Уважаемые члены жюри и участники литературного портала. Представляю на конкурс "Вся королевская рать" в номинации "Проза" отрывок из своей книги "Родные лица" (глава пятая "Писательский дом")

 

Арская Н.А. (Псевдоним Елена Петрова)

 

ПИСАТЕЛЬСКИЙ ДОМ

 

1

 

В конце 20-х годов, скорее всего в 1929 г., дед и бабушка из Харькова переезжают в Москву и временно живут в доме, как бабушка говорила, у застройщика - где-то в том месте, где сейчас находится гостиница "Россия". Они ждут, когда в проезде Художественного театра (или, как мы чаще всего говорили, проезде МХАТа) закончится строительство второго* дома для писателей (сначала дом был кооперативный). В 1931 г. они въезжают в него в числе первых новоселов.

"Литературная газета" сообщала 11 июля 1932 г.: "Дом в пр. Художественного театра строили еще в 1929 - 30 гг. Строители - Жилстройкооп им. Красина и жилкомиссия ФОСП - полностью получили ассигнованную сумму - 500 тыс. руб. Въезд жильцов начался с середины 1931 года. Больше 40 писательских семейств были размещены в этом доме. Писатели получили жилплощадь, но… до сих пор во многих квартирах жильцы лишены возможности пользоваться балконами, вода к 7-му этажу не доходит, двор не расчищен, не асфальтирован. Лифт начал функционировать лишь на прошлой неделе".

Дом этот довольно странный по конструкции. Если на него посмотреть сверху, то он представится нам в виде буквы Т. Одна его часть фасадом выходит на проезд Художественного театра. Квартиры здесь - двухкомнатные, кухни - маленькие и без окон, ванные комнаты вообще не были предусмотрены, и жильцам потом самим пришлось отгораживать место в коридоре и устанавливать ванны. По рассказам старожилов, после окончания строительства дома его архитекторов и главного прораба обвинили во вредительстве и отдали под суд.

Другая часть дома перпендикулярно примыкает к первой и находится во дворе. Из-за холмистости места этот дом стоит на площадке и, чтобы попасть

туда, надо подняться по широкой, крутой лестнице. Квартиры здесь - трех- и четырехкомнатные, в них - большие кухни, большие ванные комнаты, широкие коридоры.

Вводили дом в эксплуатацию по частям. Сначала заселили первый подъезд с четырехкомнатными квартирами. Так как в Москве было много писателей, остро нуждающихся в жилье, то в них размещали, как правило, по две семьи. Те же, кто мог еще подождать, получили потом, хотя и не удобные, но отдельные квартиры во втором подъезде.

В этот писательский дом во МХАТе переехали поэты и писатели: Михаил Светлов, Николай Асеев, Василий Ильенков, Эдуард Багрицкий,

________

* Первый кооперативный дом Всероссийского Союза советских писателей был построен раньше на ул. Фурманова, 3/5; дом этот не сохранился.

 

Борис Агапов, Лидия Сейфуллина, Михаил Голодный, Марк Колосов, Юрий Олеша, , Александр Малышкин, Вера Инбер, Иосиф Уткин, Яков Шведов, Джек Алтаузен, Николай Огнев, Корнелий Зелинский и др. Все они когда-то принадлежали к разным литературным течениям. Так, Зелинский, Инбер, Агапов, Багрицкий входили в группу конструктивистов, Малышкин и Огнев - в группу "Перевал", Асеев - футуристов и лефовцев. Светлов, Голодный, Уткин, Колосов, Шведов, Алтаузен считались комсомольскими поэтами. В начале творческого пути кое-кто из них входил в Пролеткульт, например, Светлов, который в 1920 г. присутствовал в качестве делегата от Екатеринослава (ныне Днепропетровск) на 1-м Всероссийском совещании пролетарских поэтов. Потом большинство писателей стали членами РАПП.

Жили в нашем доме, правда, не знаю в какие годы, соратники деда по петроградскому Пролеткульту - А. Гастев и В. Кириллов.

В числе очередников на дом состоял и Владимир Маяковский, но он не дожил до этого дня. После его смерти здесь обещали квартиру Брикам109. Об этом есть запись в дневнике Лили Брик: "Сегодня выяснилось, что нам все-таки дадут квартиру в Камергерском" (2 декабря 1930 г.), однако из этого, видимо, ничего не вышло.

 

Дед получил ордер на две комнаты в коммунальной квартире (№ 1) на втором этаже. Кто были наши первые соседи, не знаю. Очень быстро они стали размениваться, и вместо них въехала бывшая жена венгерского писателя Антала Гидаша - Любовь Альбертовна Липпай с новым мужем, венгерским композитором (кажется, Сабо), и малолетней дочерью от первого брака Софьей. Венгры жили и в квартире напротив - семья писателя Беллы Иллеша. Все они бежали из своей страны от преследований властей.

Прямо над нами жила семья писателя Василия Павловича Ильенкова, с женой

которого Елизаветой Ильиничной бабушка была очень близка. Я хорошо помню его - высокий, всегда спокойный, с немного детским выражением глаз из-за стекол очков. У Ильенковых было двое детей - сын Вальдек и дочь Ида. С Вальдеком дружил мой отец, а во время войны Вальдек и моя мама оказались вместе в эвакуации в Ашхабаде.

Василий Павлович был очень честный и порядочный человек. Сейчас уже мало кто помнит, что у него на даче в Переделкине долгое время жил поэт Николай Заболоцкий, вернувшийся из ссылки. Было это уже после войны, время немного изменилось, но в людях еще жил страх от репрессий 37-го, и не все писатели, особенно соседи по даче, одобряли поступок Ильенкова. Это был именно поступок, который много лет спустя повторили Растропович110 и Вишневская111, приютив у себя на даче опального Солженицына112. И кто знает, если бы ни Василий Павлович и его доброе сердце, написал бы Заболоцкий после ссылки столько замечательных стихов.

На шестом этаже жила семья известного поэта Эдуарда Багрицкого. Когда они сюда переехали, Эдуард Георгиевич был уже сильно болен астмой. Если в доме не работал лифт, и ему приходилось подниматься пешком по лестнице, то весь подъезд слышал, как он тяжело дышит, останавливаясь на каждом этаже и громко кашляя.

В нашем же доме жила семья писателя Юрия Карловича Олеши, автора знаменитого романа "Три толстяка". Жена Олеши Ольга и жена Багрицкого Лидия были родными сестрами и до замужества носили фамилию Суок, которую Олеша потом использовал в сказке "Три толстяка". Третья их сестра, Серафима, была замужем за поэтом Владимиром Нарбутом, но они жили в другом месте, в Курсовом переулке.

