Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня, был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? Или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? Или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали то одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

Евангелие от Матфея. Гл. 25, 31-40

 

Дела у Леши Торбеева обстояли чрезвычайно плохо: убит был близкий человек и, при всем том, его же обвиняли в этом убийстве. Ничего нельзя было доказать в свое оправдание, обстоятельства сложились так, что все улики преступления железным обручем сходились на нем.

Теперь, находясь в тюремной камере, он столь глубоко проникся своим положением, что сравнивал случившееся с привидевшимся самым ужасным образом кошмаром, который навеки заменил всю его предшествующую жизнь.

Плоды переживаний оказались столь значительны, что незамедлительно сказались даже на его внешнем обличии, о чем сам он узнал от своих соседей по камере:

— Иван, гляди, — воскликнул один другому, — давешний-то — залез под шконку шатеном, а вылез «блондином»!

Так Леша узнал, что в свои тридцать с небольшим гаком лет он стал седым.

Камера, куда его поместили, была, по местному выражению, «общаковой» — то есть общественной, рассчитанной на двадцать шесть мест, но в силу большого наплыва заключенных заполненной удвоенным количеством народа. Половине здешних поселенцев приходилось спать на полу, под тюремными койками — «шконками» — на свалявшихся до безобразия серых матрасовках. Такое же местечко досталось и Леше, что, впрочем, было для него совершенно безразлично, как и все прочее, окружающее его внешне, — начиная запахом несвежего тряпья пополам с махорочным дымом, удушливо слоившимся под тяжелыми сводами потолка этого до невозможности скверного помещения и кончая пакостной по преимуществу публикой. Когда все так плохо внутри себя, что до внешнего окружающего!

— Э-эх! — глядя на него, скривился тот, которого звали Иваном. — На вот, возьми на самокрутки, что ли, чудило! Покури… — Он протянул ему пожелтелый обрывок страницы из какой-то книги. — Махра-то есть? И махры нет! Вот уж истинно чудо в перьях! На и махры…

Леша принял дары от соседа, безучастно кивнув головой в знак благодарности, и тупо уставился в оборванный листок.

«Что делать? По такой статье, при таких отягчающих обстоятельствах, мне отсюда уже сто пудов как не выбраться… — с глухим отчаянием думал он, машинально невидящим взглядом рассматривая текст на клочке. — Вот как живем! А судьи кто? Если вот так запросто и бесповоротно можно обвинить невиновного, что же тогда стоит человеческая справедливость, человеческая законность? Откуда же такое самомнение у большинства людей, особенно — у власть имущих? Откуда такая непоколебимая претензия на собственное превосходство и исключительность? Сколько слов о правде, а в итоге сплошная ложь!.. И что теперь со мной?! Хоть бы одна живая, сочувствующая душа посетила меня в этой тюрьме! Даже близкие — и те поверили, что виновен! О мир! О жизнь! Если так устроена вся Вселенная, то…»

Тут он неожиданно «прозрел» на содержание обрывка листка и с возрастающим интересом стал читать: «… Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную…»

Прочитав все, что было на клочке страницы, он изумился и почувствовал себя странно от всего прочитанного.

