CУПЕРОБМАН ВЕКА

 

Глава 1

 

Я не верю в мистику, суеверия и прочие бредни, но случившееся во вторник вывело меня из душевного равновесия. В тот день, как обычно, в обеденный час, мои сотрудники ушли в ближайшую чайхану. Я не хожу туда, так как лагман - единственное блюдо, которое готовит там на обед вечно угрюмый неопрятный повар, - мне не по нутру, я слишком брезглив.

Оставшись один в офисе и управясь с бутербродами, я устроился с сигаретой и чашкой кофе у окна, распахнутого настежь в тенистый благоухающий цветами сад. Могучие кроны старого раскидистого орешника, несколько деревьев тутовника и яблонь задерживали испепеляющие лучи полуденного солнца, в окно веяло блаженной прохладой.

Любуясь крупными тяжелыми виноградными гроздьями красноватого “тайфи” и золотистыми “хусайни”, я уже было вознамерился выйти в сад и срезать самую крупную гроздь. Но в кабинет вдруг влетели из сада две птицы и уселись на лопасти большого вентилятора, подвешенного накануне электриками к середине высокого потолка и еще не подключенного. В отличие от птиц, случайно залетевших в жилище человека и суматошно ищущих выхода, эти птицы спокойно сидели на вентиляторе и смотрели на меня. Я немного знаком с местной фауной, но таких птиц видел впервые: крупные, необычайно красивые, с малиновыми коронками на голове. От их пристального, почти человеческого взгляда мне стало как-то не по себе, и я замахал руками, зашикал, стремясь прогнать их. Но птицы, не обращая на это внимания, продолжали смотреть на меня. Через несколько минут они одновременно поднялись и, громко хлопая крыльями, вылетели в сад.

Вернувшись с обеда, сотрудники сказали, что это очень дурная примета: или к покойнику или к большой беде.

- Птицы прилетали предупредить вас, Одил-ака, - уверенно заявил Хамидов, местный врач-логопед.

- Чепуха, бабьи сказки! - пренебрежительно отмахнулся я.

Но на душе у меня остался неприятный осадок.

До конца недели я работал, как вол - дел скопилось невпроворот, и о зловещих птицах даже не вспоминал.

В пятницу погода резко испортилась. Во второй половине дня небо обложили сплошные тучи, на улице стемнело, как перед грозой. Поднялся сильный ветер. С каждым часом он крепчал и под вечер, набрав ураганную силу, стал валить столбы электросети, ломать деревья в махаллинских садах.

Оставшись после работы, я сидел один в офисе, заканчивая смету строительства клиники для детей-инвалидов.

- Э-эй! Господин Гамидов! - послышалось вдруг со двора.

Я вышел на веранду. Ненастье разыгралось не на шутку. Ветер свирепо пригибал к самой земле молодые гибкие яблони, с треском ломал ветви старого орешника. Темные тучи с сумасшедшей скоростью неслись по небу. Во дворе у раскрытой калитки стоял молодой мужчина в костюме и галстуке, с симпатичным улыбчивым лицом.

- Господин Гамидов, здравствуйте! - он старался перекричать громкий вой ветра. - Я по поводу вашей визы, о которой вы справлялись в ОВИРе утром. Она уже готова. Я на машине заскочил за вами. Поехали.

Я собирался в Турцию по благотворительным делам своего фонда. Утром в городском ОВИРе мне сказали, что виза не готова. Весьма любезно, конечно, что они прислали за мной машину. Но, откровенно говоря, ехать мне не хотелось, надо было сегодня закончить смету. Отказываться же было неудобно.

Я закрыл офис, и мы вышли со двора.

Ветер яростно гнал по улице сор и тучи пыли. На противоположной стороне стояла черная “Волга”. Мой визитер усадил меня на заднее сиденье между двух молодых дюжих парней, а сам сел рядом с шофером.

- В учреждение, Тахир-ака? - почтительно осведомился у него шофер.

Тот молча кивнул головой.

“Волга” выбралась из районов Старого города, миновала базар, массивное здание областного драматического театра и выехала на широкий проспект Навои. Городской ОВИР находился в самом конце проспекта.

В машине никто на произносил ни слова, все словно воды в рот набрали. Плечистые молодые парни, стиснув меня с двух сторон, уставились перед собой отсутствующим взглядом. Все это мне очень не нравилось. А когда “Волга” неожиданно свернула направо от проспекта Навои и, сигналя, уткнулась в высокие железные ворота четырехэтажного серого здания Областного Управления Службы Национальной Безопасности, я удивился и раздраженно воскликнул:

- Что за цирк! Почему сюда!

Тахир повернулся ко мне и добродушно улыбнулся.

- Не волнуйтесь, Одил-ака. Здесь с вами немного побеседуют. Всего лишь небольшая формальность.

Его улыбка меня взбесила.

- К чему было хитрить! Прямо бы и сказали!

“Волга” въехала в медленно раздвинувшиеся тяжелые створы железных ворот, которые тут же с лязгом сдвинулись. Хромой вахтер заглянул в кабину, подобострастно-заискивающе поздоровался с Тахиром и убрался в свою будку. “Волга" припарковалась к служебной стоянке. Все мы вышли из машины. Шофер с молодыми парнями ушли в серое здание. Тахир, извинившись передо мной и попросив немного подождать, разговорился с подошедшим к нему офицером. Пока они разговаривали, я с любопытством разглядывал территорию таинственной всесильной службы, чья деятельность скрыта от постороннего глаза и никогда не афишируется.

Окна служебных кабинетов, выходившие во двор, были задернуты одинаковыми казенными желтыми шторами. Двор изолирован от внешнего мира высокой глухой каменной стеной. Несмотря на видимое старание придать двору вид сада - обилие кустов чайных роз, цветочные клумбы, плодовые деревья и виноградник, - это не удавалось, казарменный дух витал над двором. Посередине его возвышался на метр от земли большой квадратный водоем с отвалившимися кое-где облицовочными плитками, вода плескалась в него из резинового шланга, подсоединенного к водопроводному крану. Неподалеку от водоема размещалась деревянная уборная с двумя распахнутыми дверями, через которые виднелись отверстые дыры в полу. Резкий запах хлорки, исходивший от уборной, забивал пряные запахи чайных роз и цветов на клумбах.

Расставшись с офицером, Тахир еще раз извинился передо мной за задержку. Он провел меня на первый этаж серого здания в небольшую комнату на первом этаже и, приставив ко мне молчаливого парня-узбека в штатском, куда-то исчез.

Кроме широкого потертого дивана, двух стульев и стола в комнате ничего не было. Я сидел на диване, нервно курил сигарету за сигаретой, ломая голову: зачем меня сюда привезли. Молчаливый охранник с бесстрастным широким скуластым лицом неторопливо листал за столом толстую подшивку газет.

Прошло более двух часов. Терпение мое иссякло. И только я собрался возмутиться, как в комнате появился невзрачный плюгавый человечек в штатском с солидной кожаной папкой под мышкой. По его знаку охранник вышел за дверь. Человечек по-хозяйски уселся за стол. Пригладил и без того прилизанные редкие волосы, достал из папки стопку чистой бумаги и вынул из кармана авторучку с золотым пером.

Все его движения были неторопливы, исполнены важного достоинства. Еще раз огладив волосы, он устремил на меня щелочки черных глаз.

- Я Ибрагимов Садык, капитан Службы Национальной Безопасности.

Он произнес это с важной, подчеркнутой значительностью. Глаза у него были плоские и тусклые, как у змеи, и черные, как китайская тушь. Подвинув к себе чистый лист бумаги и что-то черкнув на нем, он снова уставился на меня.

- Итак, вы Гамидов Одил, тысяча девятьсот сорокового года рождения, гражданин Израиля, детский врач и писатель. Так?

Я утвердительно кивнул.

- Вы прибыли в Андижан в январе 1995 года. Основали благотворительный частный фонд помощи детям-инвалидам с детства. Имеете офис на улице Кзыл-Шарк и набранный вами штат сотрудников из местных детских врачей. Находитесь в Узбекистане уже более девяти месяцев. Так?

- Так, так! - нетерпеливо согласился я. - Но в чем дело? Зачем меня привезли сюда?

- Дело довольно серьезное, - капитан ехидно ухмыльнулся. - К нам зря не привозят. Вы въехали в нашу страну без визы, а это деяние подпадает под статью уголовного кодекса, срок наказания - до пяти лет. И к нам вас привезли, потому что иностранцами занимаемся мы - Служба Национальной Безопасности.

