Люблю нелепое…

Даниил Хармс (Ювачев)

 

Пришмандовкина Вероника три года сидела на лавочке и сторожила вид на жительство. Пока не приехала из Тополей бывшая чья-то свекровка. И тогда Пришмандовкина Вероника сказала себе в сторону: «А, зашибись!» – накинула на видные плечи видоотталкивающую шаль и пошла на выставку. Чтобы приобщиться к авангарду. Или еще к чему?

В год Мыши поп-артные мышата там смело рационализнули и повесили на шеи должностным котам на шеи колокольчики. Пришмандовкина Вероника интеллигентно помолчала. Но не знала, сколько когда полагается молчать, и вполне мирно сказала: «И звените».

Василий Степанович Уклюжий был по соседству мотористом. Таким человеком, который, во-первых, гайку-восьмерку мог на десятимиллиметровый болт одной левой нарезать. Во-вторых, всегда мог поддержать разговор: «Эпоха путная настала, но в рассужденье острых тем, блажен, кто смыслит очень мало и кто не думает совсем».

В-третьих, Пришмандовкина Вероника уже ушла через деревянный коридор, который художники-реставраторы оставили прохожим, чтобы они проходили стороной и не мешали им художественно реставрать. Где и наткнулась. На информацию: «Пропала такса по кличке Шпонька. Просьба вернуть за неприличное вознаграждение. Звонить…»

Информация для всех еще не вся информация. Но Пришмандовкина Вероника уже решилась еще быстрее, любым транспортом, а добраться-таки домой. И позвонить. Не важно, что Шпонька-то у нее всегда с собой, ведь и другие извилины не все дома.

Вот тут бы ей, ой, как моторист пригодился! Но опять же: Василий Степанович Уклюжий везде ездил на «Жигуленочке» почти в шестьдесят девять лошадиных сил, но боялся. Лошадей – спереди, собак – сзади, а женщин – со всех сторон. Ведь что, если и они для чего-нибудь, а не просто так?

Так просто вся нарезка без вознаграждения или там заусенцев и сорвалась.

 

Однажды книголюбка Вилена, ее коварная подружка Кучмарина и киевлянин Чертешотько с литфака поехали под Житомир на буряки. Там их давно ждали и поселили в наклонной хате-читальне.

Ночью там вдрабадан, прямо, стало холодно. Конечно, книга – лучший подарок. И Кучмарина, согреваясь, отбила у зачитавшейся подружки Чертешотьку.

Шутки шутками, а последний взял и женился на Кучмаринке. Они живут на Крещатике и у них есть скромная библиотека. А потом их сиамская кошечка заболела и они сдали ее на лисий воротник.

А Вилену тоже из общаги к альма матери выгнали. Но она до се шукает своих по Подолу. И до се там дурной русский язык о житомирском фермерстве распускает.

И грамотный человек, а чем по ночам заниматься, не знает.

 

Васька Хропеллер пришел как-то к Жанне Квазимординой. И она поставила ему бутылку. Потом они пошли в спальню.

Ночью Жанна проснулась. От храпа, наверно. Потому что спросила:

– Холо… будильник, ли чо ли?

Хропеллер повысил тональность.

– Ой, кто это? – взвопила Жанна и зажгла свет.

– Г-го-голупоглазенькая, – констатировал Васька и, отвернувшись, икнул на обои.

Квазимордина привычливо вздохнула и поменяла позицию на другой бок.

Утром ни до, ни после опохмелки никто о ночном диалоге не вспомнил. Что было, то было. Или не было.

 

Минька Ведермут с Делихатским были по петушкам. Пока не попали в темную залу. Промеж ними черная кошка шмыгнула, что ли? И Ведермут с Делихатским ни разу в три дня не соображали.

Теперь–то опомнились. Опять посуду сдают паритетно. Опять у Миньки Ведермута и Делихатского с ловлей кошки в темной комнате трудности намечаются. Особенно, если, говорят, там ее нет.

 

Отвечает один другой:

– Не видел я их.

– Как же ты их не видел, – говорит другая, – когда сам же у них взносы принимал?

– А вот, – говорит один, – взносы у них принимал, раз сами передают, а их не видел.

– Да возможно ли это? – говорит другая с французским татуажем и с пистолетом наизготовку.

– Да, – говорит один, – возможно! – и моргает обоими глазами, и из кривого ружья прицеливается.