«Так может говорить только Бог! Верно, это нечто из Священного Писания! — с волнением подумал он, продолжая размышлять далее: — Удивительно, как Он это говорит: «так как вы не сделали этого одному из меньших, то не сделали Мне»! Это же какая величина получается! Это получается так, что Он пребывает в каждом!.. Вот только каждый ли в Нем? Это вряд ли, это далеко не так… Ведь, поди ж ты, элементарного ума не хватает ощутить себя частью своего Создателя! А к чему тогда разум человеку, разве для того, чтобы мастерски обманывать себе подобных, в конечном итоге пытаясь обмануть и своего собственного Творца? Как там про это прописано в «Гамлете» у Шекспира, где принц датский находит череп придворного шута Йорика и рассуждает при этом, обращаясь к другу Горацио: это, вероятно, череп одного из политиков, который хотел обмануть Самого Господа Бога. Так, или примерно так, сказано у Шекспира. Персть, съеденная червями, — вот и весь разум наш человеческий, не освященный духом свыше! А ведь согласно писанному на этом клочке, Сей, говорящий такие великие вещи, и во мне? Только вот я… Я не в Нем, как и подавляющее большинство прочих остолопов вокруг меня, или, как тут сказано, — «козлов», которые «по левую сторону». И никто ко мне в эту темницу не приходит, и никто не посещает Его, Который во мне… Вот какая арифметика получается… Да Бог с ними, со всеми: живем, как мусор собираем, да еще и радоваться этому по-идиотски ухитряемся, да еще и гордиться этим! Вот только о себе я сейчас подумал серьезно: как бы мне в Нем оказаться? Вряд ли теперь останется для этого времени: расстреляют к хвостам собачьим, как пить дать! Тридцать с лишним лет коптил свет Божий напрасно и ни разу даже краем мысли об этом не спохватился! А что теперь можно усвоить из этого жалкого клочка?.. Хотя, может, здесь все так устроено, что в одном истинно понятом слове все слова раскрываются, все содержание? Только как наверняка понять, что здесь есть Истина? Время бы мне, года-годишки теперь по-новому приобрести, всю душу бы положил на это!»

Интерес, первоначально охвативший Лешу при чтении отрывка Священного Писания, обернулся печалью, но, странно, эта печаль была совсем иного рода, нежели предыдущая скорбь о своем теперешнем положении: в этой печали чувствовалась какая-то внутренняя сила — не отчаяние, а великая жажда жизни, жажда познания своей сущности, своего места в этой жизни, своего назначения.

«Господи, — прошептал он с величайшей болью в душе, — темный я, ничтожный я человек, ничего-то я не разумею ни о себе, ни тем паче о Тебе, и таких, как я, великое множество — пустыня непроходимая! Если бы теперь все начать сначала!..»

Он с тоской посмотрел на малопроницаемые жалюзи тюремных окон: там, снаружи, уже смеркалось. Кто-то, наконец, догадался распахнуть внутреннюю фрамугу, и в камеру влетело свежее дыхание внезапно пролившегося дождя. Откуда-то издалека доносился колокольный звон.

— Ну что, брат лихой, и не курится? — насмешливо сказал Иван, кивнув на обрывок страницы, зажатой у Леши в руке.

Леша посмотрел на него отсутствующим взглядом и вдруг поспешно засунул листок в карман своей тюремной робы.

Иван, многозначительно взглянув на своего другого соседа, энергично покрутил пальцем у своего виска.

— Точно, крышу снесло, а без крыши — какое курево? — убежденно подтвердил тот, изобразив краем губ крохотный кусочек сожаления.

В эту ночь, едва успел Леша сомкнуть глаза, лежа на полу под шконкой Ивана, как вдруг отворились перед ним тюремные стены, и открылось странное видение земли доселе ему неведомой.

— Что это такое? — удивился он. — И для чего я здесь?

— Пределы иудейские, друг мой, я провожу тебя куда надо, — услышал он и увидел возле себя чернобородого человека.

— Разве ты гид? — поинтересовался Леша.

— Я вот тот, который слева…

Леша посмотрел в ту сторону, куда указывала рука незнакомца, и отчетливо увидел три креста на возвышении.

— Это Лобное место — Голгофа, — пояснил чернобородый. — Ныне здесь распяты трое: два разбойника, один из которых пред тобой, и Господь посреди них — Сын Божий Иисус Христос, Спаситель, исправивший дела Адамовы для всех, кто пожелает исправиться.

— Да, это и про меня тоже, я действительно тот, который желал бы исправить всю свою жизнь, но где Тот, посреди, Которого ты называешь Спасителем? Тебя вижу, второго вижу… а посредине, на Кресте, вроде как солнце — один свет и больше ничего?

