Я в сорок пятом брал Москву, а ныне, взявши пачку «Плая»*, сажусь на жаркий бруствер с краю и жду, когда даль скажет: ву-у-у-у. Царанский* гомон, ранний зной, блестят оттерзанные шпалы. Ганс тоже брал. Она не пала, а он… он встретился со мной. Лауреат, мемуарист, ГУЛАГа выпускник светшалый. Так-с, Нюрнберг, Прага, Тимишоара*… да, уже должен быть, кажись. И вот девятичасовой издал те чаемые звуки. Раскрылась дверь. Сомкнулись руки за Ганса белой головой. Я ощущался в некой мгле, нетвёрдо стоя, словно выпил, и лишь при лишне громком «Liebe»* с опаской глянул на мулей*. Москву в семнадцать лет я брал. В селе родимом ели кошек, а так как их в столице больше, туда я когти и порвал. Полгода ползанья по дну на ближних нужный взгляд мне дали, я затесался меж ментами – и быстро наверстал войну. Равно своих и немцев в крыс мы превращали в кабинете, где на стене висел Лаврентий и где виднее, кто фашист. Вам, штурмбанфюрер Ганс Герау*, должны завидовать, однако: вы взяты в плен под вашим флагом, вам так логичны лагеря… Там вы и обрели меня. Что ж, шатка нравственность неравных, и охраняемых с охраной столь часто душ уединял. Ну не стоял на тощих баб 40-х, и их аналог охотно похоть принимала. Что ж, Ганс, пусть всех любовь груба, но я и вы, мы – как семья, как оазис в промискуитете, как странные такие дети, которые друг с другом спят. Вас при «застое» взял Берлин, а те, кто взял его, остались, чтоб не скучал мой главный палец, пока года не подошли. Я переехал в Кишинёв. Далась не пенсия, а ляля, нам – кто полвека убивали тех, кто на фронте не полёг, и в девяностых я порой, как жрёт с помоек эта рухлядь, презрительно смотрел из кухни, кусая круассан с икрой. А год назад – о вас статья, я взял в редакции контакты, и вот мы вместе, как когда-то. «Товарищ Ганс!» «Sieg heil, Илья!» Он очень любит этот день, девятый день любого мая, как он из Франкфурта-на-Майне писал мне в первых письмах тех. Я предложил: приедь, вдвоём пройдёмся до Мемориала*. Но ждал его я всё и ждал, – как вдруг в 2007-ом… «Какое небо тут у вас!» – он прошептал. «Да-а, голубое», – согласен. И, обняв за пояс, увлёк меня с перрона Ганс. Мы сели в транспорт. Средь мулья он вскрикнул вдруг: «Russischen schweine!» Все завертели головами. «Отозвались», – заметил я. Награды Рейха плащ скрывал, лицом он смугл был так южно, и все косились друг на дружку, а он от взглядов ускользал. В конце решили: хулиган, и долго мыли кости юным. Тут за окном – как ветер дунул – тойота пронеслась легка. И мне вдруг стало так смешно, что вот мы к мёртвым едем в склепе. «Ах, как напоминают цепи все эти сбруи орденов!» – вздохнул я. Ганс чуть глух, но я, зачем спускать на нас троллейбус (и так шальной хомо шелепинс* вон как ушей свернул края), решив, ему свои слова не произнёс погромче снова. Водила хрипнул: «Льва Толстого!» – и слил массовку на бульвар. На остановочном столбе кривилась надпись «ПИДАРАСЫ». «Илья, это они о нас?» «Нет, не видишь разве, – о себе». И Ганс увидел. Шёл кортеж, Воронины*, сам красный барин и сын-банкир, пред их рабами, больными, полными надежд, продефилировали вверх к Мемориалу, где их речи, столь патетично-человечны, застрянут в каждой голове. «Wer ist…» «Воронин». «Wer!? Noch mal! – Фон Роден?»* Вот глухарь, однако! Нас обгоняли – то зевака какой-то, то вдруг генерал забытых войск, то мелкота в соплях и веточках сирени. Прошёл лениво, словно гений, худой шатен. И, как всегда, Ганс, глядя на объект в упор, воскликнул грубо: «Wer ist das, – dort?»