Тот, кто может

 

«Только тот поднимается, кто может упасть»

Ошо.

 

I

 

***

 

Катерину разбудило требовательное блеянье козы. Перевалившись через край покореженной койки, она крикнула в направлении двора:

- Заткнись, шалава, без тебя тошно! - широко зевнув, пообещала рогатой скотине: - К вечеру зарежу - нажрусь!

 

Встала и прошлепала, не обув чумазых ног, к кухонному столу. Разогнала, колготившихся над остатками вчерашней закуски, мух, и нащупала стакан. Колбасило Катерину основательно. Сощурившись от похмельной рези в глазах, заглянула под стол. Дежурный шкалик был на месте. Катерина ныкала обычно к утру грамм двести - двести пятьдесят, зная, что жадные собутыльники, не подумав о ней, вылакают все подчистую.

 

Вчера ведь к ним с Ленкой прилипла у васиного дома, когда брали второй литр, толстозадая Нюрка. Была она глупая и настырная, и если б не муж, спилась бы давно. Димка ее был кодированный и оттого злой. В завязке задомовителся, нанялся егерем к Лузге. Неугомонную до градуса жену Димка украшал синяками. Нюрка отлеживалась и бралась за старое. Никогда не угощала, а всегда перлась на дармовщинку. «Нюх у нее, что ли на это дело?» - возмутилась вдруг Катя, - Хоть бы когда проставилась, сука!»

 

Потом возник местный поэт Славик Мосин. Привычно тыкал всем в нос пожелтевшие газетенки социалистической давности. Славика опубликовали пару раз в них, что дало ему право гордо именовать себя наипоследнейшим поэтом деревни. Выпив, Мосин искал повода к драке и дебошам, оглашая округу матерными стихами о несчастливой доле поэта, мня себя расхристанным хулиганом. Но первые же красные сопли утихомиривали непризнанного гения. Впрочем, однажды расходившийся Славик даже сшиб фуражку с местного участкового, за что был наказан исправительно-трудовыми работами на строительстве бани у последнего. К властям после того раза претензий Славик не имел. Зато с удвоенной силой взялся обличать пороки человечества у ларька.

 

Вчера Мосин выволок из кармана жеваный листок, и, размахивая им, декламировал стих, посвященный Кате. Катерина подозревала, что она не первая кому посвящен сей опус, и не последняя кто налил за него Мосину. Из всего произведения Кате врезалась в память последняя строка: «С приветом к Вам, Ваш Слава Мосин!»

 

Сейчас она некстати вертелась в мозгу, пытаясь воскресить в памяти любимый с юности ремейк, не давая сосредоточиться на выпивке. Вслед за фразой, всплыл хоровод каких-то физиономий, ничего из себя не представляющих, подоспевших в самый разгар гулянья.

 

Пытаясь припомнить события и лица, Катя тускло подумала о том, что многое сгорает в памяти, вытравляется парами алкоголя, - люди, дни, жизнь. Вчерашний вечер, эпизодически уцелевший в памяти, изгладится из нее через какую-нибудь пару-тройку дней.

 

Но вот мизерный клочок прошлого отчего-то врос в нее нахально, неистребимо, увеча настоящее. Принося в жертву родное, слишком родное и привычное, чтобы им дорожить, пока не потеряешь. Ветшалость же срока лишь усиливала значимость ушедшего, расцвечивая его игривыми огоньками - обычный признак оставшегося позади. Ни настоящее, ни будущее (сколь радужным бы оно ни рисовалось), ни время - безвозмездный лекарь - были не в силах тягаться с фетишем былого.

 

От докучливых ли меток памяти, от похмельного ли синдрома, или от изысканной их смеси наваливалось на Катерину чувство неодолимой тревоги? Приторачивало все горести к седлу безнадеги и неслось наметом до первой спасительной.

 

Вот и она – спасительная - извлеченная из-под стола.

 

Катя огляделась по сторонам. Никого к своему вялому удивлению не обнаружила, хотя обычно кто-нибудь да оседал до петухов. «Придется пить одной», - не слишком огорчилась Катерина, уже одной ногой стоя за гранью, вспугнутых со дна души печалей: «Надо бы глянуть в сенях - может там, какая сволочь завалялась». Но к столь основательным передвижениям она еще не была готова.

 

Налив полстакана, сглотнув тягучую слюну, стараясь не дышать, Катя приняла в нутро отдающую собственным похмельем жидкость. Заголосила опять коза, выведя, Катерину из состояния блаженного расслабления, когда еще не наступило полной поправки, но уже обжег, заиграл градус.

- Заглохни, скотина, пока я тебя по хребту чем-нибудь не отходила! – и только после этого закусила подсохшей горбушкой.

 

Нахлобучил удивительной волной прилив крови, и Катя уже с ленивой отстраненностью подумала о прежнем смятении. Внутренний мир ее, и слегка наружный порозовели, вздохнули полной грудью.

 

Катерина проверила целостность денежной наличности – квартиранты прислали плату за съем ее подмосковной квартиры. Треть денег Катя уже просадила. Два дня квасила с Ленкой, и вчера третий - с завалящей компанией. Остатки наличности оказались на месте, в конверте приклеенном к днищу кровати – Катерина твердо решила оставить на поездку к детям - только б выходных дождаться. Вышла на крыльцо, отметив, что сени никто не осчастливил своим присутствием, осмотрела участок. Она делала это каждое утро, намечала план работ – прополку, полив, всякие разные мероприятия. Оценила, что огуречная ботва еще возвышается над осотом, морковь со свеклой еще потерпят с прореживанием. У забора начал оккупационные работы борщевик. Но его рост не превышал пока высоту ограды, поэтому и с ним можно было подождать. Почувствовав, что снова зарезало глаза, Катерина вернулась в избу, налила еще полстакана, залпом выпила. Захотелось курить. Сигареты в доме отсутствовали.

 

***

 

Порывшись в кармане ветровки, Катя нашла изможденную десятку и неприкаянную мелочь. На пачку вполне хватало, но Катерина решила, что еще и пивком было бы неплохо поправиться. Нырнула под кровать, вытащила из конверта сотню и побожилась, что это в последний раз.

 

Не удостоив вниманием ни умывальник, ни расческу, Катя, прихватив потрепанный пакет, отправилась в сельпо. Приевшийся пейзаж не восхищал и не раздражал глаз. Ряд домов по одной стороне дороги. Похожие друг на друга избы, одни - ухоженные, другие - плоше. Первые глядели на дорогу белым накрахмаленным тюлем, остальные подслеповато щурились несвежими занавесями. Вокруг изб хоровод садов.

 

Сады. Где начало им и где конец?! Благоухающие, щедрые, почти осыпавшие цвет и притихшие в ожидании спелости. Вишни - торопыги, вечные в своем желании обогнать всех и вся. Степенные яблони, раскидистые, уверенные, что ко времени, люди позаботятся о них, подопрут ломящиеся от изобилия плодов ветви. Груши - привереды, глядящие на обитателей садов свысока. Воробьятник снаружи у изгородей – задира обиженный выселением за пределы всеобщей почитаемости.

 

На другой стороне деревни, поодаль, белело здание поликлиники и больнички, ближе к дороге красовалась администрация в окружении рябин, на данный момент цветущих, и источающих непристойный запах из дружных соцветий.

 

Перед нарядной администрацией – остановка.

 

Возле нее Катерину окликнул знакомый бас:

- Катюха, ты куда?

- На кудыкину, - оскалилась Катерина, расцветив традиционно для деревни окончание фразы. Николай, покойник, по строительной привычке иной раз такое загибал, что Катерина не знала то ли возмущаться, то ли восхищаться. Но лишь в Итомле она сама начала выстраивать многоэтажные конструкции.

 

Все тот же басок, густо снабдив предложение связками, ответил:

- Эй, миллионерша, похмели болящего.

 

Со дня переезда к Катьке прилипло это прозвище. Удивила она деревню сначала тем, что в короткий срок дом отделала, баню срубила, хозяйство завела, потом, значительно позднее, невиданным размахом гульбищ – кто б еще столько поил нахаляву! В деревне заработок скромный, да и тот достается потом и кровью. Люди каждую копеечку берегут. А тут что-то новенькое. Но поудивлялась округа, поудивлялась, да и вернулась к своей обычной жизни, и остались рядом с Катюхой праздношатаи, коим в любой сезон дел не находилось. Один из таких и утащил ее «миллионы». Добрые люди шептали Катерине, кто это мог быть, но она не верила, что друзья способны на такое.

 

Знакомый бас принадлежал Вальке Хромому - тоже из вчерашних. Хромой стал хромым около двух лет назад, когда таинственным образом появился на его ступне гипс. Люди – известное дело - интересовались происхождением травмы, но Валька лишь хитро щурился, вдыхал поглубже и голосом Никулина заученно выдавал:

- Поскользнулся, упал, закрытый перелом, очнулся – гипс, - и, запрокинув голову, гоготал громче слушателей.

 

Шустро мотылял Хромой по Итомле на костылях, промышлял мелким воровством по соседним деревням, за что однажды был раздет догола и бит ватагой вооруженных кольями дедов. Фигово было то, что к дедам присоединились бабки. И если мужичье охаживало по бокам, то старые стервы норовили попасть по причинным местам. Настырные старушки, покрякивая от усердия, хороводились вокруг жертвы, выкидывая вперед орудия мести. И так у них это ловко получалось, словно не человека они истязали, а в бильярдной шары катали.

 

Спасли Вальку те же деды, придя в ужас от кровожадности подельниц, разогнав их дрынами и матюгами. Хромой, после воспитательных мероприятий, добровольно сдался милиции, но за отсутствием заявлений и благодаря лени местных органов, был отпущен восвояси. Потихоньку принялся за старое.

 

Вчера он прибыл к Кате одним из первых, с придушенной курицей, до которой ни у кого не дошли руки, и ее под шумок обглодал кот Швондер, обожрался и заблевал, паразит, все сени. Получил за сие безобразие котяра внушительного пендаля от хозяйки и смылся из дома дня на два предположительно.

 

***

 

У «Стекляшки» Катерину поджидала Ленка. Одарил господь ее сочной сельской красотой. Наглый, чувственный изгиб губ звал и притягивал, близкопосаженные глаза, цвета созревшего деревенского пива, подобно губам, были наглы и зовущи. Волосы Ленки - темно-русые, густые, часто спрятанные под платком, и тянущие голову назад - придавали обладательнице вид напротив надменный и неприступный. Грудь ее высоко колыхалась во время ходьбы, свободная от узости лифчика. Бедра Ленкины имели плавные очертания и делали походку покачивающейся. Между бедрами округлый, сладко манивший вырисовывался живот. В такт бедрам двигались плечи – покатые, гладкие, волнующие. Ленка была на голову выше Кати - ноги - то от коренных зубов, с натренированными ходьбой икрами. Беспробудство пьянок не уничтожило Ленкиной прелести, цвет лица еще не увял, щеки покрывал румянец, уста алели.

 

Катерина завидовала подруге. Хотя ее собственная молодость тоже еще не отдала концы под нажимом запоев, да и стаж пропойцы у Катерины не был внушительным, но почему-то рядом с Ленкой чувствовала себя Катя заурядной простушкой. «Даже странно, - размышляла она про себя, - ничего ведь Житкова не делает с собой, никакого ухода, пьет, как лошадь, а выглядит словно царица. Не многие бабы, по салонам шастающие, могут потягаться с ней. Чего уж обо мне говорить?!»

 

Ленка приметила Катю еще от остановки, нахмурилась, когда к той подвалил замызганный Валька – в ее планы не входило продолжение вчерашних народных гуляний в Катиной избе. Дождавшись пока подруга с сопровождающим подойдет, подбоченилась, прищурила глаз, с утра уже хмельной, и процедила, в упор глядя на Вальку, не поздоровавшись с Катькой:

- Тебе чо надо? – и, не дожидаясь ответа, выпалила:

- Ну-ка пшел отсюда, козел! Пусть тебя друганы твои нахаляву поят! Вчера не добрал? Сегодня тебя еще и похмелять должны?

Оторопев от такого поворота, мужичок съежился, часто заморгал, оглянулся на Катьку, ища у нее поддержки, и, заикаясь, протянул:

- Ты чего, Лен?! Не с той ноги встала?

- Не твое гнилое дело, с какой я ноги встала! Ишь ты, ноги его мои беспокоят! Я тебе щас твоими же ходулями последнюю ногу переломаю. Местах в пяти. А заодно и по башке шибану.

 

Растерянный Валька скакнул от женщин, понимая, что если уж Ленка отшила его, то остается только убраться восвояси. Он понуро поволокся от магазина, обиженно оглядываясь, не слышал, как Катька удивилась:

- Ты чего? Вальку-то зачем отбрила?

- Да ну его! – Ленка мотнула головой и напомнила Катьке собственную козу Белку,

- Сегодня Лузга приезжает, они к нам с Пашкой зарулят.

- Ох, Лен, давайте без меня!

- Дура ты, Катя, если не сказать глубже! Ну, чем тебе Эдик не нравится?

- Да какой-то он весь гладкий, прилизанный. Фальшивый. Да и не нравлюсь я ему. Глянь на меня! Уже зубов – то половины нет. – Кате захотелось принизить себя, чтобы избежать свидания с Лузгой.