 

В молодости Серафима пользовалась огромным успехом у мужчин. В своем нашумевшем романе "Алмазный мой венец" Валентин Катаев называет ее "дружочек". Одно время она была гражданской женой Юрия Олеши, потом ушла от него к Нарбуту и назад от Нарбута к Олеше, в 1922 г. она все-таки стала супругой Нарбута, потом - Николая Харджиева, близкого друга Мандельштама и Ахматовой, а еще позже (в 1956 г.) - Виталия Шкловского. Олеша в конце концов женился на ее сестре Ольге. Так тесно переплелись судьбы сестер Суок и друзей-писателей.

В юности Олеша и Багрицкий очень дружили. В их компанию еще входил Валентин Катаев, посвятивший своим друзьям ряд произведений, среди которых, кроме "Алмазного моего венца", - "Безумный Эдуард", "Трава забвения", "Вертер" и другие. Жили они в Одессе, и там ко всем троим пришел первый успех. Спустя годы Катаев оставил в альбоме113 поэта Алексея Крученых такую запись: "Нас в Одессе было трое "популярных" поэтов: Багрицкий, Катаев, Олеша. На этой тройке Одесса и въехала в Москву". Действительно, до войны и после они были в стране самыми модными писателями. Славились они также своими одесскими шутками и юмором.

Широко известен случай с розыгрышем по телефону Олешей Булгакова. Михаил Афанасьевич, удрученный тем, что его нигде не ставят и не берут на работу в Художественный театр, написал письмо Сталину, чтобы ему разрешили уехать на Запад. Близкие друзья знали об этом нелегком шаге опального писателя. Знал и Олеша. 1 апреля он решил его разыграть, позвонил ему домой. Булгаков сам подошел к телефону. Олеша с грузинским акцентом сказал ему: "Сейчас с вами будет говорить Сталин". Однако Булгаков узнал Олешу и послал его куда подальше. Тут опять раздался звонок. Булгаков идет к телефону и слышит ту же фразу: "Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин". Булгаков, думая, что опять его разыгрывают друзья, выматерился и бросил трубку. Но это, действительно, был звонок из Кремля, и смущенный писатель стал отвечать на вопросы Сталина.

Олеша на старости лет сильно пил и ходил по знакомым, выпрашивая деньги. Приходил он и в наш дом (он потом жил в Лаврушинском переулке*) - маленький, небритый, лохматый. Я его несколько раз встречала у бывшей домработницы Багрицких - Маши. Та, хоть и журила его для приличия, что он совсем опустился, жалела его, кормила и неизменно давала требуемую сумму. Конечно, денег он никогда не возвращал.

Бабушка и моя мама хорошо знали всех трех сестер Суок. Мама училась в одном классе с Севой и, бывая у Багрицких, часто заставала там шумное общество поэтов и художников, где всегда присутствовали Ольга и Серафима, а

иногда и их мужья. Ольга была художницей, одевалась с большим вкусом, вызывая зависть у Севиных одноклассниц. Во время войны мама и Олеши окажутся вместе в эвакуации в Ашхабаде, и мама в своем дневнике будет очень тепло писать о них.

 

Вместе с Багрицкими жила семья поэта Марка Колосова. Багрицкий и Колосов оказались в одной квартире не случайно. Колосов вспоминал впоследствии: "Прошло 5 лет после нашей первой встречи, и неожиданно мы очутились совсем рядом - соседями в общей квартире Дома писателей в пр. МХАТа.

Три года, что мы жили по соседству, самый зрелый период жизни и творчества Багрицкого.

_____________

* Некоторые писатели, когда СП стал строить новые дома, уехали из нашего дома.

 

Я не бывал у него в Кунцеве*, редко бывал в Покровке** с того памятного вечера.

И вдруг летом 1930 г. приезжает ко мне. Тогда выстроили 1-ю секцию писательского дома в пр. МХАТа - 14 четырехкомнатных квартир. В каждой предполагалось поселить по две семьи. Не знаю, кто надоумил Багрицкого ехать ко мне с предложением стать его соседом. Помню, он был очень взволнован. Тяжело дыша (у него была астма), начал объяснять цель своего приезда.

- Видишь ли, - смущенно-торопливо говорил он, - я человек простой, без церемоний, но ты понимаешь… правила так называемого квартирного этикета! Боюсь, что мой утренний облик может шокировать дам. И вообще это невыносимо - все время быть настороже, как бы не нарушить какое-нибудь правило светской вежливости в коммунальной квартире. Мне сказали, что ты тоже простой, и жена твоя простая, как моя Лида. Так что мы очень просим вас стать нашими соседями.

Надо сказать, что за 3 года совместной жизни наши семьи не только ни разу не поссорились, но я не помню ни одного недоразумения, ни малейшей точки на общеквартирном небосклоне".

 

Мой отец и сын Багрицкого Сева дружили с детства. Ребята из нашего дома ходили к Багрицким смотреть рыб, которых разводил Эдуард Георгиевич. Весь подоконник и полки в кабинете поэта были заставлены большими и маленькими аквариумами. В них плавали редкие по красоте рыбы, которых Багрицкий доставал разными путями. Питались рыбы циклопами - маленькими водоплавающими существами. А добывала их на Чистых прудах домработница Багрицких Маша.

 

Эта Маша - Мария Степановна Брагина жила у Багрицких очень давно, была им предана и разделила впоследствии со своими хозяевами все выпавшие на их долю испытания. Она одна воспитывала Севу, когда он остался без родителей:

______________

* В Кунцеве Багрицкие жили до переезда в проезд МХАТа.

** На Покровке (Покровском бульваре) находилось общежитие журнала "Молодая Гвардия". Туда однажды приезжал Багрицкий и, встретив в коридоре молодых поэтов, среди которых были М. Светлов, М. Голодный и М. Колосов, читал им свои стихи.

отец умер, а мать отправили в ГУЛАГ. Сева тогда о ней написал в стихах:

Никогда никому ничего не дарил,

Никого не любил я с 15-летия.

С полоумной старухой остался один.

Этой страшной колдуньей обут и одет я.

Маша пережила и Севу, погибшего на фронте, и вернувшуюся из лагеря Лидию Густавовну. Жила она еще и в мое время, занимая одну из бывших комнат Багрицких (после войны Лидия Густавовна получила квартиру в другом доме). Одевалась Маша во все черное, волосы у нее всегда были растрепаны, поэтому она походила на колдунью. Все ребята из нашего дома ее боялись, кроме меня, - моя бабушка, по старой памяти, опекала эту старую, одинокую женщину, к тому времени совсем ослепшую. Когда меня посылали в магазин, я должна была зайти к Маше (я ее называла баба Маша) и спросить, не надо ли и ей что-нибудь купить.