Я оторопел... Действительно, визы у меня не было. Чтобы получить ее в узбекском посольстве в Москве, куда я прибыл из Тель-Авива, ушло бы, как оказалось, несколько недель. Столько времени впустую! И я сел в поезд “Москва - Андижан”, благо на железной дороге визы никого не интересовали, решив по приезду получить визу на месте. Но и в Андижане никого не волновало, как въехал иностранец в страну, даже в областном Управлении Юстиции, где я регистрировал свой фонд. И я забыл о визе, уйдя с головой в работу...

Капитан с удовлетворением наблюдал мою растерянность.

- Безусловно, я поступил с визой легкомысленно, - сказал я. - Но не сажать же за это в тюрьму! Видимо статья вашего Уголовного кодекса подразумевает других нарушителей. Я не пересекал вашу границу тайно, ползком на животе, я прибыл легально, на поезде. Оштрафуйте меня и дело с концом!

- В принципе, можно обойтись штрафом, - охотно согласился капитан и многозначительно добавил, - если мы с вами найдем общий язык. Вы - нам, мы - вам.

- Что вы имеете в виду?

- Нас интересует израильская разведка “Моссад”, - сказал капитан без обиняков. - Вам знаком кто-либо оттуда? Или вы, быть может, располагаете какой-нибудь информацией о военной промышленности Израиля?

Ах вот оно что!.. Видение тюрьмы исчезло, и я облегченно вздохнул; сердце, провалившееся в пятки, вернулось на место. Службу безопасности интересует совершенно другое; им плевать на мой безвизовый въезд, за который положен лишь штраф. Капитан брал меня на испуг. Проклятый плюгавый сморчок! Мое задетое самолюбие требовало какой-то компенсации. Напустив на себя смиренный вид человека, покорившегося обстоятельствам, я сказал:

- Записывайте.

Капитан быстро схватил авторучку.

- Про израильскую военную промышленность я ничего не знаю, лгать не хочу. Но из “Моссада” кое с кем из высшего командования знакомство имею. Например, с генералом Моше. Мы с женой дружим семьями с его дочерью.

Я сделал паузу. Вытащил пачку “Винстона”, достал из нее сигарету и закурил.

- Какую должность занимает генерал? - поторопил меня капитан, быстро записывая все, что я говорил.

- Какую должность можно занимать в восемьдесят лет? Генерал давно на пенсии, впал в старческий маразм. Но дочь у него превосходная женщина! Вы бы посмотрели, как она самоотверженно ухаживает за стариком!

Капитан резко бросил авторучку. Лицо его закривлялось, запрыгало от злобы.

- Решили поиздеваться! Сдавленно прошипел он. - Ну что ж... Ладно..., - бешенство застряло у него в горле, он не мог говорить.

Я презрительно усмехнулся.

- Посмотрим, кто будет смеяться последним! - выдавил из себя капитан, так и не справившись со своим голосом.

Он сгреб бумаги в папку, вызвал из коридора охранника и, сильно хлопнув дверью, ушел.

Снова я сидел на диване, а охранник молча шелестел газетами за столом.

Близилась ночь. Домой меня, по всей видимости, отпускать не собирались. Я потребовал у охранника вызвать кого-нибудь из начальства. С безучастным лицом он выслушал меня, поднял трубку местного телефона и, отвернувшись от меня, что-то тихо сказал в нее.

Через несколько минут появился улыбающейся Тахир. Я набросился на него.

- Почему я должен ночевать здесь! Если я арестован, покажите ордер на арест!

Тахир присел рядом на диван и взглянул на меня с дружеской укоризной.

- Ну что вы, что вы, Одил-ака. Какой там арест! С вами должен побеседовать наш начальник. Но он задержался в районе. К сожалению, вам придется побыть здесь до утра. Сейчас вам принесут подушку и одеяло. Уверяю вас, завтра будете дома. Поймите меня правильно, мне приказали привести вас на беседу, а мы люди подчиненные, ослушаться приказа не можем.

Тахир говорил таким дружески-извиняющимся голосом и так искренне, что ему невозможно было не поверить.

Мне принесли подушку и одеяло. Но я тут же отказался от них, с брезгливостью заметив, что ими уже пользовались неоднократно.

Тахир ушел, забрав с собой охранника.

Выключив свет, я вытянулся на диване, подложив под голову чистый носовой платок. “Вечер потерян, - раздраженно констатировал я, вспомнив о незаконченной работе над сметой. - Надо было не соглашаться с Тахиром, а настоять на том, чтобы отпустили домой”. В коридоре слышалось шарканье ног, чьи-то голоса. В окно, забранное снаружи решеткой, светила полная луна.

Поспать толком мне не пришлось. Несколько раз посреди ночи в комнату наведывались парни в штатском, включали свет, извинялись, говорили, что находятся на ночном дежурстве в Управлении и простодушно объясняли свое вторжение любопытством поговорить с иностранцем о жизни на Западе. Усевшись за стол, они много курили, расспрашивали о заграничных автомобилях, о супермаркетах, о женщинах. Но все они в конце концов переводили разговор на темы, которыми интересовался капитан Ибрагимов.

Под утро, только мне удалось крепко заснуть, в комнату ввалился шумный веселый бесцеремонный майор. Громко топая ногами, он подошел к столу, выгрузил на него из пластикового пакета большой термос, шоколад, печенье, конфеты и подошел ко мне.

- Вставай, соня! Кофейку черного попьем! - забасил он, по-приятельски тряся меня за плечо. - Успеешь выспаться! Вставай!

Я с трудом разлепил глаза и едва сдержался, чтоб не послать майора куда подальше. Но он, весело балагуря, тормошил меня и все-таки вынудил встать.

- Эти мои ночные дежурства - скукотища смертная! А тут ты - иностранец, говорят объявился. Интересно все-таки с живыми капиталистами пообщаться! Иностранцы у нас, в Управлении, редкие гости.

Попивая кофе, майор безумолку болтал, сыпал анекдотами и сам же над ними хохотал. Он явно переигрывал, желая показаться простецким компанейским парнем. Я со злорадством следил за его неуклюжими попытками перевести разговор на уже знакомую мне тему.

Наконец, осознав всю бесплодность своих попыток, майор бросил ломать комедию, смахнул со стола в пакет сладости, убрал термос и, не прощаясь, ретировался. (Позднее я узнал, что майор был врачом Областного Управления андижанской службы Национальной Безопасности. Впоследствии мне также стало известно, что начальство Управления сильно озлилось на меня - и это предопределило мою участь).

Наутро следующего дня, в десять часов появился Тахир. Дружески улыбаясь, он крепко пожал мне руку.

- Как отдохнули Одил-ака? Пойдемте к моему начальнику, он ждет.

Мы поднялись на второй этаж, прошли по длинному коридору и остановились у одного из кабинетов.

- Заходите. пожалуйста, Одил-ака, - Тахир открыл дверь, впустил меня в кабинет и ушел.

Просторный светлый кабинет с набором необходимой казенной мебели был залит утренними лучами солнца. За столом у окна, уткнувшись в бумаги, сидел крупный седоволосый мужчина. Он что-то писал и даже не поднял на меня глаз, когда я уселся на стул возле стола. Круглое толстощекое лицо, мясистый нос, губастый рот и золоченые очки придавали ему добродушный вид. Закончив писать, он поднялся из-за стола, убрал бумаги в сейф, вернулся за стол и только тогда взглянул на меня, сняв очки. Он стоял у стола и бесцеремонно разглядывал меня. Без очков его лицо выглядело по-иному - властное, энергичное, самоуверенно-пренебрежительное; властная сила исходила и от его крупной представительной фигуры, облаченной в хороший серый костюм и ослепительной белизны рубашку с галстуком.

- Я начальник следственной группы при Управлении областной Службы Национальной Безопасности, майор Таджибаев, - сказал он, усаживаясь за стол. - Против вас возбуждено уголовное дело по статьям 223, 228 и 25 Уголовного Кодекса Республики Узбекистан, - голос Таджибаева был ровен и безразличен. - Поясняю суть обвинений...

Надо мной словно гром ударил... Во рту пересохло, внезапная слабость сковала все тело. Меня точно отключили... Какая-то крохотная часть моего сознания функционировала и пыталась привести в действие все остальное. Наконец мне удалось сконцентрировать все внимание на происходящем, и я снова услышал голос Таджибаева.

