АВЕЛЬ

(моя словография)

 

Народ рвался на пляжи, Алексей - на кладбище.

 

Откладывая и откладывая покраску дверей, окон в собственной квартире, он с превеликим удовольствием отдавался малярным приемчикам на нехитрой оградке вокруг родителей. Оградка простенькая, - но если приглядеться, то в ней обязательно обнаружится строгий замысел: аскетичные, белые контуры православных храмов под голубыми куполочками в общей прямоугольной, черной раме, - в условно принятом цвете человеческого горя, - у изножий - большой, дубовый, осьмиконечный крест с двумя табличками из нержавеющей стали.

 

Неподалеку на столике внезапно объявилась белочка: колоритная, классическая, из букваря первоклассника, но без орешка и с очень важной (мистической?..) информацией на загадочной мордочке. Боясь шелохнуться, Алексей навострил ухо, - но... тихо, уж очень тихо, - тоненькие птички и те - много громче, не говоря уже о грубой, притворной плакальщице - вороне.

 

Где-то хрустнула ветка, и ветер, вознеся белочку кверху, растворился вместе с ней в складках сосновой гардины.

 

Очнулся Алексей от капель, тяжело ухнувших на плечи, на кепочку; кладбище опустело и, по-видимому, давно; с Востока наползала черная, жирная туча, - пока еще она грозилась синими стрелами и трезубцами, но и арьергард тишины уже покидал свои редуты, увлекая за собой последнего старичка с внуком. "Бежать надо! - весело прокричал старичок Алексею, - щас жахнет!" Алексей же возразил, да так спокойно: "Куда бежать-то, еще не закончил!", - что старичок вынужден был приостановиться в некотором смятении: "Тэк-с, небесная канцелярия нас спрашивать не будет, так жахнет!.." Капли застучали увереннее; старичок обогнал внука.

 

Алексей воздел очи в небо, совершенно (и поделом!) не надеясь быть услышанным из-за мелочности, никчемности своей просьбы: "Господи! - он просто делился с Ним своей проблемой, - дело-то очень важное и осталось совсем немного, когда еще сподобишься на него, а сделаю, на душе покойней станет. Господи, прости моего нерадения..."

И... жахнуло, да так жахнуло!..

 

Но, но, но - над оградкой, за которой находился Алексей, чуть ли не строго по ее периметру, навис солнечный зонтик: вокруг - стены водяного колодца, бушующего, а над Алексеем - ни капельки: несомненное - чудо, - Господь услышал его, - и тут же предательская, искариотская мысль сверкнула подобно молнии в его мозгу, короткая, но очень длинная после переосмысления: не на то он использовал свой шанс, а надо бы - на личное, более существенное. Мгновение - но оно было... Алексей сполз на колени, ткнулся лбом в землю: "Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного..."

 

Докрашивал, не смея поднять глаза кверху.

Дождь кончился, Алексей сел в машину и поехал... куда глаза глядят, свернул на Горьковское шоссе, направо, поддал газку, поддал еще, - от стыда - поддавал, - и от него же - сняв ногу с педали акселератора, далее перепутал с тормозной; машина вильнула, дернулась и замерла перед указательной стрелкой на Усад.

 

Сделав передышку, Алексей двинулся дальше: на Усад так на

 

Усад.

 

Дорога кривлялась, кривлялась и присмирела перед прыжком через реку в курчавых берегах; на мелководье солнце пробирало ее до самого дна: нежного, желтого, теплого, - такую бы вброд перейти, не закручивая штанин в баранки, - Алексей притормозил на макушке моста, заглушил двигатель, предоставляя силе тяжести действовать по своему усмотрению и, надеясь... но вкусы у них оказались разными: добежав до рельсовых ниток на переезде, машина лишь там замерла, блаженно принюхиваясь к мазутным коврикам: железку тянуло к железке...

 

Железная дорога ныряла в щель под огромными воротами, за которыми стыковались короткими сторонами друг к другу четырехэтажные обувные коробки, густо прошитые оконными проемами. Генеральская труба сияла в небе светоотражательным околышком без козырька, но с красной опознавательной кокардой-фонарем для летающих объектов, вероятно, неопознанных, потому что о других в такой провинции не приходилось и мечтать. Рекламный плакат на переднем корпусе информировал разномастным шрифтом и в цвете, что сия фабрика вовсе и не обувная, а по производству стерильной марли, стерильной ваты, стерильных бинтов. Фабрика - серьезная: она имела номера телефонов, факсов и даже электронный (компьютерный - уточнял плакат) адрес.

