Выбор слов всегда выбор судьбы

Иосиф Бродский

 

В январе 1995 года, за год до своей смерти, Иосиф Бродский завещает поколению нового тысячелетия «если не визионерства и попыток заглянуть в будущее, то во всяком случае качественно нового мироощущения». Пророческий голос Бродского, «голос из будущего», преодолевший «тяготение эпохи и биографии», призывает к новой системе координат осмысления национального опыта для устранения раздробленности, атомизированности современного общества, судорожная, мнимая свобода которого в действительности есть «свобода от целого: апофеоз частиц». Иначе говоря, речь идёт об атомизированности сознания современных граждан России, которая находится в антагонизме с соборностью - глубинной чертой, органически присущей русскому сознанию на протяжении многих столетий.

Возникает закономерный вопрос: Как преодолеть эту болезнь времени – обособление? В 1987 году Борис Любимов дает лапидарнй и лаконичный ответ: “... Чего не хватает? А современного Слова о полку Игореве с его призывом к покаянию и объединению.” Но как на рубеже ХХ, так м на изломе ХХI века ключевые слова покаяние и объединение продолжают оставаться актуальными в и в новом, двадцать первом тысячелении.

Новая эпоха отразилась в новых ключевых словах, при этом многие замечательные слова устарели. Как отмечает Андрей Битов, в Словаре эпитетов русского языка устаревшими оказываются понятия, отражающие духовную жизнь человека. возвышенность, глубину, одухотворённость: к слову работа устарели эпитеты духовная и изрядная, устарела радость лучезарная и святая, а к слову совесть вообще нет эпитетов, потому что этого слова попросту нет в словаре.

«Русская действительность зачастую была роковым смешением путей, нас ведущих к катастрофе в плане личном и социальном» , - к такому выводу пришел Андрей Белый, тонкий аналитик поэзии, на рубеже XIX и XX веков, размышляя об истоках творчества Александра Блока. Смешение путей на уровне сознания личности и общества изоморфно переходит в надрыв и смятение единичной и групповой души, которые тоскуют по единению в Общем. Вероятно, этим смятением объясняется модная нынче и давно замеченная И. Бродским декадентская попытка «ернической тенденции, возводимой... к скоморошеству, на деле же всегда являющейся голосом интеллектуальной неполноценности, бегством от неизвестности» . Бегство это, к несчастью, оборачивается в России нисхождением к поверхностным слоям личностного сознания, коррелирующих с безвекторностью речи, корчами языка , размытой оптикой восприятия и повальным дионисийски-апокалиптическим настроением.

Поэтому так актуален сегодня призыв Бродского преодолеть трагико-нигилистическую тональность в литературе и общественном настроении, ибо, как писал А. Белый, «самосознание русского - в соединении природной стихии с сознанием запада; в трагедии оно крепнет: предполагая стихийное расширение подсознания до групповой души Руси, переживает оно расширение это как провал в подсознание, потому что самосознание русского предполагает рост личности и чеканку сознания; самосознание русского начинает рождаться в трагедии разрывания себя пополам меж стихийным востоком и умственным западом; его рост в преодолении разрыва» .

Рассуждая о судьбе культурных традиций в России и эстетическом выборе своего поколения, Бродский сказал в своей Нобелевской речи, несомненно, знаковые для наших дней слова: «Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путём самодраматизации или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры...»

Знаменательно, что эстетический выбор потребовал слов ОДУШЕВЛЕНЫ, БЛАГОРОДСТВО, ДОСТОИНСТВО. Вот истинные ключевые слова эпохи, которые, как лакмусовая бумага, «проявляют» все уродливые ритмы и мыслеформы, заимствованные из ангийского языка клише слов и культурных реалий, органически чуждых русскому сознанию, которое всегда было одержимо идеей самосовершенствования.

Именно поэтому так тягостно читать высказывания Александра Никонова, который, отстаивая свое право на внедрение мата в лмтературу, приводит следующий нехитрый аргусент: «Теперь о культуре. Язык – основополагающая часть национальной культуры. Мат – часть языка. Значит мат – неотъемлемая часть нашей культуры». Сказал так, будто вколотил гвоздь в тело живой русской литературы. У Пушкина автору конгениальны лишь «пахабные стихи” Что ж, смотрясь в зеркало русской словесности, Никонов, к сожалению, видит в ней только свое невинно-матерное отражение. Конечно, можно отстаивать право вороньего карканья в природе птичьего пения. Для этого нужно лишь закрыть уши для трелей соловья.

