Отставной поручик Прохор Алексеевич Курбатов проживал в небольшом, но ухоженном доме, на остатках распроданного по кускам имения своего. Крестьянских дворов на землях сего барина оставалось не более двадцати, да и те на ладан дышали. Но не унывал Прохор Алексеевич, принимал судьбу такой, какой она ему явилась. Набожен был, церковь не только по праздникам посещал, а любил вечерню в храме отстоять. Но бывало, что и престольный праздник пропускал за великой своей страстью – охотой. До самой первопрестольной слыл Курбатов заядлым, удачливым охотником. Своих угодий по бедности уже не имел, но окрестные помещики, скупившие вотчины его за бесценок, не отказывали вояке бывшему, - разрешали промышлять в лесах да на болотах. За то Прохор Алексеевич всегда им устроителем охот выступал. Леса примыкающие знал, где и как зверя травить разбирался – равных ему в том деле во всей округе не было.

Однако по большей части в одиночку по лесу бродил, потому как и сам точно сказать не мог, что для него важнее – добыча или с природой единение.

Было у Курбатова и место любимое – старый сруб в глухомани лесной у самой нечаевской топи. Редко кто у сруба появлялся – побаивался люд местный туда хаживать. Слухи на хуторе ходили, что нечистый там балует. Рассказывали, что лет десять тому, еще при крепостничестве, Гришка, холоп Ляховский, на болоте отсиживался, гнев барский пережидая; что видел он, как из тумана болотного трое старцев в одеждах белых вышли. А ступали они по воде, по трясине непролазной и не увязали, словно посуху шли. Баял, что не посохи в руках их были, а кости рук человеческих с костяшками пальцев. Он и молился и крестился, а все без толку – не исчезали призраки. Гришка от страху поседел враз, да припустил оттуда, кнута барского не испугавшись.

И до того, и после тьма народу на болоте том сгинула. Так что места те гиблыми величали.

А Прохору Алексеевичу все ни почем - ходил и ходил к болоту, да над россказнями посмеивался. Однако, крест серебряный, в храме Николая-угодника освященный, всегда при себе имел. Вот и выходит, что и боялся, и страх борол.

 

Хоть и немолод был отставной поручик, а все бобылем жил. Молва шла, что зарок он дал холостяком по гроб жизни оставаться. Брехали, что обжегся в любви однажды, осерчал на весь женский род. Сказывали и то, что хозяйка борделя уездного по имени отчеству величала его, - значит, среди посетителей значился.

 

Однажды в пору летнюю ушел Курбатов в лес, и не было его аккурат целую неделю, чего раньше не случалось. Холоп его дворовой, Егорка, уж к помещику Илье Аркадьевичу Ляхову бегал, просил народ на поиски поднимать. Ляхов приказчику велел мужиков дать. А как собираться стали, тут и сам Прохор Алексеевич явился - грязный, обросший, как цыган. Да не один пришел – мальчугана, лет пяти от роду в виде бессознательном, на себе принес. Сказывал, что в лесу дремучем нашел его. Мальчик тот не из холопьих сынов: лицом бел, руки чисты, обут в сапожки сафьяновые, одет в сукно.

Помещик, Илья Аркадьевич, не удержался – приехал самолично на дитя взглянуть, думал признать в нем Алешку Варламова, сына соседа своего, - по годам, да описанию схож малец был, да не он все же.

- Что с мальцом делать будешь, Прохор Алексеевич? – спросил Ляхов.

- Откуда ж знать, Илья Аркадьевич? Может, отыщутся родители, - ответствовал Курбатов, но по голосу его, по тому, как взгляд прятал, видно было, что не отыщутся, и чего-то недоговаривал он.

- А коли нет, тогда?..

- Приму на воспитание, не век же одному жить, - пожимал плечами охотник.

Начатый разговор прервал Егорка, доложивший о прибытии лекаря.