Тогда другая, которая с иностранными губами, привязывается к двуглазому на всю оставшуюся жизнь, чтобы он объяснил ей, как это возможно – взносы у членов профессионального союза писателей принять, а ни одного писателя не заметить?

А один сам уже запутался в растущей наличности, а удивительно не может ничего объяснить другой губастой, и трясет головой, и подмигивает своими обоими.

Помигал он еще проблесковыми маячками и вдруг уехал на Тверскую улицу, где у них фирма веников не вяжет, а стоят прекрасные отечественные станки. Но, если по правде, то больше стоят из ближнего зарубежья.

А членские взносы и у нас уже некоторые платить не хотят. Даром, что не Чебоксары какие, а, наоборот, известный Выборг. Или другой, неизвестный еще ни одному писателю выбор меньшего из зол.

 

Волчьелапский вышел с работы. И тут же вышел из себя. Потому что всем светило солнце. Солнце светило налево-направо, ничего с этого не имея, и даже куда попало, и за просто так.

– Ку-ку не варит? – крикнул солнцу Волчьелапский и стал думать.

Он шел и думал, сколько бы он, Волчьелапский, брал бы с людей и соотечественников, сколько бы огребал он, Волчьелапский, за такое. Ой, сколько бы, сколько!

И он даже надвинул на глаза шляпу, и он подсчитал бы, подсчитал, если бы его Цыгикало не сбил. А Цыгикало уже сидел на снегу. Прямо на растерзанном оттепелью снегу сидел полными штанами слесарь-лекальщик Цыгикало и, как разжалованный Демон, отмахивался от супруги.

– И будешь ты царицей мира, а я начальником СБ! – пел Цыгикало, а потом стал кричать:

– Д-держитесь, б-бюрократы за свою коррупцию!

Тут Волчьелапский уже сбился, поэтому подумал про бюрократов, что они и держатся. И скоро был дома.

Дома у него никого не было, только телевизор. Но Волчьелапский не сразу его включил, а немного с задержкой.

Ну, в туалете задержка была не очень, чтобы так. Пук! – и готово. Потом еще Волчьелапский добыл из холодильника синюшный бройлер. Пожевал истощенный труп. В процессе чего и включил телевизор. И стал смотреть. Чтобы ждать футбол.

Тут перед футболом выпялился диктор и попросил выключить лампочки, компьютеры и утюги. Волчьелапский отмахнулся:

– Заш-шнуруйся ты! – а потом еще и расхохотался:

– Х-хорош указывать! А то счас бегу, аж падаю… Ой, выключаюсь!

Волчьелапский расхохотался, а тут уже на экране вратарь – с катушек, мячик – к Давайдавай, от Давайдавай – к Нана. Нана подскочил – и все исчезло. В момент. И диктор на мониторе.

– Ма-альчик я тебе, что ли? – это диктор опять разбухать начал. – Просил я выключить? Или тебе позакладало, Волчьелапский?

– Ч-чего? Где? – заморгал обалдело, но на всякий случай придуриваясь непонятливым, Волчьелапский.

– Где-где, – передразнил диктор и в рифму указал – где! Одним словом. Только уставился, наоборот, на лампочку, которая, прямо, бессовестно вдруг набрала яркость в прихожей. И в третий раз выразился:

– Ну, раз до лампочки… – и чем-то щелкнул.

Тут экран совсем слинял сначала до разноцветных полосочек, а потом до бледно-звездного хаоса и свинячьего визгу.

Волчьелапскому так обидно стало. До слез.

Наутро включил, а этот дикторидзе:

– Ну, как футбол? – спрашивает. – Как футбол?

Такая вот экономика. Боком Волчьелапскому вышла. Не ему одному, конечно.

Уж о ценах он и не заикался. Но все равно цены, конечно, повысили. Оказалось, не только потому, что крупные считать легче, а потому что китайские кули стали позволять себе больше горсти риса покупать, пробежавшись с той же маленькой тележкой. А индийские коровы, ваще, вагонами стали ездить по ашрамам и валюту от паломников на рога наматывать.

А другие вопросы, вроде «Что делать?» и «Кто виноват?», просто себе трансформировались в «Больше сеять?» или «Больше сажать?». С ответом: «Меньше есть!»

Так что, что есть, то есть.

 

Тут недавно один председатель шахткома независимого от своих членов профсоюза пошел на эту свою работу. Да вдруг по дороге встретил рабочего очистного запоя, который, как был, нос в табаке и неумытый, направлялся с каской, наоборот, на забастовку.

