- Кузьмич, ты спишь?

- Чего тебе? – вот же привычка - вопросом на вопрос отвечать.

- А, хозяева не придут?

- Хозяева? Хм. Хозяева здесь Мишка с Клавкой. А они - в ментовке. До утра точно не придут. Спи, пока есть возможность в тепле…

- Ты сам видел, как их забирали? – Пчёла хотел убедиться, что никто их до утра не потревожит и он, наконец, выспится по-человечески.

- Сам…. Спи. Ночь только кажется длинной…

- Кузьмич…. Хорошо у них тут, тепло, - Пчёла потянулся, хрустнуло в коленях, откинул полы куртки, - Кузьмич, а другие не придут? Может, кто еще видел, как их менты хапнули, – Пчёле очень не хотелось, чтобы другие появились здесь. Двоим и места вполне хватает, и спокойно. Капающая с труб вода не мешает, даже успокаивает. Тихо и тепло. Пчёла вытянул ноги, ноющие тупой болью. Улегся поудобнее, зевнул широко.

Дед, кажется, уже сопит…

Пчела всегда гнал от себя воспоминания о детстве. Они мучили его. Да и чего было вспоминать? Годы детдома? Нет…. Боль и унижение…. Сейчас он, в очередной раз вернул из прошлого маму. Он не помнил ее лица. Помнил только руки, мягкие и теплые руки…. Вот он, голышом стоит в большом овальном оцинкованном корыте по колено в мыльной воде. Вода теплая и ласковая. Мама, рукой гладит его спину. «Моем, моем, чисто-чисто, мылом моем трубочиста…» - читает она с напевом. Корыто стоит на двух самодельных стульях. Пашке высоко, но не страшно. Небольшая кухня деревенского дома уютна и чиста. Круглый стол в переднем углу покрыт ажурной плетеной скатертью с длинной бахромой по краям. А как раз в самой её середине два уже затертых пятна. Пашка постарался, за что мама всегда укоризненно качала головой и грозилась пальцем. Кое-где бахрома скручена в косички, а местами просто висела нитями. Пашкина работа! Мама вечно занята – руки не доходят исправить. А для гостей имеется новая, фабричной работы - праздничная. Над столом на поблекших обоях старые часы с кукушкой и боем. Теперь – просто часы. Пашкина работа!

В правом углу, на самом виду – икона в потускневшей рамке: медь давно окислилась. С иконы смотрит строго и, одновременно по-доброму Боженька. Мама иногда плачет ему свои слезы. Слева, за перегородкой - печка. Дрова в топке весело потрескивают в огне, выпуская яркие блики сквозь неплотно прикрытую дверцу. Сладкий печной дух разносится по дому, наполняя его теплом и уютом. Вода греется, шумит в баке. Старенький холодильник в дальнем углу усердно рокочет. Окошко, украшено тюлем и кружевными белыми занавесочками. На подоконнике - герань в большом глиняном горшке и алоэ в банке из-под томатной пасты. Герань красуется пахучими розовыми букетами. А алоэ Пашка пробовал на вкус - не понравилось. Рядом с окошком вожделенный численник. Столько листочков в нем! И почти все с картинками. Мама дает только по одному каждый день. Пашка их рассматривает, аккуратно ровняет оборванный край, собирает в коробочку. Уже много собрал. Почти все.

Окно запотело от пара, и оно совсем черное. За ним холодно и страшно. Морозный декабрьский вечер на дворе. А дома тепло, светло, мама трет Пашку шершавым махровым полотенцем. Вот сейчас оботрет и отнесет к печке ближе, чтобы не простыл. Пашка шумит, мама улыбается…

Редко она улыбалась после смерти мужа. Нелепой смерти. Молния сожгла его.

Маму увезли в больницу однажды вечером. Целый день терпела боли в животе, а вечером послала Пашку к соседке. Соседка прибежала, поохала и ушла. Вскоре приехал доктор. Долго осматривал стонущую маму. Вышел он хмурый, позвал водителя машины. Тот пришел с носилками, они вместе вынесли маму. Тогда последний раз Пашка видел ее живой. Ее бледное лицо в обрамлении темной шали.

Почему Пчёла не помнит ее лица?

Похороны он почему-то тоже не помнил. Потом сразу детдом. Потом все было плохо.