- А ты не щерься, как пассатижа, никто и не заметит, что у тебя во рту пусто. Мы с тобой еще ого-го! – Ленка прижала Катину голову к своему плечу, и указала на витрину магазина, где подруги отражались с перекошенными физиономиями, - А Эдик? Да куда он нахер денется, когда разденется!

- Ему уж полтос с лихером, а он все Эдик. А потом, на тебя он глаз положил.

- Положил на меня, переложит на тебя – делов - то! Мне, кроме Пашки, не нужен никто. Я может ребенка ему рожу.

- А как же Маришка?

- Мы ж хотели детей забрать. Вот и заберем.

 

***

 

Роднило подруг не одно лишь чрезмерное потребление спиртных напитков - обе они были лишены материнства. Около двух лет назад Катя похоронила мать (страшно умерла мама Рая, сгорела в бане) и ударились в запой. Они уже попивали с Ленкой на пару, иногда просиживая за пузырем все выходные, переживая каждая свое. А тут горе, да еще чувство вины – пожар случился, когда Катя зависала у Ленки – и пошло, поехало.

 

Ребятишек начали подкармливать соседи. Алинка ходила в школу неухоженная, уроки не делала. А когда их было делать, если в доме с утра до ночи толклись алкаши? Или мама исчезала из дома, и ее часто не было всю ночь. При бабе Рае такого не случалось, она на порог не пускала никого с бутылкой. Даже Ленку начала гонять. А уж когда не стало бабушки, Степка, малой, совсем захирел. Завшивел.

 

На лишение родительских прав Катерины подала Алинкина классная руководительница. Не поленилась ведьма, вызвала социальных работников из Катиного городка – позору наделала, осрамила на родине. А чтобы сэкономить время, подала и на Ленку, так как, выпустив Алинкин класс в среднюю школу, учительница в первый, как раз и должна была взять Ленкину дочку.

 

Катя смутно помнила тот день, когда за детьми пришли. Чужие люди, распоряжающиеся в доме. Соседи, подтянувшиеся на скандальчик. Катя орала, что никто не имеет права забирать у нее детей. Бегала по двору в распахнутом халате, хватала всех за руки. Спотыкалась, валилась наземь, вскакивала, посыпала проклятиями исполнителей.

 

Детей забрали. И только неделю спустя, когда пить было не на что, Катя осознала, что произошло. С физическими муками, пришли душевные. Удивлялась и горевала Катя - как же незаметно жизнь полетела под откос – потери, потери, потери. Степа, Коля, мама, дети… Не потому ли произошло падение, что бежала она от действительности? Пряталась в липком забытьи, лишь бы поменьше боли?

 

Выкарабкался со дна, протрезвевшей вместе с Катей, совести материнский инстинкт. Весь день Катя проплакала о детях, решила, что найдет работу, что съездит и разберется с квартирантами, уже два или три месяца не присылающими плату. И начнет возвращать детей.

 

Вечером нарисовалась Ленка с поллитровкой, опять поплакали, раздобыли еще где-то пузырь, составили план действий, который к утру позабыли. А тут и деньги за квартиру подоспели, и завертело с новой силой. Но пить подруги стали меньше, в некоторые выходные даже выбирались к детям – притихшим, осунувшимся. Но не хватало еще сил вызволить себя и ребятишек из бездонной трясины. Срывались. Клялись друг другу, что завяжут. Завязывали, но чего-то не хватало обеим, не было стержня, который бы поддержал, не дал согнуться.

 

***

 

Как только магазин открылся, Ленка первая очутилась у прилавка. Заказав продавцу двухлитровый баллон местного пива «Поручик Ржевский», она осведомилась у Катерины:

- Катюх, какие сигареты брать?

- Возьми «Явку».

- Твердую? – уточнила Ленка. Катька только кивнула, сглатывая слюну, почти ощущая знакомый вкус ржевского пива. Помялась и спросила Ленку:

- А может водовки?

- Успеем вечером, - отмахнулась та, деловито протянув Катину сотню продавцу.

 

Выйдя на крыльцо сельмага, подруги, закурили, пригрелись на ласковом июньском солнце, золотящем кроны тополей, окруживших площадь. Тополя уже начали украшать монотонность асфальта пуховой белизной. Сквозь листву рикошетил луч с купола храма, и Катерина, блаженно закатившая глаза, уже не знала, что пьянит ее – самогон, или же летнее благоухание, приправленное щедрым светилом.

 

- Лен, а чего это вчера все рассосались? – Катерину все же занимал вопрос, почему в доме к утру было пусто.

- Ты ж сама всех разогнала.

- О, блин! А чойто на меня нашло?

- Да, Димон за Нюркой пришел. Ну и понятно дело, втемяшил ей промеж глаз для острастки. А ты заступаться полезла. Определяться начала: «Никому не позволю в своем доме на женщину руку поднимать!», да и саданула ему ковшиком по затылку, когда он корову свою к выходу волок. Он тебе хотел с разворота в зубы дать, да Пашка его перехватил, огрел гнетом-то. Ну, помахались чуток, поэту нашему лицо отдавили, он уж со стула сполз, и у печки, обделавшись, отдыхал. Но тебя Хромой больше всех взбесил, полетел к Пашке на помощь, боец. Да и зацепил тебя своей культяпкой. Ты кувыркнулась, вскочила и давай всех крыть, руками махать. Ну, все и вышли.

- А ты чо меня не остановила-то?

- А нахрен мне с дурой пьяной связываться? Может в следующий раз я что-нибудь откаблучу. Помнишь, как я вас с Пашкой в новый год гоняла?

- Помню, - заверила Катя, и, вернувшись к вчерашним событиям, добавила, - Не побили ничего. Странно.

- Да, аккуратно в этот раз прошло, - радостно подтвердила Ленка.

- Могла бы и зайти с утречка.

- А зачем? Я ж знаю, что ты к «Стекляшке» припрешься.

- Подруга, - ехидно протянула Катерина, отшвыривая от себя как можно дальше бычок:

- Ну, что, двинули?

- Ага. К тебе? - томно потягиваясь, протянула Ленка, и с вдруг силой опустила руку на Катькино плечо.

Катя утвердительно кивнула.

- У меня еще коза не доена. Задолбала с утра голосить.

- Ох, Катюха, ну сколько раз тебе говорить – сначала дело, потом похмелка. А ты уж с утра лизнула поди?

- А ты, поди нет! – передразнила подругу Катя, и добавила:

- Лен, ну, как можно на больную башку что-то делать?

- А похмелившись, ты, вообще, ничего не делаешь! Я с утра весь огород ополола, и скотину покормила, а потом понятно дело, поправилась. Я тебе для чего Белку продала? Чтоб ты ее сгубила?

- Чо ты разоралась-то? Давно ли такой звездодельной стала? Забирай обратно свою животину! Нужна она мне больно! Одно название - коза! Только и знает, что орать!

- Да, ладно, тебе, уймись. Коза, как коза. Сейчас придем, я ее и подою, и покормлю.

 

По дороге домой им попался Жарков.

- Ну, чо просохли? – добродушно поинтересовался Димка, видимо совсем не обидевшись на вчерашнее нападение, и констатировал:

- Хронь.

Многозначительно покосился на пакет с пивом.

- А ты шагай мимо, - тут же взвилась Ленка, - голову лечи.

- Еще раз Нюрку напоите, ну точно зубы пересчитаю вам! – опять же добродушно пообещал Димка.

- Ага, пересчитаешь, тока свои, – не осталась в долгу Ленка.

 

Катя, молча, разглядывала Димку, словно видела впервые. Они пересекались какие-то разы на чьих-то затрапезных посиделках, в докодировочный период Жаркова, не проявляя друг ко другу хотя бы и вялого интереса. Димке в ту пору с женой было достаточно. А Катерине хватало боли – и не могла она осуществляться за ее пределами.

 

Для деревни черты лица Жаркова были, пожалуй, чересчур аристократичными. Высокий лоб и высокие же точеные скулы. Прямой нос с нервно подрагивающими ноздрями. Тонкие губы почти никогда не улыбались, а кривились в усмешке. Глаза холодного стального оттенка не отражали эмоций. Катерина подумала, что конопатая и косолапая Нюрка совсем блекнет рядом со своим статным супругом. «Странная пара. И чего он только в ней нашел? Да и с братом они не похожи. Петька их, мужик, конечно, видный, но Димка совсем другой». В этот момент Жарков перехватил Катин заинтересованный взгляд. Тут же отвел глаза, но не смутился, а нагло ощупал фигуру Катерины презрительным взглядом. Катьке тут же стало неловко за свой неприбранный вид. «Ну, надо же, лахудра! Нечесаная поперлась, совсем уже охренела!» Разозлилась вдруг, и потянула Ленку за рукав:

- Пойдем, хватит брехаться!

- Заторопились, - съехидничал Жарков, - похмелиться, что ль не успеете?

 

Катя уже развернулась и, не отвечая, зашагала к дому. Почти сразу ее догнала Ленка, но до самой избы оборачивалась и препиралась с Димкой. Заходя в сени, Ленка удивлялась:

- Что-то Димка больно добрый! Думала он нам ребра пересчитает, как Нюрке своей. Сам, сука, завязал и хочет, чтоб другие тоже праведниками жили. А ведь он раньше-то таким не был. У него в завязке даже взгляд другой стал. Как бритва. И язвит так зло. А ведь был-то, смех сказать, тюфяк, тюфяком!

Катя ничего не ответила. Внутри ее душила злоба на Жаркова, посмевшего смотреть на нее, как на отброс. «Хотя кто я есть-то? Я и есть отброс! Детей лишили, работы нет, выгляжу, как пугало. Причесаться и то в лом, не говоря уже об остальном! Пью с кем попало».

 

Жарков, проводив женщин взглядом, повернул к администрации. Лузга просил к его приезду, разрулить с председателем пару вопросов. По дороге Димка вспоминал Катины глаза: «Прям в душу глянула. Как у собаки взгляд. Не то, что у моей дуры – пялится, как курица. И ума столько же. Да и пьют бабы по-разному. Нюрка кайф ищет и даже не понимает, идиотка, что угодила в западню. А Катерина видать сильно горя хлебнула – их всегда хлебнувших видно - вот и ищет облегчения. А финал у обеих один».

 

Димка вдруг поймал себя на вопросе - смог бы он запить с горя? Ведь втянулся он когда-то в пьянку, тоже от желания кайфа. Весело они с Нюркой начинали – одни посиделки, другие. А завязав, все равно искал удовольствия – трава, бабы. Хмыкнул про себя: «Кончил ссаться, начал сраться».

 

И лишь устав ловить кайф, понял Жарков, что не надо ничего искать – вот оно рядом – дом, дети. И захотелось Димке, может быть первый раз в жизни не брать, а отдавать. Но вспомнив пьяную Нюркину рожу, Жарков сплюнул себе под ноги и с неожиданной досадой подумал:

 

«Эх, была б Катерина поупитанней, не ушла б от меня. Я б ее и пить отучил. А так чо с ней, с дохлой, делать-то? – Жарков даже притормозил и почесал затылок, - Костями что ль греметь?» Уж чего-чего, а размер в женщине Димка уважал.

 

II

 

Шевельнулось, засучило ни то пяточкой, ни то кулачком, взбрыкнуло под сердцем маленькое неведомое, но уже родное. Катя посмотрела на чуть наметившийся живот, обняла его, сладко вздохнула.

 

Катерина была на пятом месяце. Она знала, что выносит младенца. Уверенность давало отсутствие токсикоза, головных болей. Она даже анализы не стала сдавать, понимая, что не Колькино чадо созревает в ней, а Степин ребенок, который унаследовал их резус, и оттого жизнеспособен…

Подумав о Степане, Катерина почувствовала, как защипало глаза. Но пока никого не было дома, она могла позволить себе пореветь. Она помнила своего любимого мужчину - бледного, трясущегося, доказывающего ей, что не будет греха в том, что она оставит мужа. Да Николай болен, но это не смертельная болезнь. А медицина остановит течение болезни. Он выкарабкается. Но Катя знала другое – без нее и Алинки Колька даст себе зачахнуть и умереть. Он не будет бороться. Незачем. Не могла она взять такой грех на душу. И Степан ушел, оставив Катерине сны о себе, да дите под сердцем.

 

Скрывать беременность было легко. Вместо обычной бледности на Катиных щеках играл румянец, волосы не висели тусклыми прядями, локоны стали гуще, тяжелее. Каштановый оттенок их резвился на свету. Без того полная и высокая грудь налилась, манила. Колька не узнавал жену. Его ли это Катерина? Он больше не видел согбенных плеч, опущенных глаз. Глаза Катерины - знакомые и родные – вдруг изменили цвет, или Кольке казалось это – больно озорным стал женин взгляд.

 

Кольку влекла новая Катя. Влекла мучительно. В глубине души он знал, что причина не в нем. Не он заставляет улыбку блуждать по губам любимой, не он, и Николай это чуял каким-то звериным чутьем, приходит в ее сны, заставляет метаться, ловя неуловимое.

 

И Николай ненасытный в желании близости утомлял Катю. Ведь не его руки должны были опутывать ее тело, не они должны были мять грудь и сжимать бедра. Не его голос должен был шептать то нежные, то страстные слова. Но сказав «А», нужно говорить и «Б», рабство было добровольным, и не стоило показывать мужу свое равнодушие, граничащее с отвращением.

 

Но больше всего заботило Катерину то, как преподнесет она Николаю свою беременность. Катерине не хотелось лгать мужу, да и не поверит он в очередное отцовство. Проходили дни, недели. Катя сознавала, что скоро походка ее изменится, живот станет заметен. Но необходимость в признании отпала сама собой.