 

Весь Усад прошивала улица с обязательными, по нынешним временам, европейскими "прибамбасами" - "лежащими полицейскими". "Трупов" их было значительно больше живых усадовцев и "усадок", - после нескольких безуспешных попыток правильного склонения женщин (к кому?.. к чему?..), - Алексей вынужден был от них отказаться вовсе.

С левой стороны - открывался Дом культуры: белый импозантный в прошлом, - рядом - мерклая - из тиража Советского Союза - стела с именами, канувшими в вечность из Великой Отечественной; с правой, брызгой - настоящий восточный "муравейник" с дынными горками, гортанными криками, копчеными ликами, - но без плова. В центре - аптечный вагончик с - милосердия крестом - во лбу.

Вот где-то тут, посреди всего этого, и притулилась к музыкальной школе деревянная избушка с маковкой и православным крестом, - старенькая, но уже с начатками обновления: кирпичного в яви, и окончанием - проектной схемой на листе из фанеры, и еще с куплетом благодарным главному спонсору строительства: все той же фабрике.

 

Три-четыре скрипучих ступеньки, перильца, крылечко, коридорчик, свечной ящичек, зальчик, иконки, да и все остальное, - да, - с уменьшительно-ласкательными суффиксами, но... в целом - храм, и ощущение его настоящности, величия начинались с самого порога.

 

Подходил к концу водосвятный молебен; батюшка троекратно с молитвой окунал крест в сосуды с водой, певчие подхватывали; человек тридцать пять - сорок с нетерпением ждали окропления, протискивались ближе. Дождались!.. Окропив крестом, кисточкой, батюшка взялся за ручку объемистого ковша, и страждущие - охнули от восторга, от вкушения чего-то необыкновенного?.. Да!.. Имя каждого он помнил, подходил, задавал вопросы короткие, но выдающие собой знание самого сокровенного, нагибался к уху, и на лицо человека выпадало счастье: пунцовое, вишневое, малиновое, - оно растекалось на уши, шею, плечи, - и батюшка щедро, прямо из ковша, остужал пламя.

 

Ненароком, кое-что Алексей подслушал.

"Третий курс заканчиваешь?" - "Да, батюшка!" - "Экзамены вовремя сдаешь?" - "С Божьей помощью, батюшка". - "Экономистом станешь, а чего считать-то будешь, страну разворовали". Студентка, туда-сюда, преломила ключицы, но он успокоил ее: "Ну, ничего, ничего, даст Бог, будет время камни собирать! - и вылил на нее весь ковш, - чтобы считала лучше, и то, что нужно..." Студента словно вынырнула из той речки, которую и переезжал Алексей, взвизгнула, зажмурилась в восторге, захватала жадными губками кремовые розочки из воздуха...

 

А батюшка, тем временем, подошел к мужчине с острыми стрелками на вельветовых брюках: "Ну как, летчик, майора получил?" - "Давно!" - "Как давно? Месяца два?" - "Три, батюшка!" - "Ну, конечно, давно для того, кто в полковники метит, штаны-то не порви..." - замахнулся ковшом, - а майор скукожился, втянул испуганную головку в плечи, на что батюшка сжалился: остановил руку на подлете к "поросшему аэродромчику", - ладно, чуть-чуть только, растаешь, чего без тебя вооруженные силы делать будут, кто отечество защитит..."

 

Ранее, раза три-четыре батюшка стрельнул глазами в сторону Алексея, - но вот настал и его черед.

"Иногородний?" - спросил батюшка, и далее произнес несколько отрывочных фраз, которые, несомненно, могли принадлежать только Павлу Флоренскому, - они потрясли Алексея еще и потому, что именно ими сверлился его мозг с момента предательского падения в грех на кладбище. "И вы... Флоренского..." - невнятно пролепетал Алексей. "Имя твое, как?" - улыбнулся Батюшка. "Алексей..." "Во!.. как, Алексий - человек Божий! - он отошел к столику, вернулся с ведерком, - для такого не пожалею!.."

 

Все - охнули; женщины закрыли лица руками; пауза продолжалась минутами - не меньше; мужики - ежились морозцем, бабульки сияли молодыми глазами; не осталось на Алексее сухого места. "Любишь Флоренского?" - спросил батюшка (но тот замешкался), - это тебе за него!.."

Когда подходили ко кресту, бабулька прикровенно шепнула Алексею на ухо: "Авель! Игумен! Такого больше нигде не сыщешь, от самой Москвы до самого Владимира".

 

Если не замечать на священнике серебряного и голубого, то весь он - абсолютно черный, смоляной: с головы до пят, с незначительными посветлениями островков кожи на руках, на лице, меж густых, курчавых волосий.