 

Тихо и тепло! Как долго эти два ощущения не приходили вместе.

Два месяца, как начались холода. Сначала они приходили на ночь, потом стали поедать день.

Давно уже он так хорошо не спал. Вот теперь можно и куртку расстегнуть. Хе, расстегнуть! Это бывшее драное пальто, ныне переведенное в статус куртки, уже не помнило нормальных застежек. Куски алюминиевой проволоки скрепляли полы не хуже обычных пуговиц, лишь изредка приходилось их менять. Пчела раскинул убогую одежку на полу и облегченно вздохнул: «Надо же, можно и не укрываться!». А через некоторое время, полнее оценив обстановку, он, еще более довольный, добавил про себя: « Градусов на двадцать потянет!».

Тепло…. Как давно ему не хватает такого тепла по ночам! Почти два месяца. С начала зимы…

В связи с участившимися терактами в нескольких городах России, власти не придумали ничего другого, как начать профилактику их с подвалов домов. Все почти закрыли на замки, забили, заварили входы, а крепкими стальными решетками - все отдушины. Зачастую, не утруждаясь проверить подвалы на наличие жильцов. Обреченные на вымирание от голода и болезней бездомные кошки и собаки, недолго орали и завывали, взывая к справедливости. А спустя некоторое время, участились находки трупов животных, погибших в заточениях. Но обывателей эти факты мало волновали. У властей и чиновников и без того забот хватает. «Время все выветрит!» - успокаивали они свою совесть.

Пчела, вместе со многими бомжами вынужден был искать новые места ночлега. Им с Кузьмичом, к сожалению, повезло меньше других. Пока отходили от очередной случайной попойки, все теплые места уже были забиты их братом да дикими собаками. Чудом не замерзнув в первые же холодные ночи, они занялись поисками жилья. На задах гаражного кооператива, там, где трубы отопления уходят под землю в тоннели, нашли заброшенный кем-то подкоп. Почистили, притащили картон для стен, ночью наломали в парке елового лапника на пол и щели. Обосновались. Худо-бедно, а ночлежка есть.

А еще через неделю Кузьмич, спьяну, позвал с собой Коробка и Сёму. Двух выродков с рынка. Еще выпили. Те, проспавшись, наутро прогнали хозяев, побили, а на прощанье еще и хорошенько припугнули, чтобы не шебаршились.

Кузьмич старый и больной, а Пчёла маленький инвалид не смогли постоять за себя, дать отпор здоровым, жестоким мужикам.

А сегодня им повезло. Мишку Хромого с Клавкой забрали в ментовку. Кузьмич, вовремя почуяв облаву, свалил с рынка. Надо же, не забыл о Пчёле, позвал с собой в опустевший на время коллектор.

Пчёла тихо лежал на спине, продолжая наслаждаться теплом. Ему ничто не мешало – ни запах тухлой воды из дальнего угла, ни шум пара в трубах, ни черная темнота. Его тело, истосковавшееся по теплу, каждой клеточкой жадно вбирало в себя давно утраченное ощущение домашней защищенности, постоянства, уюта. Неожиданно проснулся голод, шумно заворочавшись в пустом желудке, но угорел от невыдохшегося смрада алкоголя и притих там, внутри. Позже замутило, и Пчёла судорожно сглотнул липкую слюну, задержал дыхание. Капель словно продолжила ритм притихшего пульса. Выдох принес облегчение. Ненадолго, так как на голове уже шла борьба за первенство между местными и залетными блохами, переходя иногда на лицо и шею. Плевать! Их война Пчёлу не волновала, привык...

- Кузьмич, а Кузьмич! Это ты бормочешь или трубы?

- Заткнись! – ответствовал тот.

Пчёла нисколько не обиделся. Догадался, что старик молится там, в темноте. Кузьмич верил, все еще верил в Бога. В своего Бога. И всегда молился перед сном, даже пьяный в дупель, он бормотал Ему молитвы. Несмотря на то, что получалось невнятное мычание, Кузьмич стойко сохранял выразительность текста.

Пчёла давно оставил своего Бога. Устал. Нет, он продолжал верить тому, что Он есть. Ведь Кто-то же постоянно его наказывает? И позволяет его унижать?