 

***

 

Николай уехал из дома не в духе. Катька, таинственно поблескивая глазами, была очаровательна, но мерзкое чувство непричастности к этому не оставляло Кольку. Вот и сегодня ночью, она что-то невнятно бормотала, чувственно улыбалась, даже немного хищно. Никогда прежде он не встречал на ее лице такой улыбки. Колька угрюмо сопел за рулем своего нового «Форда». Хозяин строящегося коттеджа подогнал по дешевке незаезженную тачку. Заказчик прямо сказал Николаю, что тачка ворованная, но все улажено, поэтому он может не волноваться. Взамен Витек хотел сократить сроки строительства до минимума. Приближался его день рождения, и хотелось Витьку похвастать перед приглашенными новым домом, третьим по счету. На строительстве двух предыдущих тоже прорабствовал Николай, и отношения сложились вполне дружеские. Вот ради этой дружбы, Колька и должен был, выматывая себя и людей, сократить сроки до минимума.

 

Но гастарбайтеры, несмотря на выносливость, проистекающую из безвыходности, все же не укладывались в сроки. Да и бригада эта была ни чета прошлым. Вместо покладистых узбеков, трудились на стройке строптивые молдаване. Сколько Колька их ни понукал, работа не ускорялась. Старший из бригады постоянно требовал аванс. Но Колька по опыту знал, дай денег – половина запьет, вторая просто рванет на родину, или еще куда. Поэтому тянул. Менять же бригаду тоже не рискнул, может еще хуже попадутся.

 

Подъезжая к стройке, Николай увидел, что работа стоит. Он выскочил из машины и, не разбирая правых и виноватых, принялся раздавать зуботычины. Вся злоба, накопившаяся за последние дни на себя, на ставшую чужой Катю, вымещал Николай на подвернувшихся под руку строителях. Из времянки выскочил бригадир и с певучим акцентом принялся упрашивать Кольку остановиться:

- Начальник, не надо. Начальник, дождь был.

При слове «дождь» Николай взвился еще больше. Он отбросил работягу в грязь и, развернувшись всем корпусом к бригадиру, взвизгнул:

- А вы что, суки, сахарные? Дождь вам помешал! Ах, вы, мудачье приблудное! Дождик их замочит! Как авансы требовать, они первые, а как в непогоду вкалывать, хер дождешься!

 

Он в запале схватил бригадира за грудки и начал трясти, отвешивая оплеухи. Волтузил мужика, уже обрабатывая его кулаками, до тех пор, пока не почувствовал острую боль в затылке. Замер, обмяк и осел в лужу, взбаламученную собственными сапогами.

 

***

 

За день до похорон Николая приехал Витек. Он заполонил шкафоподобной своей фигурой все пространство хрущевского коридоришки.

- Катя, прими мои соболезнования. Колька правильный был пацан. И будь уверена, эти козлы пожалели, что родились на свет.

Витек достал из внутреннего кармана пиджака пухлый конверт, протянул Катерине:

- Вот, возьми. Похорони мужа достойно.

Катя вяло протянула руку, молча, кивнула. Когда Витек ушел, она впервые за беременность почувствовала тошноту.

 

***

 

Катерина украдкой разглядывала поминающих. Она давно заметила, что многие на поминках радуются тому, что сами еще живы, а не горюют об умершем. И уж точно мало кто тоскует о самом человеке, скорее оплакивают потерю выгоды от общения с ним. Вот хозяин Николая, он с глазами налитыми кровью вспоминает Кольку – прораба. Он сожалеет о потери хорошего строителя, и радуется, что зарыл живьем Колькиных убийц. Мать Колькина, недобро косящаяся на Катеринин живот, причитает о том, что не довелось пожить ей с сыночкой в новом доме. Не сына она оплакивает, а свои порушенные мечты. Соседи каждый на свой лад поминают соседа. Друзья оплакивают дружбу. Вдова, при этом слове Катерину противно замутило, не оплакивает мужа, вовсе. О да, она сожалеет о случившемся – Коля был молод, ему бы жить да жить. Но чувство свободы наполняет отрадой ее сердце. Теперь не надо лгать, изворачиваться. Теперь… Теперь никто и ничто не помешает ей быть с любимым.

 

Ну, а о самом-то человеке Николае Воронцове – не друге, не соседе, не прорабе, не сыне, не муже. О нем кто плачет?

 

Может быть мама Рая, ушедшая в себя? Может быть она печалится о том, что никогда Николай больше не подхватит на руки дочку, не приласкает жену, не почувствует больше земных радостей. Плакала мама Рая о недолюбившем, молодом мужчине у которого вся жизнь была впереди – вот был он один - единственный на земле Николай – жадный до земных утех, и попрощавшийся с ними навсегда. А сейчас где его душа? О ком болит?

 

Может еще и Алинка искренне скорбела бы по папке, но была мала. Она, растерянно озирая траурное собрание, не осознала до конца, что произошло. Извилины еще не в состоянии были вместить – что же такое смерть. Ей все казалось, что когда все эти странные люди разойдутся, на пороге появится папка, подхватит ее на руки, они вместе повалятся на диван и будут возиться, пока мама не позовет их ужинать. В похоронной суете и скорби никто не рассказал маленькой девочке о том, что отец покинул ее навсегда.

 

***

Утром Катя пела. В ванной, стоя за плитой, накрывая на стол. Про себя пела, не вслух. Не стоило шокировать маму, еще сороковин по Кольке не справили. Но Катерина больше ждать не могла! Вчера она договорилась с Мишкой о встрече. Она попросит у него Степины координаты.

 

Вот он знакомый до мелочей дом кузена. Здесь, в этом доме, она впервые повстречала Степана. Здесь – не узнала его единственного. По ступеням вверх Катерина летела, несмотря на раздавшуюся фигуру.

 

Обратно, она еле ползла, сливаясь со стенами посеревшим лицом.

 

В мозгах переминались с ноги на ногу Мишкины слова: «Оставь, Катя, мужика в покое. Ты ему всю жизнь исполосовала. Может, хватит? У него семья. А у тебя вон брюхо на нос лезет. Постыдись».

 

«Семья. У Хромова семья. Черт! Как все не вовремя в этой жизни. Если б пораньше… - и осеклась Катерина, - Что пораньше? Пораньше Колька погиб? Дура! – мысленно отругала себя. И отчаянье запустило лапы свои в душу, жившую еще совсем недавно надеждой. «Как мне теперь? Как?»

 

Валялась Катя месяц. Вставала, чтобы поесть. В туалет ходила. Так бы и лежала, но пришло извещение на оплату налогов за землю под недостроенным Колей коттеджем. Денег не было. В мобильном Николая Катя нашла номер Витька.

 

- Витя, здравствуй, это Катя, жена Коли Воронцова.

- Привет! Слушаю тебя.

- Вить, мне деньги нужны на оплату земли.

После некоторой заминки Витек ответил:

- Кать, хочешь по-честному? Я бы дал тебе денег… А чем отдавать будешь? Где в срок бабло найдешь? Я тебя на счетчик поставлю, потому что деловой чел, и бабки только в рост даю. Не напрягайся, продай стройку. И денег на жизнь будет, и головная боль уйдет. Могу посодействовать. Хочешь, обсудим вариант? У Кольки участок хороший, за него нужную цену дадут.

- Спасибо, Вить, я подумаю и перезвоню.

 

Перезвонила Катя быстро. Кончался год, а с ним и срок выплаты налога, на одну мамину пенсию жить втроем было туго, а тут еще один рот на подходе. Катерина понимала, что помощи ждать не от кого. Теперь все сама. Не было рядом Колиного сильного, пусть и нелюбимого плеча. Не было и Степы. Конечно, отыщи она Хромова и сообщи о ребенка, он бы помог. Но не помощи хотела Катя. Она даже не думала о том, что Степан имеет право знать о сыне. Кате нужен был любимый, а не отец ребенка. И после Мишкиных горьких слов, Катя больше не возвращалась к мечтам о Хромове. Но образ Степана, оказавшийся под запретом днем, настигал ночами, мучая снами, терзая душу и плоть. Хотелось бежать. Но куда убежишь от снов?

 

***

 

Витек выкупил участок сам. Он не скупился, и даже оплатил оформление документов. После завершения сделки, он пригласил Катю в ресторан, ибо свято чтил традиции. После двух рюмок коньяка, Витек, то краснея, то бледнея, заикаясь и кряхтя, сделал Кате, как ему казалось, очень выгодное предложение:

 

- Катерина, не мое, конечно, дело, твоя личная жизнь, но одной тебе с детями будет туго. Ты все-таки привыкла к определенному достатку. Сейчас у тебя есть деньги, - Витек замялся, подбирая нужные слова и стараясь не употреблять привычные для него,-

- Но деньги не вечны. А что будет потом? В общем, тебе нужен рядом нормальный мужчина.

 

Витек сделал паузу, и дал Кате время вникнуть в его слова. Когда он понял, что Катя адекватна к происходящему, и дождавшись ее вопросительного взгляда, продолжил:

- Кать, я б ни на минуту не задумался предложить себя в качестве такого мужчины, но мне не солидно иметь любовницу твоего возраста, да еще с таким выводком. Был бы я на десяток лет постарше. А вот достойные мужчины преклонного возраста могут и жениться. А? Как тебе такой вариант? Есть у меня знакомая сваха, она мне мою Люську подбирала - ничего, нормально! Дрессированная, ласковая, Люська-то моя. Хозяйка первоклассная. Ну, и мать опять же. Туповата, правда, но на что мне умница-то?

Конечно, на москвича не рассчитывай, но и в провинции есть подходящие люди. Ты вот вдова, и можно вдовца тебе найти. Ну, что скажешь?

 

- Спасибо, Вить. Я очень тронута твоей заботой, но я не могу сейчас об этом думать. Еще ведь года не прошло, как Колю похоронили.

 

- Я понимаю. Но ты подумай. В память о Кольке, я готов помочь.

 

***

 

Весна. Весна обескуражила теплым мартом. Скудные сугробы исчезли моментально. Набухли почки. Электрички набились дачниками, аптеки - аллергиками. Зацвела на стебельках-крепышах мать – и – мачеха, у Катерины родился пятикилограммовый Степка.

 

Когда мама Рая увидела внука, то испытала легкий шок. Младенец напоминал ей кого-то из далекой прошлой жизни. Кого-то крепкого, сильного. Нескольких секунд хватило, чтобы в памяти женщины всплыл образ Хромова – вот на кого походил малыш. Еще не было понятно, чем именно, но в том, что это ребенок Степана мама Рая не сомневалась.

 

- Как назовешь сынишку? – спросила она дочь. Катерина всю беременность отмахивалась от назойливых вопросов по поводу имени ребенка. Ответ хлестанул по душе, словно плеть:

- Степкой назвала.

- Когда ж ты успела? – Катя не стала уточнять, что она успела – выбрать имя, или зачать ребенка от Степана. Коротко проронила:

- А какая теперь разница?

 

Алинка, стоящая рядом и с интересом разглядывающая брата, напряглась. Мама, ставшая очень далекой, мама, переставшая ее ласкать, говорила чужим, спокойным голосом. Мама не кричала, но Алинке хотелось сжаться в комок от новых интонаций в мамином голосе. Девочка прижалась к бабушке, зарылась лицом во фланелевый уют ее халата.

Бабушка что-то еще спрашивала у мамы, мама чеканила ответы. В конце концов бабушка направилась к двери, хотела увести за собой Алинку, но девочка выдернула руку из вялой ладони старушки. Когда бабушка ушла, Алинка подскочила к маме и прижалась всем своим худеньким тельцем. Катя обняла ее, целовала в пунцовые щеки, гладила по тонкой спинке. Алинка все теснее прижималась к маме, хотела почувствовать прежнее ее тепло. Закряхтел Степка, мама отстранила от себя Алинку, и метнулась к сыну. Алинка ушла вслед за бабушкой. Ей хотелось плакать оттого, что никогда их больше не будет двое. Но плакать было нельзя, теперь она старшая.

 

***

 

Денег от продажи коттеджа оставалось еще достаточно, но они тоже были не резиновые, ведь часть ушла на оплату налога, а треть от выручки Катерина отдала свекрови. О существовании на одну пенсию вчетвером Катя даже думать не хотела. Как-то само собой пришло решение, перебраться на время в деревню. Квартиру можно сдавать, и перебиться пока Степка подрастет, и Катя выйдет на работу.

 

Слухами земля полнится, и когда Катя привезла деньги, свекровка ядовито прошипела:

- Черт тебя сподобил не бросить Кольку, непутевая! Жив бы был мой сыночка сейчас, если б не ты! Змея ты, Катька, подколодная! Не будет тебе жизни! Тебе и твоему ублюдку!

Старухин яд в отношении себя, Катя еще бы стерпела, но свекровь задела святое. «Ударить бы тебя наотмашь, так чтоб у тебя глаза полопались, старая сволочь!» - возмутилась про себя Катя, - Откуда только узнала! Теперь всем раззвонит! Всегда меня недолюбливала». Но мысль не озвучила. Только покрутила пальцем у виска и вышла.