- ... без визы въехали в страну. Ваш двоюродный брат, участковый инспектор андижанской милиции сделал для вас паспорт гражданина Узбекистана. Вы пользовались этим паспортом и пытались выехать по нему в деловую поездку в Турцию. Все перечисленные деяния, совершенные вами, незаконны.

Смысл слов Таджибаева не сразу доходил до меня. В голове стоял полнейший сумбур... Как же так? Почему незаконны?.. Уезжая ребенком за границу, я и мои родители не лишались гражданства. И брат, выхлопотавший официально мне паспорт, уверял, что я имею на него право...

- Вы что оглохли! - Услышал я раздраженный голос Таджибаева, протягивающего мне несколько листов чистой бумаги. - Напишите подробно все, что касается статьи 223-й. На сегодня ограничимся этим. Изложите как и когда приехали в Андижан, почему не взяли в Москве визу, где остановились в Андижане и все о вашем фонде для детей-инвалидов.

Я написал все, как было на самом деле и приписал в конце, что искренне признаю свою вину в безвизовом въезде и глубоко раскаиваюсь в своем легкомыслии. Приписка вовсе не означала желания умилостивить начальника следственной группы, вызвать снисхождение к себе - это не в моем характере, я слишком самолюбив - приписка соответствовала моему принципу: не юлить, признавать свои ошибки, при любых обстоятельствах сохранять свое достоинство.

Прочитав мои показания, Таджибаев удовлетворенно хмыкнул и, заполнив протокол допроса, дал мне его подписать.

- На сегодня достаточно, - сказал он и самодовольно усмехнулся, - так и должно быть: обвиняют тебя - не ершись! У меня не бывает проколов в следственной работе, - похвастался он. - Еще не было случая, чтобы подследственный у меня не признал свою вину.

Ловко подкалывая скрепкой листы протокола своими сильными толстыми пальцами, он вдруг спросил:

- А какие книги вы пишете?

Услышав, что я пишу детские книги, он презрительно скривился.

- И хорошо платят?

Я пожал плечами.

- Разве дело только в деньгах?

Таджибаев пренебрежительно махнул рукой.

- Да бросьте вы! Такой демагогией оболванивали нас в советские времена. Бессребрениками бывают только идиоты!

Я поддерживал разговор из приличия. Мне было не до Таджибаева. Судя по всему, дело принимало слишком серьезный оборот. При мысли о тюрьме я покрывался холодным потом. В голове никак не укладывалось, что всё это происходит со мной и до конца не верилось в серьезность происходящего. И боялся я не тюрьмы, а того, что рухнет с таким трудом налаженная деятельность моего фонда...

Таджибаев продолжал разглагольствовать. После моей реплики о независимости Узбекистана, вышедшего из состава СССР, его точно прорвало.

- Кому нужна эта независимость! - желчно воскликнул он. - Разве что им там, в Ташкенте! - он злобно ткнул толстым пальцем в потолок. - Жили Союзом - и всё было ладно. А сейчас - нищета кругом, безработица, ограбление страны и поголовное мздоимство!

- Со временем экономика поднимется и все наладится, - вяло возразил я.

Таджибаев даже подпрыгнул на стуле, не дав мне договорить.

- С кем поднимать экономику! - злобно захохотал он. - Русские, на которых держалось все производство, убегают из страны. А что могут наши горе-специалисты с купленными дипломами? Экономику с ними поднимать! - ехидно поддразнил меня начальник следственной группы.

Таджибаев был зол на весь мир. Прежде, по его словам, он работал прокурором в Таджикистане, успешно делал карьеру и жил припеваючи. После развала Союза он потерял в таджикской междуусобице все: и должность, и дом, и все нажитое за долгие годы. Перебрался с семьей в Узбекистан и начал жить с нуля. И сейчас желчь, ненависть и обида на весь мир прорвались наружу, и он такое начал высказывать мне, чего не позволил бы в беседе даже с близкими друзьями.

В дверь вежливо постучали. Таджибаев подтянул галстук, ослабленный в порыве гнева, лицо его приняло прежнее спокойное властное выражение.

Вошел Тахир. С Таджибаевым он держался почтительно. Они отошли к окну, переговорили о чем-то вполголоса, и Тахир, взяв у Таджибаева какую-то бумагу, вывел меня в коридор. В коридоре он сокрушенно развел руками.

- Извините, Одил-ака, но мне приказано отвести вас в изолятор временного содержания, - сказал он виновато. - Ничего не поделаешь - приказ начальства.

 

Глава 2

 

И снова та же черная “Волга” везла меня по проспекту Навои. Только теперь я сидел в стальных наручниках между двух молчаливых плечистых парней.

Через десяток минут “Волга” остановилась у решетчатых высоких железных ворот горотдела милиции, в подвалах которого размещался изолятор временного содержания. Тахир высунул голову из машины. Дежурный милиционер, узнав его, нажал кнопку на пульте в своей будке, и ворота медленно открылись. “Волга” проехала по широкой асфальтированной дорожке и остановилась у входа в здание горотдела.

Входные двери в горотдел почти на закрывались, люди в штатском и милицейской форме поминутно входили в здание и выходили. Два офицера, курившие на крыльце, поздоровались с вышедшим из машины Тахиром. Вслед за охранниками я неловко вылез из машины - мешали наручники. Тахир попытался было помочь мне, но я демонстративно пренебрег его помощью.

В дежурной части меня зарегистрировали в журнале изолятора временного содержания (ИВС). Дежурные по горотделу милиционеры таращились на меня, как на диковинку, иностранец в Андижане - редкость.

Оставив охранников на улице, Тахир провел меня через дежурную часть и через внутренние помещения вывел к лестнице в глубокий подвал. По пологим стершимся каменным ступеням мы спустились вниз и уперлись в массивную металлическую дверь. Тахир надавил на белевшую кнопку звонка. За дверью послышалось какое-то движение, чей-то глаз с минуту разглядывал нас в дверной глазок, потом залязгали запоры и дверь открылась. Мы очутились в небольшой тюрьме: коридор с тремя десятками камер по обеим сторонам, всюду бетон, душная подвальная сырость и угрюмая настороженная тишина.

Два охранника ИВС, знавшие Тахира, льстиво залебезили перед ним, закланялись, прижимая руку к груди. Сняв с меня наручники, Тахир велел охранникам поместить меня в отдельную камеру и никого не подселять. Охранники было робко запротестовали, ссылаясь на то, что камеры забиты до отказа, но потом согласно закивали - со Службой Национальной Безопасности спорить не следовало.

На прощанье Тахир попытался дружеским тоном ободрить меня, но, наткнувшись на мой презрительный взгляд, осекся.

Закрыв за Тахиром дверь, один из охранников, веселый, живой, как ртуть, коротышка, профессионально обыскал меня с головы до ног, забрал мой брючный ремень и шнурки от ботинок. Второй охранник, здоровенный бугай, медлительный, неразговорчивый, с сонным вялым лицом, отвел меня в самую крайнюю по коридору камеру и запер в ней.

Камера была пуста. Прежде мне доводилось видеть тюремные камеры только в кино. Теперь я мог лицезреть их воочию. Мое узилище представляло собой пятнадцатиметровый каменный мешок; четыре железные голые койки вдоль стен; в ближайшем к двери углу - испускающая мерзкое зловоние параша, под которую приспособили пластмассовое ведро с деревянной крышкой. Маленькое зарешетченное окошко, прорубленное высоко под потолком, едва пропускало дневной свет. Встав на спинку койки, я выглянул в него и увидел кусок служебного двора и часть обнесенного металлической сеткой вольера, в котором две звероподобного вида овчарки, злобно рыча друг на друга, пожирали из одной лохани какое-то варево. Глядя на них, я ощутил острое чувство голода. Ведь я не ел со вчерашнего дня. Спрыгнув с койки, я забарабанил в дверь камеры.

Дверь открыл коротышка-охранник.

- Как там о обедом, приятель? - осведомился я.

Коротышка прищурился, заулыбался.

- Опоздал, иностранец! Обед уже был, - сказал он весело радостным голосом, будто сообщая приятную весть. - Но ты погоди, - коротышка исчез в коридоре и тут же появился снова с расплывшейся до ушей улыбкой, - На вот тебе по блату как гостю нашей страны, - сказал он и бросил на ближнюю койку свернутый рулоном пестрый матрас.

Перспектива спать на голой железной койке не очень меня устраивала, и я поблагодарил коротышку.