А унижают все, кому не лень: братья-бомжи, торгаши, менты, местные пацаны. Брезгливо унижают взгляды боязливых прохожих, оттого и злых, будто взгляды собак. Унижает весь мир. Постоянно. Еще с детдома. Клеймо униженных. Оскорбленных.

Пчёла мечтал в полудреме. Грезил о теплых странах и … острове. О солнечном острове, с горячим песком и пальмами. Как на картинке…. Или в Краснодаре, куда мечтал уехать Кузьмич, но там нет таких пальм – уходящих в высоту безоблачного неба. … Ну и пусть, ведь главное, что там тепло…

Сквозь слипшиеся веки Пчёла увидел рассеянный свет сверху. Сон уплывал, куда то вправо, краски сменялись титрами, белым по черному… чайки на пашне… белые чайки…

Разум медленно возвращался в грешный мир.

«А-а, в коллекторе!», - вспомнил Пчёла. Понял, ощутил, что уже утро. Позднее утро. Там, наверху, за неплотно прикрытым люком, уже рассвело. Выспался. В кои-то веки выспался.… Так и лежал бы вечность…. Однако, надо валить отсюда. Везения много не бывает. Потянувшись, размял затекшее тело, хрустнул суставами. Привычной болью отозвались покалеченные ноги – неправильно сросшиеся переломы болят уже который год.

Пчёла тогда, четыре года назад, умудрился заснуть под квасной бочкой во дворе продмага. Эх, знал бы он, что рано утром, еще в потемках, крадучись, подъедет грузовик. Двое, крадучись и тихо, быстро зацепят бочку и спешно увезут куда-то, не подозревая, что колесами бочки переедут согнутые в коленях ноги Пчёлы. Тот, чуть вскрикнув, потеряет сознание от боли, а очнется уже в шалаше в посадке, у знакомых бомжей. Бывший ветеринар, спившийся бродяга, с умным видом попытался вправить переломы. Плохо, но получилось. Закончив, с усмешкой посоветовал: «Покой и хорошее питание». Выпил заработанные сто граммов и, свалил. Позже, Носатый раздобыл где-то несколько пузырьков с пеннициллином и, с уверенностью знатока, насыпав на черствый хлеб, заставил Пчёлу съесть этот бутерброд. «Эт, чтобы, значит, гангрены не было!». Гангрена чудом, или с помощью пенициллина, обошла Пчёлу. Но ноги покривели.

Месяц подкармливали они его. Еще месяц ушел на то, чтобы, с горем пополам, научиться передвигаться.

Отрабатывать свое спасение пришлось полгода. Клянчил мелочь у прохожих возле универсама. Всяко было…. Кончилось тем, что однажды братва пропала. Неделю еще ждал Пчёла. Работал, деньги собирал. Потом, решив, что долг им отработан сполна, уехал на другой конец города. Там, на рынке и прибрал его под свою опеку молчаливый старик Кузьмич. Кузьмич добрым не был, чаще пьяным и злым на всё. Но Пчёлу не бил и не гнал даже в гневе. Чем уж приглянулся старику этот хромой и невзрачный заморыш? Скорее без особой симпатии и жалости прибрал его дед, понимал, что хромой инвалид – это дополнительный заработок, да и легче вдвоем прожить. Так и живут с тех пор вместе. Не дружат, а молча терпят друг друга. Тихий и неприхотливый – Пчёла, строгий, скупой, но справедливый Кузьмич. Деньги, жратва, одежка, выпивка – все поровну. А на большее денег и не хватало. Почти все остальное, а порой и вообще все, забирали ежедневно бичи Арама. Его рынок, а значит и заработки – его. Справедливо.

Пчёла, кряхтя сел, отмахнулся от блох и мошкары. Да уж, отмахнешься, их тут рой, и они – хозяева. Плевать на мух! Голова с похмелья побаливала, язык был, сухой и противный на вкус. Пчёла сплюнул в темноту, облизал потрескавшиеся губы, потянул из-под себя куртку – надо одеваться.

- Кузьмич, просыпайся, пора… - прохрипел Пчёла. Кузьмич молчал. Вот ведь характер!

Кузьмич попал в «бездомные», как и многие другие, из-за пьянки.

