БОМЖ

 

- Девушка, что это ты такая грустная? - оглядываюсь: девушкой я была лет уже ...дцать тому назад и такое обращение настораживает.

- Есть на то причины...

- У меня тоже есть причины, а я вот не грущу, - и смотрит с улыбкой прямо в душу по-детски голубыми, но тоскливыми, глазами. Отвожу глаза, пожимаю плечами.

- А как тебя зовут?

Игнорирую. Он цитирует какие-то стихотворные строчки про жизнь и любовь. Насмешливо хмыкаю.

- Ну зачем ты так. - И вновь цепляет меня своими голубыми глазами. А в них тоска и надежда.

- Ну хорошо, тогда как говаривал Пушкин: "Что в имени тебе моем? Оно умрет, как звук печальный, волны, плеснувшей в берег дальний; как звук глухой в лесу ночном..."

- ... А меня вот Николай зовут... Я бомж. Семью потерял... Шесть раз сидел... - смотрит испытующе. - Выйду, и опять... И опять... А теперь - бомж... Но я не унываю. Ничего у меня нет... Вот только, - и тут его глаза светятся гордостью, - гитара есть. Она моя! - Гитара и правда, хороша.

А дальше все идет по сценарию, который не дает выпасть из реальности: философский разговор "за жизнь", плавно перетекает в "дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде". И жалкий просящий взгляд... И брезгливая неуютность в душе от этого взгляда.

Самая мелкая купюра, оказавшаяся в моем кармане, явно больше того, на что он рассчитывал. Его обалдение резко переходит в восторг, восторг в хвастовство, и хвалится он мне же:

- Да я сейчас заработал больше, чем они там! - и кивает в сторону ребят в колоннаде Казанского, которые бренчат на гитарах: они только что выгребли у него всю собранную мелочь и прогнали с хлебного места.

- А что! Заслужил. Я же вон как подошел! Это же мое умение,- и в глазах смесь гордости, легкого презрения ко мне, лопоухой, и настороженности. Смеюсь:

- Заслужил! - оцененный, он вновь теплеет взглядом, в глазах появляется что-то заискивающее.

И я получаю по-полной: он поет мне песню, с трудом беря аккорды и извинившись за то, что не слишком трезв; благодарит, со слезой в голосе; читает стихи собственного сочинения (кстати, вполне неплохие) на тему "ты у меня одна и жизни нет без тебя". Я понимаю, что пора завершать общение. На прощанье, когда я уже ухожу, он ловит меня за руку и пронзительно заглядывает в глаза снизу вверх:

- Ты хорошая. Не из-за денег, а потому что добрая, - глаза у него синие-синие и тоскливые, как у бродячей собаки. А я отнимаю руку, прибавляю шагу, и соображаю, что в ближайшем кафе надо бы помыть руки с мылом, а то мало ли что. И слышу, как он зашелся надсадным влажным кашлем у меня за спиной.

 

АРТИСТ

 

Двери захлопнулись. Вошедший народ распределился по лавочкам, и тогда в проходе вагона метро образовался старик. Он не произнес жалостливой речи из серии "сами мы не местные...", а просто весомо постоял в начале вагона и двинулся медленно вперед по проходу, протянув ладонь для милостыни.

На нем был опрятный, но сильно поношенный пиджак; ветхие, почти чистые брюки лоснились на всех положенных местах; много протопавшие ботинки были недавно начищены. Высокий, худой, с благородными чертами лица, он, чуть сутулясь, приволакивая ногу, с видимым трудом удерживал равновесие в качающемся вагоне. Когда он подошел поближе, стало понятно, что еще и со зрением у него не все в порядке: мутные глаза безжизненно глядели куда-то мимо всего.

Народ потянулся к кошелькам: мелочь старик высыпал в нагрудный карман пиджака, а пару бумажных купюр, поданных ему, деловито припрятал во внутренний. Поезд затормозил на следующей станции, когда он как раз завершил проход по вагону.

Народ вышел, и старик вышел вместе со всеми. Поезд задерживали, двери все не закрывались, и возле вагона, бывшего средним в поезде, образовалась пустота, когда приехавшие уже разошлись, а новые пассажиры еще не подошли. И тут я заметила стоящего у колонны старика: он не перешел, как обычно бывает, в соседний вагон, а пересчитывал деньги. На мой пристальный взгляд он вдруг отозвался: повернул ко мне голову и глянул веселыми молодыми глазами, И тут, наконец, двери захлопнулись, поезд медленно тронулся -- параллельно вагону по пустой платформе бодрым, почти строевым шагом, нисколько не припадая ни на какую ногу, зашагал веселый моложавый старик.

 

СТАРУХИ

 

Наверху, в проеме стеклянных дверей, замешательство: две старухи против хода толпы спускаются в подземный переход. Одна - объемистая, на слоновьих распухших ногах - несет здоровый расхристанный аккордеон, который слабо постанывает в такт ее шагам. Вторая - маленькая сутулая, похожая на мышку в своей большой серой шали - тащит изящных форм деревянный облезлый стул чуть ли не начала прошлого века.

 

Народ бежит через подземный переход из метро и в метро. Происходит обычная вечерняя московская жизнь. На выходе, вдоль лестниц, стоят длинные очереди прижавшихся к стенам продавцов всего - цветов и кофточек, котят и зелени, шампуней и мягких игрушек... Все бегут мимо, а они стоят. А старухи, раскорячившись по всей лестнице, трудно спускаются вниз. И поток выходящих, смирившись, обтекает эту странную пару, протискивается вдоль продавцов, спешит по своим делам.

 

Серая мышка ставит стул на свободное пространство между двух лестниц, у стены. Сюда никто не доходит: народ растекается на два потока в стремлении скорее выбраться наверх. Садясь, старуха с аккордеоном своим распухшим нездоровым телом, одетым в коричневое затерханное пальто, до скрипа придавливает стул. Она широко расставляет толстые ноги в простых чулках и полуразвалившихся резиновых опорках, подвязанных веревочками, с трудом устраивает на коленях аккордеон. Серая мышка, чуть выступив вперед, ставит на пол открытую пустую сумку и, постаравшись максимально выпрямить свое сутулое тело, складывает руки на груди. Старуха с аккордеоном, растянув меха, извлекает пронзительно-фальшивые звуки знакомой с детства бодрой мелодии. Серая мышка старческим дребезжащим голосом старательно начинает выпевать слова, чуть задыхаясь и срываясь на высоких нотах. Мелодия и слова сливаются в громкую, режущую слух какафонию, эхом отдаются по всему переходу, заглушают и оглушают текущую к выходу толпу.

 

Толпа замирает на секунду. Душераздирающее пение и вид этих старух рвут сердце в клочья, вызывая чувство ужаса. Это не песня, это предсмертный стон и вой загнанного существа, акт отчаяния. Люди пониже опускают головы и, сторонясь старух, бегут наверх, на улицу, прочь от этого ужаса.

И вот среди толпы вокруг старух образуется пустота. С отчаянной решимостью они пытаются поймать хоть чей-то прямой взгляд, все громче и старательней продолжая свое выступление. И, наконец, они ловят прямой взгляд. Милиционер "при исполнении" пересекает границу окружающей их пустоты и требует прекратить это безобразие, строго объясняя, что "не положено"... Им не положено бередить наше спокойствие.

 

Вой обрывается. Понурые старухи со своим имуществом бредут наверх, тяжело поднимаясь по ступенькам. Вот они протиснулись в стеклянные двери и исчезли.

 

С глаз долой - из сердца вон...