во втором ряду полки. Корешки книг первого ряда были отлично видны (издания стояли тесно), но за ними зияли дыры пропаж. Папаша стащил у меня несколько книг! В том числе и Лема, и «Противостояние» Кинга! Я даже не знал, какой книги мне жальче всего. В бешенстве я сидел за столом и кулаками стучал по столешнице. Едва только отец пришёл с работы и разделся, я вылетел к нему и заорал:

-Верни мои книги! Ищи где хочешь!!

-Какие книги? – Отец сделал вид, что не понимает, о чём речь.

-Которые у меня украл!

-Ты что, охренел? – До меня донеслись пивные пары.

-Возвращай книги! – Меня чуть ли не трясло от бешенства.

-Что у вас случилось? – Обеспокоенная мама вышла из кухни.

-Этот… этот… – Я всё же удержался, отца не обозвал. – Этот… спиздил мои книги!

-Ах ты сучонок, на отца лезть начал?! – Ответствовал отец. – Да я тебе сейчас! Я тебя научу уважению, говнюк!

-Саша, Саша, не надо! – Закричала мама и сунулась было к отцу.

-С-сука, не лезь ты тут! – Мама тут же получила кулаком по лицу.

-Ты, урод! – Закричал я. – Перед матерью извинись!

-Да ты у меня сейчас! – И отец меня ударил в глаз. Точнее, метил в глаз, но не попал.

Зато мои удары в корпус и голову достигли цели. Результат был фантастическим: отец только и отлетал от меня, я оказался безусловно сильнее. Затем я попросту выкинул его за дверь. Не то чтобы я действовал в полном ослеплении ярости, но близко к тому. Папаша по мне ни разу не попал. Уже с лестницы он мне крикнул:

-Дождешься!

-Только сунься!

Он сунулся – с бутылкой в руке. В результате он порезал себе руку, а лестничная клетка покрылась осколками. Затем папаша ушёл.

Отец проболтался на улице 3 часа. Тем временем дома у меня состоялся жёсткий разговор с матерью:

-Сынок, ведь это же твой отец! – Плача, говорила мама.

-Мне на это дерьмо наплевать! Больше он вякать не будет! Дома будет сидеть тише воды, ниже травы! А если ты хочешь, чтобы он продолжал над тобой издеваться, то чтобы я этого не видел! Мне твой мазохизм надоел! Ходи с ним в гараж, когда тебе не терпится от него получить. Там и кайфуй от избиений! А дома – пусть только он хоть что пискнет! И меня ты не остановишь, мама. Если он опять полезет – опять получит в морду, но уже по-настоящему. Простыми ушибами не отделается, будет переломы лечить! Уж ты ему это тоже объясни!

-Сынок, но ведь…

-А раз ты спишь и видишь, чтобы он тебя бил, организуйте садо-мазо клуб где-нибудь вне дома! Я сказал! – И я удалился в свою комнату.

Я лёжа читал книгу и ждал отца: не все акценты были расставлены. Папаша вернулся, прошёл в ванную, потом на кухню, они о чём-то начали говорить с мамой. Я к ним присоединился и повёл ту же жёсткую линию:

-Папендель, ты всё понял? Ещё раз ты хоть слово тут вякнешь, ещё раз пискнешь, что котлеты не три раза, а два прокручены, ещё хоть что-нибудь – и в больнице окажешься! – Я навис над сидящим отцом, положив левую руку на спинку кухонного уголка и тем самым перекрыв ему возможность встать. – А книжки чтобы в течение недели стояли на полке. – Приказал я. Вот теперь всё было сказано!

После этого случая отец притих. Книги мои он через несколько дней вернул. Я почувствовал себя в доме хозяином: при мне (уж не знаю, как обстояло дело в моё отсутствие) отец первое время после столкновения не смел не то что руку на мать поднять, а даже и голос повысить. Он, впрочем, раза два с пьяных глаз срывался, пытаясь восстановить себя в правах. Для него это закончилось плачевно: один раз я увернулся от удара так, что отец со всей силой влепил кулак в стену и сломал костяшки пальцев, а другой – просто схватил его за нос вытянутой рукой. А так как руки у меня оказались длиннее, да и сам я перерос отца, то он по мне достать не мог, тем более что между нами стол оказался. Этот действенный прием я вычитал в какой-то книге.

-Воспитала мне врага на шею! – Заорал он тогда матери. – Отца родного сын не жалеет!