Что тут больше скажешь?

 

Эта Зинка Мундирова всегда что-нибудь отхлобучит. Кажется, в восемнадцатый, что ли, раз решила отметить свое совершеннолетие в общаге и дала Хельняшкину и Федорищеву немного денег.

Хельняшкин и Федорищев взяли, попросили еще нифигаську и скрылись. На дискотеке, что ли?

Зинка все равно от решения не отступилась и дала тогда побольше денег Рыбоконю.

Рыбоконь взвился, доскакал, было, до самой Красночучмекской, а уж там и въехал в эту корчму. «Постоялый двор» называется.

Зинка Мундирова и тогда не сломалась, и настырно, прямо, дала Перелыгину.

Перелыгин с уважением взял деньги и Зинкину руку, крепко поцеловал свою и слинял.

На грани отчаяния Зинка Мундирова дала денег Парабрюку.

Парабрюк подхватился, закашлялся, убежал и вскоре вернулся. Ни с чем.

Зинка Мундирова, прям, скукожилась. Одно время даже некому было ее утешить. Потому что Парабрюк все еще кашлял и кашлял.

Но вот ввалились Хельняшкин с Федорищевым, Рыбоконь, Перелыгин. И еще много разных. Пели, врали и не оправдывались. Что, мол, обещали, так да, все обязательно, а некоторые даже – и до стипендии.

И Зинка Мундирова повеселела. «Ведь так естественно все это, ведь жизнь – такая круговерть…» – откашлявшись, стал читать стихи Парабрюк.

Но тут на перекрестке столкнулись два черных «Бумера», и уже все неудержимо расхохотались.

А, не говорите. Будет, что вспомнить!

 

Терезырин сказал:

– Какие красивые чулки!

Вера Бабенко сказала:

– Вам нравятся мои чулки?

Терезырин сказал:

– Да! Даже очень, – и схватился за них руками.

Вера сказала:

– А почему вам нравятся мои чулки?

Терезырин сказал:

– Аж… ажурные.

Вера Бабенко подняла юбку и сказала:

– А видите, какие они длинные?

Терезырин сказал:

– Да, ой, какие дли–и–иные…

Бабенко сказала:

– Но вот тут они уже кончаются. Там уже голяшки идут.

– Ой, к-какие, прям-м-м… – сказал Терезырин.

– У меня, да, пряменькие ножки, очень даже, – сказала Вера, – только в бедрах я довольно широкая.

– Посмотрим? – сказал Терезырин.

– Нельзя, – сказала Вера Бабенко, – я там без ничего.

Терезырин опустился на колени.

Бабенко сказала:

– Зачем вы встали на колени?

Терезырин поцеловал ее левую ногу повыше чулка.

Просто всю память отшибло, что ли? Терезырин-то поцеловал ее правую ногу повыше чулка! И сказал:

– Вот зачем.

Вера сказала:

– Зачем вы поднимаете юбку выше? Я же вам сказала, что я без ничего.

Но Терезырин, все-таки, поднял и сказал:

– Ничего, ничего, нич-ч-чег…

– О-о-о! – сказала Вера Бабенко. – Ой! Ктой-то в окно смотрит.

Терезырин оглянулся и сказал:

– То мой попутчик Мрачнелло Настроянни! – и кэ-эк махнул в лунном свете:

– Нич-чего, нич-чего, нич-чего…

А Мрачнелло Настроянни понятливо отошел от стрелочной будки, до которой они с Терезыриным аж от самой Хацепетовки вот вместе доехали. И в ожидании импопутного поезда стал сочинять. Всякое там:

 

Понять нам этих не дано,

Нам обещающих: «Да!.. Но...»

 

Этот Мрачнелло Настроянни, конечно, и сам не знал, что еще бы сказать к месту и времени, потому что был не поэтом, а портным. Собственно говоря, он был не совсем и портным, потому что шил только дамское, преимущественно нижнее, и бюстгальтеры. Дамы не стеснялись Мрачнелло, тоже, прямо, при нем поднимали юбки, и Настоянни снимал с них размеры и все остальное. Мрачнелло Настроянни, что называется, насмотрелся видов.

Но зря никого не обижал, потому что когда кого-нибудь обижаешь, то всегда шалеешь, и тут можно переборщить. Детей, например, никогда не надо бить ножницами или вообще чем-нибудь железным, а женщин, наоборот, не следует сладострастно бить ногой, в особенности, выше колен…

Тут его попутчик уже встал со сладкого пола и вышел от передовой дежурной стрелочного поста Веры Бабенко. Ничего дежурство у нее получилось.