Доктор руки с мылом вымыл, в дом прошел, трубку к груди мальчишечьей приложил, слушал долго. Потом повернулся с видом обалделым, и проговорил перекрестившись:

- Матерь пресвятая богородица, отродясь не встречал, что б сердце справа билось, хотя читать о том доводилось!

- По мне что справа, что слева – разница не велика. Главное вы мне сказать извольте: жить будет? – спросил Курбатов, даже не удивившись странности, доктора поразившей.

- Дыхание есть, пульс ровный, однако жар имеет место быть. Да беда, думаю, не велика. Выздоровеет ваш э-э… мальчик, - еще раз осмотрев дитя, ответил доктор, и добавил, раскрывая саквояж: – Сейчас пропишу растирания, микстуру, ну и мед по ложке в день натощак.

- Да ты батюшка, Акакий Львович, всех единым медом и лечишь, - засмеялся Ляхов, хлопнув худощавого врача по плечу мясистой своей ладошкой.

- А как же, милейший Илья Аркадьевич, мед он же целебную силу имеет и всякую хворь вмиг изгонит, - опасливо сторонясь тяжелой руки помещика, ответил врач.

- Да знаем, знаем мы твой мед, батюшка! Не оттого ли он так хорош, что пасека у тебя?! – продолжал хохотать Ляхов, однако снова хлопнуть доктора не вышло – тот успел ретироваться.

- Ну, так и сам здоровьем дорожу, и другим непременно прописываю. У вас ведь тоже пасека имеется, Илья Аркадьевич, - нашелся ответить врач.

- А как же! - ухмыльнулся помещик. – Ты ж мне, помнится, от боли в спине мед прописывал, вот и завел во здравие!

Ляхов захохотал еще громче, а, чуть успокоившись, обратился к Курбатову, с ехидцею косясь на врача: - Я тебе, Прохор Алексеевич, бочонок пахучего липового меду сегодня же вышлю – лечи мальца. И денег не возьму.

 

Ляхов мед прислал, а мальчик и впрямь быстро на поправку пошел. К вечеру Дарья, баба деревенская, нянькой определенная, кормила с ложечки его, хоть и слаб еще был. Поутру малец уж садился в кровати, но так ни единого слова не проронил, словно нем был. Спустя три дня ходил, оглядывал все удивленно, но молчал, как и прежде. Доктор навещал, сказал, что здоров мальчуган, а отчего не говорит - не ведает: ведь и язык на месте, и слышит, но не разумеет сказанное. Пришли к выводу, что иноземец он. Учителя земской школы приглашали, тот на разных иноземных языках к нему обращался, да только без толку все.

 

Дарья мальчишку Феденькой величать стала, - не оставаться же дитю человеческому без имени.

Барин был не против имени такого, однако объявил, что окрестить надо как полагается, - как в России-матушке заведено. Потому как, раз нательного креста не имеет, значит, по обычаям православным не крещен. Курбатов уж и определился, к какому празднику церемонию приурочить, и крестных нашел: Ляхов и Клавдия Варламова сами вызвались.

 

Прошло около двух недель. За дни те Курбатов ни разу на охоту не ходил, все время свое мальцу посвящал. Привязался Прохор Алексеевич к Феденьке, как к сыну родному, и мальчик в нем души не чаял – играл, смеялся радостно. Курбатов ему одежку новую справил, в церковь за руку водил, рыбалку на речке Сошке устраивал, - весело им вместе было.