 

По дороге домой, продолжала себя накручивать:

 

«Не дадут проходу ни мне, ни Степке – будут в спину тыкать. Но это полбеды, сейчас матерей – одиночек хоть пруд пруди. Но мир не без добрых людей, кто-нибудь да поведает сыну правду. Да и до Хромова может слух докатиться. А там что? Выносить его приезды с женой? Отпускать Степку, чтоб он жил среди его деток? Надо сматываться, - утвердила себя Катя в решении сменить на время обстановку.

 

Когда Катерина объявила маме о нем, та, всегда тихая, спокойная женщина, взвилась:

- Степку своего тащи куда хочешь! Хочешь в деревню подальше от позора, хочешь к черту на рога! А Алинку не дам! Ей в школу в этом году, чему ее в деревне-то твоей научат? Коровам хвосты крутить? Оттуда бегут все, с деревни-то, а ты туда намылилась!

- Тебе Степка, между прочим, тоже внук! И в деревне люди живут. Я ж не насовсем туда собираюсь. Просто там будет легче, пока я работу не смогу хорошую найти.

- Ищи, кто тебе не дает! Я за Алинкой приглядывала, присмотрю и за этим.

- У него имя есть, - объявила Катя…

 

«Мать становится невыносимой! Какая разница чей ребенок Степка? Он имеет право на нормальную жизнь. А у нее одна Алинка на уме. Разве я зла желаю собственной дочери? Подумаешь, пару классов в деревне отучится. А оставь Степана с мамой, будет, как подкидыш. Ну, уж нет!», - Катерина, зло глядя на мать, разволновалась от собственных мыслей больше, чем от материных укоров. Ушла в комнату, извлекала из рыхлого нутра гардероба чекушку. Еще после Николаевой измены Катя ощутила успокоительный эффект спиртного. Ей казалось, что не вынесла бы она боли от потери ребенка, Колиного предательства, если б не спасительное блаженство горячительного. Хотя когда встречалась с Хромовым и вынашивала Степку совсем не думала о выпивке.

А сейчас сам бог велел – материны наезды, свекровино «доброжелательство», молва людская, тоска по Хромову – сглаживались, стоило пропустить рюмашку, другую. Чуть-чуть. Да и Степка крепче спал. «А когда все утрясется, - успокаивала себя Катерина, - так я и думать об этом забуду». Выпив рюмку, успокоилась, решила, что еще вернется к разговору об отъезде. «А не захочет, уедем со Степкой, а она пусть тут торчит. А еще лучше обоих заберу, - Катя строила про себя планы, - мои дети, куда хочу, туда и везу! Сама, как миленькая, следом примчится»

 

К лету Катя осуществила свой план. Нашла дом в Итомле. Из этой деревни родом была Катина бабушка, Марья. Катерина хотела выкупить родовое гнездо, но там обосновался поп, и ни за что не хотел расставаться с избой. А изба–то - одно загляденье. Самый видный дом в Итомле. И то, правда, ведь дед бабы Марьи, Арсений Смирнов, был старостой на три деревни, да пятерых сыновей имел - не в хижине ж ему жить. Хоромы себе возвел. Жили ладно, сообща трудились. Снохи Смирнова все в золоте ходили. А как коммунисты к власти пришли, хотели дом спалить, а Квартальных (так перекрестили Смирновых, пока Арсений заправлял деревнями) раскулачить, да в Сибирь сослать. Разделилась семья. Дом и себя спасла.

 

Катя смаковала про себя название деревни – Итомля. Был в нем ласковый отзвук истомы, чего-то плавного, несущего покой, знакомого с детства. К бабушке из деревни часто наведывались гости, и тогда в разговорах часто певуче склоняли – Итомля, Итомли, Итомлю.

 

Или заскучав, бабуля печалилась: «Что-то писем давно из Итомли нет», - и принималась рассказывать свое нехитрое давнишнее деревенское житье - бытье.

 

Несильно горевала Катя о родовом доме. Тот дом, что нашла, не многим уступал - сруб молодой – каких-нибудь сорок, пятьдесят лет. Так пару бревен в венце поменять.

 

Подремонтировала Катя избу: крышу перекрыла, построила и утеплила террасу. Баню даже поставила. В деревне-то расценки божеские, не то, что в Подмосковье. И даже денег на первой прилично осталось.

 

Когда в деревне все было готово, Катерина поехала за детьми и мамой. Собрали вещи, заказали машину. Мишка помогал грузиться. Глядя на Степку, елозившего у Катерины на руках, он находил подтверждения своим сомнениям относительно того, кто является, отцом мальца. Первые - закрались в душу Катькиного кузена, когда вместо того, чтобы назвать сына Николаем, Катя дала ему имя бывшего возлюбленного. А сейчас на Мишку смотрела малахитовыми глазенками уменьшенная копия Хромова. Оставшись с Катей наедине, Мишка спросил напрямик:

- А тебе не кажется, мать, что Хромов имеет право знать?

Взгляд сестры испугал Мишку:

- Тебе-то что? Ну, тебе-то что? – Катя перевела дыхание, - Ты свое дело сделал.

- Ты ж ничего мне не сказала! Откуда я знал от кого ты забрюхатила?

- Брюхатит твоя Полька! А я беременею.

- Ты из-за этого в деревню-то бежишь?

- Миш, отвали! Ага? Тебя вещи попросили грузить, а не в душу лезть. И вот еще что, - Катя взяла кузена за пуговицу:

- Если Хромов хоть что-то узнает, я тебя на кусочки порву. Моему сыну не нужен приходящий папа. Это тебе понятно?

- Зря ты так! Степан, что не человек?

- Миша, я что-то непонятно сказала? Степа – мой сын, - Катя сделала ударение на «мой», - и давай больше не будем. У Хромова жена – нарожает ему.

 

***

 

Обживалась в Итомле Катерина. Лето, приволье. С мамой Раей возилась в огороде, обрабатывала посаженное по весне, во время ремонта дома. Участок возле дома был вместительный, с необходимым парником. В саду тоже все культуры имелись и не в одном экземпляре. Заботы о приусадебной земле, мелкоремонтные работы в доме, не давали грустным мыслям атаковывать душу днем. Но наваливалась ночь, бессонница отпугивала желанное забытье, и мысли о Хромове обосновывались в Катиной голове. А если сон умудрялся приключиться как-нибудь, то уж завсегда в нем присутствовал образ далекого возлюбленного. И с такими снами Катя не высыпалась, и ходила весь день задумчивая.

 

А мама Рая начинала нечаянно радоваться переезду в деревню. «И чего я взвилась на Катю, - рассуждала про себя женщина: - Нам всем передышка нужна. Колю потеряли. Да еще этот ее роман с Хромовым. Когда только успела! А Степка наш красавцем растет! Есть отцово в нем, но красота у мальчишки от Кати. Папашка-то его хоть и выправки военной, а так себе. Колька-то куда краше был. Ну, ничего, ничего, все образуется. Надо бы спросить Катерину, чего у нее с Хромовым-то не заладилось. Может еще и сойдутся – дело молодое! Может Мишка в курсе, чего они не поделили? Нет, не буду лезть, а то, как бы не испортить все»

 

***

 

В деревне народ общительный. Запросто приходят в дом, расспрашивают – как, что, надолго ли.

Из соседней деревни родня дальняя приехала. Вспомнили бабу Марью. Красавица первая была когда-то Катина бабушка на деревне. Глаза карие, с пятаки. Не Смирновские. А в материну Голубевскую породу. У тех весь женский пол – загляденье одно.

 

В один из вечеров с кем-то пожаловала Ленка Житкова. Потом уже одна нарисовалась. Не пустая пришла, с бутылкой. И так задушевно потекла беседа меж женщинами. Кате казалось, что знает она Ленку сто лет. Что поведать ей можно все. Ленка тоже ничего не таила. Рассказала, как из ревности пьяный отец убил маму. Как росли с младшим братом у тетки, а старшая сестра уехала и адреса не оставила. Подросли, вернулись с Сашкой в отчий дом. Родитель освободился – чахлый, больной. А пить не забывал. Замучил совсем, пока от цирроза не окочурился. Схоронили его и забыли где.

 

- С материной-то могилы, мы не вылезали. Иной раз и засыпали там. А этого козла, даже вспоминать не хочу, - жаловалась Житкова, - Я из-за него беситься начала. В город уезжала. Там и Маринку нагуляла. А может расти я с мамой, так и замуж бы нормально вышла, а вообще все по-другому сложилось. У тетки-то у самой двое, да еще мы. А муж ее жмот известный. Своим-то детишкам всего жалел, чего уж про нас с Сашкой говорить.

Лапал меня сука. Пальцы жирные, как сардельки. Сначала потихоньку. То за бок, то за задницу ущипнет. А раз гадюка зажал так, что мне и дышать нечем стало. Потный, вонючий. Не люблю с тех пор мужиков в теле.

 

В ответ Катерина жаловалась на судьбу, которая развела ее с любимым. Поведала чей Степка сын.

 

Утром мать отчитывала Катерину:

- Дура, ты, дура, Катя! Кто ж в деревне такое о себе рассказывает? Ленка твоя щас по всей округе раззвонит, что Степка твой нагулянный. Во всех подробностях распишет.

- Мам, она мне обещала, что никому.

- Кать, ну тебе ведь скоро четвертый десяток, а ты до сих пор не уразумишь, что у баб вода в жопе не держится.

- Да, и черт с ней! Кому какое дело! От кого хочу, от того и рожаю.

- Ну и нечего тогда было в деревню сбегать, раз тебе все равно, что люди скажут!

- От молвы, мама, я в последнюю очередь бежала.

- От Степана своего что ль?

- От кого ж еще.

- Он не знает что ль ничего?

- Нет. И не узнает.

- За что ж ты его так? Он ведь любит тебя. Через столько лет и то не забыл, вон чего учудили.

- Хромов женился, мам. Ну, куда еще и мы ему. Пусть живет спокойно. Да и не хочу я, чтоб Степка на два дома жил.

- Тоже правильно. Вырастим, Катюш. Трудно без мужика-то, ну да ничего, я тебя тоже одна растила.

- А отец никогда не хотел со мной повидаться?

- Нет, доченька. Хотел бы, разве ж я б ему запретила?

 

Против ожиданий мамы Раи, Ленка никому ничего не рассказала. Сохранила Катину тайну, как и обещала. С той поры и стали подругами – не разлей вода.

 

III

 

Управившись с козой, Ленка натаскала дров, и затопила печь. Отерев пот с лица подолом пестрого халата, присела рядом с Катькой:

- В баню не потащимся. Здесь помоемся. А потом по пивку.

- Может сейчас вмажем? – осведомилась Катька.

- Не, ну сядем чистенькие, нарядные, разогреемся к приезду мальчиков.

 

Когда подруги были уже при параде, к Катиному дому подкатил известный всем в деревне, походивший на танк, джип Эдика Лузги. Эдик скупил в округе несметное количество гектаров леса. Обнес его колючей проволокой, понаставил вышек. Устраивал в своих угодьях охоты с нужными людьми. Но поговаривают, что не только охотой занимался Лузга в своих лесах. Вроде б и человечки там пропадали. Пробовали расспрашивать Димку Жаркова, но тот либо посылал любопытных, либо отшучивался.

 

Из машины выскочил сначала Эдик, потом с заднего сиденья вылез Пашка. Они несли тяжелые пакеты в обеих руках. И вскоре на столе у Кати появились деликатесы. Не поскупился Лузга и на выпивку. Помимо водки привез и виски, и коньяк. Эдик ждал от вечера многого. Он смотрел на Ленку исподтишка, уже не удивлялся, как прежде, нахлынувшей страсти. Наверное, так раньше помещики вожделели своих крепостных девок, пресытившись утонченными женами. А Лузга устал от одинаковых физиономий городских барышень. Молодые, помешанные на диетах худосочные девицы, вызывали у него чувство гадливости. Он, конечно, имел их. По статусу полагалось. Пятнадцатилетние шалавы за какую-нибудь пару сотен зеленых позволяли делать с собой все, что угодно. Зрелые клуши, накаченные ботексом, с одинаковой мимикой неулыбчивых лиц, отекшими лбами, были, не в пример молодежи, заводными. С ними было гораздо веселее. Оргазмы они не имитировали, тащились от секса по полной. И не смотря на изобилие пластики, не всем удавалось побороть природную пышность форм.

 

Из круговорота разврата Лузгу выдернула Ленка. Он случайно увидел ее, когда подъезжал к администрации Итомли. Не помнил Житкову совсем, ведь когда Ленка появилась на свет, Лузга уже второй раз вступал в брак. Семью ее неудачную, конечно, знал, с одной деревни все-таки. Только когда мужики - кто от отчанья, кто от безделья – спивались, Лузга сколачивал капитал, возя на раздолбанном «Жигуленке» продукты по деревням. Следить за происходящем в округе было некогда. Да и не обращал Эдик особого внимания на деревенских баб. Обветренные лица, огрубевшие руки. Сам-то женился на городской девке со всеми удобствами. И без сожалений оставил жену, когда сколотил первую сотню тысяч баксов.

 

И вдруг Ленка. Она, как обычно подбоченясь, препиралась с кем-то из местных. Лузга, проходя мимо, на беду свою оглянулся на шумную бабу. И захотелось Эдику отражаться в Ленкиных янтарных глазах вечно. А следом за желанием, пришел страх. Испугался, так как понял, что простой похотью он здесь не отделается.

 

Уезжая из Итомли думал – пройдет. Мало ли баб на свете. Одна, вторая, третья. А лучше с парочкой сразу, за деньги, чтобы откатать по полной программе. День резвился, два, да не шла Ленка из головы. Тянуло в Итомлю утонуть в хмельных глазах Житковой.