Эта страшная на вид старуха на самом деле была доброй и ласковой. Все, что у нее оставалось, - это воспоминания о семье Багрицких. Когда я к ней приходила, она старалась меня подольше удержать и поговорить о прошлом, хотя все, о чем она рассказывала, я знала уже наизусть. Больше всего мне нравилась история о том, как маленький Севка чуть не стал сыном других родителей. Случилось это еще в Одессе. Багрицкие тогда бедствовали и сняли по дешевке антресоли в большой коммунальной квартире. Севе было всего несколько месяцев. Однажды родители ушли, оставив спящего малыша одного. Сева проснулся и стал плакать. Его услышали молодые бездетные супруги. Они поднялись на антресоли и увидели в корзине малыша, лежащего на соломе и завернутого в тряпки. Решив, что это подброшенный кем-то ребенок, супруги взяли его к себе. Севку вымыли, завернули в красивое одеяло с кружевами, положили в чистую постель. Вернувшись домой и не найдя в корзине сына, Эдуард и Лида стали его искать по всему дому, пока не обнаружили у молодоженов, где он лежал, по выражению бабы Маши, что "тот принц". Ребенка водворили обратно в корзину, гордый Эдуард приказал снять с него "всю барскую красоту" и завернуть в прежнюю одежду.

А уж, как Маша любила рассказывать про проделки Севы, который рос маленьким бандитом при полном поощрении обожающего его отца. Всматриваясь своими слепыми глазами в пустоту, старая няня как будто воочию видела своего любимца. Помню еще один ее рассказ - про поэта Владимира Нарбута, о котором моя бабушка говорила, что он был когда-то в Союзе писателей большим человеком. Но только не для Севы. Однажды Сева что-то рисовал, макая ручку в чернильный пузырек. Нарбут стал приставать к нему с советами. Недовольный таким вмешательством в свой творческий процесс, Сева вскочил и вылил чернила на брюки своего дяди. Однако всех возмутил не столько Сева, сколько Эдуард, даже не пожелавший наказать сына и не скрывавший озорной улыбки.

Все наши разговоры с бабой Машей, в конце концов, сводились к рыбам, потому что в них речь шла уже о ней самой.

- Вот не поверишь, - говорила она почти шепотом, приближая ко мне вплотную свое сморщенное, как печеное яблоко, лицо, - аквариумы в этой комнате стояли до потолка. А рыбы были все непростые - с двойными хвостами, с огромными головами, красные, золотые, светящиеся. Эдя мог любоваться ими часами…

- Баба Маша, - невинно спрашивала я каждый раз, - а правда, что Вы ходили

на Чистые пруды ловить корм для рыб?

- Ходила, еще, как ходила. Эдя просил. Ели эти рыбы знаешь что - стеклопов.

- Баба Маша, циклопов.

- Я и говорю стеклопов. Вот и просит меня Эдя: "Сходи, Маша, на Чистые пруды за едой, а то помрут". А я страсть, как не любила туда ходить. Народ увидит у меня в руках сачок и начинает около меня гужеваться, мальчишки смеются, дразнят. Я говорю Эде: "Больше ходить не буду. Не мое это дело на посмешище выставляться". А он сникнет так в лице - знает, Севку не допросишься. Ну, и тащусь туда, на эти пруды, считай через всю Москву - путь-то не близкий. Зато приду домой, Эдя рад, улыбается, своим гостям говорит: "Вот кормилица рыб".

- Баба Маша, расскажите про попугая!

- А что про него рассказывать? Злющий он был, хотя и умный, говорящий. Эдя любил с ним дурака валять: скажи, мол, то, скажи, мол, это. Вот он и орал - то "Ура!", а то такое отчебучит, что перед людьми стыдно. Мне командовал: "Машка, иди за стеклопами". Я разозлюсь, накину на клетку платок, он замолчит, а потом еще хуже разъярепенится: "Дура, старая дура". Чистое наказание. Одной поэтессе пряжку на туфле раздолбил, та со страху кричать. Тогда Эдя и решил от него избавиться, отдал в соседний подъезд Светлову".

Про попугая Багрицкого я слышала и от других наших жильцов. Вообще в нашем доме любили живность, и истории о них переходили из поколения в поколение. У писателя Бруно Ясенского, например, жили два орла. Летом они гуляли на карнизе окна, привязанные за веревку. Однажды один орел запутался и повис вниз головой, отчаянно вскрикивая и трепеща крыльями. Кто-то из соседей услышал птичий клекот и побежал к Бруно. Хорошо тот оказался дома, и орла удалось спасти.

У поэтессы Веры Инбер было несколько поколений такс. Целая династия Кингов!

У нас тоже долгое время жила черепаха, которая была страшно хитрющей, что ее, в конце концов, и погубило. Это, казалось бы, ленивое и безучастное ко всему существо любило путешествовать и при каждом удобном случае старалось улизнуть в запретное место - в коридор или на балкон. За ней нужен был глаз да глаз - как она чувствовала, что люди перестают за ней следить, уму непостижимо. Однажды черепаха пропала. Обыскали всю квартиру - нигде нет. Решили, что она уползла через входную дверь на улицу. Однако вскоре ее обнаружили соседи в квартире напротив. Она сидела у них в коридоре около входной двери и ждала момента, чтобы выползти на лестничную площадку и вернуться домой. В другой раз она уползла на балкон, разворошила каким-то образом поставленные специально для нее заграждения и свалилась вниз. Отец в тот момент был дома и услышал крики во дворе. Он сбежал вниз и увидел на асфальте черепаху - панцирь ее раскололся, его любимица была мертва. С тех пор в нашей семье животных не заводили.

 

На последнем этаже в одной из квартир жил писатель Борис Агапов. Борис Николаевич был в числе писателей, которые после войны по решению Политбюро КПСС и лично Сталина ездили в Японию, чтобы ознакомиться там с обстановкой и осветить проходивший процесс над военными преступниками. Об этой и других послевоенных поездках он написал книгу "Шесть заграниц". Уже после его смерти жена Агапова, Нонна Алексеевна, сумела в 1980 г. ее переиздать и подарила бабушке книгу с такой надписью: "Дорогой Анне Михайловне на память о годах, прожитых под одной крышей. С уважением Н.А. Агапова".

То же самое могли бы сказать и Асеевы - Николай Николаевич и Ксения Михайловна, с которыми бабушка была знакома очень тесно. Николай Николаевич, так же, как Багрицкий, страдал астмой. Играя во дворе детьми, мы часто видели, как он с трудом поднимается по нашей крутой лестнице на площадку, задыхается и мучительно кашляет. Если ему было совсем плохо, он просил кого-нибудь из ребят подняться на седьмой этаж и позвать Ксению Михайловну. Испуганная Ксана быстро спускалась вниз и крепко его обнимала, как будто хотела перенять его страдания.