Тоже и Терезырин сказал:

– Ничего, – сказал. – До свидания.

А как его звали, не сказал. И ничего другого о нем не известно.

Известно Вере Бабенко, что очень умный. И все. Хотя она сомневается. Может, умный, да не очень. Он ей сначала, например, открыл, что если написать «6» и перевернуть, то получится «9». А утром она подумала-подумала, так ничегошеньки в этом умного и нет. Так, подбелил щи дегтем, нечего сказать!

Господи, ничего и не скажешь.

 

Однажды в условиях выстроенной властной вертикали с одним чиновником почти несчастный случай произошел.

Вышел он вечером из машины во дворе своей дачи и засмотрелся. На непостижимое звездное количество перенаселенного Млечного Пути.

Тут неожиданно и натолкнулся. На собственную мысль: «Куда их, к черту, столько? А таких, как я?!»

И ведь действительно!

 

Очень много теперь везде мнений стало. Вот ведь и пишущих тоже все больше. Писателей. Даже настоящих, которые в портфеле непринятые книжки носят, а не бутылки. И у каждого каждый день свои превратности: то сюжета, то судьбы. И привратности – тоже случаются сплошь и рядом.

Вообще, о писателях писать трудно. Потому – очень хитрые. Умеют скрывать, откуда, что у них берется. И чем больше писатель, тем больше скрывает!

Вот вам как такое мнение: они талантливы все по-разному, а бездарны одинаково? Завязки, развязки, колорит. Речевые характеристики, лирические отступления. Чего только не наворочают! А суть?

А суть одна. Возьмите нарочно любой шедевр. Везде то же самое!

Начиная с «Илиады» и «Одиссеи». С чего это у них война Троянская заполыхала? У него похитили ее, он за ней приезжает, а она – с другим!

А «Война и мир» другого классика? С которым рядом в Европе и поставить некого. Вокруг чего все там закручено? Он влюбляется и уезжает. Приезжает, а она – с другим!

Евгений Онегин тоже. Он ей отказал, уехал. Приезжает, а она – с другим!

Не говоря уже о потерпевшем горе от ума Чацком. Тоже ведь приезжает, а она – с другим! И так далее в русской литературе. Унд зо вайтер, энд со форт, анси де сюит, тутти кванти, эт цетера – в немецкой, английской, французской, итальянской и рецептурной.

Действительно, что было, то было. А сегодня? Как выразился стихотворец: «Сместилось все под современным Зодиаком: Лев Козерогом стал, а Дева стала Раком!» Так, что ли?

Не знаю. Теперь они в публицистику все ударились. И опять – откуда что берется? К примеру, о пьяном рубле и трезвой личности. Одни одно предлагают. Чтобы – только спросит человек: «Т-ты меня ув–важаешь?» – его немедленно в вытрезвиловку.

Другие – другое обосновывают. Дать поверженному алкогомо сапиенсу самому выспаться на улице. Когда пробудится – взяться за воспитание. Дать что-нибудь почитать о вреде и промилле на килограмм живого еще веса. И, отойдя в сторонку, ожидать последствий.

А сам человек, после первой рюмки в последней стадии опьянения пекущийся об уважении? Он-то, что на будущее?

«Грядущие годы таятся во мгле…» – сочинил Пушкин. И это конечно.

А что до сеголетнего процесса, то любой жаждущий у нас очень просто об этих писательских рецептах скажет почти правду. Почти только правду и ничего, кроме почти правды:

– Не хо… хо… Не хо… чу! Ни того, ни другого! – и будет почти прав.

Такое мнение.

 

У одной молодой еще барменши на месте молочных желез выросли два голубых шара шоколадного цвета. Случай особенно редкий, потому что на одном было написано золотом «Фокушор», а на другом кириллицей – «Белая лошадь».

А пить надо меньше.

 

Теперь все знают, как вредно совать резиновую кишку внутрь. Один даже мой знакомый сочинил такое выражение – КВВК, что значит: «Каждому вредно всовывать кишку». И хорошо сделал. КВВК – легко запомнить, и как потребуется, так и вспомнишь сразу.