Когда охранник ушел, я решил вздремнуть, чтобы как-то убить время до ужина. Преодолевая брезгливость, развернул на койке серый полуистлевший матрас и в ужасе отпрянул: он кишел крупными белыми вшами. Я бросил его на пол, отшвырнул ногой к параше и возмущенно заколотил в дверь кулаками.

- Что надо? - послышался за дверью гундосый голос бугая-охранника.

Я потребовал чистый матрас, подушку и постельное белье.

Дверь открылась и вошли оба охранника с недовольными лицами. Коротышка объяснил мне, что матрасов больше нет, а подушек и постельного белья в ИВС отродясь не было.

- Здесь не принято жаловаться. иностранец, - недобро, угрожающе прогундосил здоровенный бугай-охранник. - Предупреждаем тебя в первый и последний раз! - Он подтолкнул своего товарища к выходу и злобно захлопнул за собой дверь.

В бессильном бешенстве я принялся раздраженно вышагивать по камере. Я кипел от возмущения! Но скоро здравый смысл возобладал во мне: ни к чему попусту тратить нервы. Надо смириться, потерпеть временные неудобства и лишения. Именно временные - я был убежден в этом. Я верил в узбекское правосудие; о гуманности и справедливости судов не раз приходилось читать в центральной прессе, слушать в телевизионных передачах.

Устав ходить, я присел на край койки и обвел взглядом свое мрачное узилище. Сколько времени придется пробыть здесь?.. Жаль тратить время впустую. Если дело затянется, мой Фонд заглохнет... Сколько неосуществленных планов пойдет насмарку... Перед глазами встало смуглое большеглазое личико глухой и парализованной пятилетней девчушки из Ходжаабатского кишлака. Через неделю я должен был оперировать ее...

Положение детей-инвалидов с детства в Узбекистане катастрофическое. Только по Андижану и области мною выявлено их более пяти тысяч. И число их постоянно растет. Голодные, раздетые, обойденные судьбой, эти дети в стране никому не нужны. Никто не оказывает им повседневной реальной помощи. В первую очередь их надо накормить, одеть, определить точный диагноз болезни - и лечить. Мизерных средств, отпускаемых на них государством, не хватает даже на пропитание. Как голодные волчата, набрасывались дети на еду, которую я привозил, когда ставил их на учет, объезжая районы и кишлаки. Государственные фонды, наподобие “Соглом Авлод” не снисходят до них. Эти фонды, пекущиеся о “здоровье нации”, используют в рекламных целях, в основном для сбора благотворительных зарубежных пожертвований. Да, до этих малышей-бедолаг нет здесь никому дела. В этом я убеждался неоднократно.

Однажды я попал на прием к заместителю хокима области. В городе и области распродавались недостроенные объекты. Я намеревался выкупить один “недострой” под строительство клиники для детей-инвалидов. Увязнув в бюрократических препонах, я попросил заместителя хокима устроить процесс оформления купчей.

- Почему вы так торопитесь? - удивился важный, высокого ранга чиновник, вальяжно восседавший в мягком кожаном кресле в прекрасно обставленном кабинете с двумя кондиционерами. Он был явно недоволен моей напористостью и западной бесцеремонностью.

- Клиника по евростандарту нужна срочно. Многие дети-инвалиды нуждаются в срочной операции, на самой ранней стадии их болезни, иначе будет поздно. - объяснил я.

Чиновник не скрывал своего раздражения и хмурил брови.

- Вы не знаете нашу страну, - сказал он. - Наш народ привык ждать, он терпелив. Не стоит делать проблемы из пустяков.

Я не сдержался, вспылил, наговорил колкостей и пообещал жаловаться самому президенту на засилье местной бюрократии. Но чиновник лишь иронически усмехнулся на мою угрозу.

Позднее я убедился в своей наивности. Будучи по делам в Ташкенте, я встретился как-то с председателем совета по делам детей-инвалидов. Он сетовал на острые финансовые затруднения в работе и говорил, что не может пробиться в течение уже трех лет на прием к президенту страны с этим вопросом. Секретари президента каждый раз под разными предлогами отклоняли встречу. Президента искусно изолировали от повседневной жизни страны, все его встречи тщательно регулировались какой-то незримой рукой...

За окошком камеры стемнело. Я прислушался к звукам в коридоре, нетерпеливо ожидая ужина. Но вот послышалось, наконец, шарканье ног, голоса, звяканье посуды. Эти звуки постепенно приближались к моей камере. Я стоял наготове у двери, ожидая, когда откроется “кормушка”.

“Кормушка” открылась. Бугай-охранник просунул алюминиевую миску с горячей водой.

- И это все! - разочарованно воскликнул я.

Не ответив, охранник ожег меня злобным взглядом и захлопнул “кормушку”.

Отхлебнув несколько глотков, я поставил миску на пол возле своей койки. Походив с полчаса по камере в тщетных попытках отвлечься от острого чувства голода, я улегся на койку и приказал себе заснуть.

Утром меня разбудил остервенелый собачий лай, злобное рычание и детский плач за окошком. Встав на спинку койки я увидел следующую картину. У входа в вольер с овчарками из рук молодого мужчины вырывался с громким плачам мальчишка лет десяти.

- Признавайся, сопляк, кто еще с тобой грабил ларек? Куда спрятали ворованное? Не скажешь - засуну тебя к овчаркам! - говоря это, мужчина тыкал мальчишку лицом в металлическую сетку вольера. Рассвирепевшие овчарки, оскалив пасти и хрипя от злобы, кидались на сетку, брызгая слюной на мальчишку.

- Дяденька, не надо! ... Не надо! - истошно вопил перепуганный мальчишка, обливаясь слезами. - Я все скажу-у!...

Зрители - два дежурных милиционера горотдела, вышедшие перекурить во двор, весело ржали, потешаясь паническим страхом подростка.

- Затолкни, Хамидулло, пацана к зверюгам! Затолкни! Они еще не жрали сегодня! - крикнул один милиционер.

Хамидулло, видимо оперативник из уголовного розыска, незаметно подмигнул милиционерам, чуть приоткрыл калитку вольера и подтащил к щели отчаянно сопротивляющегося мальчишку. Оскаленные зубы овчарок вцепились в штаны мальчугана, и он забился в истерике. Милиционеры хохотали до слез, приседая и хлопая себя по ляжкам...

Я едва успел соскочить с койки, услышав скрип открываемой двери.

- На оправку, - сообщили два незнакомых охранника, распахнув настежь дверь. Сменив Бугая и Коротышку на дежурстве, они выводили поочередно все камеры в уборную.

Я неторопливо последовал в конец коридора, к уборной, с любопытством поглядывая на закрытые камеры.

- Давай, давай, шевели ногами! - послышался сзади окрик охранников. Они торопились управиться с утренней оправкой арестантов до завтрака.

Уборная была загажена, на полу - лужи мочи. Задыхаясь от вони, я наскоро оправился, ополоснул руки и лицо под краном проржавевшего умывальника и поспешил на выход.

Меню завтрака оказалось повторением ужина. От голода меня мутило, желудок отчаянно требовал пищи. Надо было дожидаться обеда: лепешки и миски супа, как объяснили охранники.

В девять утра в коридоре послышался громкий начальственный голос, топот сапог, звук открываемых поочередно камер. Прильнув ухом к двери и вслушавшись в раздающиеся в коридоре голоса, я понял: начальник ИВС делал утренний обход камер.

В двери моей камеры залязгал ключ, и она распахнулась. В камеру вошел высокий плотный майор. Он прошел на середину камеры, придирчиво огляделся, заглянул под койки, потом подошел к параше и качнул ее носком сапога. Его лохматые черные брови на широкоскулом угреватом лице сурово сдвинулись.

- Почему параша не опорожнена?

Я удивленно воззрился на него.

- А почему вы меня об этом спрашиваете?

- Потому что ты во время утренней оправки должен опорожнить парашу и тщательно вымыть ее, - пояснил майор.

- Я ею не пользовался и выносить ее не собираюсь! - Вы лучше ответьте, майор, почему нас содержат, как скот, и морят голодом.

- Что? Что ты сказал? - майор от удивления вытаращил глаза, потом нахмурился. Видно было, что начальник изолятора временного содержания впервые слышит от арестанта подобные слова.

- У страны нет резона откармливать уголовников! Для содержания в ИВС достаточно на день миски супа с лепешкой в обед! - отчеканил он.

- Как же так! - вскипел я. - До приговора суда арестанты обладают всеми гражданскими правами, и обращение с ними должно быть достойным! Вы нарушаете Декларацию о правах человека, которую Узбекистан подписал, став членом Организации Объединенных Наций!