Иногда он выходил гулять в наш внутренний дворик, сидел на скамейке или ходил по кругу вокруг клумбы. Общался он и с нами, детьми. Подзывал к себе, спрашивал, что мы читаем, любим ли стихи, рассказывал о Маяковском, Тютчеве, Гоголе. Мы его внимательно слушали, кто из интереса, а кто из вежливости. Лично мне было все интересно, так как ни в школе, ни в учебниках об этом даже не упоминалось.

Любил он устраивать нам экзамены - а ну, посмотрим, чему вас учат в школе, читал отрывки из стихотворений и спрашивал, кто их написал. Наши знания были не на высоте. Много лет спустя подобные "экзамены" устраивал нам в университете преподаватель литературы Иванов. Звучали все те же Пушкин, Блок, Тютчев, Маяковский, Хлебников, и, увы, знания студентов тоже оставляли желать много лучшего.

С поэзией самого Николая Николаевича я в молодости не была знакома. После его смерти Ксения Михайловна дала мне почитать его книгу "Зачем и кому нужна поэзия?". Я проглотила ее в один миг и бросилась читать стихи Николая Николаевича - они оказались чудесными, особенно его лирика. Остается сожалеть, что для большинства моих современников он так и остался в тени Маяковского.

Я была у Асеевых несколько раз, последний, когда Николай Николаевич уже лежал при смерти в больнице. Встретив на лестнице Ксению Михайловну с тяжелыми сумками, я предложила ей помочь. В квартире было явное запустение. Дверь в кабинет Николая Николаевича была открыта, на столе стояла пишущая машинка с заложенным листом бумаги, а за ней - большая фотография Маяковского. У меня сжалось сердце. Как давно это было - Маяковский, Асеев, знаменитые строки Владимира Владимировича:".. есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя"*. И вот последний могикан уходил из жизни…

Ксения Михайловна была одной из пяти сестер Синяковых, в которых в молодости, как и в сестер Суок, влюблялись поэты. Каждая из них была по-своему интересна - Мария занималась живописью (впоследствии известная художница - Мария Синякова), Надежда и Оксана - музыкой. Раньше они жили в Харькове, у

_____________

* Из стихотворения В. Маяковского "Юбилейное" (1924 г.).

них дома постоянно собирались интересные люди - поэты, художники, музыканты. В Харькове Асеев и познакомился со своей будущей женой. Они тогда жили в селе Красная поляна, ходили по лесам в хитонах, поражая окрестных жителей своей независимостью и эксцентричностью. Во всех сестер поочередно был влюблен Хлебников, в Надю и Марию - Пастернак, в Марию - Бурлюк, в Оксану - Асеев. Пастернак посвятил Надежде любовные стихи "Поверх барьера". Еще одна сестра Вера стала женой писателя Гехта.

В молодости Ксана была настоящей русской красавицей - с голубыми глазами, с длинными русыми косами. Асеев посвятил ей много прекрасных строк:

Я каждый день, проснувшись, долго думаю

При утреннем рассыпчатом огне,

Как должен я любить тебя, звезду мою,

Упавшую в объятия ко мне.

И вот вокруг этого божества, спустя какое-то время после смерти Николая Николаевича, стали усиленно ходить слухи, что у нее роман, любовь с художником, который был в два раз моложе его. Этот художник был не кто иной, как известный в московских кругах пьяница и дебошир Анатолий Зверев. Я хорошо помню историю их знакомства. Однажды зимой он проходил с кампанией друзей по нашей улице, поскользнулся и подвернул ногу. Кто-то вспомнил, что в писательском доме живет "добрая душа" Ксения Михайловна Асеева, и Зверева привели к ней, заверив, что на следующий день его заберут. Скорее всего, это был трюк, чтобы пристроить бездомного художника. Через три дня Ксения Михайловна взвыла от его лексики и постоянного требования алкоголяи. Бабушка, увидев его, пришла в ужас - на диване лежал грязный, заросший дикарь, размахивал руками и время от времени что-то выкрикивал. Конечно, его никто не собирался забирать, и он прожил у нее довольно долго. Однажды он куда-то вышел. Ксана вызвала на помощь бабушку, и они целый день держали оборону, не открывая ему дверь. Соседи вызвали милицию, его увезли в отделение, но вскоре он опять вернулся под дверь к Ксане, крича и плача, что не может без нее жить. Стыдясь соседей, Ксана пустила его в квартиру. Летом она увезла его на дачу. Там он меньше пил, много рисовал - натюрморты, женские портреты, Ксану, свои автопортреты. В Москве он снова стал жить у нее, и так было до последних дней Ксении Михайловны.

А к Звереву спустя десятилетия пришла слава. Его стали называть гениальным художником, русским Ван Гогом114, виртуозным портретистом, символом свободного "неофициального искусства". Художник Роберт Фальк115 сказал о нем: "Каждый мазок кисти - сокровище. Художник подобного масштаба рождается раз в сто лет". Вот это, наверное, и увидела в нем Ксана, и, сознавая свою историческую миссию, терпела его выходки и обывательские сплетни. Теперь выставки Зверева проходят довольно часто (правда, в коммерческих, а значит, дорогих выставочных залах), и солнечные портреты Ксении Михайловны занимают в них видное место.

Асеевы жили во втором подъезде. Там у нас были еще одни хорошие знакомые - писательница Лидия Николаевна Сейфуллина и ее сестра Зоя Николаевна - Зоенька, как ее звали родные. Особенно тесно бабушка с ними сошлась, когда у наших соседей по квартире стала снимать комнату дочь Зои Николаевны - Н.Р. Пентюхова*116.. Две сестры, муж Зои Николаевны врач-отоларинголог Рафаил Маркович Шапиро и их многочисленная семья - были милые, простые и сердечные люди. Сестры были родом из татарской семьи. Отец их принял православие, получил сан священника и служил в русской церкви. Они долго жили в Сибири, Лидия Николаевна, работая в сельской школе, хорошо изучила жизнь деревни и характер сибиряков, особенно женщин. Они и стали главными героинями ее творчества. В 20-х годах ее повести "Виринея", "Перегной", "Правонарушители", "Каин-кабак" были очень популярны. В наш дом она переехала из Ленинграда вместе с мужем, тоже писателем, Валерьаном Павловичем Правдухиным, но в 1937 г. он был репрессирован и расстрелян. Лидия Николаевна пригласила своих родных переехать в Москву и поселиться у нее - кому в нашем доме, а кому - на даче в Переделкине. Замуж она больше не выходила.