А ходил этот мой знакомый водителем категории Д при «Икарусе» или «Каросе». И по разным сашейкам, и через Танарог до самого Херсонесона. Звали этого моего знакомого Виталий Иванович Желужков, а курил он сигареты только ростовские и ростовские без фильтра. И всегда говорил, что от них он меньше кашлем заходится, а от американских по двести рублей, говорит, я всегда бездыханным отрубаюсь.

И вот случилось однажды Виталию Ивановичу попасть на больничку. А там трое уже на столах, старожилы, а их посадили квартетом да внутрь по шлангу и вперли. Вот тут-то Виталий Иванович и сказал себе: «Интересно, – сказал себе Виталий Иванович, – как человек устроен, раз тоже тормоза прокачивать надо?»

Только это он сказал себе, откуда ни возьмись – главный. Заколебал наличный аромат в процедурных и говорит персонально всему персоналу в зеленых белых халатах:

– Коллеги, бросайте операции и срочно ко мне на оперативку!

«Что за черт? – думает Виталий Иванович. – Неизвестно что получается!»

А оно и действительно неизвестно что получается. Лежи или ходи вокруг столов и всецело интересуйся, как человек устроен. Хотя эти кишки, которые внутри булькотят, никуда до потери пульса никого не отпускают.

Смотрит Виталий Иванович, как мойва с крючка на хамсу все равно, а откуда ни возьмись теперь появляется перед ним уже муза и говорит:

– Чего тебе?

«Не возникай!» – чуть было не сказал Виталий Иванович.

Виталий Иванович капитально изучил их сестру. Женщина любит, чтобы ее не замечали. Пусть она стоит перед тобой или там кайфует, а ты делай вид, что ничего не слышишь и не видишь, и веди себя так, будто и нет никого. Это глобально разжигает дамское любопытство. А любопытная способна все.

Виталий Иванович другой раз нарочно полезет в карман с таинственным хабитусом, а женщина так уставится глазами, мол, дескать, что это такое? А Виталий Иванович возьмет и вынет из кармана нарочно какой-нибудь клапан Лопушинского. Женщина так и вздрогнет от любопытства, как индийское просо дурра на ветру!

Появляется перед Виталием Ивановичем муза и говорит:

– Чего тебе, – говорит, – больной? Или мотор глохнет?

Виталий Иванович, не глядя, переключился тогда с шикмодерной перегазовкой и дунул во все дыхательные перепонки. И сразу тебе три планеты на полосу встречного движения вылетели, а Земля – аж через два бордюра на обочину!

– Пожалуйста, – говорит тут неизвестная муза, – мы, – говорит, – что называется музы. Мало ли чего тебе хочется, а мы на трудовой вахте что угодно натворим!

Еле отвязался мой знакомый. Выбежал Виталий Иванович на эту трижды переименованную. Выбежал прямо на улицу Склифопироговскую и сказал себе:

– КВВК! Кишку всовывать вредно каждому. Особенно, если музы потом аккурат по шлангам ходють!

А, придя домой, Виталий Иванович так сказал жене своей Желужковой:

– Не пугайся, конечно, Ченальдина Муреновна, и не волнуйся. Только нет никакой в мире соразмерности. И ошибка-то всего в какие-нибудь полтора парсека на всю вселенную, а все же удивительно, Ченальдина Муреновна, до отпада удивительно.

Сколько той жизни? А вот.

 

Выпускница обоих десятых классов Пастельнич после двадцатилетки удивительно неисповедимо вошла в гламурный круг. А в его квадратуре не было ни одного разночиновного или постороннего проблемам большого города. И эта Пастельнич всегда заходила в желтую редакцию и там круто сотрудничала.

Пастельнич была ни какая Лофи Сорен или другая трепонема, а была синим чулком, с двух лучин соскальзывающим. Это надоело окружающим, и ее лишили иллюзий.

Однажды Пастельнич сказали, что, мол, читатели интересуются художенственным освещением легкого поведения во дворах и массажных подсобках, и вот вам задание.

Пастельнич, посмотрев на себя утром в зеркале заднего вида, мобильно ответила:

– Как только, так сразу!..

Хорошая такая была. Потому что с задания выпускница Пастельнич не вернулась.

– Ухтыка Кая! – один подумает, другой не скажет. Третьему – по барабану. А некоторые редакционные – без понятия: мол, только пять месяцев прошло тому назад. Потому что редактор – это редко вступающий в акт, где ему сегодня врубиться?

Так и больше пройдет!

А молодым, особенно, везде – у нас дорога.

 

Он сидел у приставного окна.