Еще две недели минуло. Вечер теплый безветренный в ночь уходил, луна тарелкой желтой в безоблачном небе висела, сверчки стрекотали, хор лягушачий от реки слышался. Сидел Егорка на лавке у окошка горенки своей, сидел покойно в задумчивости, травинкой меж зубов ковырял. Лампада у иконы, да лунный свет освещали хорошо. Спать не хотелось, а виделись ему образы Ефросиньи, Дарьи-няньки сестры младшей. Хороша девка. Не только Егорка шею ломал, когда она от колодца с коромыслом павой шла, и барин иной раз провожал ее взглядом бесстыдно похотливым, отчего холоп напрягался весь, - а ну как Прохор Алексеевич виды имеет? Но барин Ефросинью не трогал, любовался только. А однажды намекнул Егорке - что, мол, теряешься, когда такая девица бедрами у самого носа водит. С тех пор и дня не проходило, чтобы Егорка вокруг Ефросиньи не вился. Однако девка покуда к прелестям своим не допускала, отчего воображение Егорки вечерами ему покоя не давало. Вот и в тот вечер сидел он в мечтания погруженный.

К полуночи собаки деревенские лаем зашлись, вроде лису или волка почуяв. Выглянул Егорка в окошко, да обомлел: со стороны дома, где Ефросинья жила, девица в платьице белесом шла медленно, - подумал холоп, что девка сама к нему идет. Мысли срамные в голове уж прокручивать стал…

А как увидел, что та сквозь плетень прошла, да и не прошла, а будто пролетела, ибо в канаву у плетня не вступила, то сделалась Егорке страшно до жути, до оцепенения. Руки затряслись, язык, будто к нёбу прирос - стоит, ни слова проронить не может, ни глаз отвести от привидения не в состоянии. А женщина к окошку подплыла, оглядела горенку и самого Егорку глазами пустыми немигающими. Лицом бела, будто из облака соткана, волосы, что темной копной в лунном свете казались, словно туча грозовая теперь – прядей не видно, лишь клубились туманом пепельным. Черты ее смазаны, расплывчаты, но от того и ужас холодной струей по спине Егоркиной избегался. А как лицо ее сквозь стекло проступать стало; исказилось в гримасе ужасной, искривилось, будто не человеческое, а из мякиша хлебного его дьявол слепил, - тут-то и заорал Егорка что было мочи, и деру из горенки, едва дверь с петель не сорвал.

Проснулись все. Дарья завизжала с перепугу, хотя только Егорку одного и видела; Прохор Алексеевич, как был в рубахе ночной да колпаке, так с лампой керосиновой в одной руке да ружьем в другой и выскочил.

- Ты чего криком кричишь?! Весь дом на ноги поднял! Что стряслось?! – скороговоркой вопрошал он.

- Там!.. там!.. там!.. - только и повторял напуганный до полусмерти холоп, тыча пальцем в сторону горенки своей.

- И что там, дурья твоя голова? Ты вразумительно ответить можешь? – требовал барин, однако от вида холопа ошалелого и сам струхнул малость.

- Там… баба белая, будто из тумана утреннего… Смерть то!.. Смерть пришла!.. – выплевывал Егорка слова, словно вот-вот рот ему заткнут, да в угол жался, приседая и голову за руками хороня. Глаза его горели ярым светом, будто угли раскаленные, из кострища вынутые. Дарья завыла, на Егорку смотря, лицо ладошками прикрыла, запричитала по-бабьи навзрыд: страшен в ту минуту был холоп ополоумевший.

Курбатов вскинул ружье на плечо, нащупал крест нательный, поцеловал, перекрестился и шагнул к двери горенки, ружье в перевес взяв, да «отче наш» читая. Дверь медленно отворил, замешкался, с ноги на ногу переступая, и шагнул неуверенно.

Дарья притихла и напряженно смотрела ему вслед, готовая заорать с прежней силой. Егорка выглядывал из-под руки, но из угла выйти страшился.

Из горенки доносилось лишь шарканье обутых в домашние тапки ног барина и обрывки тихой молитвы его.

Вдруг заскрипела и хлопнула дверь на задний двор. Дарья ойкнула, зажав рот рукой, и взгляды испуганные бросала от сеней, где стук двери послышался к горенке, где барин был. Егорка вовсе сел на корточки и неистово крестился, молитву шепча. Барин выглянул, видно тоже услышал. Вернулся боязливо, медленно.