Начальник ИВС, уперев руки в бока, громко издевательски расхохотался.

- Вы посмотрите на этого придурка! - воскликнул он, показывая на меня пальцем. - Права человека-а! - передразнил он с сарказмом и вдруг окрысился. - Это у вас-то, вонючих зеков, права? Ишак! Забудь об этом, ты не на Западе! - злобно сказал начальник ИВС и вышел из камеры.

 

Глава 3

 

В обед я действительно получил миску жидкого овощного супа и лепешку. С супом расправился в одну минуту. Лепешку оставил на ужин и утро завтрашнего дня, разделив ее пополам и тщательно собрав все крошки.

Суп лишь раздразнил мой аппетит, и я стал поглядывать на одну из половинок лепешки. Минута борьбы с собой - и ее не было. Но когда мои глаза стали поглядывать и на другую половину, я возмутился, обругал себя за слабоволие и приказал себе напрочь забыть о ней, по крайней мере до ужина.

Минут двадцать я расхаживал по камере: от окошка к двери и обратно. Желудок терзал меня, вопил, требуя пищи. Попытки думать о чем-нибудь другом не возымели успеха. Даже мысль о жене не помогла: перед глазами тут же предстали жареные креветки, весенний салат, курица под миндальным соусом и говядина с пряностями, которые мы с ней ели в китайском ресторанчике в день моего отъезда в Узбекистан. Я ничего не мог с собой поделать. Несмотря на свои пятьдесят лет, я обладал завидным здоровьем и крепким телом, привыкшим регулярно получать сытную пищу, и сейчас оно яростно бунтовало.

Я продолжал уныло вышагивать по камере, как вдруг в настороженной, редко нарушаемой тишине тюремного подвала послышался звук передвигаемого стола, чьи-то шаги. Звуки доносились из служебной комнаты напротив. В этой комнате арестанты ИВС встречались со своими адвокатами, следователями, здесь же снимали отпечатки пальцев перед этапированием в городскую тюрьму.

Я приник к щели “кормушки”, через которую эта комната отлично просматривалась. Дверь служебной комнаты была распахнута настежь. За столом с приготовленными принадлежностями для снятия отпечатков пальцев сидел молодой сержант. Откинувшись на спинку стула и подняв голову к свету электрической лампочки, сержант внимательно разглядывал в круглое зеркальце свое смуглое скуластое лицо.

Он неторопливо выдавил прыщик у виска; затем, оскалив ровные белые зубы, внимательно рассмотрел их; покончив с зубами, сержант любовно разгладил набольшие усики, состроил несколько гримас и, удовлетворенно улыбнувшись, убрал зеркальце в карман кителя. Встав со стула и походив по комнате, сержант взглянул на свои сапоги, подошел к столу, поддел тряпочкой черной краски для отпечатков пальцев из банки и густо смазал сапоги...

Посмотреть процедуру снятия отпечатков пальцев с арестантов, отправляемый сегодня в городскую тюрьму, мне не удалось. За мной приехал Тахир. Когда меня вывели к нему из камеры, он весь просиял.

- Добрый день, Одил-ака, - дружелюбно сказал он и сообщил: - Я за вами. Поедем в Управление. Мне поручено вести дальнейшее следствие по вашему делу.

Тахир был в форме капитана. Штатская одежда шла ему больше. Я никак не мог понять его дружеское отношение ко мне: искреннее оно или наигранное? И потому не знал, как вести себя с ним.

- А что же Таджибаев? - спросил я, хотя мне было безразлично, кто будет вести следствие.

- Я его подчиненный, а он начальник следственной группы Управления и волен передать нам, следователям из его группы, вести любое уголовное дело, - объяснил Тахир, защелкивая на моих запястьях наручники.

Мы поднялись по лестнице из подвала, проследовали через коридор, дежурное помещение горотдела и вышли на улицу. После подвального полумрака яркое солнце ослепило меня, и я чуть не оступился на ступеньках крыльца, спускаясь к знакомой черной “Волге”.

Весь короткий путь до Управления областной СНБ я жадно пожирал глазами залитые солнцем улицы, прохожих, зеленые деревья, проносящиеся машины. Я остро завидовал людям, разгуливающим на улице, далеким от осознания огромного счастья своей свободы...

Кабинет Тахира оказался довольно скромным: пятнадцатиметровая комната с окном во двор, небольшой шкаф для одежды, сейф, стол и два стула.

Усадив меня на стул возле стола, Тахир прошел к сейфу, вынул папку с моим уголовным делом и сел за стол напротив меня.

- Как вы там, в ИВС? - спросил он, открывая папку.

- Наивный вопрос, - усмехнулся я, - вы прекрасно знаете тюремные условия в ИВС.

Тахир с готовностью согласился.

- Верно. Об этом можно было не спрашивать, вы уж простите меня. Кстати, вам огромный привет от сотрудников вашего Фонда. Трудно им без вас. Каждый день звонят, справляются, когда вас отпустят.

- Что же вы им не скажете? Вам лучше знать, когда меня отпустят, - сказал я, нервно закуривая сигарету.

Тахир подвинул мне пепельницу с другого конца стола.

- Одил-ака, я всего лишь маленький винтик в Управлении и не полномочен решать чью-либо судьбу.

- Мне по-видимому, потребуется адвокат, - сказал я, - хотя поначалу я думал обойтись без него.

- С этим нет проблем, - сказал Тахир и взглянул на часы. - Есть у меня один неплохой адвокат, довольно известный в Андижане. Сейчас он здесь, в Управлении, на закрытии дела одного из подследственных. Он, как всегда, заглянет ко мне, мы с ним давние приятели.

Тахир полистал папку с моим уголовным делом и поднял голову.

- Ну, Одил-ака, приступим к делу, в голосе его не было никакой официальности, лицо оставалось спокойным, улыбчивым.

- Итак, следствию известно, что ваш брат, участковый инспектор милиции, выхлопотал вам узбекский гражданский паспорт. Но наша страна не признает двойного гражданства, и потому использование вами узбекского паспорта и попытка выезда по нему в Турцию являются незаконными. Вы согласны с этим, Одил-ака?

Я потушил сигарету в пепельнице и тут же закурил новую.

- Нет, не согласен. Покидая когда-то Узбекистан для постоянного проживания за рубежом, я не лишился узбекского гражданства, так как не подавал об этом заявления. Следовательно, юридически я имел право пользоваться узбекским паспортом и выезжать по нему за пределы страны. О запрете двойного гражданства я не был информирован. Поэтому я не признаю себя виновным.

Тахир пожал плечами, подвинул ко мне несколько листов чистой бумаги и попросил записать мои показания.

Я написал слово в слово всё то, что говорил.

Тахир прочитал, нахмурился и сказал сокрушенно.

- Нет, это не понравится Таджибаеву. Заставит переписать, признав вину в предъявленном обвинении.

- Как это заставит? - не понял я. - Как можно заставить человека оговорить себя!

- Заставит, - убежденно сказал Тахир. - Советую, Одил-ака, не спорить с ним, это бесполезно.

Кто-то из коридора чуть приоткрыл дверь, заглянул в кабинет, потом распахнул дверь и шумно вошел. В кабинете сразу запахло дорогим дезодорантом. Моложавый, модно одетый мужчина с дипломатом в руке, на которой сверкал золотой массивный перстень, широко улыбаясь, подошел к Тахиру, обнял его и дружески расцеловал.

- Вот адвокат, рекомендую, - сказал повеселевший Тахир, - Юлбасов Мухитдин, входит в пятерку лучших адвокатов Андижанской Коллегии!

- Ну-ну, ты уж не перехваливай меня, Тахир-джан, громко захохотал адвокат, нисколько не смутясь от такой лестной рекомендации. - Какое у вас дело? - спросил он и посмотрел на меня быстрым изучающим взглядом. - Наркотики? Валюта?

Не дожидаясь моего ответа, он подошел к столу, полистал папку с моим уголовным делом, ознакомился с моими показаниями и, взглянув на меня уже с явным интересом, весело воскликнул:

- Э! Я вытащу вас, иностранец! Юридически вы не виновны во всех обвинениях по узбекскому паспорту, вы правильно написали. А за безвизовый выезд вам ничего не грозит. Понятно?

Адвокат вдруг спохватился, вспомнив о какой-то назначенной встрече, взглянул на часы и заторопился. Я дал ему адрес моего брата, с которым следовало заключить договор об адвокатских услугах, и адвокат, крепко и энергично пожав мою руку и расцеловавшись с Тахиром, ушел.