Жил один в своей однокомнатной «хрущевке» в старом тихом дворе таких же серых и однообразных домов. Жена, так и не дождавшись вестей о сыне, тихо умерла после долгого недуга. Не выдержало сердце третьего инфаркта, остановилось однажды ночью…

Сын Женя пропал без вести еще в Афганистане в начале восьмидесятых. Сколько их тогда пропало на чужой земле! Одна маленькая надежда была: из плена редко, но возвращались. За нее и держались, как за последнюю ниточку.

Добрый был парень, ладный. Рос Женя веселым и общительным. Учителя хвалили его не только за учебу, но и за участие в общественной работе. В комсомоле вожаком был, даже грамоты имел похвальные. Хотели с матерью, чтобы в институт поступил, но друзья сагитировали в училище на автослесаря учиться. А технику Женька любил! Поддался уговорам, за компанию пошел. А после училища – сразу в Армию… Полгода писал письма из учебки, радовал родителей. Потом, в последнем письме, просил не судить его решения – исполнять интернациональный долг в Афганистане. Сам решил, сам рапорт писал. Командование «пошло навстречу»…

Схоронив жену, Кузьмич ушел в «штопор». Благо, пенсии хватало и на квартплату, и покушать и на водочку. Большего ему и не требовалось. Тихо-тихо спивался в горьком одиночестве. Родственники растерялись по всей стране, а кто и за рубежом теперь остался - в бывших союзных республиках. Писем Кузьмич сам не писал, на редкие приходящие не отвечал. Так и жил сам с собою и горькими думками.

Однажды, пошел за очередной «поллитровкой» в соседний универсам. На обратном пути в переулке его тормознули два подвыпивших подростка.

- Эй, мамонт! Одному, не много ли будет целого пузыря? – с наглой ухмылкой спросил тот, что казался постарше и покрупнее, - может, поделишься? Или дай нам червончик, если уж ты жадный такой на водку.

Кузьмич, аж споткнулся от таких слов. Внутри закипело. Хамства и наглости не терпел никогда. Однако, осмотрев парней, пришел к выводу, что один с двоими молодыми жлобами так легко не справится. Пьянки последних дней и так ослабили, без того тщедушное тело Кузьмича. Решил взять хитростью.

- А стакан-то у вас найдется? – по-доброму улыбнулся дед, подкупая мнимым дружелюбием.

- Да, мы и с горла выпьем, скажи, Фет? – осклабился здоровяк.

- Вона, как! Фет. Фамилия что ли твоя? Как у поэта, – усмехнулся дед, вынимая бутылку из сумки за горлышко. Но, до конца не вынул. Видимо, на лице его все было написано отчетливо, а ребята были ушлыми и внимательными. Кузьмич и не понял, откуда пришел сильнейший удар в правое ухо. Реакция на старости лет подвела. Свалившись мешком на землю, понял – будут добивать. Инстинктивно сжался калачиком, прикрыл голову руками. Удары ногами посыпались с двух сторон. По почкам и ребрам, по рукам и ногам. Больно-то как! Сбили дыхание. Кузьмич охнул, и почти задохнулся.

Как-то разом все стихло. Кузьмич услышал топот ног, возню, глухие голоса…

Двое прохожих мужчин, прилично одетые, высокие и спортивного вида, увидев беспредел, бросились на помощь старику. Отбили.

- Как ты, старый? Живой? – тормошил, уже севшего и, прислонившегося к стене дома Кузьмича, один из них. Кузьмич с трудом вернул дыхание, закашлялся.

- Живой! – проговорил с удовлетворением в голосе второй.

- Старой закалки дед!

- Где они? – завертел головой Кузьмич.

- Убежали, уроды. Чего хотели-то?

- Водку отобрать хотели и деньги, – пожаловался Кузьмич между спазмами кашля.

- Эту? – второй, улыбаясь, держал в руке дедову матерчатую сумку, из которой на землю текла водка.

- Разбилась, - обреченно сказал Кузьмич, - гады. Падлы! Ни себе, ни людям. На последние деньги взял. Чего лыбишься-то?

- Да, не обижайся ты, старый. Стоит ли только из-за какого то пузыря водки так расстраиваться. Смотри, сейчас заплачешь ведь!

- Вам не понять, - всхлипнул Кузьмич.

