Есть суровые, жёсткие, жлобные земли на юге - где люди

боятся взглянуть на людей, чтоб не вызвать ответного взора,

где дней анфилада мчит мимо чредой инфернальных прелюдий

к могиле, где новое ново единственно новым позором,

где к гостю себя не выносят с хлеб-солью и фейсом весёлым.

Один был - «от мира сего» ещё разве что самую малость -

там надёжней, чем в русском лесу, средь посёлков затерян посёлок,

чьих крайних дворов по границам как будто земля обломалась.

Не в чести здесь нести о себе; слово словно к порогу прилипло

родному, как дед-психопат при попытке втащить в супермаркет.

Бумага не тратится в письмах. Но есть те, которые либо

не знают сей принцип южан, либо знают избыток в бумаге.

И, стало быть, стукнув о дно (если есть оно), есть чему падать

порою в пеналы п/я, пораскрывшие губы в заборах,

когда, как, сжав в четвернях своих лап, птица рухх подымает Синдбада,

тащит Печкин рюкзак, пока пухнет плешь солнца, как купол собора,

когда, прямо как те (подцепившие сифилис?) сфинксы без носа,

блестят лупоглазыми окнами тупо халуп недоумки,

вперясь «как бы взглядом» в то, как ежеутренне след письмоносца

во вновь обретшей пластичность грязи прошивает циклоидой улки.

Вот охряна на кряжах заря. Как небесная треснула сфера,

с заплаканных сукровью ссадин как только что снят лейкопластырь,

так бóлезна пойма восхода. С сумой ходит тень Агасфера,

андреевским флагом конверта кормящая ящиков пасти.

Придёт почтальон - всё покоится дальше (и ветер не бродит,

и воздух отстоян, и смотрит в дол флот облаков волооко…),

так логично его на заре повторение в теле природы, -

и столь ж скрытно уйдёт, чуть расстанутся рощи с паров поволокой,

чуть утро почнут в них чудные пернатые робким иканьем,

чуть солнечных бликов приливы запрыгают крыш черепицей;

лишь у местных собак всё никак не сподобится он привыканья.

Самых чутких друзей человеков, по дружбе не пишущих писем.

Грозно лысый петух вскашлянул, быв разбужен зевотой хозяйской

в районе полудня, как вроде то он – человек (если верить

Платону*), а муль* же, напротив, петух*, что, возможно, напрасно

считают неправдой с того лишь, что ворон* ему ещё выдрал и перья.

Хозяин поплёлся к воротам. Всё пахло навозом. Ни утро, ни вечер,

какая-то тусклая ясность разлита везде над землёю,

как будто мир – зала в готическом замке, в котором жгут свечи,

при коих крысак бытового застенка пугливей полёвки.

Он вспомнил, как тщетно пилил пропотевшую мякоть супруги

и, вынув реликтово твёрдый и мёртвый, оделся и вышел…

при этом он сплюнул. Почтовая щель, как почти повсеместно в округе,

начинаясь в калитке, вела прямо в центр залившей колдобину жижи,

и там по поверхности плавала аверсом кверху открытка, был лучник

на ней, крупнопланово сфотканный: столько усилья, дрожащие пальцы

в застывшем щипке тетивы, лук натянут едва ли не круче,

чем ему предусмотрено физикой… – это всё в памяти сразу

как будто толкнуло какую-то форточку, щёлка вовнутрь,

к сумбуру былого, прорезала глухость сплошного заслона,

что уже повседневья вьюнком заштрихован в мозгу-то,

и он пристальней глянул, он что-то особое вспомнил,

да, этот памятник, эта скульптура с фантомной деталью –

она всё куда-то стреляет, куда-то вблизи своего пьедестала,

нюанс этот впился в рассудок ему моментально,

как только при выстреле взгляд его дрогнул, заставив

его рассмотреть так детальнейше, многие, многие годы назад, тот

пустой напряжённо изогнутый лук истукана над жертвой.

«Вот и меньше Молдове единственным в ней лауреатом, –

подумал тогда он, шмыгнув в подворотню. – А, разницы нету.

Заплачено – сделано… Бля... Как же звали его? Мм… Версилов.

Версилов. Не наша фамилия». Впрочем, муль полз по судьбе, как улитка,

единый повсюду с норой, – бытия магалы* стиль носил он

заместо моральных очков, т.е. видел в мишени не больше политика,

чем (солидарно с заказчиком) лирика; ум его был резистентен к нагрузке,

и скоро отвеял в пути и тень мысли о том именитом подростке,

кто оглох, как Бетховен, от собственной музыки

до того, что уже не мог слышать палаческой поступи,

и годы, как роты, прошлись, утоптав каблуками те нивы,

где вскармливал дождь впечатлений сужденья и образы,

хозяин – днесь киллер лишь курам, – пускай не спеша и лениво,

но за сорок последних лет жизни с минувшим тем порознь,

совершенно уж честно себе повторял: да ведь энто не я, энто вот ведь –

стрела, её нет, её выпустил мраморный лучник в поэта…

точно!.. и, кажется, мой пистолет тогда не был заряжен, и вроде

я деньги-то взял, а сам тут же уехал, забив на всё это…

ну, скажем, не сразу так, был я на площади, где всё случилось,

да что с того? – так, постоял в стороне, речь послушал его… что, нельзя разве.

И, штаны приспустивши, муль сладостно стал на открытку мочиться,

пах воздух землёй, и какие-то птицы смеялись в бескрайнейших зарослях.

 

-------------------------------------------------------------

1 Подразумевается «стрела времени».

2 «Что есть человек, Платон?» «Человек – это двуногое

существо с одной головой и без перьев». «Ну, так вот твой

человек!» – сказали презренные провокаторы, бросив к ногам

Платона общипанного петуха.

3 Муль – презрительное название молдаванина-аборигена. «Есть

суровые, жёсткие, жлобные земли на юге…»

4 Игра слов. Петух – опущенный, пидарас.

5 "Ворон" - Воронин Владимир, политический проходимец, много

лет бессменный президент Молдовы. Превратил страну в сплошное

экономическое гетто.

6 Magala (диал.) – родное село, глухая молдавская деревня с

её специфическими обычаями и утилитарным

примитивизмом.