– Ну, что? – спросил я.

– Ничего.

– Как?

– Никак.

– А что же?

– Ничего и ничего же…

Вот так всегда. Юмор пишем, что в уме?

 

И радость, и горе испытала Катя. Радость – когда нашла в одной упаковке, прямо, десять тысяч. А горе – когда ее нашли те, которые потеряли деньги. Смертельно испугалась тогда Катя. И побежала, побежала, побежала.

Прибежала в один собес местной администрации и хотела там за кучу заявлений спрятаться. А председатель правления увидал Катю и говорит:

– У тебя столичная прописка имеется?

А Катя ему:

– А как же?

Председатель говорит:

– Ишь ты, какая тонкая! Хочешь, я тебя менеджером по работе с электоратом возьму?

А Катя говоримт:

– Отвали, козел с электролаком!

Председатель с достоинством подумал: «Сама ты сопля цельномолочная», – и говорит:

– Точно тебе говорю!

Заинтересовалась тут Катя:

– Что ж, мало вам парашютисток?

Председатель умно пошевелил пальцем и говорит:

– Такая ситуевина – одни подснежницы остались.

Тогда Катя посочувствовала:

– Ладно, совсем заколебал.

И взял ее председатель, посадил компьютер включать.

А Катя включала-выключала, включала-выключала и все равно смертельно испуганная, и умерла.

Председатель ужаснулся и попросил из-за двери двух пенсионеров внутренней службы. Зашли два шкафа – один с «малолетки», другой с «общака».

Председатель сильно невнятно говорит:

– Господарищи! Унесите скорее эту мертвую менеджвуменшу.

А бухгалтер отдела повышения персональных выплат говорит:

– Нет, это не менеджвуменша. Она только комп выключала. А менеджвуменша, наоборот, вон сидит.

Амбалы говорят:

А нам все равно. Сказано – менеджершу унести, мы ее и унесем.

Стали они к менеджвуменше подходить. Та на пол легла и говорит:

– Никуда я не пойду. Это невыносимо!

Шкафы удивляются:

– Почему же? Очень даже выносимо! – и начинают менеджвуменшу с пола поднимать, но никак поднять не могут, потому что менеджвуменша очень полная.

– Да вы ее за ноги, – говорит бухгалтер персонального повышения.

– Нет, – говорит председатель, – эта менеджвуменша мне вместо жены. Потому прошу вас, чтобы подснежные части не оголять.

Менеджвуменша говорит:

– Слышали? Кончайте ваши мульки, не смейте меня снизу оголять. Как Распутину!

Тогда пенсионеры взяли менеджвуменшу под передние ноги и все равно выперли из отдела. Председатель вдруг согласился и даже велел соратницам продолжать производить труд.

– А что делать с этой? – говорит повысительный бухгалтер, показывая на Катю.

– Е-мое, – говорит хитрый председатель, – перепутали! Действительно, что же делать?

– И кто теперь за компьютером сидеть будет? – говорит опять бухгалтер. Председатель схватился за волосы, раскидал по столам заявления и говорит:

– Бляха муха, безобразие получилось!

– Безобразие, – говорят остальные.

– Вдруг председатель почесал свои храпесидии и говорит:

– Хэх! А посадим покойную за компьютер.

Посадили бывшую Катю за комп, будто прежде. И сидиn она, как живая, только цвет лица вроде недорумяненный и один глаз открыт, а другой совершенно закрытый, хотя на нем тени не хуже коктейля переливаются.

– Ничего, – говорит председатель, – сойдет.

А пенсионеры уже в двери постукивают. Не те, из вынутренней службы, а натурально всякие. Волнуются, не случилось ли чего? Может, новый указ о каком-нибудь повышении хоронят?

Председатель открыл дверь. Посетители растыкались по разным столам со своими бессовестными «почему»? Кому монетизацию подавай, кому кресло с ручным управлением, кому «Крейслер». А одна темная старушка взглянула по дороге на Катю и остановилась.

– Господи Иисусе Христе, – говорит, – с нами крестная сила!

Она б еще Сатью Саи Бабу или четырнадцатого Далай-ламу вспомнила!

У нас ведь не только автомашин, но и разной тосетины всегда еще не хватает. А церковь отделена от государства.

 

Менеджер по производству-электромеханик Церабко вышел как-то на Волгу и услышал крик. И сразу сбросил модные сабо и поплыл, и спас средних лет девочку.