- А ты поясни, - вежливо предложил первый, - мы ж не враги тебе.

- День у меня особый. Поминальный. Год сегодня, как жену схоронил, - дед и сам не понял, зачем сказал.

- Делов-то! Найдем мы тебе дед на бутылку. А, хочешь, и помянем вместе с тобой бабку твою? – Такого Кузьмич не ожидал, растрогался.

Сидели, пили у него дома. Кузьмич состряпал на скорую руку яичницы. Парни принесли колбасы, банку соленых огурчиков. Кузьмич таких огурчиков и не пробовал. Меленькие такие и хрустящие. Поболтали. Захмелев, Кузьмич не на шутку разоткровенничался. Про себя, про жизнь свою, про старуху, сына…. Парни попались хорошие. Все слушали, кивали, сочувствовали. Потом еще сгоняли в магазин. Водочка, пивко…

Назавтра - опять они. Опохмелили Кузьмича, не забыли…. И послезавтра…. А, где-то через месяц, когда Кузьмич чуть очухался от пьянки, ему доходчиво объяснили всю сегодняшнюю ситуацию. А где не понял, помогли кулаками. Оказывается, что десять дней назад, он - Бархатов Леонид Кузьмич, находясь в здравом уме и твердой памяти, добровольно, собственноручно поставил свою подпись в договоре о продаже своей квартиры. О продаже некоему гражданину с простой фамилией Оганесян И.В. И деньги получил за свою квартиру в присутствии нотариуса со сложной фамилией - Игурниани. О чем свидетельствовала куча серьезных бумаг с печатями и не менее серьезные лица еще вчерашних добрых друзей. Дальше – больше. Кузьмичу пришлось написать расписку о том, что он не имеет никаких претензий ни к покупателю, да и вообще ни к кому. Заверили подписью Кузьмича на бумаге и еще одним синяком на его физиономии.

Как провернули?!! Как не грохнули-то?!!

Все, что мог с собой унести, Кузьмичу разрешили взять с собой. Вышло немного: кое-какие документы, кое-что из одежды и так, по мелочи – пару чемоданов с барахлом. Что удивительно, в паспорте стоял штамп о выписке с его квартиры и о прописке на новый адрес в другом конце города. Озадаченный и поникший Кузьмич, то ли из любопытства, то ли как, поехал по новому адресу. Нашел частный дом. А в нем живут. И прописка у них есть. И адрес тот же. Только их – семья в двенадцать человек и они беженцы из Таджикистана. Для Кузьмича там места не нашлось.

С горя, Кузьмич напился. В ту же ночь, заснув на скамейке в скверике, лишился всего, что при нем было. Проснулся от холода – в трусах, майке и носках …

- Кузьмич, валить пора, - позвал Пчёла. Молчит старик. Пчела пригляделся. Там, где-то возле стены рассмотрел Кузьмича, мирно дрыхнущего на спине. Во, разоспался. Теперь, с помощью утреннего света, проникающего сверху, сквозь неплотно закрытый люк можно было рассмотреть помещение. Метров десять квадратных, из которых большая часть была занята толстыми изогнутыми трубами и большими вентилями. Половина пола была в жухлой воде, вторая половина, заваленная соломой и тряпьем, свободно приютила бы человек шесть. Здорово! Здесь бы зиму прокантаваться.

- Кузьмич, они ж тут двое живут. Может поговоришь, примут нас на зиму. Тепло тут. Как-нибудь отработаем, - размечтался Пчёла. Кузьмич опять промолчал. Пчёла повалился на бок, через трубы дотянулся до старика, потрепал за рукав. Потянул. Рука с трудом подалась. Дед не шелохнулся. Словно, почуяв неладное, Пчёла одернул руку и вздрогнул.

- Кузьмич! Ты, пердун старый, чего пугаешь… - выждал чуть, сглотнул сухой вонючий ком, застрявший в горле. Подполз немного и увидел: смерть в полумраке, словно извиняясь, улыбалась ему устами деда…

Страх зудом пробежал по всему телу, распугав сытых блох, как всегда, отозвавшись в больных ногах.

- Так… ты вчера… гад, втихаря с Богом прощался? Гад! А как же я? – сквозь стиснутые от обиды зубы пузырил слюной, – а Краснодар? Ты же обещал… Гад!.. Гад!.. Пчела, еще не веря в случившееся, переполз через трубы к Кузьмичу, схватил его за грудки и ну, трясти.