- Чего стала, курицей ощипанной – Феденька где? Спит? – рыкнул он вдруг на Дарью.

Спохватилась баба, бросилась к светлице детской, про страх позабыв. Спустя мгновение ревела белугой: не оказалось Феденьки в постели.

Барин дверь на задний двор распахнул, выглянул – нет дитя, не видно уж. Выскочил, осмотрелся – светлое пятнышко, к лесу движущееся приметил.

- Егорка! Ты где, шельма?! – завопил Курбатов.

Страх с него сошел, горечь неистовая в душе поселилась, - дитя не уберегли, привидения испугавшись, о нем едином в очередь первую думать надобно было.

Егорка выскочил на крыльцо, головой вращал испуганно.

- Бегом, шельма, мужиков поднимать! Пусть Ефим Зарубин всех к срубу у нечаевской топи ведет. Чует мое сердце - туда Феденьку призрак увел.

Егорка сорвался бегом, а Дарья как про болото услыхала, завыла еще громче, еще горестней.

- Не реви, баба! – прикрикнул Прохор Алексеевич и кинулся в комнату свою, облачаться в походное.

Минуты не прошло, как он уже бежал к лесу, одеваясь на ходу.

Пока полем двигался, окрест видать хорошо было – луна освещала, будто день белый на дворе, а как под покров леса вошел, то темень сгустилась. Коряги, как назло под ногами путались, - спотыкаясь на каждом шагу, не очень-то побегаешь. На полянах редких только шаг прибавлял. Пройдя версту, приметил он фигуру белесую впереди, да за ней устремился. Почти бежал Прохор Алексеевич, а пятнышко белое все маячило впереди, не приблизилось.

Упыхался охотник, на поляне остановился, на пенек облокотившись. Пока дух переводил, взглядом на кострище старое наткнулся. Осмотрелся – место признал: бывал на поляне месяца полтора тому, - остановку делал, обед готовил. И рогатины у кострища, и пенек знакомы, только место это в стороне от болота.

- Уводишь?! Врешь, шельма, в лесу Курбатова не проведешь! Знаю, что к болоту идти надобно! – крикнул он, выдернул рогатину, у кострища воткнутую, и запустил в сторону пятна, путь ему путавшего.

Выругался неприлично Прохор Алексеевич, вспомнил недобрым словом всю нежить лесную, вынул папироску, закурил, на пенек усевшись. Обдумывать принялся, как скорее к болоту пройти. По всему выходило, что должен был он нагнать, а то обогнать Феденьку, ежели б одной дорогой шли. А так как петлю немалую сделать пришлось, то ошибиться нельзя было. Встал Курбатов, побродил по поляне, всматриваясь и вспоминая положение ее. Нашел дерево поваленное, ухмыльнулся и быстрым уверенным шагом в нужную сторону направился. Теперь он был уверен в правильности пути, и никто не мог помешать ему, настолько он решимостью наполнился.

 

- Ты куда идешь, человек? – у самого сруба, что у самой топи стоял, услышал Курбатов вопрос.

Осмотрелся – никого кругом, и Феденька еще не добрался до болота.

- Ты куда идешь? Зачем? – вновь послышался вопрос. И говорили будто рядом, настолько, что казалось руку протянуть, так и дотронуться до говорящего можно. Однако никого близко не было. Луна хорошо то место освещала, так что ежели б кто был у сруба, то б непременно заметил его Курбатов.

Струхнул охотник, аж ноги подломились. Подошел к срубу вплотную, прижался к сырым бревнам спиной и проговорил чуть слышно:

- Ты кто?

- А ты кто? Кто ты, чтобы чужого ребенка удерживать?

Голос, казалось, звучал прямо в голове Курбатова. Он тряхнул головой, сжал ее руками.

- Дожился, - сдавленно проговорил он. – Сам с собой беседу веду. Зарекался к болоту больше не ходить, ан нет!