Однако насколько невинны аргументы в детабуизирования матерщины? В действительности. Так например, Дмитрий Пригов утверждает словами своего героя, «сколь неординарен, прихотлив, сложен, порой просто мучителен процесс создания нечто из ничто» как например, создание новожанра, жанра публичного анатомического расчленения изнанки интимной сферы человека, красиво именуемого садо-мазо-эстетами пера жанром сакральнных внутренних писаний, вот образчик: «Анна Андреевна, как всякий большой поэт, исполненная проницательности и провидения, конечно, всё понимала. Возвращаясь в свой любимый Питер-Ленинград, резюмировала кристально чистым откровенным матом. Она славилась как искусная матерщинница. ...Мощная была женщина. Она до умопомрачения любила одну известную, тогда очень популярную игру, представляющую собой манипуляцию с любым классическим, известным литературным текстом, которых все знали безумное количество. Просто до безумия какого-то». Пригову этого кажется мало, он продолжает вербальную экзекуцию по нарастающей: «Анна Андреевна предпочитала, соответственно своему вкусу и величию, классические тексты. Бывало, она проводила за игрой целые дни и ночи. Суть была нехитра. После каждой строки читаемого стихотворения попеременно вставлялись слова – «в штанах» и «без штанов». Например:

«Мой дядя самых честных правил,

в штанах

Когда не в шутку занемог,

без штанов...» и т. д.

Каждая строка этого вечного, как самая древняя профессия, руморологического полу-жанра антилитературной сплетни излучает отнюдь не художественное смакование подробностей. Вспомним хотя бы невероятно смешные устные рассказы Ираклия Андронникова с массой колоритных деталей. Но в них не было злорадного желания, глядя через замочную скважину подробностей личной жизни, росчерком непомерно раздраженного пера потрясти лавры с прижизненного классика русской поэзии – бесполезное деяние, обнажающее лишь некоторые зияния в этическом теле автора. Интересно, что бы сказал Пушкин по этому поводу? Сквозь «дым столетий» пробиваются к нам его слова: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением!»

Каковы причины появления в России садо-мазо-жанра, представленного авторами сакральных внутренних писаний? Ведь употребление ими матерной брани не мотивировано ни защитой от демонов, ни пародированием официоза (андеграунд уже вошел в официальный статус!), ни даже моделированием параллельного монструозного уровня действительности. Не то время на дворе. Пора осознать, что многие современные и, к сожалению, талантливые писатели вроде В. Сорокина заигрались открывшейся свободой слова. Пора понять, что настало время собирать камни слов, а не «философствовать молотом» литературы по наковальне содрогающихся сердец. Чем отличается такой совремнный молот, отбивающей у русской культуры драгоценный опыт благородства, неприятия плебейского уничижения великого от доперестроечного сапога, «наступившего на горло» русской поэзии и прозы?

Писатель не может не думать о том, чем отзовутся его идеи и эмоциональные посылы в душах и сердцах разных поколений читателей! Поражает мировоззренческая всеядность некоторых авторов. Каковы, например, мстоки “Голубого сала” В. Сорокина? Роман открывается цитатами из произведений Франсуа Рабле и Фридриха Ницше. Случаен ли этот выбор? Рабле, просвещённый врач и монах, знакомый с идеями гуманизма и ренессанса, восстал против искусственности, раздутого самомнения, вычурности языка и заформализованных канонов литературных жанров XVI столетия. Никому и в голову не прийдёт, что терпкие выражения, сквернословие, сопровождавшие его сочный, полный сарказма язык, употреблялись им как самоцель. Глубокие знания, как тогда называли, «учёность» Рабле, его остроумие, сарказм служили реформации общества. Светлый смех, острословие - инструмент, которым филигранно владел Рабле, служил тому же делу, что и суровый гнев Лютера в Германии. Игнорируя формальное, Рабле пробивался к естесственной и сочной ткани слова, подчинив словотворчество и фантазию задаче преобразования и просвещения общества. К тому же известно, что Рабле обладал тонкостью, чувством такта и не позволял себе насмешек над глубинной сутью вещей и истинно человеческим; однажды ему даже удалось добиться от Папы отпущения грехов за все написанные им произведения. Стало быть, Сорокин заимствовал чисто формальную грань Слова Рабле. А жаль!

