Что хочет автор. Литературные конкурсы

Эти стихи я написал в том самом месяце январе в Париже, воздух свободы дул на некоторые строки, и они получились острее, чем мне бы хотелось. Я не удержался уже сейчас от того, чтобы не облегчить и исключить то, что несовместимо с немецким климатом. И то, что я отослал свой труд, ни много, ни мало своему издателю в Гамбург в марте, внушало мне многочисленные опасения. Я должен был фатально подвергнуть этот труд обработке, чтобы слишком серьёзное звучание исчезло, а колокольчики юмора звенели громче. Некоторые обнажённые мысли я высказал в дурном настроении, оборвал фиговые листочки и, возможно, поранил опять изнеженные уши. Мне очень жаль, но я утешаю себя сознанием, что великие авторы исчезнувшего прошлого позволяли себе похожее. Я бы не хотел упоминать Аристофана в качестве такого оправдания, так как он был слепой язычник, и его зрители вкушали в Афинах классическое образование, но при этом меньше заботились о нравственности. Но на Сервантеса и Мольера я бы мог сослаться гораздо успешнее; но первый писал о высоком дворянстве обеих Кастилий , последний - о великом короле и великом Дворе Версаля. Ах, я забываю, в какое обывательское время мы живём, и я, к сожалению, предвижу, что многие дочери образованного сословия на Шпрее не готовы не высказать мне своё горбатое, изысканное, презрительное мнение о моих бедных стихах! Но что я ещё с большим сожалением предвижу - это вопли фарисеев нации, которые теперь омерзительно идут рук в руку с правительством, внушают высокую любовь и внимание цензуры и задают тон в ежедневной прессе, где каждый оппонент, враждующий с их взглядами, оценивается, одновременно, как противник их наивысшего господства. Мы в сердце своём вооружаемся против недовольства этих героических лакеев в чёрно-красно-золотых ливреях. Я уже слышу их пивные голоса: «Ты острословишь даже по поводу наших национальных цветов, предатель, друг французов, которым ты хочешь отдать свободный Рейн!» Успокойтесь. Я буду почитать ваши цвета, когда они не будут больше бесполезной и раболепной игрой. Водружайте красно-черно-золотые знамёна на высоту немецкой мысли, делайте их штандартами свободного человеческого сообщества, и я захочу отдать за это лучшую кровь моего сердца. Успокойтесь, я люблю Отечество так же сильно, как и вы. Благодаря этой любви, я тринадцать лет живу в изгнании и из-за этой самой любви я возвращаюсь опять в изгнание, может быть, навсегда, без плача, перекошенного рта и страдальческих гримас. Я такой же друг французов, как и всех других людей, если они разумны и добры, потому что я сам не так глуп и не так плох, чтобы желать того, чтобы немцы и французы, эти два гуманных народа, были бы сломлены Англией и Россией к злобной радости всех юнкеров и попов этого земного шара. Успокойтесь, я никогда не отдам французам Рейн по одной простой причине: потому что Рейн принадлежит мне по истинному праву, по праву рождения. Я пока еще, и уже давно, - свободный сын свободного Рейна. На его берегу стояла моя колыбель, и я даже не понимаю, почему Рейн должен принадлежать кому - то другому, а не детям этой страны. Эльзас и Лотарингию я, конечно, не могу присоединить так легко к Германскому рейху, как вам бы хотелось, потому что люди в этой стране крепко связаны с Францией из-за права, которое они выиграли, благодаря государственному перевороту в стране, права равенства перед законом, и из-за тех свободных институтов, которые гражданской душе очень приятны, но желудку огромного большинства тем не менее остаётся желать большего. Эльзасцы и лотарингцы присоединятся опять к Германии, когда мы завершим то, что французы начали, когда мы превзойдём их на деле, как мы уже это сделали мысленно, когда мы вознесёмся на последнюю ступень, когда мы, благодаря небесам, разрушим раболепие в самом тайном последнем уголке его обитания, когда мы спасём от унижения Бога на Земле, живущего в каждом человеке, когда мы станем спасителями Бога, когда мы вернём бедному околпаченному народу, его осмеянным гениям и опороченной красоте прежнее достоинство, как это сказано и спето нашими великими мастерами, и как мы этого хотим, мы - апостолы и тогда не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция нам достанется, вся Европа, весь мир будет немецким! Об этом призвании и всеобщем господстве я часто мечтал, когда бродил под дубами. Это и есть мой патриотизм.

В ближайшей книге я вернусь опять к этой теме с последней решительностью, со строгой беспощадностью, но, тем не менее, с лояльностью. Я уделю внимание решительнейшим возражениям, если это будет вытекать из моих убеждений. Я сам терпеливо хочу простить даже сильнейшую недоброжелательность, а также приму глупые речи, если они честны и просты. Моё всемолчаливое презрение обращено против тех бессмысленных негодяев, которые из жалкой одержимости или нечистой личной ядовитости жаждут принизить мою хорошую репутацию в общественном мнении, прикрываясь при этом маской патриотизма, не используя при этом даже религию и мораль. Анархическое состояние немецкого политического и печатного мира таково, что талант им часто эксплуатируется, чему я, должен сказать прямо, очень поражён. Правда, для Шуфтерле (персонаж драмы Шиллера) это не смертельно, он живёт и стоит уже много лет во главе одной из хорошо организованных банд литературных разбойников, которые в богемских лесах нашей ежедневной прессы, подгоняют её под свою сущность, прячутся за каждой книгой и каждым листком, и их тишайшему свисту повинуется остальное почтенное начальство.