Сейфуллина была маленького роста, полная, с короткой, мальчишеской стрижкой, челкой (под горшок) на лбу и огромными, во все лицо, глазами. Последние годы ее мучил нефрит, а еще больше сознание, что ее стали забывать как писательницу. Она начала сильно пить. Наверное, в душе она была одинока, несмотря на окружение близких. Она очень любила детей, часто приходила к нам навещать своих внучатых племянников (их у Н.Р. Пентюховой было двое), заходила и ко мне с гостинцами. Однажды я тяжело заболела. Пришел участковый врач, определил ревмокардит и вызвал скорую. Машины долго не было. Вдруг прибегает испуганная Лидия Николаевна - болезни детей она воспринимала, как конец света, садится около моей кровати и смотрит на меня с таким состраданием, что мне становится ее жалко. Я потом часто вспоминала эти минуты и ее большие, прекрасные глаза.

Через десять лет, когда на последнем курсе университета мне надо было написать дипломную работу, я выбрала тему "Повести Сейфуллиной 20-х гг.", решив воздать должное человеку, когда-то любившему меня. С интересом изучала я внутренний мир ее героинь. В них было многое от их автора - всем им не хватало простого женского счастья.

 

* * *

 

Среди писателей, живших в нашем доме до войны, были люди, о которых я мало что слышала, а литературные справочники о них или умалчивают, или дают скудные сведения, - Селивановский, Корабельников, К.Я. Горбунов, В.М. Бахметьев, М.И. Серебрянский, К. Л. Зелинский, Ф. Левин. О некоторых из них я так ничего и не нашла, а вот отдельные фамилии встретила в старых подшивках "Литературной газеты" и мемуарной литературе. Из материалов о Первом съезде советских писателей я узнала, что В. Бахметьев и К.Я. Горбунов вошли в состав первого правления Союза писателей, а Бахметьев - еще и в Президиум правления*.

В "Литературке" 30-х годов мне постоянно попадались критические статьи Селивановского, Зелинского, Левина, Горбунова. Таким образом, оказалось, что в нашем доме проживало много литературных критиков. О Селивановском, например, вспоминает, со свойственным ей сарказмом, Надежда Мандельштам: "В редакцию ("Московского комсомольца", где тогда работал поэт. - Н.А.) пришел рапповский критик Селивановский. Ему поручили отыскать Мандельштама и сказать ему, как его на данном этапе расценивает РАПП. Оказывается, что РАПП относится к Мандельштаму настороженно: наконец-то он стал советским человеком (иначе: служит в газете), но почему-то не написал ни одного стихотворения, то есть не продемонстрировал сдвигов в своем сознании. Я никогда не видела Мандельштама в таком бешенстве. Он окаменел, губы сузились, глаза уставились на Селивановского… Селивановский, один из самых мягких из рапповской братии, вероятно, подумал, что Мандельштам опасный сумасшедший… ".

А вот Корнелий Зелинский активно проявил себя в нападках на Пастернака в 60-х годах, когда в Союзе писателей началась кампания в связи с изданием за рубежом романа Бориса Леонидовича "Доктор Живаго"117 и присуждением ему Нобелевской премии118. 5 января 1957 г. в "Литературной газете" появилась статья Зелинского "Поэзия и чувство современности", где он резко осуждал Пастернака, а на общем московском собрании писателей, поставившем вопрос об исключении Пастернака из Союза писателей, он не только поддержал это предложение, но сказал, что в союзе вообще нужно провести "очистительную работу". Писательница Лидия Чуйковская в "Записках об Анне Ахматовой" рассказывает о поведении Зелинского в отношении писателя Вячеслава Иванова и доносах на того.

После войны моя бабушка дружила с семьей М.И. Серебрянского - его женой Анной Наумовной и дочерью Галей. Его фамилию (он тоже оказался критиком) я встретила в переписке военного времени Лидии Николаевны Сейфуллиной с ее сестрой Зоей Николаевной Шапиро: "... Серебрянский попал в окружение. Оттуда вырвался с отрядом писатель Жига. О Серебрянском пока сведений нет". (22 февраля 1942 г.)119. Из литературных справочников я узнала, что Серебрянский ушел на фронт добровольцем и уже в 1941 г. погиб.

Были у меня на слуху фамилии еще ряда писателей - Кирьянова, Хачатрянца, Беленького, Коган-Ласкина. И вот снова нахожу упоминание об одном из них - Якове Самсоновиче Хачатрянце (и этот был критиком) - в военной переписке Сейфуллиной и ее сестры. Он оказался их соседом по этажу и давним другом. Во

________________

* В 1934 г. , в канун Первого съезда советских писателей, все наши жильцы дружно вступают в только что созданный Союз советских писателей. Информация о приеме в Союз ежедневно публикуется в "Литературной газете". Затем проходит съезд, который избирает первое правление СП. Из нашего дома в него вошли 7 человек: Асеев, Бахметьев, Горбунов, Иллеш, Малышкин, Сейфуллина, Ясенский. Сейфуллина и Ясенский попали в президиум правления. Кроме того, Олеша был избран в ревизионную комиссию.

 

время войны и страшного голода Яков Самсонович помогал Сейфуллиной, "своей милой соседке", продуктами, а в день 20-летия ее творческой деятельности устроил Лидии Николаевне чествование у себя на квартире. "Вечером, - сообщает писательница сестре, - стол был накрыт у Хачатрянца… Там просторней и теплей (у него хорошая электрическая печка). На столе было много вина… Но еда - одни витамины. Нарезанные ломтиками мандарины (два посылаю), компот и хлеб… Я выпила два-три бокала на голодный желудок и вдруг заявила: "Я хочу спать". Меня посадили в кресло, подложили под голову подушечку, и я … уснула сидя. Первое, что я спросила сегодня у научной работницы, ночевавшей у меня, было: "Я не храпела?" Она ответила: "Вы спали, как ангел, совершенно безмятежно, но, несмотря на то, что вы уснули, перед спящей именинницей говорили такие-то и такие-то речи"… Ну, в общем, было очень хорошо…". (23 марта 1942 г.)

Среди первых новоселов нашего дома была и семья писателя (инициалов не знаю) Карпова, жена которого Евгения Николаевна (тетя Женя, Женюра) стала бабушкиной подругой на всю жизнь. А познакомились они так. Как-то бабушка, подходя к своему дому, видит - на балконе шестого этажа, еще не огороженном барьером, сидит молодая женщина, и, свесив ноги, беспечно ими болтает. Бабушка так испугалась, что стала ей махать руками, чтобы она немедленно прекратила это делать. Отважная альпинистка тоже стала махать руками, показывая, что сейчас спустится вниз, и чтобы бабушка ее подождала. Это и была Евгения Николаевна. Они быстро подружились, хотя оказались совершенно разными по характеру: тетя Женя - всплеск эмоций, бушующие страсти, ураган, во время которого все рушилось; бабушка - само спокойствие, доброта, надежное плечо, к которому можно прислониться в трудную минуту. Своих детей у тети Жени не было, и она очень любила моего отца - он так и называл ее "мама Женя".