Из произведений Фридриха Ницше автору созвучно высказывание: «В мире больше идолов, чем реальных вещей: это мой «злой взгляд» на мир, моё «злое ухо»...». Надо сказать, что Ницше невероятно серьёзно и в высшей степени нетерпимо относился к проблемам современной ему действительности, он категорически отвергал своего современника, испытывал отвращение и самозабвенную ненависть по отношению к мировоззрению христианства – как он писал - «морали для глухонемых», лицемерному подавлению инстинктов. Ниспровергатель кумиров и «настоящий бог молодёжи» периода модерна в России, Ницше находился под огромным влиянием психоанализа Зигмунда Фрейда. Отрицая немецкую ограниченность, он даже о гордости немецкой литературы, великом Иоганне Вольфганге Гёте писал, что «Гёте – это не немецкое явление». Ницше восхищал универсализм, жизнеутверждающий реализм Гёте, его стремление к целостности познания мира, объединяющей сферы разума, чувственности, эмоций и воли. Он восхищался высокообразованным Гёте, силе его личности, которой удалось преодолеть мощный зов бессознательного, подчинить своей воле личностные слабости, высвободить свой «жизнеутверждающий дух, полный радостного и доверительного фатализма, дух, исполненный благоговения перед природой». Как признаётся Ницше: «Гёте – последний из немцев, перед которым я испытываю благоговение...» Однако Ницше также весьма уважительно отзывался о поэзии Генриха Гейне, прозе Ги де Мопассана, Анатоля Франса и Достоевского, “единственного психолога, у которого он научился даже большему, чем у Стедаля”. Ницше сокрушался об упадке современной ему культуры, выстроил закрытый мир «сверхчеловека», в котором он закапсулировал свою собственную слабость, недостаток воли, безграмотность в вопросах физиологии, свой «проклятый иделизм», который делал его таким уязвимым и, наконец, свою душевную болезнь. История транмческим образом показа нам в случае с Ф. Ницше, как может быть использована идея автора, который захотел быть “по ту сторону добра и зла”.

Что заявляет нам В. Сорокин ссылкой на «злой вгляд на мир» Ницше? Так же ли он ненавидит свою современность? Испытывает ли он такую же ненависть и беспомощность перед падением нравов в современном ему обществе? Хочет ли он так же страстно преобразовать своего современника? Если да, тогда всё же был бы в какой-то степени оправдан пафос осмеяния всех и вся, гротеск, доводимый автором до абсурда, и абсурд, доходящий до бреда, когда уже стираются грани между омерзительным бытовым натурализмом и чудовищным шабашом авторской фантазии, оформленной обсценной лексикой. Неужто начитавшись мандельшамовских Петербургских строф, «Шума времени», «Ленинграда», автор “Голубого сала” восторженно ощерился словом: «В Москве! – двинулся с ней (имеется в виду А. Ахматова) на руках Осип. – Я снова в Москве, ё-----е гады! О, этот грубый город! Извилистым паразитом проник я в перестальт твоих угрюмых улиц! Как обжигающ, как по-кислотному беспощаден желудочный сок твой, но как по-бабьи сладка кровь твоя! Как разрушительно приятно сосать её! Это не трупная кровь Петербурга! Это кровь молодого, свободного города! О как я люблю тебя, Москва!» .

Невольно вспоминается призыв Мандельштама:

Останься пеной, Афродита,

И слово в музыку вернись!

Так и хочется воскликнуть: «Александр Македонский был, конечно, великий человек, но зачем стулья ломать?» Владимир Сорокин влюблён в Москву, но при чём тут Осип Мандельштам? Зачем понадобилось Сорокину «оболгать то, ради чего жил и умер поэт», «исказить его нервный, высокий, чистый голос, исполненный любовью, ужасом, памятью, культурой, верой, - голос, дрожащий, быть может, подобно спичке, горящей на промозглом ветру, но совершенно неугасимой» ? Услышал ли Сорокин (один ли он?) этот голос, или власть антиэстетического исказила его слух? Осознает ли он вклад поэтики Мандельштама в сокровищницу мировой поэзии – его лиризм, «именно замечательная интенсивность лиризма поэзии Мандельштама отделяла его от современников..., - писал Бродский, и далее: «...ибо лиризм есть этика языка, и превосходство этого лиризма над всем достижимым в сфере людского взаимодействия всех типов и мастей и есть то, что создает произведение искусства и позволяет ему уцелеть.» ? Обычно суровый критик литературы и, в особенности, поэзии, Иосиф Бродский восторженно отозвался о поэзии Осипа Мандельштама: «Он трудился в русской поэзии тридцать лет, и созданное им сохраняется, покуда существует русский язык. И, конечно же переживет нынешний и любой последующий режим в этой стране благодаря лиризму и глубине. Если честно, я не знаю ничего в мировой поэзии, что может сравниться с откровением четырех строк из «Стихов о неизвестном солдате», написанном за год до смерти:

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей –

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей...