 

Намаявшись, неурочно наведался Эдик в деревню, узнать у своего егеря подробности.

Выяснил, что Ленка живет с его бывшим одноклассником Пашкой Золотаревым – колхозным слесарем, и решил действовать через него.

 

Сейчас, разглядывая, сидящую напротив Ленку, Эдик понимал - вот то, что он хотел – первобытная красота, незамусоренная цивилизацией. Лузге мечталось, чтобы хмельной взгляд Житковой обволакивал его, а не Пашку, чтобы ночью Ленка теряла голову от его ласк. Но она даже не смотрела в его сторону. И вдруг Эдика осенило. Он стал больше наливать Пашке, и когда того развезло основательно, позвал на крыльцо.

 

Предложил Золотареву сигарету, но тот брезгливо сморщился, и выудил из кармана мятой спортивной куртки пачку «Беломора». Когда прикурили, Лузга начал разговор:

- Паш, а у тебя с Ленкой серьезно?

- А черт его знает? Говорит, что любит, - Пашка насупился, втянул голову в плечи.

- А ты?

- Что я?

- Ты любишь ее? – после затяжки выдохнул Лузга.

- Я не знаю.

- Я тебе даю сейчас пятьсот баксов, и ты исчезаешь.

- Не понял? – Пашка вернул голову в исходное положение и уставился на Лузгу.

- Чего ты не понял-то? Получаешь бабло и отваливаешь. А я с Ленкой остаюсь.

- А Катюха? – зачем-то поинтересовался Пашка.

- Что Катюха?

- С ней как?

- Ну, хочешь сам с ней оставайся, а мы с Ленкой уйдем.

- Да пошел ты!

- Слушай, Паша, ты ведь даже не любишь ее.

- А ты любишь?

- Люблю, - неожиданно для себя и Пашки признался Лузга.

- Да? И чего ты с ней делать будешь? – Пашка несколько опешил от прямоты Эдика.

- Как что? Что с бабами делают?

- Тебя не смущает, что ее половина Итомли переимела? Хотя скорее наоборот - она переимела.

- Ну, тебя-то не смутило. Ну, хочешь штуку дам?

- Знаешь, что Эдик, давай замнем для ясности. Ленка остается со мной.

- Ну, как знаешь. Больше я денег предлагать не буду.

 

Ленка что-то доказывала захмелевшей Катерине, и обе не заметили, что вернулись мужчины не в духе. Пашка приказал Житковой собираться. Та хотела разинуть рот, но увидев, что Пашка не в настроении шутить, поспешно собралась.

 

***

 

Что утром болело больше голова или промежность Катя не могла определить. Смутно помнилось застолье, тосты за прекрасных дам, разговоры, смех, гаденькая улыбка Эдика (А, плевать!). Потом Ленка с Пашкой исчезли. И понеслось - пухлые руки Эдика, шарящие по телу, хватающие за волосы, бьющие головой о стену. Его мычание, его грязные комментарии, и по кругу – Эдик сверху, Эдик сбоку, Эдик сзади, Эдик, тушащий о ее грудь окурки. Эдик в заднем проходе бесконечно назойливый.

 

Вчера вакханалия казалась сном, в угаре Катя и мысли не имела воспротивиться. Естественным казался холеный Эдик, подносящий вовремя стакан, и оставивший утром на столе сотню зелени. «Если б я проснулась трезвой, я бы сошла с ума», - нехотя призналась себе Катя. Столь грязной она себя еще никогда не чувствовала. В дни попоек, иной раз выбираясь в город с Ленкой на гормонотерапию (местных-то, годных к этому делу, почти не существовало), Катя не испытывала столь сильного унижения.

 

Приспичило напиться и не трезветь, уйти от осознания собственного ничтожества. Дальше катиться было некуда. Катерина уже косилась на зеленую бумажку, прикидывала, кому бы ее можно было сдать, и отправится уже в сельпо, но вбежал, задыхающийся председатель, и выкрикнул срывающимся голосом:

- Степка твой в реанимации! Что-то с ногой! Щас из центральной больницы звонили! Давай пулей туда, а то может и не успеешь.

 

Катя сгребла со стола Эдиковы деньги, достала заначку, и через две минуты председательский УАЗик мчал ее во Ржев.

 

***

 

Когда Катя увидела Степку, ей стало страшно. Муторно. Ее сын походил на покойника. Закрытые глаза были очерчены темными кругами. Провалились. Лицо бледное в синеву. Перевернутый Степкин рот (верхняя губа его была полной и почти целиком накрывала тонкую нижнюю губу) показался Катерине черным. Ручки, тонкими хворостинками, лежали вдоль туловища. Катя подошла к кровати и откинула одеяло. Правая нога сына была в два раза толще левой. Или показалось это матери в припадке страха.

 

Катя опустилась на колени возле постели Степки и зарыдала. Спустя мгновение она почувствовала холодную ладошку сына на своей голове. Тихий голосок ее позвал:

- Мама.

Катя повернулась к сыну:

- Степа, солнышко мое! Прости меня!

- Я сильный, мама. Я справлюсь. Только ты не плачь, - Степка продолжал гладить Катю по голове.

- Тебе очень больно, сыночка?

- Мне сначала было больно. Еще когда я ножку сломал в интернате, а никто не знал. А сейчас не так уж. Только я боялся без тебя.

Ты никуда не уйдешь?

- Нет, малыш. Мама с тобой, мое сокровище.

- Никогда, никогда не уйдешь? – не верил Степка. Он слишком долго был без мамы. Детское сердечко его, то ли забыло, то ли простило голодные и холодные дни и ночи. Пьяные материны оплеухи. Хроническую грязь их домишки. Скучал Степка и без сестренки. Она заботилась о нем. Таскала из школы вкусные булочки, иногда даже приносила мандарины. Степка чесался от них, но все равно ел, очень ароматные и сочные они были. Ему и сейчас очень хотелось мандаринов, но он боялся просить у мамы. Когда он еще до отъезда попросил их купить, мама зло нахмурилась и процедила сквозь зубы:

- Мандаринов захотел? А где бы их взять? Мы скоро все будем, - тут мама употребила грубое слово, - сосать! А ему мандарины подай! Иди вон репы надергай, если она еще не вся загнулась.

 

Слезы страха, раскаяния душили Катю, но она не будет плакать при сыне. Нужно быть сильной и спасать его. Выхаживать. Нельзя приносить в жертву прошлому самое дорогое, что у нее есть.

 

Вошел врач, хмуро скользнул взглядом по Катерине и буркнул:

- Мать?

- Да. С ним все будет в порядке? - голос Кати сорвался.

- Жить будет, только нужны лекарства, чтобы он инвалидом не остался. Лечение будет долгим, - доктор, сухонький старичок, покачивался из стороны в сторону, исподлобья поглядывая на Катю, оценивая ее платежеспособность, - Я буду говорить с вами без экивоков. Лекарства дорогие. Скажите, вы сможете раздобыть баксов сто пятьдесят, может быть двести? И это только на первое время.

 

Катерина полезла в лифчик, достала измятую купюру:

- Вот. Этого хватит? У меня еще есть.

Врач ошарашено уставился на деньги, не веря, что беспутная мамаша, от которой разило перегаром, как от хорошего мужика, вот так запросто отстегнула сотню баксов:

- У нас все есть, кроме одного лекарства. Его и в городе нет. У вас есть знакомые или родственники в Москве?

- Я найду лекарство, только спасите сына, - уверила Катя больше себя, чем врача. Она отдала врачу сотню, и полезла за рублями, но доктор остановил ее:

- Этого достаточно. Пока. Остальное потом.

- Могу я позвонить с поста? У меня нет мобильного.

- Звонок в Москву?

- Почти. Пригород.

- А черт с ним, звоните!

 

***

 

Катя отзвонилась Мишке. Кузен обещал помочь. Степка уснул, и Катерина решила навестить Алинку. Интернат находился недалеко от больницы.

 

По дороге Катю немного отпустил страх, и снова захлестнуло похмелье. На коротком ее маршруте палаток с разнообразием пива было прилично. Каждая витрина зазывала сплоченными рядами слабоалкогольных паленых и димедрольных сортов .

 

Солнце вошло в зенит, припекало бессовестно, изгалялось на макушке. Катя ужаснулась собственному потоотделению. Сердце ее колошматило в горло, решив оградить себя от страданий по средствам удушения всего организма в целом. Височные жилы выдавали его пульсацию, пытаясь вырваться из-под ставшей вдруг тесной кожи. Катерина знала, что в считанные минуты можно избавить себя от кондрашки. Стоит только вмазать пивка, и сразу вернутся привычные легкость и пофигизм. Пропадет ощущение себя, как стремного существа. Окружающее перестанет быть враждебным.

 

Катя свернула к ближайшей палатке. Возле нее стояла некоторая очередь, впрочем, как и везде. В основном мужчины. Но перед самой Катей, изнывала от недолгого ожидания припухшая женщина. Она вполголоса материла погоду, очередь, которая по ее мнению совсем не продвигалась. Досталось и продавцу, и жизни в целом. Потом женщина повернулась к Кате, и мгновенно оценив состояние той, ласково спросила:

- Ну, чо, подруга, совсем хреново? Может водочки в складчину?

Кто с презрительным интересом, кто с сочувствием уставился на женщин.

Катю залила краска стыда и злости:

- Нет, что вы, мне некогда.

- А то смотри, на жаре с похмельем шутки плохи.

 

Когда подошла Катина очередь, она попросила бутылку минералки. Осушив ее в один присест, Катя направилась к рынку купить детям фруктов. Степке любимых мандаринов, а Алинке – персиков. Катя шла к интернату, и ликовала, и ужасалась в душе. Ликовала от того, что хватило сил отказаться от лекарства, ужасалась же Катя тому, что если бы не выпивоха из очереди, то может быть и не хватило бы этих самых сил.

 

***

 

Алинка вышла чужая. Присели на скамейку в холле. У Кати заболели глаза от серого цвета. Серые стены, окна тоже посерели то ли от времени, то ли от отчаянья, глядя на нелегкие детские судьбы. Платье на Алинке тоже было серое.

- Степка в больнице, - тихо сообщила Катерина дочери, оглядываясь и отмечая про себя: «Как раньше не видела я этой унылости и убогости?»

- Я знаю, здесь тайн нет, - Алинка не смотрела на Катю, равнодушно кусая персик, принесенный матерью.

- Все будет хорошо, я ему почти все лекарства купила. Одного только нет. Может дядя Миша привезет.

- А что толку?

- Ты о чем, доча? – Катя не понимала, что пытается сказать ей Алинка.

- О том, что все будет хорошо. Куда вернется Степка? В этот сарай? Мы здесь мерзнем и голодаем. Может быть ему лучше никуда не возвращаться?

Сердце Катерины заныло от боли. Алинка говорила ровным тоном, не повышая голоса. Это напомнило Кате, как она сама разговаривала с матерью. Как осуждала ее за непонимание. Посмотрела в глаза дочери и поняла – не простит.

 

- Алин, я заберу вас. Очень скоро. Будем опять все вместе. Ты, я, Степка.

- И алкаши?

- Нет, я не буду пить. Обещаю. И на все выходные вас буду брать. А потом насовсем заберу.

Дочка молчала. Она похудела за последний месяц и повзрослела. А Кате захотелось прямо сейчас вырвать ее из серости и сырости приюта. И жить так, чтобы никогда больше ее дети не испытывали боли по ее вине.

 

***

 

Хромов отсыпался после перелета. Жена ушла гулять с дочкой, чтобы не мешать мужу. Но старания ее оказались напрасными, Степана разбудил телефон. Сначала Хромов решил, что не будет отвечать на звонок – потрещит, да перестанет. Но когда запиликал сотовый, понял – что-то случилось. Насторожился, услышав в трубке голос Катиного кузена.

- Степ, мне с тобой поговорить, нужно, - вот так, без приветствий пустил Михаил с места в карьер.

- Миш, случилось чего?

- Да, случилось. У тебя сын в реанимации.

На секунду Хромову показалось, что он все еще спит. И с дороги ему снится всякая ерунда. Ущипнул себя.

- Миш, я, наверное, спросонья не врубаюсь. Объясни.

- Катька родила от тебя сына. Ну, после того твоего приезда. Степке сейчас пятый что ль год.

- Степке? – Хромов почувствовал боль в загрудинье.

- Да, давай дуй во Ржев, они там сейчас. У Степки остеомиелит какой-то нехороший. Я Кате лекарства пообещал, но думаю, ты сам все достанешь! И это не удивляйся. Катерина пьет.

- Как пьет? – недоумевал Хромов.

- Как, как! Как люди пьют. Ее и материнства-то через это лишили.

- Да почему ж она мне ничего не сказала?!

- Она прибегала после Колькиной смерти, просила твой адрес. Я ей не дал, ты уж с Натальей расписался. Прости Степ, я ж не знал, что она ребенка от тебя ждет. Потом до меня дошло, когда мальца увидел. Вылитый ты.

Хромов повесил трубку. Силился не заплакать. Он пять лет ничего не знал о существовании сына, и теперь может потерять его. «За что она так со мной? Что плохого я ей сделал? Лишила меня сына!» Вспомнил некстати, как отвозил Наталью в роддом, как представлял, стоя под окнами, что сейчас выглянет Катерина, и покажет сморщенную смешную мордашку их сына. Но родилась дочь. И совсем не у той.