Евгения Николаевна была одной из первых выпускниц Академии красной профессуры, большая умница, интереснейший собеседник - мне казалось, что она знает абсолютно все, какой темы ни коснись. Родом она была из донских казаков. Ее отец, генерал Николай Краснов, служил до революции в Петербурге, и родилась она в Петербурге. Мать ее умерла при родах. Отец вскоре женился на молодой выпускнице Смольного женского института Ольге Александровне, которую родные звали мамукой, как это принято у казаков. Судьба генерала Николая Краснова мне не известна, про него никогда ничего не говорилось. Мамуку же в свое время постоянно таскали на Лубянку, чтобы выяснить, какое она имеет отношение к белому генералу П.Н. Краснову 120. Чудо, что она и тетя Женя уцелели.

Маленькой Жене в кормилицы взяли цыганку. Вот это цыганское молоко в сочетании с казацкой кровью и дали неуравновешенную, взбалмошную натуру. И внешне она была похожа ни то на цыганку, ни то на казачку - черные, смоляные волосы, огромные, слегка навыкате глаза, белые ослепительные зубы и смуглый цвет лица. А чего стоил томный, обволакивающий взгляд или легкое, как бы невзначай, покачивание плечами!

Тетя Женя была страшно влюбчивой, обожала обмениваться вещами: за какую-нибудь совершенно неинтересную кофточку могла отдать дорогое шерстяное платье или лучшие свои туфли. Так же, как и вещи, она часто меняла жилплощадь и не только потому, что в очередной раз выходила замуж (я знаю о трех ее замужествах) и переезжала к новому супругу, а просто из любви к перемене мест. В середине 60-х годов, после смерти мамуки, она переехала на Арбат. Арбат поменяла на свой любимый Ленинград, но вскоре выяснилось, что сырой климат Ленинграда для ее подорванного войной здоровья не подходит. Она пыталась вернуться в Москву, но смогла сделать обмен только на подмосковную Коломну, где также несколько раз меняла адрес.

 

2

 

Наш дом был, конечно, особенный - люди здесь были знакомы не только по этажу или подъезду, но и по работе. Все они вращались в Союзе писателей, состояли в его секциях и партийной организации. Кто-то занимал ответственные посты в его органах, кто-то работал в его учреждениях и издательствах. Все дружно ходили туда на собрания и культурно-массовые мероприятия. Многие еще общались и на дачах в писательском подмосковном поселке "Переделкино"* или отдыхали в писательских домах отдыхах и санаториях. Писатели ходили друг к другу в гости, гуляли вместе во дворе, а уж поспорить и поговорить могли в любом месте - встретятся около подъезда два человека, начнут о чем-нибудь беседовать, а тут еще кто-нибудь подойдет, потом еще один, и вот уже собрался целый кворум (такие картины я часто наблюдала из окна и в свое время).

Однако это была одна сторона писательской жизни. Была и другая - скрытая, полная подводных течений и камней. В эти 30-е годы им всем вместе и каждому поодиночке пришлось пережить немало бурь, различных правительственных постановлений о писателях и литературных изданиях, террор 1937 г., аресты писателей, обсуждения и травлю своих коллег, в которые они все волей-неволей были вовлечены, входя в единый Союз. Об этом времени очень сложно говорить. Многие сейчас судят о нем, исходя из представлений сегодняшнего дня. А попробуйте взглянуть на него глазами его современников. Мне довелось перечитать много воспоминаний и протоколов различных собраний и совещаний, и я убедилась: нет имени - известного и неизвестного, которое не было бы втянуто в круговорот писательских терний. Недаром Пастернак, которого особенно усиленно критиковали в эти годы его собратья по Союзу, выступая за границей, на Конгрессе писателей в Париже121, возражал против всяческих объединений и организаций, хотя речь на конгрессе шла о противостоянии фашизма в Европе: "Я понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам сказать по этому поводу только одно. Не организуйтесь! Организация - это смерть искусства. Важна только личная независимость". Сам он в трагических условиях сталинского режима не раз был вынужден идти на сделку с собственной совестью. Когда шел процесс над троцкистами (Каменев - Зиновьев)122, в "Правде" было напечатано письмо "По поручению президиума Правления Союза советских писателей" с требованием о

_______________

* Переделкино - дачный поселок под Москвой, созданный для писателей в 1935 г. Дачи были государственными и давались писателям в пожизненную собственность. В настоящее время несколько дач, где жили известные писатели, стали мемориальными музеями - Пастернака, Чуковского и Окуджавы. Мемориальным является и переделкинское кладбище, где похоронены Пастернак и другие писатели. П.А. Арскому там предлагали дачу Ираклия Андронникова, который отказался от нее после самоубийства дочери. Дед тоже не захотел жить в этом доме.

 

расстреле этих бандитов, подписанное шестнадцатью советскими писателями123. Среди них стояло и имя Пастернака. А его панегирик Сталину, который он сочинил по заказу Бухарина124 в новогодний номер "Известий": "За древней стеной,// Живет не человек - деянье…//Он - то, что снилось самым смелым,// Но до него никто не смел"! Кстати, и сам Бухарин перед арестом написал поэму о Сталине и послал ее вождю, но это не спасло его от гибели.

Годы сталинского террора для писателей были, наверное, самые страшные по сравнению с другими слоями населения - рука устанет перечислять всех, кто погиб от руки этого узурпатора. Из нашего дома, насколько мне известно, были арестованы и расстреляны писатели Алексей Гастев, Валериан Правдухин, Владимир Кириллов, Селивановский, Бруно Ясенский.

С польским писателем Бруно Ясенским судьба вообще сыграла злую штуку. В Советском Союзе он получил убежище, когда его выслали из Франции за книгу "Я жгу Париж"125. В Москве он женился на писательнице Анне Абрамовне Берзинь, написал ряд романов (наиболее известный "Человек меняет кожу"), активно занимался общественной работой, в частности входил в Правление Союза писателей. Как и многие иностранцы, он с восторгом воспринимал все, что происходит в Советском Союзе - отсюда его славословие Сталину и подписи под коллективными письмами в осуждении врагов народа. На Первом съезде советских писателей он сказал в своем выступлении о Сталине - "самый любимый из вождей всех эпох и народов". Он был членом Правления СП, но это не спасло его. Он был арестован и расстрелян. Вслед за ним в ГУЛАГе, как жена врага народа, оказалась и Анна Абрамовна Берзинь. После освобождения она долго жила на севере и вернулась в Москву в преклонном возрасте, совершенно больная.