Но фактическое сообщение об этом подвиге в «Пути Путина-Медведева» поселковая администрация опровергла. Командировочным документом, где с печатями написано: менеджер по производству-электромеханик Церабко имел алиби аж в киргизском городе Майли-Сае. Где лампочки раньше хорошие делали.

А девочка жива и здорова, самочувствие улучшается.

И ее папочка накрыл поляну. Где спел: «А я ехал по Чуйскому тракту…» – и поцеловал Церабкову супругу. В том смысле, что чужая женщина – потусторонний свет в лампочке.

Вот, собственно, и все, что хорошо должно кончаться. А что не должно, то еще и не кончилось.

 

Писатель Василий Бузовалов забрался на верхнюю полку и там задумался. О счастье народов, у которых не было великих вождей.

Со временем он уснул, а когда проснулся, увидел на себе ярлык. «Значит, оценили!» – обрадовался с большого ума Василий. Конечно, он не писатель Достоевский, но что писатель досытаевский – это точно.

Он вчитался. «Вождист»», – было высечено на ярлыке. «За что высекли?» – по привычке еще того времен и испугался писатель Бузовалов. И что-то немедленно стало грызть его, как свинья репу.

Оказалось – память. Оказалось – не забыл Василий Бузовалов о вожде, назвавшем таких, как он, инженерами человеческих душ и учредившем звание Героя ненашего времени. А государственного.

Он немного повспоминал и не поверил. Нашему времени. Такая еще с того времени заведенка была. Только одному ефрейтору поверил, было, его кумир, но и тот его обманул и напал вместе с Барбароссой на народ, не понявший своего счастья. Потому, что в хапофеозе незаметно вырастил-таки великого вождя.

Потом, правда, окружающие нолики поставили и на нем крест. Или что-то около – этого красностенного. Железную дисциплину сдали в металлолом. Цельнометаллических вагонов наштамповали.

Писатель Василий Бузовалов забрался на верхнюю полку и там задумался. Потом уснул, а когда проснулся, почувствовал себя легко, как в молодости Васькой. И, естьественно, ему подрубать захотелось.

И вот уже колеса, будто жалобы снизу, по стыкам себе постукивают. А Васька слушает да ест. И ни о чем не думает.

Жаль только – все, что здесь описано, описано не все и не только здесь. А то бы…

 

Здесь такая средних лет и наружности урожденная Лакучая ходила к одному чинуше. Она ходила и упрашивала его, чтобы он дал ей справку о том. Что не состоит ни с кем ни в каком браке. А этот бюрократ упорно, прямо, никакой справки ей не давал, хотя обещал.

И вот она ходила, ходила, а он упорно даже обещать перестал. И так уже она далеко зашла, что он тоже пошел на принцип, чтобы не давать и все – такой справки. Взял и женился на этой Лакучей. А?!

А здесь – бац! – читает урожденная Лакучая в прессе, видит Лакучая по телеку резолюцию и накал борьбы с бюрократизмом. И загорелась – cвою лепту своему преподнести.

Наступает ранняя ночь. Он к ней без всяких там ля-ля-тополя под одеяло разогнался, а она без справки за двумя печатями тормозит и даже, наоборот, не пускает.

Он ей – мол, обязанности надо исполнять. Она ему – ой, ой, горит, как надо, давай справку по-быстрому, что федеральное решение не игнорируешь. Он ей… Она ему опять…

Понял что чиновник или так разошлись, как в море готовые самовары? Одновременно другие постановления о коррупции там и прочие – тоже мраком ночи покрыты.

А зори здесь тихие. Все молчат. Будто за зубами «Моментом», а не «Флуодентом» ухаживали.

 

Уважаемая редакция!

Спасибо Вам за Ваше доброе письмо. Я перечитал его много раз и выучил наизусть. Меня можно разбудить ночью, и я сразу без запинки начну:

«Уважаемый Н. Е. Моржовый! К сожалению, так и не удалось использовать на страницах гламурного издания «Тушите свет» Ваши художественные миниатюры. Лично мне они понравились. Вот это – «Не тронь свинью!»: В напряжении – розетки пятачок – сунешь гвоздик, так бабахнет! И молчок!»… Замечательно заметили! Но Ваша тема выключения света и напряженного всовывания не совсем в нашем формате, она слишком узка для наших читательниц. Конечно, момент привлекательности налицо – свет потухнет, но ведь в стрессовой ситуации! Не лучше ли рассмотреть это в журнале «Охрана труда» или электротехническом?.. Из других замечаний: вряд ли уместно упоминание свиньи в год Крысы…» – и так далее, и так далее до самой подписи – «по поручению редакции П. Сдадуллина».