Не успела за ним закрыться дверь, появился Таджибаев. Он сразу пошел к телефону, набрал номер и разговаривал с кем-то минут пять. На нем был новый темно-синий костюм, ладно сидевший на его крупной сильной фигуре. Закончив разговор, он положил трубку и удовлетворенно потер руки.

- Ну что у вас? Закончили? - спросил он, подойдя к столу.

Тахир молча подал ему мои показания, прошел к окну и облокотился спиной на подоконник.

Таджибаев уселся за стол, стул под его грузным телом жалобно скрипнул. Надев очки, он быстро пробежал глазами мои показания.

- Та-ак, - процедил он, на его побагровевшем лице заходили желваки. - Эта херня не пойдет!

Злобно разорвав на клочки мои показания, он швырнул их под стол в плетеную корзину для мусора.

- Берите ручку. Пишите заново, - сказал он глухим сдавленным голосом. - Пишите то, что я скажу!

Это меня возмутило.

- Я не буду писать под диктовку! Всё, что надо, я уже написал.

Таджибаев перегнулся ко мне через стол, руки его сжались в кулаки так, что костяшки пальцев побелели.

- Ты будешь писать все, что тебе прикажут здесь! - его голос дрожал от еле сдерживаемой ярости. - До сих пор здесь с тобой обращались корректно! Но можно поговорить по-другому!

Взбешенный не меньше Таджибаева, я демонстративно швырнул ручку на стол.

Стул, на котором сидел Таджибаев, обрушился на мою голову, в ту же секунду, обогнув стол, Таджибаев тычком ударил меня кулаком под сердце. Всё это было проделано с молниеносной быстротой, невообразимой для его грузного тела. Я отлетел к стене и повалился навзничь. В глазах поплыл туман, стены кабинета куда-то поехали... Не в силах вздохнуть, я с трудом встал на четвереньки и двинулся к валявшемуся неподалеку стулу, прикидывая, хватит ли у меня сил поднять его и трахнуть по голове Таджибаева. Но сильнейший удар по почкам снова распластал меня на полу, и я отключился. Когда я пришел в себя, то увидел над собой бледное, изуродованное бешенством лицо Таджибаева. Он встряхнул меня за ворот своей волосатой ручищей, поднял и швырнул на стул возле стола.

- Ты напишешь все, что я продиктую! - прошипел он, усаживаясь напротив. - Иначе отправлю в психушку! Там тебя превратят в растение, и ты никогда не выберешься оттуда!

Меня трудно напугать побоями. Но перспектива пропасть навсегда в психушке... Угроза Таджибаева не была пустым звуком. Узбекская Служба Национальной безопасности, лишь изменив название, оставалась прежним КГБ, известным всему миру методами своей работы. Я читал несколько отчетов о психбольницах, опубликованных после начавшейся в СССР перестройки.

Корче говоря, я сдался...

В ИВС доставили под вечер. Перед тем как нажать кнопку звонка на двери в подвал, Тахир остановился.

- Одил-ака, - сказал он отводя глаза в сторону, - я прошу прощения за поведение моего начальника. Вы уж не сердитесь... Я ведь предупреждал вас. Мне очень неприятно, что так получилось.

Я ничего не ответил. Мне было не до Тахира, голова раскалывалась на части, сердце сильно болело.

Впуская меня в камеру, охранник предупредил:

- Новенького к тебе подселили. Ничего не поделаешь - все камеры под завязку, некуда сажать.

Новый арестант сидел на ближней койке, тупо уставясь перед собой отрешенным взглядом. На вид не больше тридцати, в тюбетейке, в узбекском зеленом чапане, густая черная борода наполовину скрывала бледное лицо. Высокий рост его сразу бросался в глаза, несмотря на то, что он сидел понуро сгорбясь, уронив безвольно на колени большие рабочие жилистые руки. Казалось, он даже не заметил меня.

Я обрадовался новому человеку. Но общаться с кем-либо сейчас был совершенно не в состоянии: сильная тошнота и слабость валили меня с ног.

Рухнув на свою койку, я прикрыл глаза. Брезгливое чувство гадливости, невыразимый стыд за проявленное малодушие одолевали меня. Жалкий трус, раздавленная букашка!... Одним махом своей рукой перечеркнуто всё, чем я имел право гордиться до сих пор...

На какое-то время я впал в полузабытье. И когда очнулся, почувствовал себя немного лучше.

Мой сокамерник сидел в прежней позе. Встав с койки, я подошел к нему, присел рядом, протянул ему сигарету и зажигалку. Взгляд его стал осмысленным. Он закурил.

- Как вас зовут? - спросил я.

Он закашлялся, схватился за грудь, морщась от боли.

- Зухритдин я, из Самарканда, - сквозь кашель проговорил он и пожаловался, - вздохнуть не могу, наверное ребра сломали.

Я сказал, что я врач и могу осмотреть его. Зухритдин снял чапан, рубашку. Осмотрев его, я констатировал: три ребра сломаны. Страшно было смотреть на его тело - сплошной кровоподтек!

История его оказалась до абсурдности нелепа. Арестовали Зухритдина в поезде “Самарканд - Ташкент”. Милиционер, сотрудник линейного отдела, проверяя вагоны зашел в купе, в котором ехал Зухритдин с тремя попутчиками и обнаружил в динамике поездной радиотрансляции запрятанный пластиковый пакет с наркотиками. Все пассажиры в купе наотрез отказались от пакета. Подозрения милиционера пали на Зухритдина, так как он больше всех нервничал - так написал милиционер.

На первой же станции Зухритдина передали в линейный отдел милиции. Когда он и там стал отказываться от пакета, его стали зверски избивать, пока не вынудили оговорить себя, признать пакет своим.

Заместитель начальника линейного отдела вынужден был отвести потерявшего сознание арестованного в железнодорожную больницу. Но дежурный врач отказался принять Зухритдина, опасаясь, что тот не протянет до утра. Арестанта удалось пристроить в городскую больницу, где у заместителя начальника линейного отдела работал знакомый врач.

- Забили бы до смерти, потому и признал пакет, - тяжело вздохнул мой сокамерник, - а у меня шестеро детей и жена больна. Кто их кормить будет?

Как выяснилось из слов Зухритдина, в его уголовном деле не было ни протокола изъятия пакета с наркотиками, ни понятых - в деле фигурировали лишь показания задержавшего его милиционера. Милиционер же с юридической точки зрения - лицо заинтересованное, одних его показаний недостаточно.

Все это я объяснил Зухритдину и успокоил его.

- Суд разберется, отпустят вас домой, вот увидите.

Случаи беспредела следствия со мной и Зухритдином не поколебали моей уверенности в справедливости узбекского суда. На Западе полиция порой тоже нарушает законность дознания, но на суде всегда торжествует истина и справедливость.

Зухритдин заметно воспрянул духом, поднял голову и улыбнулся.

- Пусть Аллах услышит ваши слова! - сказал он.

На следующий день нас с Зухритдином с очередной партией арестованных этапировали в городскую тюрьму.

 

Глава 4

 

Мне знакома андижанская городская тюрьма, поблизости от нее есть бензоколонка, где мне приходилось порой заправлять свою машину.

Тюрьма всегда вызывала во мне странное чувство. Помимо воли я останавливался напротив нее и с каким-то нездоровым любопытством, затаенным страхом разглядывал стены с часовыми вышками, тюремное здание над ними с зарешетченными крохотными слепыми окошками, за которыми я тщетно пытался разглядеть хоть какие-то признаки жизни. У тюремных ворот постоянно роились толпы родственников, приезжавших навестить своих близких, томившихся за тюремными стенами. С необъяснимым волнением я смотрел на эту толпу, на небольшой базарчик напротив тюрьмы, где предприимчивые торговцы предлагали все необходимое для передач заключенным.

Тюрьма притягивала меня, как магнит. Видимо, Провидение уже собиралось перевернуть в Книге Судеб страницу, где мне выпадала тюрьма...

Наш автозек остановился у тюремных ворот. Старший конвоя прошел на КПП, оформил полагающиеся документы. Металлические створы ворот тяжело разъехались, и мы въехали на территорию тюрьмы.

Нас высадили из машины. После сверки личных дел нас отвели на первый этаж тюремного здания и заперли в тесной вонючей камере. Здесь мы должны были дожидаться распределения по камерам. Такие помещения зеки называют “отстойниками” или “собачниками” - голые грязные камеры с загаженными полуразбитыми унитазами и сломанными ржавыми водопроводными кранами.