Анна Абрамовна - небезынтересный человек. Много общего у нее с Лилей Брик - эти женщины умели покорять сердца поэтов и высокопоставленных лиц. Анна Абрамовна была женой известного военачальника Берзиня, потом вступала в связь с наркомвоенмором Грузии Элиавой и крупным деятелем РАППа Илларионом Вардиным, дружила с Сергеем Есениным. Вдова драматурга Владимира Киршона - Рита Эммануиловна Корн вспоминает о Берзинь и ее дружбе с Есенином: "Мы любили Есенина, безмерно любили его поэзию. Близко знали его. Часто встречались с ним в доме у Аннушки Берзинь, старались не пропустить ни одного его выступления. У меня сохранилась талантливая рукопись Анны Берзинь о Сергее Есенине.

Анна Берзинь (литературный псевдоним - Ферапонт Ложкин) была женщиной широкой души, самобытная, талантливая. Участница гражданской войны, вдова знаменитого Берзиня, мать троих детей, она всю жизнь оставалась юной. Дом Аннушки, как мы ее называли, был пристанищем многих молодых писателей. Какое-то время я жила у Аннушки. Сергей Есенин появлялся там всегда неожиданно. Мать и отец Анны Абрамовны были ему рады, кормили обедом, после чего все трое - Есенин и старики - усаживались за большим шкафом, на маленьких скамеечках, и изумительно пели в три голоса старинные песни".

Сама же Аннушка писала в своих воспоминаниях о Есенине: " Из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, я стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут".

Анна Абрамовна и Рита Эммануилова были хорошими знакомыми нашей соседки Л. А. Липпай и в 60-е годы, уже при мне, бывали у нее в гостях. Рита Эммануиловна и Любовь Альбертовна состояли в профкоме советских драматургов и занимались переводами венгерских писателей. Любовь Альбертовна переводила, а та литературно обрабатывала. Рита Эммануиловна часто забегала днем что-нибудь передать Любови Альбертовны и, если ее не было, оставляла мне. Она была полная, шумная, много и быстро говорила, всегда улыбалась. От нее исходили энергия и жизнелюбие. Когда я на пятом курсе университет устроилась работать в многотиражную газету на завод и переживала, что в большую печать не пробиться, она меня утешала, говоря, что сама работала в многотиражках и ничуть об этом не жалеет. Наоборот, лучше узнала жизнь и приобрела хороших друзей.

Рита Эммануиловна и Анна Абрамовна были близко знакомы с Гидашами и проводили с Анталом работу, чтобы он помогал своей бывшей семье. В 1957 г. Гидаши уехали на родину. Перед отъездом Антал приходил к нашим соседям прощаться, разговаривал с бабушкой и подарил ей книгу "Сыновья с каменным сердцем".

Антал Гидаш тоже побывал в сталинских лагерях. Видимо, это было связано с арестом отца жены Гидаша (Агнессы Кун) - Бела Куна126, лидера погибшей Венгерской республики, одного из руководителей интернациональных отрядов Красной Армии. Антал писал отчаянные письма Сталину и А.А. Фадееву, но безуспешно. В г. Гидаша освободили. Вернувшись на родину, он написал там несколько крупных романов, приобрел мировую известность, и при жизни стал классиком венгерской литературы. А вот в судьбе своего брата, арестованного одновременно с ним, он сыграл трагическую роль. Вернувшись из лагеря, тот сразу пошел к Анталу, но ему даже не открыли дверь. В отчаянье брат поехал за город и бросился под поезд.

Бела Кун был расстрелян как враг народа. Впоследствии его реабилитировали, но я к нему всегда отрицательно относилась под влиянием брата Л.А. Липпай - Золтана Липпай, историка, специализировавшегося на международном рабочем движении. Золтан, уже пожилой человек, жил со своей семьей в гостинице "Националь", жена о нем заботилась мало, и он все дни проводил в нашей квартире, в основном на кухне, готовя себе каши и диетические супы. Так как днем я была его единственным слушателем, то он и делился со мной своими взглядами на историю, ругая на чем свет стоит Сталина (по-моему, это было еще при жизни вождя) и коминтерновцев. Куна он называл убийцей, виновным в массовых расстрелах в Крыму в годы гражданской войны. Теперь эти факты общеизвестны. Получив телеграмму Троцкого, в которой говорилось: "Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер", Кун приказал, тоже телеграммой, немедленно расстрелять всех зарегистрированных офицеров и военных чиновников. В Симферополе было уничтожено 1800 человек, в Феодосии - 420, в Керчи - 1300, в Севастополе и Балаклаве - около 29 тысяч. Среди расстрелянных в Севастополе было 500 рабочих, участвовавших в погрузке на суда войск Врангеля. Это кровавое побоище вызвало недоумение даже у ВЦИК, и в Крым для расследования выехала специальная комиссия. Опрошенные коменданты городов предъявили телеграмму Бела Куна с его приказам.

Золтан с яростью встречал все публикации о Куне его жены Ирины Кун, проживавшей вместе с дочерью в СССР, называл ее воспоминания "гнусной ложью". Полвека назад он открыто говорил о том, о чем только сегодня заговорили историки, но, Золтан до этого дня не дожил.

 

Выше я уже писала об аресте Лидии Густавовны Багрицкой. Про нее, правда, рассказывали, что она сама навела на себя око НКВД. Узнав от сестры Серафимы, что арестовали ее мужа, поэта Владимира Нарбута125, она, пользуясь именем Багрицкого, пошла к какому-то начальнику НКВД просить за Нарбута и своего близкого друга, тоже поэта Игоря Поступальского, требуя "правды" и "справедливости", но их, конечно, не освободили, а ее вскоре после этого забрали и отправили в ГУЛАГ. Ей удалось вернуться оттуда через пять лет, произошло это вскоре после гибели на фронте Севы.

 

В жернова сталинской машины отправляются и бывшие соратники П.А. Арского по Пролеткульту и РАППу - Илья Ионов, Михаил Герасимов, Владимир Киршон, Михаил Керженцев, Илларион Вардин, Борис Пильняк, Артем Веселый и многие другие. Все они были расстреляны. К удивлению, аресты бывших рапповских руководителей и критиков кое у кого вызывали радость. Жена Булгакова, узнавая об аресте людей, которые еще недавно "травили" ее мужа, торжествовала. Она записывает в своем дневнике: "В "Правде" одна статья за другой, в которой вверх тормашками летят один за другим (перечисляет, кто именно. - Н.А.). Отрадно думать, что есть все-таки Немезида* ". "Пришло возмездие: в газетах очень дурно о Киршоне"**.