Грамматика почти отсутствует, но это не модернистский прием, а результат невероятного душевного ускорения, которое в другие времена отвечало откровениям Иова и Иеремии. Этот размол скоростей является в той же мере автопортретом, как и невероятным астрофизическим прозрением. За спиной Мандельштам ощущалотнюдь не близящуюся «крылатую колесницу», но свой «век-волкодав», и он бежал, пока оставалось пространство, Когда пространство кончилось, он настиг время. То есть нас.»

Так каким целям служит Сорокину стилистическое подражание Рабле или мировоззренческое равнение на Ницше с крушением всех и всяческих барьеров вплоть до этических? Хочется пожелать В. Сорокину сублимировать «голубой огонь» высокомерия и презрения к своим согражданам-читателям, предложить им не бессмысленное упражнение в русской «карнавальной» словестности, а истинно художественные произведения, продолжающие лучшие традиции совестливой и зовущей к духовному обновлению русской литературы. Возможно, это будет жанр фантастики, трудно сказать с определённостью, во всяком случае в романе Сорокина явно присутствует тяга к утопическому... Тем не менее, говоря объективно, нельзя не отметить, что беллетристическая техника, увлекательность повествования и бьющая через край фантазия Владимира Сорокина дают основание предположить, что перед нами – одарённый автор с большим потенциалом, который, преодолев период упрямого литературного пубертета, может быть, создаст произведения, «о которые обломит свои зубы время» (Ф. Ницше).

Читая такие произведения как «Голубое сало», создаётся впечатление, будто бы отвоеванные поколением Бродского традиции канули в Лету. А ведь именно литература всегда была философским наставником и духовным поводырём и, по определению Бродского, “системой нравственного страхования” русского общества. .Толстой, Достоевский, Чехов, солженицин, Шукшин писали векторную прозу, Пушкин, лермонтов, Тютчев Ахматова, Пастернак, Мандельштам дарили миру векторную поэзию. Это были не только гении слова, но и титаны мысли и чувства, на творчестве которых формировались идеалы (не идолы!) русского национального сознания.

Но когда отсутствуют идеалы, их место занимают идолы, и духовный мир погружается в сумерки.

Остаётся только верить, что время безидеальное преходяще, так же как всегда были преходящи в России периоды утраты ценностных ориентаций, юродивого глумления над возвышенным, периоды нравственного опрощения, индивидуальной неприкаянности и эмоционального одичания. Остаётся только надеяться, что Россия, преодолев этот переходный период, осознает свою особую судьбу, свою особую духовную миссию в преобразовании общечеловеческого сознания и отыщет, наконец, свой истинный путь в Будущее. И нет никакого сомнения в том, что этот путь, ведущий страну к Возрождению, уже спешит быть осознан Россией нового тысячелетия.

Конфуций, славившийся мудростью и искусством воспитания своих учеников, советовал начинать воспитание с поэзии, затем переходить к морали и завершать воспитание музыкой. В петербургском Лицее было принято приучать детей к стихосложению, прививать им вкус к прекрасной поэзии, через которую ритмы свободно входят в глубинные слои подсознания и формируют не только эстетические, но и этические идеалы. Неплохо было бы и новой России перенять этот метод формирования Словом сознания новой генерации россиян. Ибо, как афористично и точно заметил Иосиф Бродский: «Выбор слов всегда выбор судьбы».

------------------------------------------- ----------------------------------

1 И. Бродский, Послесловие. ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА, 28.II96 N9 (5591), с. 5

2 А. Белый. А. Блок, в кн,: Андрей Белый. Избранная проза. М., 1988, с. 284

3 Бродский, Послесловие.

4 Тяжело читать статью Александра Никонова «Что естественно – не постыдно. Русский мат как надежда и опора» в цит.Лит. газете, с. 7. Никонов, называя себя «автором первой в истории литературы книги с матерным названием», с детской непосредственностью признается: «Со времен Пушкина прошло уж 200 лет, но все равно мы периодически слышим подобное: «Прекратите материться, вас могут услышать (прочитать) дети!» Ну и услышат. Ну и прочитают. Умрут, что ли? Даже не заболеют, я полагаю...». Обращает на себя внимание всеобщий наплевизм автора, его убийственная по своему безразличию к детской душе логика да и просто литературная беспомощность, маскирующаяся под матерный афронт.

5 А. Белый, Цит. Произв., с. 290.

6 Ф. Ницше, Там же. Перевод мой.

7 В. Сорокин, там же, с.228

8 Курсив наш.

9 И. Бродский. Там же, с.46

10 Там же, с. 41

11 И. Бродский, цит. Произв., с. 42-43