- Гад! Гад! Гад! – цедил Пчела. Старик еще не остыл. Голова его на худой шее тряслась и, ударяясь о бетон, звенела глухо. Но, тому не было больно…. Дед уже был далеко…. Где-то там, у Своего Бога. И улыбался оттуда…

Пчёла сидел на коленях возле старика, не чувствуя боли в ногах и, подвывая, плакал. Последние годы для него вроде и наладились. С дедом жили, на удивление, без особых приключений. Худо-бедно – нашли общий язык. Чаще молчком, но почти всегда без слов понимали друг друга. Дед, в редких откровениях, жалел Пчёлу. Все хотел его ноги своему старому знакомому показать. Тот был хорошим хирургом (и адрес сохранился). Но, жил тот в Краснодаре. А туда надо как-то добраться…. Там и остаться можно, там тепло и фруктов много. Можно поездом, но деньги нужны. А денег где возьмешь? Копить нужно…. Не знал дед, что Пчёла уже скопил немного денег за эти годы.

Через некоторое время Пчела очнулся от тяжелых дум. Понял, что время идет, и надо уходить. Мишка с Клавкой – два урода, по всем статьям. Этих психов побаивалась вся их братия. Все знали их злобность и жестокость. С этими не договоришься по-хорошему. Бить будут, однозначно. За вторжение – раз, за хлопоты с трупом – два. Надо уходить. Вынуть труп наверх по отвесной лестнице с его ногами не под силу. Ждать хозяев, или звать кого на помощь – неизвестно, чем кончится. Но, хорошим не кончится, факт. Еще раз, взглянув на деда, поднял куртку, стряхнул с нее мусор и, уже ступив на лестницу одной ногой, передумал, вернулся, спеша к деду. Осмотрел труп, задумался на мгновение. Из одежды взять нечего, разве только шарф. Шнурки в ботинках совсем новые – пригодятся. Обшарил карманы, моля про себя деда о прощении. Мелочь в карманах пальто, сигареты, спички. Больше вроде бы ничего... Под пальто, на поясе нащупал поясную сумку, дернул вместе с поясом. Чуть не упал от рывка. Сумка не маленькая, а как у торгашей на рынке – большая, полукруглая и полная.

- Прости, Кузьмич. Если не я, то другие возьмут. А какая разница? – Пчела расстегнул одну из пластиковых молний - надо же, как новая работает – внутри нашел довольно объемистую книжицу. Приоткрыл, выпала фотография. Пчела поднял, повернул к свету. Миловидная черно-белая женщина лет сорока. Жена, наверное. На обороте крупным четким почерком надпись: «Запомни меня такой!». Следом выпал сверток. Развернул. Ого! Деньги! Пересчитал быстро: пять, шесть, семь, восемь, десять, пятнадцать пятьсот, шестьсот. Пятнадцать тысяч семьсот пятьдесят рублей. Вот, это - да-а! Ныкал? Ведь впроголодь жили! Копил? Спер? Пчёла терялся в догадках. Эти, Арамовы бойцы верили Кузьмичу, никогда не обыскивали. Кузьмич всегда мзду исправно платил, не должал, не юлил, поэтому и не обыскивали. В блокноте с твердым переплетом было всего несколько листов. Они были исписаны ровными столбцами слов слева и цифр справа, напротив. Почти все перечеркнуты, только на последнем листке две строки не тронуты. Пригляделся: слева - имена, справа – цифры. Телефоны? Нет, догадался – это суммы.

Пчёла теперь понял. Долги! Моське и Петрухе дед отдал и вычеркнул. А Зине продавщице из магазина – нет. А последняя строчка не совсем ровным почерком написана, будто пьяным или в темноте, печатными буквами:

«Пчёлка это тебе Краснодар горбольница Иван Петрович Сомов»

- Пчёлка! – чуть не взвыл Пашка.

- Пчелка! – стонал парень, сквозь рыдания…

Уже сверху, с лестницы, оглянулся. Кузьмич улыбался. По-доброму так, улыбался.

 

* * *

 

Уже поздно вечером, порядком замерзший, Пчела присел в сквере на скамейку. Ноги гудели колокольным звоном.