 

***

 

Степка получал капельницы. Порозовел. Отечность с ноги спала. Но врач сказал, что кровь еще надо почистить и иммунитет поддерживать. Катя ждала Мишку. Он позвонил и сказал, что лекарство скоро будет. Но из Москвы всего три – четыре часа езды, а прошли почти сутки, а от кузена ни слуху, ни духу.

 

Катя сроднилась со стулом в палате. Спала плохо. Организм отходил от попоек, мстил кошмарами. Снилось одно и то же - она теряет детей. И чем невероятнее были места, тем правдивее казался сон. Катя радовалась пробуждению. Но последний сон был изумительным. Катерине приснилось, что в залитую июньским солнцем палату входит Хромов, он приносит лекарство и надежду. И Катя верит, что с его приходом все плохое из жизни уйдет. Сквозь сон Катя услышала, как дверь в палату скрипнула.

 

Протерла глаза, надеясь уже, наконец, увидеть кузена. Увидела Хромова. Ужаснулась, не успев удивиться: «Он заберет ребенка! Я - поганая мать, он узнал об отцовстве и заберет Степку». Степан хмуро поздоровался, что превратило догадку в уверенность: «Хромов явился за сыном!»

 

Катя только кивнула на приветствие, и прокляла в душе Мишку: «Сволочь! Он – больше некому! Кто просил! Ну, кто просил!» Ураган мыслей оборвал голос Хромова, подошедшего к Степкиной постели:

- Как он?

- Уже лучше, - сухо ответила Катя.

Не отрывая взгляда от сына, Степан продолжил:

- Все необходимое я привез. Когда его можно будет перевозить, я заберу его в Новосибирск на долечивание, а еще лучше отвезу в Германию.

Катя вскочила с колченогого стула и зловеще зашептала:

- А ты кто такой, чтобы распоряжаться судьбой моего сына?!

- Твоего сына? Твоего сына? Посмотри, до чего ты довела ребенка! И потом, тебя ведь лишили на него прав. А доказать мое отцовство пустяшное дело. И если не хочешь, лишиться Степки навсегда, не вставай у меня на дороге!

- Шиш ты получишь, а не Степку! Я – его мать! И мне решать с кем и куда он отправится. Думаешь, я позволю тебе его забрать? Чтоб чужая баба воспитывала моего сына, и среди ваших он рос, как сиротинка.

В душе у Хромова все переворачивалось. Он зло смотрел на нее и продолжал:

- Слушай, Катя, я еще ни одной женщины не ударил, у тебя есть шанс стать первой. Так что лучше помолчи и не доводи меня до греха!

 

Они стояли друг напротив друга, тяжело дышали, бросали ранящие слова.

Хромов смотрел сверху вниз на Катю. В дороге он думал, как он отреагирует на нее. После Мишкиных слов, Степан ожидал увидеть совсем опустившуюся женщину, но несмотря на помятый вид, исхудавшая Катя была узнаваема. Может быть оттого, что глаза ее остались прежними – бездонными, голубыми глазами его возлюбленной. Хромов изо всех сил старался злиться, но ловил себя на мысли, что ему хочется забрать Катерину с собой, защитить, исправить все их ошибки. Ведь это его Катя – его радость, его боль, его любовь. Но он продолжал наседать на нее, а она не замечала за резкостью Степана его страданий. Сейчас, он был для нее только врагом, пришедшим отобрать самое дорогое.

 

Их ссору прекратил Степкин стон. Мальчик медленно разлепил веки и недобро посмотрел на Хромова. Потом перекинул взгляд на мать и спросил:

- Мама, кто этот дядя? Почему он кричит на тебя?

Степан, не дожидаясь ответа, бросился к сыну:

- Прости, я больше не буду ругаться с твоей мамой. Только ты обещай, что будешь со мной дружить.

Хромов оглянулся на Катю, и натянуто улыбнувшись, попросил:

- Познакомь нас, пожалуйста.

 

***

 

Катю подбросил от Ржева до поворота на Итомлю мужичок из соседней деревни. Словоохотливый, он вызывал у Кати желание ударить его со всего размаха в губы, чтоб заткнулся. Ей хотелось поспать в дороге, отключиться под рокот мотора. Она боялась, что дома, у нее такой роскоши не будет, слишком много мыслей толпилось в уставшем мозгу, и уже настал предел, когда отмахнуться от них было невозможно. Уже разрушены чары, так долго водившего ее за нос, обмана, приносившего лишь временное облегчение, а на самом деле затянувшего потуже ремешок на щуплой шее Катиной судьбы.

 

Когда мужик высадил ее у развилки, Катя нежданно пожалела, что осталась в одиночестве. Ей вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь отвлек ее, не дал отчаянью завладеть душой.

« Мразь, вот ведь мразь какая!» - казнила себя Катерина. Устало бредя по дороге, она припоминала себе все – трусливое бегство из родного подмосковного городка, беспробудное пьянство, потерю детей, мамину смерть. «Мама» - сердце Катерины сжалось. Вспомнились ссоры, обиды. Мама видела пропасть, в которую падала дочь, видела, хотела удержать. Не смогла.

 

Потом вспомнила, как расставалась со Степкой. Обещала ему, что это ненадолго, а у самой сердце кровоточило от боли. Но Хромов прав, сто раз прав, Степку нужно, как следует реабилитировать после болезни. А для этого нужны деньги, и они у Хромова есть.

 

Катерину отвлек от самобичевания труп барсука у обочины. Зачем зверь выбрался к деревне, было не понятно. Да и плевать Катерине было на побудительные причины животного. Она подхватила мертвое тело за хвост и поволокла домой. Денег не было, все ушли на лечение сына, дома шаром кати, а это, какая-никакая еда.

 

Войдя со своей добычей в деревню, Катя увидела председателя. Окликнула его. Тот от удивления притормозил, и дождался Катерину.

- Борисыч, я это по поводу работы…

- Что? Ты работать? – председатель от удивления не мог согласовать предложение.

- Да, я, - твердо ответила Катя.

- И не проси! – замахал руками Борисыч, - Не возьму! Ты ж в запой уйдешь, а я бегай за тобой. У меня своих забот, полон рот, а еще и с тобой придется нянчиться.

- Слышь, Борисыч, я не запью, возьми на ферму. Мне детей вернуть надо.

- Да не возьму! Не проси!

- Возьмешь, паскуда! Иначе я тебе глотку зубами разорву! Или вот этой зверюшкой щас отмудохаю! – Катерина потрясла перед лицом председателя барсуком, - Мне чтоб не пить, как раз работать надо!

Председатель, оторопев от такой наглости (кто ее знает чуму, что у ней на уме), согласился и велел приходить с трудовой оформляться. Уже попрощавшись с Катей и отойдя пару шагов, вдруг оглянулся и спросил:

- Как сын-то?

- Нормально. Уехал долечиваться к отцу.

Председатель подумал, что ослышался, все знали - вдова Катерина. Но переспрашивать не стал, не в том настроении была Катя. Решил только еще уточнить:

- Ты раньше - то кем работала?

- Я-то? – Катерина удивилась вопросу, но ответила:

- Менеджером.

- О как! Менеджеры у меня коровам хвосты не крутили, - и уже не оглядываясь, заторопился к сельсовету. Несколько опасаясь, что вслед ему запустят трупом барсука.

 

***

 

Ленка явилась через два дня после приезда Кати с бутылкой. Она по-хозяйски распоряжалась у рукомойника, споласкивая рюмки. Катя переодевалась и не видела, как орудовала подруга. Когда же увидела, с чем пожаловала Ленка, нахмурилась:

- Я не пью больше, Лен.

- А что тут пить – то? По стакану на нос.

- Сказала же – не пью.

- Вообще? – хмельные Ленкины глаза даже прояснились.

- Вообще.

- Хорошо, тогда я буду пить, а ты мне расскажи, как Степка, а потом я тебе свои новости поведаю.

- Нет, при мне ты пить не будешь.

- Ты чего, Кать?

- А того, - теряя терпение, Катерина повысила голос, - я не собираюсь любоваться на твою пьяную харю и давиться слюной. Хочешь поговорить, убирай пузырь и давай так беседовать. А нет, так вали отсюда.

- Ну, ладно, - растерянно протянула Ленка, - только непривычно как-то по трезвянке

душу – то выворачивать.

- Привыкай, - ухмыльнулась Катерина, и рассказала, что Степку забрал Хромов.

Ленка открыла рот от удивления:

- А тебя с собой не звал?

- Ты что, Лен?! Куда? У него ж семья.

- Ну и что? Взял бы тебя, как мать. А там бы глядишь и…

Катя не дала договорить подруге:

- Чего глядишь? Ты бы слышала, как он наехал на меня. Орал, что я больше ребенка не увижу.

- Он чо совсем? – Ленка покрутила у виска.

- Лен, да он же о сыне ничего не знал. Прикинь, как он разозлился, когда ему мой братец, мудак, обо всем поведал. Ну хватит об этом. Давай, выкладывай свои новости.

 

То, что поведала Ленка, повергло Катю в шок.

- Не связывайся с ним. Прошу тебя! Он просто дерьмо.

- Ты не понимаешь! Ты другую жизнь знала, а я, кроме этой дыры ничего не видела! А у Лузги деньги. Он меня заграницу обещал отвезти, и Маринку мою вернуть.

- Ты не пей, да работай – вот и вернешь дите.

- Ох, не понимаешь ты меня, подруга! Надоела мне глухомань. Мир повидать хочу!

- Но только не с Эдиком.

- А с кем? С Пашкой что ли? Ха! Он, как сидел в своей слесарке, так и будет сиднем сидеть. А мы уже заявление с Эдиком подали. Он меня отпустил погулять напоследок, а потом закодирует у самого лучшего врача, и отдыхать повезет. Ты вот была в загранке?

- Да, с Колькой в свадебное путешествие ездили.

- Вот видишь! Чем я хуже?

- Да не хуже ты, Лен. Лучше даже. Э, да что я? Ты - взрослая баба, поступай, как знаешь.

- Я думала, ты обрадуешься за меня, а ты завидуешь небось.

- Хотела бы, но могу только посочувствовать.

 

***

 

Катя вкалывала как никогда в своей жизни. Она не заметила, как ничего не осталось от лета, как прокатилась осень, искоренив зелень из природы. Физический труд изматывал Катерину, был поначалу не привычен, но не оставлял места унынию, ненужным мыслям. Получала Катя гроши, но все равно не бросала работу. Ей нравилось представлять свою работу некоторого рода искуплением за грехи. Хотя иной раз хотелось послать все к черту, вернуться в благополучие города. Председатель обещал положительную характеристику и содействие в возвращении детей. Да и не тянуло ее как-то работать по прежней специальности. Не прельщала духота офиса, интриги, бестолковые нововведения начальства, стукачество. На ферме все было просто. Дойка, уборка. И можно быть самой собой, не фальшивить, не лукавить. Бабы скорехонько научили Катерину выносить молоко, пообещали с клиентами помочь. И Катя наравне со всеми тырила с фермы продукцию, сбывала по дешевке мотающимся в город куркулям.

 

Иногда с отчаянья Катя звала кого-нибудь в гости, чтобы сильно не удручал одинокий ужин. Так тоскуя по своим ребяткам, заманила к себе детишек Жарковых. Димка зимовал в угодьях Лузги, постреливал живность и отучал жену от пьянства. Нюрка пару раз вырывалась на волю, но неизменно препровождалась супругом к месту вынужденного воздержания.

 

Костик с Лизкой жили у родителей Димки, и скучали со стариками. В гостях у Катерины они сделались шумными, обрадовались, что им дали неведомые чужие игрушки, и охотно рассказывали немудреное свое житье вдали от родителей. Вспоминали отца – скучали. На осторожный Катин вопрос, скучают ли они по маме, Костик выпалил заученно:

- По такому экспонату мы не скучаем.

- Почему же ты так маму называешь? – опешила Катя.

- Папа нам рассказывал, что люди похожи на зверей. Лиза - на котенка, я - на мишку, а вот когда до мамы дело дошло, папа и сказал, что таких еще животных не изобрели, чтоб на них мамка наша походила. Она похожа на экспонат в музее. Только музеев таких еще тоже не изобрели.

- А на кого же я по-вашему похожа? – решилась поинтересоваться Катя.

Секунду поразмыслив, Лизка опередила брата:

- Ты на собаку похожа. На добрую, пушистую собаку. Так папка сказал, - и толкнула в бок Костю для подтверждения своих слов. Тот согласно кивнул.

 

***

 

Катя отремонтировала дом, из избы исчез запах нечистоты, стала изба, как прежде, теплой и приветливой. К концу зимы на выходные стали отпускать Алинку. Дочка еще не оттаяла, еще не верила матери, и в глубине своего детского, уже много видавшего сердечка, ждала подвоха. Алинке хотелось, чтобы продолжались ее выходные дома, но боялась, что если в один момент все кончится, ей станет еще хуже, еще страшнее будет остаться без, почти прежней, мамы.

 

Скучала Алинка по Степке. В дни их несчастий, она как умела, заботилась о братишке. А теперь он был где-то далеко, и тоже, наверное, скучал по ней. Иногда Алинку беспокоило то, что вернись Степка, мама снова будет уделять ей меньше внимания, как в те дни, когда родился братишка, но даже и на такую жертву готова была девочка, лишь бы снова его обнять. Больше всего Алинке нравилось, когда Степин папа присылал им его фотографии и рисунки. И мама, взяв ее на колени, читала письма из далеких городов, в которых обитал Степа – он, то жил у своего папы, то ездил перелечивать свою ножку в какой-то немецкий город.