Курбатов выдохнул обреченно, в голове его все смешиваться начало, перед глазами замельтешило, и разом воспоминания нахлынули:

Ночь настигла Курбатова, едва он ступил на порог сруба. Привычно зажег керосинку, скинул ружье с плеча, фуражку на гвоздь у двери подвесил, пояс расстегнул. Вдруг вспышка яркая осветила округу, да так, что в глазах пятна черные забегали. Уж и погас свет сильный, а видать одну лампу было, и та будто в тумане черном виднелась. Покуда глаза попривыкли, да сердце ритм нормальный себе вернуло, прошло, как показалось, с четверть часа, а рукой подбородка коснувшись, в изумлении щетину многодневную Курбатов обнаружил. Ощупал себя, пощипал – живой, невредимый. Выглянул Прохор Алексеевич наружу – тишина кругом. Прошел к болоту, а там, на островке, люди в серых с отливом одеждах неподвижно лежат. В лунном свете одежды их серебром играют, будто из металла люди те отлитые. Перетащил Курбатов два тонких длинных бревна, перекинул к островку, веток сверху набросал, - вроде мостка переход соорудил. Перешел на остров, осмотрел людей. Лежали они рядом друг с дружкой – мужчина и женщина. А одежды и впрямь чудные были – на вид как серебряные, а на ощупь материя. И покрой облегающий – будто голышом они, как без одежды вовсе, настолько облегала материя тела. «Срам какой!» - подумал Курбатов, глядя на женщину. Однако о морали думать было недосуг, принялся он сердца слушать – молчали сердца, мертвы люди оказались. Вдруг шевеление поодаль почудилось. Курбатов шест ухватил и туда по трясине пополз. Малец там лежал...

- Вспомнил? – перебил непрошенный голос.

- Кто ты?! – закричал Курбатов.

Злость его обуяла, отскочил он сруба, ружье в изготовку взял и озирался по сторонам, в поисках говорящего, как зверь хищный. – Где ты?! Выходи!

- Ты к островку тому подойди, там и увидишь, - ответил голос. – Только страх уйми, зла тебе не желаю, напротив, благодарностью за спасение дитя преисполнено сердце мое.

Курбатов выпрямился, ружье опустил, слова те услыхав. Пошел к месту указанному, однако замер не дойдя - на поляну выплыло привидение, Егорку напугавшее. Холод в спине Курбатов почувствовал, жутко глядеть на туман светящийся в форме фигуры человеческой. Еще страшнее то, что Феденька следом вышел, расслабленный, будто сонный.

- Феденька! – позвал Прохор Алексеевич. – Феденька, очнись!

- Не мешай человек! – вновь послышался голос.

Туманная баба к островку плыла, и малец за ней послушно плелся.

Неподалеку голоса мужиков деревенских послышались – Ефим Зарубин следом за Феденькой на поляну выбежал, да замер тут же. Дальше за ним еще двое мужиков в лунном свете появились, потом Егорка и Дарья с Ефросиньей. Дарья образ Богородицы в руках держала, а Ефросинья крест большой серебряный, что барин в храме святил: позабыл о нем Курбатов, впопыхах со стены у изголовья кровати своей не снял.

Первым на колени рухнул Ефим, вслед за ним Егорка и мужики пришедшие. Дарья образ выставив, глаза зажмурив, к привидению пошла, громко «отче наш» читая. Ефросинья за сестрой, с крестом в руке выставленной.

- Остановитесь! – раздался тот же голос. Звучал он теперь резко, повелительно.

Дарья замерла, Ефросинья распятьем ей в спину ткнулась, и тоже остановилась, глаза раскрыть не рискнув.

- Я не желаю вам зла, - объявил тем же тоном невидимый. – Я пришел за ребенком, вашему миру не принадлежащим. Верните мне дитя.

Курбатов, словно очнулся от охватившего его оцепенения, бросился к Феденьке, на руки подхватил и отнес в сторону. Привидение остановилось у самой кромки болота, постояло неподвижно, лишь ветерком тулово его чуть раздувало, да постепенно растворилось в воздухе, будто и не было его вовсе.