* «Кто? А… Версилов, местный пастырь». «Что он несёт в руках? Топор?*» «Нет, успокойся, то цветы, не слышишь разве – ах, как пахнут! Что ж мы влачимся, как на плаху? Глянь, улицы уже пусты». И впрямь, все были уже там, у Вечной Газовой Горелки*, потела солдатня, гремел гимн, а мы всё шли. «Ганс, ты устал?» Он не ответил. Солнце жгло, и вот правее встала тень от густого зданий и растений переплетенья под углом, и завлекла нас, падших птиц, и словно сотни рук убрались от наших лиц, и – где усталость, где тяжесть света и пути?! Казалось, будто только здесь в земную кожу входят поры, мы, как стекло*, течём нескоро, годами, чтобы в них осесть, душа сказала: «Я пришла», мечтала плоть об этом яде, о, пустота, – всё тебя ради, что ж ты так поздно ожила! И точно морщился эфир, укладывая дрожь словами: «Мы тут, мы уже тут, мы с вами, пусть не пройдёт, пусть миру мир, кому Рейхстаги, нам – грибы, мы тут, мы в мириадах капель, – как любят hakenkreuz* и скальпель декоративные гробы!» И серо нежился асфальт, курил ребёнок у киоска… Мир не любил рядиться броско пред возвращением в подвал. ------------------------------------------ 1 «Plai» – марка дешёвых молдавских сигарет, куримых по преимуществу стариками. 2 Цараны (царане) – коренное население Молдовы, малоразвитое, покорное и плутоватое. «Базар-вокзал» – их стихия. 3 Нюрнберг… Прага… Тимишоара… [и пункт назначения: Кишинёв] – маршрут, по которому следует Ганс, «гость», проходит по чекпойнтам (контрольным точкам) русской советско- постсоветской истории: «земной триумф» – Нюрнбергский процесс, «чистилище» – Пражская весна, «лимб» – Тимишоарское восстание и начало утраты Москвой кон-троля над ближним зарубежьем, «ад» – раздавленное существование русских в Кишинёве, под самыми колёсами Запада. 4 «Любимый!» (нем.). 5 Мули – презрительное название местного перманентно быкующего населения. 6 Нетрадиционная ориентация «гостя» символизирована его фамилией (нем. Herr – мужчина, Frau – женщина). 7 «Мемориал воинской славы» – архитектурный комплекс в центре Кишинёва, место ежегодного проведения мероприятий, посвящённых празднику 9 мая. 8 Шелепин Александр – шеф советского КГБ. 9 Экс-министр МВД МССР Воронин Владимир, банкир Воронин Олег – правящая семья Молдовы, пришедшая к власти на эксплуатации коммунистического брэнда. Не стесняясь в средствах, получила полный контроль над государственным и большей частью частного сектора и создала уникальные «экономические тиски» для населения, находясь в которых большая часть общества граждански парализована (по аналогии, как связанный человек, которого пидарасят). 10 «Кто [это]…» «Воронин». «Кто!? Ещё раз! – Фон Роден?» (нем.). Фон Роден – здесь имя собственное, однако следует учесть, что слово Roden переводится как «расчистка». Несколько далее в тексте появляется человек с топором. 11 «Кто это, – вон там?» (нем.). 12 Метафора: искусство – ароматный топор. 13 Имеется в виду «вечный огонь» на Мемориале, вокруг которого отмечается День Победы. 14 Как стекло, течём нескоро, годами… – Данная аналогия опирается на физический факт, состоящий в том, что обычное стекло как материал находится в так называемом метастабильном состоянии, однако, по сути, является жидкостью. Стекание этой жидкости под воздействием гравитации как бы растянуто на десятилетия, отчего стекло и кажется нам твёрдым. 15 «Свастика» (нем.). | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