 

***

 

Жарков по весне вернулся в деревню. Пристроил Нюрку в психушке на время, чтобы под ногами не болталась - не мешала размышлять, как дальше житье свое строить. То ли с женой еще повозиться. То ли уже девать ее куда-нибудь. Он размашисто шагал по деревне к админстрации по делам Лузги, который молодоженствовал с Житковой и перестал, поэтому появляться в Итомле, взвалив все дела на Жаркова. Размышляя о жизнеустройстве, Димка пробежал дальше и, лишь осознав куда его принесло, притормозил у Катиного забора. Облокотился на ограду и нахально стал разглядывать располневшую Катерину, возившуюся на грядках. Она была в домашнем смешном халате, не скрадывающем ее полноту. Задумчиво улыбалась - накануне Хромов прислал видео со Степкиным днем рождения, и они с Алинкой уже раз десять за вчерашний вечер его посмотрели.

 

Димка жадно впитывал новые подробности Катиного тела. Насладившись их видом, Жарков, почти вслух выдохнув: «Вот теперь мой размерчик», окликнул Катю:

- Здорово, соседка!

- Ой, какая ж я тебе соседка! Ты на другом конце деревни живешь.

- А в деревне, Кать, все соседи. Как жизнь?

- Ничего. Живу потихоньку.

- А моя лошадь все пьет. Удержу не знает. Как только вернулась из ссылки, так с размаху и взялась за старое. Я ее в дурке запер. Ты-то вот – слышал - завязала.

- И твоя завяжет. Дай время. Дети у вас.

- Пригласила бы на чай, что ли? – Катя немного удивилась тому, что Жарков набивается в гости, вспомнив отчего-то его презрительный взгляд полтора года назад, но отказывать не стала. Позвала.

 

Димка сидел за столом беспокойно. Елозил на табурете. Катя наблюдала за ним краем глаза, и начинала догадываться, что беспокоит «соседа». Даже любопытно было, даст знать он о своих чувствах, или нет. Димка, насупившись, дул на чай и оплетал шоколадные конфеты. Впервые, в его жизнь интерес к тому что промеж висков у женщины пришел раньше интереса к тому, что у нее промеж ног. Но не знал Димка, как себя вести, чтобы дать Кате понять, что не одна похоть влечет его к ней.

 

Он ведь никогда не ухаживал за девчонками. Полюбилась Нюрка, женился. Потаскался, правда со старшим брательником в городе, когда жена запила. Но городские шалавы быстро наскучили. Во-первых, триппером наградили, во-вторых, выпить были не дурочки! А те которые не пили, сидели на дури. А Димке хотелось найти непьющую, и не наркоманку, но непьющие все были либо чудные, либо страшные, либо чьи-то. А вот Катерина всем ему подходила. И было что-то в ее глазах… Что-то потаенное и одновременно зовущее. И хотелось выведать тайну и стать частью ее.

 

Сознавал самым периферийным закоулком мозга, что дурить нельзя, но кровь уже бросилась в остальную часть органа, и попер Жарков, как баран.

 

Встал и, не говоря ни слова, подошел к Кате и впился в ее губы. Понимал, что совершает ошибку, но ничего уже с собой не мог поделать. Почувствовал, как Катины кулаки уперлись в его грудь, как она пытается его оттолкнуть. Не хотел отпускать, ощутил ее запах. Все теснее прижимал Димка Катерину. Та сильнее сопротивлялась. Переваливаясь с боку на бок, они сшибали со стола посуду, спотыкались, наступали на ноги друг другу. Швондер, вылизывавшийся у ног Катерины, не почуял беды, когда над хозяйкой навис Жарков. Не чухнулся, когда неуклюже затоптались люди перед ним. Другого бы давно и след простыл, а этому хоть бы что – сидит и языком себя облагораживает. И только когда Димка наступил ему на хвост, взвился, повис на брючине Жаркова, вонзив когти в его бедро. Димка, матерясь, отодрал от себя кота и запустил им в открытое окно. Зверек, раскинув лапки, с истошным воплем улетел к дальней свежевскопанной грядке. Приземлился удачно, и уставился презрительно в окно на обидчика. Катерине подумалось, что если б Швондер мог, то погрозил бы Жаркову кулаком, а при первом же удобном случае нассыт новоявленному ухажеру в ботинок.

- Ну, и зачем ты киску обидел?

- Он мне, гад, всю ляжку разодрал, - в доказательство Димка задрал брючину. Располосовал его Швондер со знанием дела – глубоко и широко. Кровь крупными каплями сочилась по бедру Димки.

- Кать, у тебя зеленка есть?

- Есть, да не про твою честь. Иди домой, «сосед»! К жене, да к детям. Там и зеленкой разукрасишься, - возмущалась Катерина, подталкивая Димку к выходу.

 

Ночью в Катины сны проник кто-то неведомый. Зовущий и отталкивающий.

К утру ее изнурили беготня от незнакомца и влечение к нему. Но открыв глаза, Катерина огорчилась пробуждению. За одну ночь, она полюбила сны о незнакомце и его в этих снах быть может.

 

***

 

Лето проскакало неутомимым дошколенком в стоптанных сандалиях по раскаленному асфальту. Неумеха – июнь, переродился в белобрысого с бронзовым загаром пацаненка. Июль, распалив, себя и окрестности, поджидал смену.

Вкатился румяный август. Близился яблочный Спас. Щедрое тепло налило яблоки. Они ломили уставшие, но довольные своим бременем ветки. Не спасали даже подпорки. Деревня превратилась в один большой яблоневый сад.

 

Катерины собирала яблоки на службу. Решила сходить с дочкой в церкву, до конца еще не понимая, для чего им это нужно. Под Наливом, на пушистом пледе лежала Алинка и читала книгу. Она уже насовсем вернулась к матери, с макушкой окунувшись в нетерпеливую беззаботность детства.

 

Вечер еще только подбирался, еще не решался накинуть покрывало сумерек на Итомлю. Катерина услышала шум мотора, и увидела, как у калитки остановилось радиотакси. Не поверила своим глазам – хотя ждала с замиранием сердца этой минутки - когда из машины вышел Хромов, и следом за ним выкатился Степка. Подрос. Не хромал. Хромов-младший влетел в калитку - его взгляд заметался с мамы на сестренку - не зная к кому бежать первому. Катя распахнула объятия сыну, и Степка кинулся в них, и следом Алинка.

 

Катя затопила баню и отправила мужиков мыться. Алинку послала в «Стекляшку» и наказала купить всяких вкусностей. Хромов привез целый пакет деликатесов, но Катерине хотелось попотчевать обоих Степанов чем-нибудь своим.

Дочка вернулась из магазина, поставила сумку с продуктами на стол и села тихонько у печки. Катя занятая готовкой, все же заметила, что с Алинкой что-то не так.

- Дочур, ты у меня не заболела часом? - она ласково обняла девочку. Та лишь помотала головой.

- Скажи маме, что случилось?

- Мам, а этот дядя, Степкин папа?

- Да.

- А ты уедешь с ними?

- Нет, котенок. Если я куда-нибудь поеду, то непременно возьму с собой одну маленькую девочку. Не догадываешься, кто она?

- Мам, а он Степку опять заберет?

- Пока да.

 

Хромов обрадовал, сказал, что привез Степку почти на месяц, до школы. Ужинали тихо, дети счастливо улыбались, и, быстро наевшись, убежали в сад.

Катя думала о том, что вот так они и могли бы жить вчетвером, не останови ее Колькина болезнь. И Хромов думал о том же. И о том, что глупо все сложилось. В каждом засели сомнения, и слишком много нахлынуло, чтобы распихать все по полочкам, или хотя бы дать определение. Молчание тяготило. Разговор не клеился. Но через пару минут, их глаза встретились, взгляды потеплели. Общая память о плохом и хорошем, долгом и быстротечном пригрела их. От первой до последней встречи. И в эти минуты Хромов простил Катю за обман. Без оглядок и оговорок, без сожалений. Впервые в своей жизни от чистого сердца, за самый тяжелый обман в своей жизни. А Катя по-настоящему пожалела о том, что скрыла сына от Степана, что так и не обрела своего счастья рядом с ним.

 

Сильная рука Хромова накрыла Катину ладонь, и время перестало существовать. Катерина чувствовала дрожь и тепло мужчины рядом. Ей хотелось свернуться калачиком, и мурлыкать, как кошка, у него на коленях.

 

Но вернулись дети, и пора их было укладывать спать.

 

***

 

Хромову не спалось. Он пытался обвинить в бессоннице раскладушку, но признался себе, что не она виновница его бодрствования. Степан ждал Катю. Прислушивался, надеялся, что вот сейчас раздастся скрип кровати. А вслед за ним, Степан надеялся услышать, как Катя крадется, в свете луны разглядит ее силуэт, и ощутит ее дыхание на своей щеке, и губах. А если не придет? Если он, дурак, лежит и мечтает, а Катерина уже видит десятые сны. Нет, не мог он ошибиться. Не грусть ли и нежность он угадал в ее глазах, когда она сидела за ужином напротив?

 

Чтобы хоть немного привести мысли в порядок, Степан вышел в сени. Покурил. Не полегчало. «Нечестно это по отношению к Наталье», - корил себя Хромов, но чем больше призывал себя к порядку, тем сильней распалялся. В голове доканывало: « Ждет ли?» Докурив, вошел в избу и присел на кровать к Катерине. Позвал. Катя приподнялась на локте:

- Степ, ты чего не спишь?

Степан наклонился и поцеловал Катерину. Не получив отказа, он обнял ее, и придавил к кровати всем телом. В ответ Катя обвила его шею руками, взъерошила волосы на затылке и приготовилась к огромному, безмерному счастью. Приготовилась пить его гигантскими глотками, захлебываться им, утоляя великую свою страсть. Она ощутила сбивчивое дыхание Степана. И удивилась своему - ровному. Ведь еще от поцелуя оно должно было начать прорываться наружу рваными клочьями. И вместо того, чтобы обо всем забыть, почувствовав тяжесть тела Хромова, Катерина приготовилась к ожиданию.

 

Удивленная своей реакцией, она по инерции продолжала отвечать на ласки Степана, пыталась воскресить прежнее влечение. Содрогаясь всем телом, Хромов уже вряд ли себя контролировал, хотя чувствовал – что-то пошло не так. Вдруг поймал Катин взгляд. Чужой. И сквозь волну оргазма услышал, как разлетается вдребезги его мечта, и ее осколки звенят отчетливой капелью в пульсирующих висках.

 

Степан и Катерина еще какое-то время лежали, обнявшись и чувствовали одно и тоже – это конец. Конец их нескладной, измотавшей их любви. Вместо пожара, осталась кучка тлеющей золы. Теплая.

Незадачливые любовники еще не знали – радоваться ли этому, или горевать. Осталось ли что-нибудь в их сердцах, есть ли в них новое, еще неосознанное влечение к другим людям? Или удел их отныне пустота.

 

Утром Хромов вызвал такси и уехал.

 

V

 

Спустились уже не жаркие августовские сумерки. Мало освещенная деревня готовилась ко сну. Гасли окна.

 

Димка купал в корыте Костика, Лиза уже тихонько посапывала в кроватке. Нюрка где-то шлындала. Относительно ее Димка уже почти все решил. Беспокоило другое. К Катерине гость приехал. Гость привез сына, и деревня зашептала, что он и есть Степкин отец, что заберет теперь с собой и Катю и детей. Димке стало тесно дышать от этих сплетен. Он хотел тут же очутиться у Кати и все разузнать. Но решил не действовать напролом. И обождать.

 

Поглощенный своими мыслями не сразу заметил, как на пороге у него возник Славик. Мосин неуклюже топтался и испуганно вращал глазами.

 

- Сколько тебе? – не поздоровавшись, осведомился у него Димка, решив, что поэт пришел за деньгами.

- Дим, ты только не кипятись. Давай выйдем что ль? Не надо бы мальцу-то слушать.

 

Жарков смыл с сына пену, обернул полотенцем, отнес в постель, дал пижаму и наказал спать. Вышел в сени со Славиком.

- Ну, выкладывай, чего приперся? – Спросил Жарков зло, предчувствуя недоброе.

- Дим, там твою мужики к Сволочи отправили за литром. Им – то уже не до этого, а Васька знатный субъект по этому делу. Если б с ней кто-нибудь пошел, или б за деньги, еще ладно, а так…

 

Жарков взял поэта загрудки, хотел с досады дать ему в лицо. Потом передумал, отпустил и, поправив лацканы его пиджака – замухрышки, ласково попросил приглядеть за детьми.

 

***

 

Жарков уже подбегал к Васькиной избе, когда за Нюркой захлопнулась дверь.