— Он воскрес, и ныне совершилось самое великое во всю эпоху человеческого существования — возрождение нового человека, ибо в этом Его воскресении человек обрел утраченное — потерянный Рай. Он, Который без единого греха, взял на Себя все грехи наши, теперь каждый, который истинно пожелает, может очиститься через Него, через Его Тело и Кровь.

— Постой, так Его, выходит, распяли ни за что?! Невинного распяли?! Но ведь это ужасно! Вот я, без вины осужденный, я так понимаю всю невыносимость подобного дела…

— Он шел как предписано Ему Богом Отцом, — остановил Лешу чернобородый разбойник, — без этого падшему человечеству не было бы никакого спасения: грех страшен и требует себе страшного приговора. Но теперь, искренне покаявшись, даже я, разбойник, имею место в Раю.

— Ты, справедливо осужденный?! — усомнился Леша.

— Да, я, покаявшийся, — сказал разбойник, — ибо Суд Небесный не есть продолжение суда земного. Вот, видишь эту планку внизу на кресте твоего времени, на котором схематически достоверно отображается суть происходящего? — он прочертил рукой перед Лешей и тот увидел типичный православный крест. — Левая сторона этой планки поднята вверх — это во свидетельство о том, что я, который распят слева, восшел в Царство Божие, а справа планка опущена вниз — указывает на то, что второй осужденный, нераскаянный и не покаявшийся пред Господом, снисшел в ад.

— Вот как! — грустно воскликнул Леша. — А я без вины в тюрьме, и нет мне никакой надежды не только подняться в Рай, но и просто обрести хотя бы элементарную земную свободу!

— Я и привел тебя сюда, чтобы засвидетельствовать то, что ты свободен, — отвечал разбойник, — ибо Тот, Который даровал мне Рай, отныне дарует тебе свободу, посему сказано о Нем еще в книге пророка Исаии: «Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное». Днесь тебе сие лето Господне воссияло — дерзай во спасение души твоей, как возжелал по слову твоему.

— Да кто ж меня из здешних-то, земных обвинителей, отпустит?! — воскликнул Леша в ответ говорящему, но, взглянув, уже не увидел перед собой никого.

— Ты чего там под моей шконкой орешь? — услышал он над собой возмущенный голос Ивана. — Конечно, никто не отпустит! Кому ты нужен? На вот еще на «козью ножку», — он сунул ему другой клочок бумаги, — покури, и брось блажить порожняком.

Леша взял протянутую бумажку, вылез наружу и прочитал написанное в ней: «Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по дела нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк., 23, 39-49).

— Вот оно! Вот оно! Исполнилось, свершилось! — вскричал он, потрясая клочком Священного Писания перед носом изумленных сокамерников. — Здесь Истина, здесь!

— Все, рехнулся окончательно, — с досадой почесав затылок, подытожил Иван. — Ему теперь не в зону, а в психиатрическую лечебницу на принудиловку надо. «Докурился», блин!..

С грохотом распахнулась «кормушка» в двери камеры, и в ней широко нарисовалась красная, усатая физиономия корпусного старшины.

— Заключенный Торбеев Алексей! — хрипло выкрикнул он.

— Я! — странно волнуясь, откликнулся Леша.

Дверь камеры распахнулась.

— Выходи, свободен…

— В смысле? — простужено, не веря своим ушам, осведомился Леша.

— В том самом, что не хрен тебе здесь больше хлеб жрать казенный, иди себе… Нашелся настоящий убийца по делу твоему; идиот какой-то: скрывался-скрывался, а тут вдруг спохватился, явился и говорит: покаяться, хочу, совесть заела… — или типа того что-то…

Очутившись на улице, Леша зажмурился от яркого солнца, глубоко втянув воздух, пропитанный запахом тронувшейся зелени на деревьях и кустарниках. Далеко разносился в окрестностях колокольный звон, а люди, как муравьи, суетливо шныряли тут и там со своими земными хлопотами.

Был день воскресный — Светлое Христово Воскресение, Пасха.