Она же записывает в дневнике, что Олеша, встретив на улице Булгакова, уговаривал его пойти на собрание московских драматургов, где "будут расправляться с Киршоном", но Михаил Афанасьевич не собирался мстить своим преследователям.

Запись о Киршоне после этого собрания есть в дневнике и драматурга А. Н. Афиногенова: "Киршон - это воплощение карьеризма в литературе. Полная убежденность в своей гениальности и непогрешимости. До самого последнего момента, уже когда он стоял под обстрелом аудитории, - он все еще ничего не понимал и надеялся, что его-то уж вызволят те, которые наверху. Потом, уже после исключения, - ходил с видом таким, что вот, мол, ни за что обидели ч-ка. Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраивать, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался".

_______________

*Немезида - в эллинской мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение моральных или общественных норм.

растерянный вид, брюки падали, он все время за них хватался и отвечал невпопад, порол чушь, вертелся, как карась на сковороде".

** После реабилитации Владимира Киршона было восстановлено и его доброе имя. Ему установлены две памятные доски: в Ростове-на-Дону - в доме, где он жил, и в Кисловодске - на здании школы, где он учился

 

Самое удивительное здесь то, что Киршон и Афиногенов были близкими друзьями, вместе отдыхали, отмечали праздники, помогали друг другу в трудные минуты. Маргарита Эммануиловна Корн в своих воспоминаниях "Друзья мои" пишет очень тепло и о нем, и о его жене, американке Дженни, причем часто приводит отрывки из дневника Афиногенова. Что она не читала эту запись или все простила за давностью лет?

Афиногенов злословит по поводу связей Киршона наверху, но и сам он не был обделен лаской сильных мира сего - в 1933 г. Сталин лично редактировал его пьесу "Ложь", правда, потом почему-то ее забраковал.

Афиногенова самого вскоре обвинили в связях с троцкистами, исключили из партии, а после проработки на писательском собрании - и из Союза писателей. Несколько лет он ждал ареста, живя в постоянном страхе и фактической изоляции от общества - с ним боялись общаться. В своем "Дневнике последней войны" он запишет 4 июля 1941 г.: "… уже усталым и больным подымался я после 1937 года - тогда именно и зрело во мне это равнодушие к собственной жизни, которое, знаю, кончится моей смертью, и смертью скорой". 29 октября 1941 г. он был убит осколком бомбы в здании ЦК КПСС.

Трудно сейчас понять и писателей, которые по приглашению следователей ГПУ ходили слушать, как идут допросы "врагов народа" - может быть, таким образом они хотели уберечь себя от арестов. Надежда Мандельштам пишет о Павленко, который присутствовал на ночном допросе Мандельштама и рассказывал, не без удовольствия, что "Осип Эмильевич имел жалкий и

_______________

*Немезида - в эллинской мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение моральных или общественных норм.

 

растерянный вид, брюки падали, он все время за них хватался и отвечал невпопад, порол чушь, вертелся, как карась на сковороде". Но при всем при этом, как вспоминает уже А. Ахматова, никого не опорочил: " Мой сын, - пишет Анна Андреевна, - говорит, что ему во время следствия читали показания О(сипа) Э(мильевича) о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши современники, увы, могут сказать это о себе?"

Ходил на чужие допросы из любопытства и Исаак Бабель, а потом сам попал на них уже как обвиняемый. Под нажимом следствия он дал показания, что входил в троцкистскую террористическую группу вместе с Вс. Ивановым, В. Катаевым, Ю. Олешей, Л. Утесовым, И. Эренбургом и др. Все они были его близкими друзьями.

Жуткое, трагическое время!

Бабушка вспоминала, что весь писательский дом в эти годы жил в страхе. По ночам не спали, прислушиваясь к каждому звуку на улице. Если подъезжал "черный воронок" - машина НКВД, выглядывая из-за занавесок, следили, куда направятся люди в кожанках - к соседнему, генеральскому дому, нашему или пойдут через проходную арку в дома на заднем дворе. После такой встряски спать уже было невозможно.

 

Интересно, что в нашем доме, правда, я не знаю, в какие годы, среди жильцов появились работники НКВД и не просто работники, а именно те "товарищи",

______________

* Имена их надолго были вычеркнуты из советской литературы. Как-то в Театральной библиотеке на Большой Дмитровке мне попался сборник пролетарских поэтов, выпушенный до Великой Отечественной войны. Во вступительной статье и других местах фамилия Владимира Тимофеевича Кириллова была тщательно вымарана тушью, но целый раздел со стихами поэта в несколько страниц выбросить из книги было невозможно, и цензор просто перечеркнул крест-накрест все эти страницы.

 

которые вели дела "врагов народа". Один из них Бакланов всегда ходил с опущенной головой, старался не смотреть по сторонам и избегал даже нас, детей. У него было две дочери - одна старше меня, другая приблизительно моего возраста, мы вместе играли во дворе. Странно, что мы, дети, мало знавшие тогда о деяниях нквдэшников, чувствовали что-то недоброе в этом угрюмом человеке и при его появлении останавливали игры и смотрели ему вслед.

Еще один офицер НКВД, Анатолий Болхавитин, жил с женой и тремя детьми в квартире напротив нас вместе с Иллешами. Мы дружили с этой семьей. Это были милые, порядочные люди. Иногда к ним приезжала погостить из Новосибирска его мать, Дарья Алексеевна. Дарью Алексеевну, видимо, мучило прошлое сына, и, гуляя иногда с бабушкой во дворе, она любила рассказывать, как ее сын помогал невинно осужденным, и даже показывала супружескую пару, ходившую к ним в гости в знак благодарности, - супруг как раз был одним из тех "счастливцев", кого сын спас. Как ему удавалось спасать и как он уцелел сам, - известно одному богу.

Была еще большая семья полковника Агеева, занимавшая трехкомнатную квартиру в соседнем подъезде. В 70-е годы они поменялись с Ильенковыми (тогда в ней жил только Вальдек со своей семьей) и стали жить над нами. О деятельности полковника никто, конечно, ничего не знал. Я его помню уже довольно пожилым человеком. В доме его называли "полковник НКВД", а не по фамилии или имени, как остальных жильцов.

Мама в своем дневнике 1942 г. пишет о том, что наш дом находился в ведении НКВД. Если это так, то становится понятно, почему в нем имели квартиры сотрудники этого ведомства. Однако я сама за 40 лет жизни в проезде МХАТа никогда об этом не слышала.

 

Контактный телефон 329-91-07

электронный адрес natapetrova3@rambler.ru