Димка прокрался к окну . Васька Желобов, по кличке Сволочь, не брезговавший ни одной юбкой в деревне, даже старушечьей, выставил на стол литр мутной сивухи. Пока Нюрка жадно наливала себе стакан, Сволочь, задрав ей подол, и приспустив свои портки, пристраивался к Нюркиной необъятной заднице. Та, подняв стакан, томно отпихивала Желобова от себя оплывшим локтем. Больше смотреть Димка не мог. Захотелось вбежать и прибить обоих. Сначала Желобова кастрировать и удавить, а потом и с Нюркой разобраться. Но вдруг вспомнил Димка детей, - «Меня ж посадят, а их с этой паскудой оставят. А потом и у нее отберут, она ж будет пить, как лошадь. Нееет, чтоб из-за какой-то шалавы самому садиться, да детей сиротить… А Катя? Не могу я уже без нее». Димка плюнул в сторону окна, и, размашисто перемахнув через ограду, зашагал к дому.

 

Нюрка приперлась домой уже засветло. Дети спали, и Димка тоже притворился спящим, хотя испытывал дикое желание вскочить с постели и размозжить жене чем-нибудь башку. Ему казалось, что сквозь вонь ее перегара, он слышит запах чужого пота и спермы. Сдержался. План по налаживанию жизни зрел в его голове.

 

***

 

В обед Жарков растолкал Нюрку и объявил:

- Завтра пойдешь за лисичками.

Нюрка нагловато уставилась на Димку:

- А еще чего?

- Пойдешь! Мне некогда. Щас в доме приберись и пожрать сготовь. Спать пораньше ляжешь, пойдешь с рассветом. И не вздумай куда-нибудь закатиться, прирежу. Я тебе серьезно говорю.

 

Утром Димка, как и обещал, поднял жену на заре. Вручил корзину и выставил из дома. Сам минутами позже, таясь, отправился следом. Терял из виду, но знал женины места и безошибочно находил Нюрку в лесу.

 

Скосолапив больше обычного ноги, Нюрка кверху воронкой торопливо орудовала мелким ножичком, подковыривала желтые крепыши лисичек и кидала в корзину. Димка из-за сосны наблюдал за женой. От наклона ее ветхая юбка приподнялась и оголила дебелые рыхловатые ляжки. Если и были какие-то сомнения у Жаркова, то при взгляде на бедра жены, они исчезли. Затаив дыхание Димка покинул убежище, и крадучись направился к супружнице. Та в запале ничего не замечала, место было доброе, лисички хороводились в радиусе пяти метров. Димка приближался, уже готовый к прыжку, замер – Нюрка начала распрямляться. Жарков задохнулся, но не от испуга, а от того, что жена заметит его, и придется убивать ее, глядя в глаза, которые хоть и были бесстыжими, но и человечьими.

 

Но Нюрка не думала оборачиваться, она порылась в бездонном кармане юбки и выудила оттуда чекушку. Уже початую. От жажды почти сорвала, не свинтила, пробку и припала к бутылке. Вихрем пронеслось у Димки в голове: «Вот сейчас, этот самый момент! Пока глушит курва!»

 

Уже не опасаясь наделать шума, Жарков подлетел к Нюрке, развернул ее на себя и пырнул тесаком меж ребер в самое сердце. И все же глаза. Видел боль и изумление в них. Не проняло. «Рот раззявила» - усмехнулся про себя. Услышал, как покинули Нюркино тело газы. Жена стала валиться на него. Жарков отошел в сторону. Окинул рухнувший труп презрительным взглядом: «Все равно, что свинью зарезал». Сплюнул. Увидел мокрое пятно на юбке, досадливо поморщился. Присел на ближайший пень, выкурил неспеша папиросу, потом потащил тело к болоту. Отволок туда же корзину. Жалко было грибов, хороши лисички. Да что делать? Улика. В мозгу была одна мысль – через месяц, или боле идти свататься к Катерине.

 

По дороге домой Димка думал о том, почему ему ничего не стоило убить жену. Да разлюбил, но человек все-таки. Зверье стрелял и то с жалостью, а тут нигде не кольнуло.

 

Когда-то Жарков любил Нюрку. Она была смешливой конопатой девчушкой. С глупиздинкой, правда, но зачем бабе ум, казалось тогда. Косолапила. Почему-то эта косолапость особенно притягивала Димку.

Однажды, подловив Нюрку после танцев, заволок в ближайший сарай. Нюрка не сопротивлялась. Может быть не ожидала, что далеко зайдет – потискает да отпустит. Димка даже опрокидывать ее на спину не стал, прижал к стене, задрал юбку, разорвал трусы, подсадил ее себе на пояс и помаявшись чуть-чуть вошел. Нюрка заорала дурниной и вцепилась Жаркову ногтями в щеку. Димка зажал ей рот, уперся лбом меж грудей. Нюрка дрыгалась, пыталась цапнуть насильника за руку, но ее попытки освободиться, лишь сильнее распаляли Жаркова. Может, будь она спокойней, все продлилось бы дольше, но разгоряченный Димка уже не контролировал себя, и через несколько минут все было закончено. Когда Жарков отлепился от Нюрки, убрал руку с ее рта, та не заорала. Стояла растерянная, глупо моргая. У Димки защемило сердце. Он взял вялую Нюркину руку в свою:

- Нюр, я это, ну…- Димка не находил слова.

- Пошел ты…, - Нюрка выдернула руку.

- Нюр, ну послушай.

- В жопу пошел, я сказала! Все маме расскажу!

Димка поплелся домой, перебирая в мозгу худшие варианты развязки.

 

В избу Димка вошел, ни на кого не глядя. Набыченный.

Мать тут же пристала, увидев ободранную Димкину рожу:

- Кто тебя, сыночка?

Димка отмахнулся. Петька, старший брат, ухмыляясь, обронил:

- У него, мам, болезнь страшная. Асфальтовая.

- Да ну тебя! – мать шлепнула полотенцем по Петькиной широкой спине, и уже Димке:

- Ну не хочешь не говори, дай хоть йодом смажу.

- Не надо, мам, само пройдет.

 

Через час к Жарковым в избу, когда те сели ужинать, ворвалась тетка Клава, мать Нюркина, и заголосила на всю избу, обращаясь конкретно к матери Димки:

- Нинк, ну, что делать, твой-то ободрал мою кровинку. В сарае. Нюрка-то дура, только я с магазину пришла и говорит мне: «Мам, Димка Жарков меня в сарай затащил, юбку задрал и тыкал в меня чем-то!». Оторвать бы ему тыкалку, паразиту! Ей ведь едва шешнадцать исполнилось! Чо делать-то, Нин!»

 

Петька заржал в голос, мать заохала. Димка сидел ни живой, ни мертвый. Скатился с табуретки, когда батя, колхозный кузнец, двинул по скуле.

Отец поднялся и вместо матери ответил:

- Что делать, что делать? Завтра заявление подадут, и пусть Нюрка к нам перебирается– и, уставившись, на сына спросил:

- Или у кого-то возражения имеются?

Возражений не было. Наоборот всю ночь Димка промечтал о том, что как же здорово, что он будет официально допущен к Нюркиному телу. В висках нервно стучало, сердце готово было выпрыгнуть, а внизу живота сладко ныло. Димка решил, что завтра он опять сделает это с Нюркой, даже несколько раз, наверное - теперь-то ей чего трепыхаться. Только не будет спешить, а разложит где-нибудь на сеновале, и всю ее досконально изучит.

 

Припомнил затем Жарков и свадьбу свою с Нюркой, разудалую деревенскую. Море самогона. Драку. Какая ж свадьба без нее. Сваты сцепились. Хвастали друг перед другом, кто больше денег на свадьбу ухнул. Хвастали, да и пошли трепать друг друга. За ними и гости. Даже бабы вцепились в волосья друг другу.

 

Потом ночь. Нюрка уже Костиком ходила, но все равно было что-то особенное в той ночи. И в Нюрке. Это уже после Лизки она разбабела, оплыла. Ленива стала. А потом как-то пошло поехало – запили оба. Хорошо родители еще крепкие, внуков не бросили.

 

Димка после того, как по пьяни ударил Костика, и разбил ему губы в кровь, завязал. Занял денег у родителей и закодировался в городе. Нюрку повез, но она через полгода запила пуще прежнего. Ни добром, ни кулаком не мог остановить ее Жарков. Так по капле и отмирало чувство. Загнулось окончательно, когда застал Нюрку с Желобовым. И ладно б по любви изменяла, а то вот так за стакан, да еще со Сволочью. Видно уж и не человек это, а так человекоподобное.

 

В деревню Жарков вышел со стороны фермы, там ближе всего было до дома, и он мог пройти незамеченным, а там поди, докажи. Спал.

 

У фермы захотелось задержаться. Увидеть Катерину. Или даже дождаться с утренней дойки. Но нельзя. Быстрей домой, деревня рано встает.

 

***

 

Димка, проверив кормушки, возвращался домой. Уже никто не искал его жену. Участковый для порядка опросил деревню, кто, когда и где видел пропавшую. Да на этом дело и закончилось. И никто боле не беспокоился о Нюрке, даже ее родители, уставшие от позора.

 

По лесам и полям разливалось бабье лето, источая одному лишь ему свойственный дурман запоздалого тепла. Ветер устало заигрывал с, уже заподозрившей неладное, листвой. От леса тянуло свежестью и прохладой. И немного грибным духом.

 

Шел Жарков по наезженной дороге, через Орсино. Зарастала дорога. Ферм становилось все меньше и меньше, да и деревенских коров было – раз-два и обчелся. Не то, что раньше. Идешь бывало, а луга пестреют стадами. Тормозили коровы лес. А сейчас поизвелся скот. Еще пяток лет и не продерешься сквозь молодняк. Останутся одни кабаньи тропы. Но не о уходящем лете и об атаке леса горевал сейчас Димка. Катин гость нарисовался снова. Гостил несколько дней. Деревенские кумушки, как всегда в своем репертуаре, строили всевозможные предположения – одно другого ярче.

 

Но как бы там не было – гость гостил – факт. Оттого-то Димка брел средь природного великолепия огорченный до предела.

 

Спускаясь к речке, Жарков заметил наверху силуэт. Еще не различая лица, понял, что навстречу идет Катерина. В груди у Димки сначала заныло, потом зажгло. Катя узнала Жаркова, приветливо помахала рукой. Через пару шагов Димка, различил ее улыбку.

Жарков спустился раньше, и когда Катя подошла, подал ей руку и помог перейти на другой берег. Руку не отпустил.

- Ты куда собралась?

- Да в гости к тетке Тае. Она мне меда обещала.

- Гость твой уехал что ли? – с тайной надеждой осведомился Жарков.

- А тебе-то что? – Катя не отказала себе в удовольствии подразнить Димку.

- Мне? Ничего. Просто спросил по-соседски.

- Уехал.

- Степку забрал?

- Да, Степка отучится у отца первый класс.

- Как он отец Степке?

- Да.

-Дурак он.

- Кто? – не сразу переключилась с мыслей о сыне Катя.

- Гость.

- Это почему?

- Я б от тебя не уехал.

- Ладно тебе, Дим! – Катя высвободила руку и собралась уходить. Жарков сделал пару шагов от Кати, про себя повторяя: «Сдержись! Сдержись!», - но потом резко развернулся, подхватил Катю на руки и тяжело понес в ельник. Катя, против его ожидания, не вырывалась. Обвила его шею руками. Этот жест изумил его. Немного растерянный, Жарков припал к Катиным губам. От возбуждения целовал грубо, но это заводило Катю. Вспомнила зачем-то Степины поцелуи, нелепая ночь. Чувство, не то потери, не то напрасности, произошедшего тогда, всплыло, но тут же разбилось о непреодолимость влечения. Димка заслонил собой все. Только его руки, только его бесстыжие губы на ее теле. Они владели каждой ее клеточкой. Для них не было запретов. Катя почувствовала взгляд Жаркова, приоткрыла глаза. Лицо Димки было перекошено от страсти, взгляд был натурально дебильный, но Катерине лицо Жаркова казалось самым прекрасным в мире. И больше не осталось в ее сердце места для прошлого.

 

Они лежали, молча, слова были лишними. О чем-то шептались их руки, губы, глаза. Димка повернулся на живот, дотянулся до еловой шишки. Собрал с нее смолу – испачкал Кате ладошку. Вдохнул с нее хвойный аромат. Катя поднесла ладонь к лицу и тоже слушала запах. Время перестало существовать.

Молчание нарушила Катя:

- Почему, Дим?

- Не знаю. Может потому, что у тебя глаза, как у собаки.

- Что?

- Ну, как у дворняги. У дворняг самые мудрые и добрые в мире глаза.

Катя засмеялась:

- Вот с дворняжкой меня еще никто не сравнивал. Хотя постой!

 

Катя исподтишка разглядывала Димку. Он задремал, и, впервые на Катиной памяти, улыбался, а не усмехался. Спящий, Димка был совсем не похож на Жаркова, тащившего ее в ельник.

 

Принесет ли он ей счастье? Или это будет новый водоворот мук? Ведь они так мало знают друг друга. Может роднит их только преодоление недуга. И ничего не стоит за внезапностью их страсти? И ожидание счастья напрасно?

 

И вдруг Катю осенило. Не будет она ждать счастья. Она сама начнет его дарить. Своим и Димкиным осиротевшим детям, самому Димке. А не ждать. Жизнь перестанет быть напрасной, бессмысленной. И тогда возможно, никогда больше перед ней не разверзнется та пропасть прошлого, падение в которую может стать бесконечным.

 

Катерина прижалась к Жаркову. От него исходило то же тепло, что и от земли Итомли, ставшей ее землею. А может она никогда не переставала ею быть? Только ждала, пока о ней вспомнят, и придут, и поднимут ее былое величие по праву крови, по зову сердца.