 

Но как не заметить - серебра в бородке, на висках, "мятного пряника" на макушке под клобуком, как не заметить - мягкой той боли, что застит его глаза от серебра дневного света, но только на мгновение, и уже в следующее не мудрено будет кому-то и пораниться о двойное ее острие, - по грехам... Не спрятать ему и личной, физической боли от ноги, - нет, - он не зацикливался на ней, но, увы... И все же - батюшка порывист и легок общей суммой телодвижений. Протянул Алексею крест для целования: "Я тебе, Алексий, вот, что скажу: немножко соскучишься, приезжай, если немножко, а если много - не надо, - приумножил лучики у глаз, - умно сказал?" - Алексей опять же не нашелся сразу... - "Ну, иди, иди с Богом!" - осенил его крестом.

 

"Умно, умно, - пел Алексей уже за рулем, - ну, конечно же, умно..." Машину оставил у подъезда, чтобы с раннего утра снова примчаться в Усад. Был первым; бабульки его признавали, улыбались с превеликим одобрением.

Читали часы, батюшка обходил иконы с кадилом, в своей манере, с короткими комментариями кому-то, казалось, Алексея он не замечал, а когда, открыв Царские Врата, он вышел с Евангелием из алтаря, то и сам Алексей отрекся от внешнего мира; Царствие Небесное облаком выплыло за батюшкой, заполняя собой пространство храма. Алексей и не подозревал, что помнил многие молитвы наизусть, были среди них и те, полнота которых раскрывалась для него впервые.

 

Служба у Авеля - неторопливая, много исповедующихся, причастников. Во время общей исповеди батюшка остановился на некоторых грехах особо, чем, опять же, потряс Алексея: он отвечал на те вопросы, которые звучали в душе его немым укором, - невероятно! - Алексей сожалел о своей неподготовленности к Причастию.

 

Литургия заканчивалась; усталый, но довольный люд выстраивался в цепочку, - "ко кресту!" Неожиданно батюшка вышел к противоположной стене храма, остановился перед Алексеем, повысил голос: "Кто сегодня еще не вкушал ни пищи, ни просвиры, ни Святой воды, поднимите руки!.." Алексей, первоклашкой, вытянул свою; он оказался - единственным. "Иди за мной! - властно бросил батюшка, у амвона возложил руку на голову, - на колени! - наклонился, - самый большой грех назови!"

 

Алексей назвал тот, вчерашний: на кладбище.

Через минуту батюшка вышел с чашей, поманил пальцем алтарника.

"Причащается раб Божий, Алексий..."

Алексей до конца не отдавал себе отчета в происходящем, и только, целуя крест, внял ласковому голосу батюшки: "Не ожидал?.. Господь Сам ведает... - и, вдруг, - а почему Пушкин такой был умный? - хорош был видок Алексея? поэтому батюшка сам же и ответил, - потому что - курчавый... - и так хитро погладил свою бороду в колечках; Алексей тоже был курчавым, - но в молодости.

 

...

 

Ну а далее все завертелось помимо его воли.

Ночью он, вдруг, вспомнил, что необыкновенное его знакомство с о. Авелем состоялось в день обретения мощей преподобного Серафима Саровского, - счел то верным знаком, - сорвался и полетел в Дивеево.

 

Он - не ошибся...

 

Позади Алексея уже оставались две неудачных попытки. Первая оборвалась во Владимире, когда он запутался в улочках и, вдобавок еще, автомобиль его стал визжать суставами, и так нестерпимо, что напуганные прохожие шарахались, как от прокаженного, а водители льнули лбами к ветровым стеклам в поисках хвоста, отдавленного ненароком. Но как только, по возвращении домой, он проехался по огромной луже, автомобильные боли тут же прекратились. Во второй раз, Алексей сумел добраться до Мурома. Но и там, на спуске к реке, вдруг, из кустов выпрыгнул персиковый гаишник, чтобы содрать с него крупный штраф. К тому же мост через Оку не работал, а катерок, перевозивший по нескольку автомобилей, "навечно" присосался носом к противоположному причалу. Алексей, омочив ножки в великой реке, вернулся домой не солоно хлебавши.

 

На сей раз - совсем другое дело.

 

Вокруг Владимира - окружная; понтонный мост в Муроме - предпочел (пусть и за деньги) Алексея перпендикулярно ворчащей барже; карта не тронутая ни разу - скучала; площадь перед монастырем, залитая автомобильной массой, неожиданно проступила свободным пятнышком.

 

Приехал Алексей вовремя.

 

Отстоял литургию, приложился к мощам великого старца, подал все нужные записочки. Вкусил простецкой, но такой вкусной пищи для паломников. Напитался: колокольным звоном, роскошным цветочным коктейлем. Обошел знаменитую канавку, и еще засветло, без единой препоны, успел вернуться домой.

Вот такой он – о. Авель