КНИКСЕН.

 

Вчера, в бане, произошли: бунт, книксен, и последствия, так что результаты теперь налицо...

В центре комнаты стол с выцветшей скатертью, заварной чайник, чашки, подле стола стул старинный, с гнутыми ножками и барской спинкой, сзади шифоньер, спереди комод, тоже старинный, гордый фамильными ручками. Ольга в миллионный раз вчитывается а желтые латинские буквы "Соven.Sir.", но никак не может почувствовать себя сеньорой, - по улице пробегает тень, и Ольга, по привычке, заимствованной когда - то у матери, приподнимается над столом, чтобы разглядеть лицо прохожего. Весной снег растает, переплеты в окнах как бы приподнимутся, и тогда лишние физические упражнения станут окончательно лишними. А вообще-то весь поселок с домами на пяти коротких улицах медленно опускается, так как неудачно расположился на болотистой местности между городом и "Плешкой" - океаном для соседских мальчишек, отхвативших от ее законных "задков" значительный кусок земли под пристань для свои плотов. Но ей это не в особенную тягость, так как картошки хватало не только до следующего урожая, но и на продажу, да и "капитаны" при необходимости и без ропота меняли водные маршруты на сухопутные в сторону магазина и обратно.

- Оль! - подает голос мать из кровати у противоположной стены. - Завари чайку, свеженького!..

- Ну вот еще! - возражает Ольга. - Час назад заварила, и опять свеженького?

- Что-то сегодня особенного хочется...

Чувствуется, мать сдерживает капризные нотки, и Ольга сдается, выходит в коридор, оттуда в комнату, где у нее расположены и плита, и газовый котел, и ванна - все удобства, за исключением уборной, та - во дворе. Как кошмарный сон она вспоминает то время, когда ее дом не был газифицирован: уголь, дрова, печь, парализованная мать, справляющая нужды безо всякого предупреждения. И сейчас Ольга не впускает в ее комнату посторонних, за исключением медсестры, не отрывающей от носа перенадушенный платок, а тогда что было... Но что касается чистоты, так в поселке ей равных не было, любая соседка подтвердит это, но с запахом ей управляться не удавалось: дезодоранты? одна реклама по телевизору да этикетки...

Из коридора, не считая входной, вела еще одна, третья, дверь - в ее, с Рудиком, комнату - вот там и можно было судить о ней как о хозяйке...

Мать рывком оторвала губы от чашки, так что Ольга едва успела воспользоваться приготовленным полотенцем.

- Ты на работу опоздала!

- Не опоздала, - соврала она, - у меня сегодня выходной.

- Часто, что-то, у тебя выходные... А где Рудька? Перестилать пора!

- Не знаю... Пьет с кем-нибудь! - на сей раз Ольга не врала, потому что другого варианта просто не существовало.

- Все равно он хороший человек! - капризно выдувая губы, мать отказывалась от чая.

Ольга водворилась на прежнее место.

В углу, слева от окна, на треугольной полочке покоилась икона Божией Матери. Сколько существовал дом, вернее, сколько Ольга себя помнила в этом доме, столько же она ежедневно представала пред Ее очами: вначале мимоходом, затем со слезами, с кратким словом, позднее подступала к ней с длинными, беззвучными монологами, - она не знала ни одной молитвы - обращалась своими мыслями. Ольга никогда не просила помощи, не из-за гордыни, конечно, - так сложилась ее жизнь, - она всегда безнадежно опаздывала, - вернуться, чтобы прожить день заново? находила такую просьбу греховной по своей сути. Не просила, но сама иногда возвращалась...

Родилась она через девять месяцев после того как, в привокзальный буфет, где работала ее мать, забежал ладный, яркий, чернобровый офицер Яков, возвращавшийся после ранения на фронт. В том, что именно его имя лежало корнем в ее отчестве, мать не сомневалась, и наверное поэтому белокурая Ольга с ранних лет пристрастилась к черным карандашам и губной помаде, за что частенько сопровождалась директором школы к умывальнику. Влюбилась же она по - настоящему года через два после окончания школы в Олега - водителя междугородного автобуса. Тот дивный запах роз, первого в жизни букета, Ольга может повторить только в памяти, и никогда не переживет заново того, что произошло после него, она его перепрыгнет - этот кусочек своей жизни - и покатится дальше по ухабистой, но хорошо просматриваемой, равнодушной дороге. В этом далеком кусочке нет настроения, чувства, эмоций, а только голый информационный скелет: жених в постели матери, аборт, бесплодие, комсомольская стройка, возвращение к беспомощному, парализованному слову из четырех букв - мать!..

В коридоре запричитали от боли зазевавшиеся ведра - возвращался Рудик.

- Припоздал?.. - он чересчур уверенно протопал к кровати. - Ниче-го! Мы мигом! - на чересчур приветливое воркование матери наклонился, поцеловал в лоб звучно, дважды. - Ну-ка... - под хирурга подвесил пятерни в воздухе.

Ольга вышла из комнаты. Жарила картошку, накрывала на стол в своей комнате, из потаенного места извлекала бутылочку...