Мы с Зухритдином держались вместе. Арестанты сидели на корточках, привалясь к стене, тихо переговаривались, беспрестанно курили.

Так прошло несколько часов. Кто-то, потеряв терпение, собрался забарабанить в дверь. Лениво ковырявший в зубах спичкой молодой узбек, весь в татуировках, пренебрежительно усмехнулся.

- Не гоношись, братва. В “собачнике” ждать - обычное дело. Я здесь не впервой. Пока менты расчухаются с нашими личными делами, пока то да сё. Куда спешить? Срок идет - и ладно.

Наконец дверь открылась, и нас поочередно стали куда-то вызывать. Через некоторое время вызванные возвращались. Оказалось, с каждым знакомился начальник тюремной оперативной части, который распределял новоприбывших по камерам.

- Опер каждого вербует в стукачи, - предупредил молодой узбек в татуировке, - смотрите, мужики. По нашим тюремным законам это не канает!

После Зухритдина вызвали меня. За столом кабинета начальника оперчасти сидел узкоплечий капитан, с замороженным бесстрастным лицом. Стол был завален папками личных дел.

- Фамилия, имя, отчество, год рождения? - голос капитана был тих и бесцветен, как и вся его внешность.

Я назвался.

Отыскав на столе мое личное дело и полистав его, начальник оперчасти задал несколько вопросов и без обиняков сказал:

- Будешь помогать оперчасти, - он смотрел на меня без всякого выражения, никаких эмоций.

- В чем будет заключаться моя помощь? - полюбопытствовал я.

- Регулярно информировать оперчасть, что делается в камере, о чем говорят, что замышляют. За это будем давать чай и табак, создадим нормальные условия отсидки.

Я отказался. Начальник оперчасти никак на это не отреагировал и жестом руки указал мне на дверь.

Скоро нас стали разводить по камерам.

Постовой (так называют в тюрьме дежурного надзирателя по этажу) третьего этажа повел меня по длинному коридору к камере 96, номер камеры я увидел в тюремной карточке, которую ему передал разводящий охранник. Ознакомясь на ходу с моей карточкой, постовой остановился.

- Так ты иностранец? - его молодое скуластое лицо выразило детское любопытство, - сколько у тебя денег в банке.

Подобный вопрос мне не раз задавали в этой стране, всех иностранцев здесь почему-то считали миллионерами.

Я не стал разочаровывать охранника и пошутил.

- Пять миллионов долларов.

Он, не поняв шутки, принялся подсчитывать сколько это будет в узбекских сумах. С трудом управившись с этой задачей, постовой изумленно ахнул и с откровенной завистью выпучился на меня.

- Ну ты даешь! - только и вымолвил он и почему-то расстроился.

Мы двинулись дальше по коридору. У камеры 96 он свирепо обматерил двух зеков из хозобслуги, мывших пол в коридоре, злобно отпихнул ведро с водой и швабру и бренча ключами открыл камеру.

- Давай, заходи, - сердито буркнул он, подтолкнув меня в камеру.

Спертый запах острого человеческого пота, устоявшегося табачного дыма и зловонной уборной шибанул в нос. Остановившись на пороге, я окинул взглядом камеру. Восьмиметровая клетушка была до отказа набита людьми. Восемь человек занимали четыре двухъярусные железные койки, остальные располагались на полу. Обитатели камеры занимались каждый своим делом: одни спали, другие беседовали, дымя самокрутками, третьи латали одежду, двое играли в самодельные нарды. Табачный дым стлался по камере сизым чадом. Зарешетченное окошко, закрытое снаружи сплошным щитом, совершенно не пропускало свежий воздух: кислородное голодание и инфицирование туберкулезом - тут же отметил я мысленно.

Моё появление привлекло внимание всей камеры. Меня молча с любопытством разглядывали. Даже азартно игравшие в нарды приостановили игру.

Я поздоровался.

- Откуда, дядька? Какая статья? - спросил интеллигентного вида молодой парень с одной из нижних коек у окна. - Да ты проходи сюда, - сказал он, показывая место возле себя на койке.

Я пробрался к нему, стараясь не наступить на расположившихся на полу людей.

Я рассказал о себе.

Информацию обо мне тут же передали в соседние камеры через проделанные в стенах сквозные дыры. Соседние камеры таким же образом передали информацию обо мне дальше. Скоро обо мне оповестили всю тюрьму. Таков был здесь порядок. Тюрьма должна знать всё о каждом новоприбывшем - объяснили мне новые мои товарищи.

Такая связь работала отлично. Через пробитые в стенах дыры непрерывным потоком, особенно после отбоя и до утра, по всей тюрьме шла любая информация, пересылались письма, записки, деньги, табак, наркотики, продукты; подельники поддерживали постоянную связь между собой, сговариваясь, как держаться на следствии и в суде; шла активная переписка с заключенными женщинами, называемыми здесь “монашками”, - игра в заочную любовь. Всё это скрашивало тюремное однообразие, отвлекало от тягостных мыслей, помогало переносить одиночество и убивало время. Всю ночь тюрьма бодрствовала - все камеры работали как почтовые пересылочные пункты. Сбои в такой работе не допускались. Тюремная администрация знала о внутритюремной почте, но по непонятным причинам смотрела на это сквозь пальцы.

Тюрьма жила по своим законам. Верховодил тюрьмой - “смотрящий тюрьмы”. Он назначался по воле авторитетов преступного мира; обычно это был закоренелый уголовник, отбывающий срок наказания в “крытке”, то есть в тюрьме, а не на зоне.

“Смотрящий тюрьмы” назначал “смотрящих корпусов” по числу корпусов в тюрьме, а они, в свою очередь, назначали “смотрящих продолов” - поэтажных коридоров; каждая камера выбирала себе сама “смотрящих камеры”.

Все “смотрящие” строго следили за неукоснительным соблюдением в тюрьме воровских законов. Правда, никто из них толком не знал настоящих “воровских законов”. Но это не их вина. Причина незнания кроется в прошлом преступного мира. И, чтобы все стало понятно, стоит заглянуть в это прошлое.

В 1954 году “воры в законе” решили собраться на общесоюзный “сходняк” - съезд, чтобы внести некоторые коррективы в свой статус. Необходимо было решить следующую проблему. По воровским законам воры должны жить вне интересов общества и не сотрудничать с органами государственной власти, - чтобы чувствовать себя независимыми и пользоваться авторитетом в преступной среде. Между тем, так называемые “польские воры”, выходцы из Польши и Западной Украины, смотрели на это иначе: они старались занять в местах отбывания наказания лидирующие посты и считали не “западло” сотрудничать с администрацией, работать в санчасти, столовой, бане и других “хлебных” местах - и жили себе припеваючи, сохраняя силы и здоровье. На общесоюзном “сходняке” намеревалось одобрить “польский вариант” и следовать его примеру.

Другим вопросом, который собирались обсудить, была проблема с “майорами”. Многие зеки во время войны оказались в штрафных батальонах. В таких батальонах считалось, что после первого ранения зек кровью смыл свою вину перед Родиной и, прощенный, зек продолжал воевать уже в других частях войск, получая награды и повышения по службе. После войны многие из таких вернулись к довоенному ремеслу. Но воры в свою среду их уже не принимали.

Был такой случай, когда в одном из лагерей на “разборке” зек, закончивший войну в звании майора, стучал себя в грудь :”Я вор!”. Но ему презрительно ответили: “Какой ты вор, ты - майор!”...

Все эти вопросы так и не были решены. Общесоюзный “сходняк”, назначенный в Ташкенте, на реке Салар, не состоялся: 400 человек авторитетов преступного мира, прибывших в Ташкент, арестовала милиция.

В 1961 году Указом от 5 мая в СССР, в местах лишения свободы, были введены разделения на режимы содержания заключенных: общий, усиленный, строгий и особо опасный. С этого времени молодежь - “первоходок” изолировали от воров в законе, теперь она отбывала срок наказания на общем и усиленном режимах. Некому стало учить зеленую молодежь воровским идеям и понятиям, и она стала подменять эту науку придуманными псевдоворовскими законами.