- Феденька, очнись милый! - поставив мальчика на ноги, трогая щеку его, просил Прохор Алексеевич.

Мальчик вздрогнул, признал его, улыбнулся, прижался всем телом, как к отцу родному. У Курбатова аж слеза навернулась.

- Отпусти дитя, - вновь послышался голос. – Ваш мир для него гибелью обернется – вперекор времени своего он долго жить не сможет.

В голосе появились просительные нотки, уступив место требовательным.

- Кто ты? – вновь спросил Курбатов. Теперь он явил строгость.

- Я дед его, - ответил невидимый.

- Покажись! – потребовал Курбатов.

На островке забрезжил свет серебристый, заискрился, спиралью завиваясь. Сгустился в форму фигуры человеческой. Явился мужчина высокий подтянутый в одеждах облегающих серебряных, как и у покойной пары были. Волос его был стрижен коротко, на носу стекляшки окуляров виднелись.

Ефросинья ойкнула громко и без чувств рухнула. Егорка, про страх позабыв, к ней кинулся, с Дарьей вместе, в чувство приводить девку принялся. Мужики крестились, каждый свое шептал. Курбатов Феденьку крепче к себе прижал.

Мужчина в серебреном одеянии присел на корточки, руки пред собой протянул, и молвил голосом слащавым, заискивающим, однако губы его не шевелились:

- Алиам, внучек, иди скорее к дедушке.

Мальчик вздрогнул, всмотрелся в пришельца, на лице его улыбка засияла. Он вопрошающе посмотрел на Курбатова, попытался освободиться от объятий. Прохор Алексеевич отпустил дитя, но тот, сделав шаг единый, стал в нерешимости, и поглядывал поочередно то на Курбатова, то на пришельца. Потом протянул руку Прохору Алексеевичу - тот принял ее. Мальчик сделал еще шаг, увлекая Курбатова за собой – тот шагнул опасливо, но остановился тут же.

- Кто ты? Откуда? Божьи ли вы создания или мира нечистого отродья? – спросил Курбатов, крепко сжимая руку Феденьки.

- Мы люди, как и вы. Божьи люди, только вера наша другая, как и мир наш другой, - заговорил мужчина. – Вы еще многого не знаете и многого понять не в состоянии, посему объяснить, откуда мы и в чем отличия наши, задача трудная.

- А ты попробуй. Коли люди вы Божьи, как и мы, то и разуметь силу и величие Создателя едино должны, - нашелся ответить Курбатов.

- Ну что ж, если без того дитя не пускаешь, то слушай, - проговорил пришелец, поднимаясь в рост. – Мир наш обратный ход времени имеет – то, что у вас правым является, то у нас левым выходит. Ваши часы вправо стрелки крутят – наши влево; ваши сердца слева стучат – наши справа. Наш мозг по-другому устроен – речь звуковая нам ни к чему, мы телепатией общение ведем. Наш мир – это ваш в прошлом и будущем одновременно, ибо время кругами ходит. И всегда мы были и будем рядом с вами. Разница лишь в том, что теперь мы искусством и науками владеем, а когда-то вы ими владели и спустя время вновь к тому придете. Мы же увянем ко времени тому, ибо Бог есть альфа и омега – начало и конец. Там где начало круга, там и конец его. Так и миры наши вращаются вечно, сменяя друг дружку в постижении бытия на кругу жизненном.

- Потусторонний мир! Мир мертвых? Диавол! - послышалось роптание мужиков.

- Мир живых, мир добра и справедливости, который вам только предстоит построить, мир гармонии, - отозвался пришелец.

- И что же вы справедливостью зовете? – с некоторой ехидцей спросил Курбатов.

- У нас нет рабства, как теперь у вас. Вот ты – барин, а они – рабы твои?

Курбатов почесал затылок, поглядел на мужиков, притихших после таких слов пришельца, и теперь смотревших на него, барина, в ожидании ответа.