Я читал это письмо своим античитабельным знакомым. Всем оно очень нравится. Вчера ко мне пришел мой родственник Выхиляускас. Собственно говоря, он не совсем, может быть, и родственник. Потому что мой добрый дядя только издалека, наверно, общался с его золовкой, о чем она еще в ХIХ веке буквально талантливо поведала в малоизвестном списке своего пассажа «В лесу»:

…и платье модное срывая,

стояла, стыд рукой скрывая.

А неказистый мужичок

в меня глядел сквозь кулачок!

А я колени растворяла,

повесив перси на сучок,

бесстыдная стояла…

И этот Выхиляускас хотел остаться у меня ночевать. Я прочел ему Ваше письмо шесть раз. Он очень сильно улыбался, видно, что письмо ему понравилось, но подробного мнения он высказать не успел, потому что ушел, не оставшись ночевать.

Сегодня я ходил к нему сам и прочел письмо еще раз, чтобы он освежил его в своей памяти. Потом я спросил у Выхиляускаса, каково его мнение. Но он вдруг начал кричать о хорошем средстве – мол, если один флакончик залпом опрокинешь, то одним дураком станет меньше.

А потом даже выломал у стула ножку и при помощи этой ножки хотел мне дать по подрыльнику. И выгнал на улицу. И снова кричал, что если я еще раз явлюсь к нему с этой долбостебицей, то…

Это были, конечно, с его стороны выражения грубых и неостроумных слов. И женщин он не любит. Хотя иногда любит. Кажется, даже очень часто. Я, конечно, ушел и понял, что у него был, возможно, сильный приступ или еще чего, и ему было не по себе.

От Выхиляускаса я пошел в парк. Между прочим, там в отвлеченном виде и прикиде гуляла одна спирохетная дама, в смысле вся в завитушках, то есть, что не венерическая, а Вера Павловна. Потому что, когда я догнал ее, то мы познакомились. Она оказалась ощутительно интересной своим бюстом и очень остроумной.

Я тоже решил блеснуть Вашим письмом, достал его и принялся читать: «Уважаемый Н. Е. Моржовый! К сожалению, так и не удалось использовать…» – и так далее и так долго, потому что освещение было уличное. Вера Павловна сказала, что если мы придем домой, то я что-то увижу.

И я увидел. Как Вера Павловна ушла с бюстом к себе домой, а из одного окна стали выкрикивать: «Миру – мир! Заработки – рабочим! Отпахалки – мужикам! Мужики – бабам! Алле, ты насос в шляпе…»

Я сразу же немного отошел от чувства потери, но тут из другого окна крикнули: «Хулио Тутнадо?!» – и я, образованный не на испанском фольклоре, а на русской классике, недолго думая, «что делать», решил удалиться. По примеру Лопухова, от души одолжившего свою Веру Павловну своему кере Кирсанову.

Потом, в свободное от политических шатаний время я опять круто задумался над Вашим письмом. Вот Вы об «Охране труда». А охрана ничегонеделательных богатств, которые выработало человечество?

Или Вы вот сожалеете, что так и не удалось использовать мои шедеврализмы. В нашей стране развитого искусства из народа это не такой большой руки беда. Я Вам еще пришлю. Или прямо в руки передам. Напишите только, где мы можем встретиться, где наши пути пересекаются?

Ну, киоски, бутики у нас разные, это да... Соляриумы, фуршетные, рыбалка… Может быть, в маршрутках, автобусах, трамваях? Так Вы на них не ездите… В увеселительных залах культурного досуга? Так Вы в театр абсурда не ходите… А я в нем живу.

Самое ценное у человека – жизнь. Вот так задумаешься. Надо ценить жизнь – она опять вздорожала! Лук-порей на базаре уже не двадцать, а двести!

Еще раз спасибо за письмо. До свидания и с уважением.

Автор успешно неиспользованного – Н. Е. Моржовый.

 

Христофор Иванович работал, работал и умер. А Михаил Евсеевич отдыхал, отдыхал и умер. А Савелий Петрович учился, учился и умер. А Василий Феопентьевич дурачился, дурачился и умер. А Писсуарий Мурлосапович читал, читал и умер. А я вот пишу, пишу…