В пяти минутах ходьбы от ее дома барыней на пригорке возлежала городская баня, на услужение к ней (а куда было деваться при таком режиме?) Ольга и поступила, там и познакомилась с Рудиком: она устраивалась на работу, его увольняли за преступное отношение к своим обязанностям истопника. В ночь под Новый год Рудик уснул и очнулся в вытрезвителе. Не менее четырех раз в день Ольге приходилось управляться с грузным телом матери, и сильные мужские руки оказались впору, а учитывая доброжелательный, покладистый его характер, ни о ком другом не приходилось и мечтать...

Выпили по первой, и Рудик (вот дурацкая привычка), не закусывая, сразу же потянулся за второй, но Ольга вовремя передвинула бутылку на свой край, ожидая полета его неистощимой фантазии: "что на сей раз-то придумает?" Рудик наполеоном откинулся на спинку стула, вторым носом выпячивая небритый кадык.

- А я знаю, что такое книксен! - ладонью смахнул со стола несуществующие крошки. - Никто не знает, в библиотеку ходил!

- Правда?! - Ольга уверена, что в подобном положении Рудик не стал бы рисковать. - Ну-к,а скажи! - она быстренько наполнила рюмки по второму разу.

- Кник-сен - это... - он опрокинул в себя свою рюмку, потянулся за другой, Ольга же накрыла ее ладонью. - Книксен это, вот что такое! - он резво выскочил из-за стола, вытянул штаны у коленей под галифе, сделал левой ножкой крестик. - Раз! - сделал правой ножкой крестик. - Два!.. Так барышни приветствуют господинов...

- Правда?!.. - Ольга с внезапным хохотом съехала со стула на пол. - А я его, бедненького, шайкой-то, за приветствие!.. - вытянулась на половике всем телом, широко раскинув в стороны руки, ноги, разметав волосы, не обращая внимания на торопливые над столом рудькины движения. Смеялась она, собственно говоря, над кожаным милиционером, потому что произошло следующее.

Это для посетителей четные дни женские, нечетные - мужские, для Ольги они все одинаковы, включая санитарный. Вчера засорилась решетка под душем, сделав обычное дело, Ольга, выпрямляясь, вдруг наткнулась взглядом на сосунка, нахально трясущего своими (добро бы стоящими!) прелестями прямо перед ее глазами, - на нее что-то нашло, и она накрыла сосунка тазом, а тот упал и потерял сознание. И тогда все эти волосатые "орангутаны" двинулись на нее, да не на ту напали. Приехал милиционер в кожаной черной куртке, с детским портфелем, - для составления протокола. Он важно устроился за столом, достал блокнот, ручку, выпучил глазки на серый, скучный за окном тополь.

- Так! - сказал он. - Кто здесь потерпевший? Коротко, фамилия, имя, отчество, отвечаем на поставленный вопрос: с чего все началось?..

- Я сделал ей книксен! - сосунок шагнул еще два раза в направлении стола.

- Так и записываем, я сделал ей кни... что сделал? - милиционер все-таки что-то высмотрел за окошком.

- Книксен!

Милиционер перевел стеклянные глаза на Ольгу, затем на потерпевшего.

- У тебя что?.. Нет помоложе?..

- Есть... - сосунок вконец растерялся.

Милиционер вернулся в окно, надолго застыл в нем, и Ольга видела, как черный, колючий ежик, единственным живым существом заметался над его верхней губой, вынуждая морщиться строгий милицейский нос.

- Послушайте! - он наконец обратился к свидетелям. - Мужики вы или нет? С бабой связались, а? Может того, а? Сделаем ложный вызов, и дело с концом, и так работы невпроворот.

- А мы чего, мы ничего, - загундосили мужики, - мы не вызывали...

И все-таки ее уволили.

Ольга затихла; на четвереньках подполз Рудик, положил голову на грудь, засопел неровно, казалось, только вдыхая, - у Рудика своя история...

- Какой ты немец? - шептала ему на ухо Ольга. - У немцев все аккуратненько, по линеечке, а у нас забор, как зубы престарелой бабки...

Опускался вечер. Встречать его на полу оказалось делом занятным: вверху, под потолком, еще как бы продолжал свою жизнь подкрашенный занавеской розовый день, а внизу, слоем до подоконника, уже растекалась молодая ночь. И взгляд, не встречая препятствия, проникал из ночи в день, как бы из ее теперешнего состояния в далекое детство. Выпускной бал, музыка, рассвет, и надежды... Кто - то теплым, ласковым прикосновением коснулся ее уха: это не было чудом, это была слеза...

Встрепенулся Рудик.

- Мать пора кормить!

Он поднялся, и, быстро вернулся, необыкновенно прямым, бледным, красивым...

- Умерла мать!..

Рудик не ошибся, и Ольга встала на колени перед иконой.

- Пресвятая Богородица! Пусть земля ей будет прахом... - Помолчала, и впервые обратилась к Ней с такими словами. - Помоги нам с работой, как нам теперь без пенсии...

В своей комнате выудила из тайника еще бутылочку, наполнила рюмки.

- Рудик! Признайся, ты ведь наврал мне с книксеном, не ходил ты в библиотеку.

Рудик обреченно махнул свободной рукой...