- Так мир устроен, - развел руками Курбатов.

Он все же отпустил Феденьку, но тот стоял в нерешимости.

– Ступай Феденька, не поминай лихом, - поцеловав мальчика в щеку, произнес Курбатов.

Феденька посмотрел ему в глаза, вновь взял за руку и потянул за собой.

- Тебе нельзя сюда, - проговорил пришелец. В голосе его смешалась радость и сожаление. – Так устроен мир, - добавил он, подобно Курбатову, разведя руками.

Прохор Алексеевич дошел до мостка им же месяц тому сооруженного, отпустил руку Феденьки-Алиама. Мальчик повернулся к нему, напрягся весь, и натужно, как это у заик получается, произнес в голос:

- Ф-фе-д-день-ка п-пом-нить.

Он шмыгнул носом, утерся рукавом холщевой рубахи, купленной ему Курбатовым, и пошел по мостку к деду. Прохор Алексеевич продолжал тянуть к нему руку, покуда малец был подхвачен пришельцем. Мужчина в серебристом одеянии поцеловал мальчугана, усадил на руках, и произнес благодарно:

- Спасибо вам люди добрые за то, что спасли внука моего.

Феденька со счастливой улыбкой на лице, сидел на руках деда и махал на прощание рукой.

- Прощайте! – прозвучал голос пришельца, и серебряной спиралью закружились образы их, развеиваясь в искрящиеся снежинки, пока пропали вовсе.

Курбатов стоял у кромки болота, опустив голову; мужики продолжали креститься, однако во взглядах их больше не было страха; Ефросинья плакала в объятиях Егорки; Дарья прижимала к груди образ Богородицы и тоже плакала.

 

Прошло с той поры не более месяца, как случилась новая история с привидением. В этот раз Курбатов в уезд ездил, да на обратном пути колесо у дрожек отвалилось. Пока ремонтировал, ночь опустилась. Прохор Алексеевич коня спутал и пустил пастись, а сам улегся в дрожках, - поди не впервой бывалому охотнику ночевать, единым небом укрываясь. Егорка при нем в ту ночь был. И вновь холопу страха претерпеть пришлось:

Барин уж храпел во всю, а до Егоркиного слуха отдаленный крик доноситься стал. Растолкал холоп барина.

- Прохор Ляксеич, там… как будто баба орет!.. – тыча пальцем в сторону леса, испуганно тараторил он.

- У страха глаза велики и уши слышат, чего отродясь не бывало, - отозвался Курбатов, да завалился на другой бок.

Прошло с четверть часа. Курбатов опять храпел, страха не ведая, а Егорка, расположившийся на ночлег подле дрожек, жался к колесу, вслушиваясь в гуканье совы и странные далекие звуки. А звуки те приближались.

Спустя еще четверть часа бабий визг послышался совсем рядом. Егорка, как полоумный принялся толкать барина, но тот просыпаться не желал, отмахивался и обзывал холопа словами лихоматными.

Егорка влез под дрожки - крестился, молился не переставая.

Вскоре из леса с воплем выбежала девица. В лунном свете было хорошо видно, как она неслась сломя голову, гонимая той-самой дымчатой бабой, что являлась в горенке Егорки.

Тут уж и Прохор Алексеевич проснулся. Да и как не проснуться, если барышня прямо на него в дрожки запрыгнула и потрясенная орала так, что проснулся бы и мертвый.

Странным было поведение бабы туманной: догнав девицу до объятий Прохора Алексеевича, она сгинула, брызнув напоследок серебристой искрой и изобразив белесые очертания мужчины с ребенком на руках.

Звали девицу Дарья Александровна, а оказалась она младшей сестрой проезжего купца Осипа Висковатова, заночевавшего по необходимости неподалеку.

 

Свадьбу сыграли осенью, а к следующему лету на свет божий народился Федор Прохорович Курбатов. Феденька!