- Здорово, кореш! – Пчёла не сразу узнал старого бродягу по прозвищу Приставка. Фамилия его была – Приставкин. Из немногих бомжей, сохранивший живую фамилию. Поговаривали, что у него есть паспорт. Как и обычно, Приставка был с фонарём под глазом, только свежим.

- Здорово, кореш! Кузьмича поминаешь в одну харю? – тут же шарахнулся от злого скрипа Пчёлиных зубов, - ладно тебе, шучу я…

- Шути про себя, - с трудом сдерживая злость, процедил Пчёла.

- Где это ты шастал? Арам про тебя спрашивал, - Приставка заглянул ему в лицо, с хитрецой, - я сказал, что не видел вас. Вчера ж пережрали спирту, так я до обеда отходил. На рынок пришел уже к вечеру…. Лучше б не появлялся. Арам на мне и отыгрался. Во, видал? - Приставка ткнул пальцем себе под глаз и повернул лицо к свету. Мог бы и не поворачивать - фингал во весь правый глаз был виден и в тени. Приставка возбужденно бормотал и, время от времени, опять заглядывал в лицо Пчёлы.

- Ты-то вчера свалил, а мы с Пырей к Райке пошли. Повезло нам - мужику картошку в подвал опустили, аж двадцать мешков! Токма чуть не надорвались. А он нам литру спирта – за работу. У Райки и пили. А ты где был? Где Кузьмича-то потерял? – вроде бы теперь и невзначай спросил Приставка, и опять в лицо заглядывает, перегаром несвежим в лицо дышит. Пчёла насторожился. Интересно, видел кто, как мы с Кузьмичом в коллектор спускались? Утром-то Пчёлу точно никто не видел. А вдруг!..

- Я Кузьмича со вчерашнего вечера… - решил внаглую врать Пчёла, - как драпанули все от ментов на рынке, я сразу в трамвай и … и катался в трамвае, пока не высадили на Заводской. Там, в каком то бараке под слом и заночевал. Сегодня приезжаю на рынок, а мне говорят – Кузьмич помер у Мишки Хромого в коллекторе…

- Ага, - подхватил Приставка, - Мишку то с Клавкой вчерась менты хапнули при облаве, а Кузьмич, значит, решил в их берлоге заночевать. Шустер, старый! Токма сил не рассчитал своих. Видать спускался, а там темно, с лесенки то и рухнул вниз, головой об трубы…. Иль об пол бетонный…. Жаль Кузьмича-то. Кто ж его нашел? – опять же с хитрецой спросил Приставка.

- Не знаю, - сдержанно ответил Пчёла, - я, когда пришел, его уже менты доставали оттуда. А что это ты меня допрашиваешь, хмырь?

- Да что ты, что ты, Пчёла! Что ты зверем то на меня? Я-то что? Мое дело – сторона. Я интригов не люблю…. Я ж наоборот… – запричитал Приставка, шарахаясь на надежное расстояние от Пчелы – хватит и одного фингала за день. Потоптался, покашлял и боком-боком удалился…

Никто не видел, как Пчёла звонил в ментуру из телефона-автомата на углу возле аптеки. По крайней мере, Пчела на это надеялся. Сказал коротко, не представившись. Дескать, там, в коллекторе за рынком человек помер. И сразу повесил трубку. На удивление, менты через десять минут прикатили. Туда-сюда лазили, спорили о чем-то, потом кое-как достали Кузьмича с помощью веревок, погрузили в труповоз и укатили. Скорее всего в морг повезли. Была у Пчёлы надежда, что похоронят Кузьмича по-человечески. Народ говорил, что на городском кладбище, на задах, выделили целый длинный ряд для безымянных и невостребованных покойников. Слава Богу, теперь и бомжей там хоронят. По-простому, но по-христиански все-таки. Даже кресты, говорят, ставят. Только вместо фамилии и имени – номера на крестах…

Вечер в город давно пришел.

Пчела поднялся – не замерзнуть бы – поплелся в сторону перехода метро. Оттуда уверенно повернул по тротуару в сторону гастронома. Зина как раз в вечернюю смену работала сегодня. Надо же ей долг отдать.

Кузьмич сам бы отдал, да вот….

Так уж вышло…