А мне в тот момент пришло в голову, что мы с отцом похожи на двух волков в стае – один постарел и ослабел, и вот сильный зубастый самец подмял его под себя… Нельзя сказать, что я этим гордился. Я понимал ненормальность такого положения в семье. Напряжение не уменьшилось, но оно было тихим, хотя иногда выплёскивалось. Вспоминается такой случай.

Я пожарил картошку с луком и грибами, дождался родителей, и мы сели есть.

-Я ненавижу картошку с луком! Зачем ты туда положила лук?! – Заорал было отец. – Я не буду это есть! Только продукты испортила! Дура!

-Картошку жарил я, а не мать. Не хочешь, ходи голодный.

-Я эту дрянь не буду жрать!

-И не жри. – Я стал есть.

Отец выскочил из кухни. Мать, против моего ожидания, за ним не побежала. Мы с ней поужинали и разошлись по комнатам. Отец совершил необычные для него поступок – сам себе приготовил еду, и во время этого процесса я не слышал ни мата, ни нарочитого шума.

Конечно, отцу было тяжело осознавать своё новое положение и тем более мириться с ним. Дома было неуютно. Поэтому, поступив в институт, я перешёл жить к деду. Это не примирило меня с родителями, я просто нашёл для себя наиболее выгодное положение. С дедом мы жили душа в душу. Он много рассказывал мне о бабушке, которую я не помнил. Словом, из дома я сбежал. Как там было дело в моё отсутствие – меня не особенно волновало. Что мог, я сделал.

Семья родителей, несмотря на все старания мамы, распалась. Отец ушёл жить к сотруднице. Правда, он хитро ушёл: грязные свои вещи оставил у матери, унёс чемодан чистой одежды. У любовницы он прожил неделю, потом принёс матери свои грязные шмотки и взял выстиранные. Так он и ходил туда-сюда. Я сначала об этом не знал – мать скрывала и уход отца, и его возвращения. Выяснилось всё это случайно: я столкнулся дома с отцом, когда он напихивал в большую сумку чистые вещи.

-Мы с матерью больше не живём. – Сказал он мне.

-Давно?

-Три месяца.

-А что за вещи ты берёшь?

-Она мне их постирала, я и забираю.

-А в ванной что за тряпки?

-Это стирать надо.

-И мать их тебе стирает?? – Я был потрясён.

-А что?

-У тебя и ключ есть?

-Есть.

-Ну ты и сволочь же, папендель… – Сказал я с душой. Я не знал, что и подумать. Как? Он ушёл и каждый раз таскается сюда, используя мать как прачку?? Когда отец собрал сумку, я сунул ему и пакет с грязным бельём, а ключ отобрал. Отец пытался протестовать, но что он мог со мной поделать? Выпроводив его, я отправился в магазин и купил новый замок. К приходу матери я его поставил.

-Мама, ну как ты могла?? Ты что, прачка, его обстирывать??

-Ты не знаешь, что такое одиночество!

-А с ним ты не в одиночестве! – У меня слов не было. – Вот тебе ключ. Если ты ему сделаешь копию, то упадешь в моих глазах ниже подземного перехода.

Я не уверен, что мать впоследствии не сделала для отца дубликат ключа. Но меня это уже не касалось: пусть делают, что хотят. От родителей я оторвался. Мать мне по-прежнему жалко, хотя к этому чувству примешивается и осуждение. Что касается отца, то он для меня вообще не существует.

Словом, родители свое семейное счастье профукали, а детство мое сделали невыносимым.

 

Впрочем, благодаря такому своему детскому опыту я уже в юности сделал такие выводы, до каких кое-кто и в тридцать не может дойти. Я, не имея милого уютного дома у родителей, мечтал создать свой. Семья для меня – нормальная семья, а не то недоразумение, которое соорудили родители – стала высшей ценностью. Одна моя приятельница как-то заметила мне, что это – женское восприятие, а никак не мужское. Допускаю. Но уж точно не хочу, чтобы мои дети пережили то, что я в детстве: ощущение отсутствия «своей крепости», состояние незащищенности, постоянные нервотрёпки. Когда я сейчас вспоминаю своё детство, когда я вижу в автобусе семью обозлённых друг на друга родителей с ребёнком, мне хочется в голос заорать:

-Опомнитесь! Вы же калечите своё собственное чадо! Вы же растите в нём ненависть к себе!