В это же время в стране начались планомерные неофициальные акции по уничтожению воров в законе. Применялись различные методы. К примеру, начальник режима - полновластный Хозяин в лагере, вдруг переводил на несколько дней какого-нибудь вора в законе из воровской камеры в камеру с четырьмя-шестью “суками” (изменившими воровскому делу). Потом возвращал назад. Естественно, побывавшему в “сучьей” камере, уже не верили; ему грозил самосуд: ложка каши в рот, чтобы не кричал - и петля на шею. И этот бедолага “ломался” и вынужден был просить защиты у Хозяина лагеря. Так морально уничтожали воров в законе. Более стойких уничтожали физически. Их активировали в лагере, как “самовес”, то есть самоубийство. Исполнитель этой акции получал от начальника режима щедрое вознаграждение. Но исполнителя ожидал такой же конец, чтобы не проговорился.

Воров в законе оставалось все меньше и меньше...

Вот почему сегодня мало кто знает настоящие воровские законы. Но это, в принципе, не столь важно. Главное - что авторитеты преступного мира стремятся проводить в жизнь пусть даже и псевдоворовские понятия и законы. Преступный мир будет существовать всегда. Это, к сожалению, неоспоримо. И такая моральная сила, как воровские идеи и законы крайне необходимы, чтобы держать в узде уголовный криминалитет. В противном случае в их среде постоянно будут существовать кровавые конфликты, грубое насилие и беспредел при “разборках” между уголовными группировками, готовые в любое время выплеснуться на улицы мирных городов...

Парня, приветившего меня первым, звали Алишером. Он оказался «смотрящим камеры» и совершенно не походил на уголовника, хотя имел две судимости за квартирные кражи и сейчас ожидал суда за аналогичное деяние. Он носил имя узбекского просветителя Алишера Навои, но в отличие от великого тёзки, с презрением отзывался о своем народе и принципиально говорил только по-русски.

Рассказывая мне о тюремных порядках, Алишер вдруг прислушался: в коридоре раздавалось какое-то тарахтение.

- Обед! - сказал он весело. - Слышишь, тележки везут с бачками. В нашей тюремной жизни пожрать - самое милое дело!

Камера оживилась, проснулись спящие, у дверей перед “кормушкой” мгновенно выросла очередь с алюминиевыми мисками наготове. Я пристроился в конце очереди. Пожилой узбек впереди меня, с густой седой бородой и спокойными умными лазами обернулся.

- Уважаемый, с хлебом вы сегодня в пролете, как здесь говорят, - он добродушно улыбнулся. - Хлеб выдают по утрам на весь день. Вот, возьмите, - он отломил кусок от своей хлебной пайки и протянул мне.

Я взял хлеб, пообещав вернуть завтра.

Обед был омерзителен: суп из немытой перловки с несколькими ломтиками картофеля и каша - из той же перловки. Все это было приготовлено на голой воде без соли. Но я так проголодался в ИВС, что проглотил все без остатка и впервые со дня ареста почувствовал, что желудок мой, наконец-то, полон.

После обеда камера угомонилась, вернувшись к прежним занятиям.

- Эй, иностранец! - окликнул меня Алишер, - иди сюда. Чифирнешь? - спросил он, когда я подошел, и, усаживая меня рядом с собой на койку, крикнул на другой конец камеры молоденькому русскому парнишке в зеленых солдатских штанах и майке, возившемуся на корточках у самодельной электрической плитки на полу, - Готово, Юрка!

Юрка кивнул головой, снял с плитки кружку с заваренным крепчайшим чаем, принес ее и протянул мне.

Обжигаясь, я сделал глоток и отказался: чай был слишком горек, вязал рот.

- Не понравилось? - удивился Алишер. - А зря! Не понимаешь ты, потому и кайф не ловишь.

Чифир (полпачки чая на 200 граммов воды) в местах лишения свободы служит средством общения между зеками, как бутылка водки на воле. Бывалые зеки утверждают, что чифир способствует сопротивляемости организма разным болезням в неволе. Может быть, так оно и есть. Во всяком случае, пачка чая у зеков котируется очень высоко.

- Скоро у него суд, - Алишер кивнул на Юрку. Они поочередно отпивали по глотку-два из кружки и получали видимое наслаждение. - В любой день парня могут дернуть. Сочини ему последнее слово, чтобы судью слезой прошибло. Ты же писатель.

- Написать не трудно. Надо знать суть дела, - улыбнулся я.

- Плевал я на суд! - захорохорился Юрка.

- Тебе дело предлагают. Чего выкобениваешься! Последнее слово в суде много значит, - урезонил его Алишер. - Влепят под потолок - взвоешь! Расскажи писателю все, чтобы в курсе был.

Юрка, явно бравировавший напускным равнодушием к будущему суду, поломался еще для вида и сдался.

- Тут и рассказывать, в общем-то нечего. Служил я, значит, в местном Андижанском гарнизоне. До дембиля оставалось два месяца. Скоро домой. А в чем ехать домой мы с товарищами не знали - приказ был по гарнизону, чтобы форму демобилизованные солдаты оставляли в части. Абсурд какой-то! - Юрка сделал саркастическую гримасу. - Обнищала наша армия вконец! Нашу форму должны были донашивать другие!

Юрка говорил сбивчиво, запинаясь. Молодой гонор и показное равнодушие, звучавшие в начале рассказа, уступили место взволнованности и нервному возбуждению.

- Ну я со своим дружком украли четыре автопокрышки со склада, который мы охраняли... Хотели продать их и купить какую-нибудь одежду, чтобы ехать домой. Через крышу вытащили ночью со склада... Не хотел я, а дружок: ”Чего трухаешь! Ребята из нашей роты уже штук двадцать автопокрышек отсюда утащили и продали”, - Юрка нервно сделал несколько глубоких затяжек сигаретой.

- Короче, продали мы автопокрышки. А на другой день нас и 10 человек из нашей роты арестовали. Все здесь, в тюрьме сидят. Не думал я, что все так серьезно обернется..., - лицо молодого солдата сделалось жалким, казалось он вот-вот заплачет.

Алишер весело захохотал и хлопнул Юрку по плечу.

- Все мы серьезно не думаем, когда воруем!

- Да ладно тебе! - Юрка сердито стряхнул его руку. - В нашем гарнизоне все офицеры воруют в открытую. Им всё с рук сходит! А мы в тюрьме. Я маму два года не видел... А теперь когда увижу..., - в глазах Юрки заблестели слезы, и он резко отвернулся.

То, что в гарнизоне, по словам молодого солдата, процветали мздоимство, пьянка и воровство, было не удивительно. Узбекская армия хромала на обе ноги. Чего стоил лишь вид солдат, призванных в большинстве своем из кишлаков и составляющих основную массу армии: нескладно сидящая форма, крестьянская походка, покорный, забитый взгляд , ужасающая малограмотность, почти полное отсутствие интеллекта. Офицеры же, несколько пообтесавшись в училищах, выглядели побойчей, посноровистей, но они были не в состоянии превратить солдатскую массу в достойные боевые подразделения, так как сами происходили из того же кишлачного теста.

Узбекская армия переживала трагедию своего народа. Несколько лет назад заведующий сектором ЦК Компартии Узбекистана Юсуф Шодиметов в своем выступлении вынужден был признать, что “длительные неблагоприятные условия жизни привели к тому, что коренные жители Средней Азии по своим антропологическим данным и природным возможностям значительно уступают населению Европейской части. И рост меньше на 2-5 сантиметров, и объем головного мозга маловат, и механизаторы не могут успешно работать на простейших агрегатах и машинах, решать несложные технические задачи. Узбекский народ деградирует, и его можно отнести к категории неполноценных народов”. Вот такой был вывод крупного партийного босса, основанный на официальных документах и статистических данных...

Алишер одолжил Уголовный и Процессуальный Кодексы в соседней камере, где содержались бывшие судьи, прокуроры, следователи и прочие работники правоохранительных органов. Таких камер в тюрьме насчитывалось больше десятка. “Менты”, как их здесь называли, жили обособленно; зеки третировали их, оскорбляли и, встречаясь с ними в коридоре при выводе на прогулку или в баню, угрожающе кричали вслед: “Хороший мент - это мертвый мент!” Но во всей тюрьме Кодексы были лишь у бывшего прокурора из соседней камеры. И Алишер обратился к нему только лишь из-за своего молодого приятеля Юрки.

Я отыскал в Уголовном Кодексе Юркину статью. Она была довольно серьезной: от 5 до 15 лет. В Процессуальном Кодексе выписал несколько статей, в которых говорилось о смягчающих обстоятельствах при совершении преступления, которые судьи принимали во внимание при вынесении приговоров. Через десяток минут последнее слово было готово.

Алишер прочитал его вслух. Слушала вся камера, и всем чрезвычайно понравилось. Зеки восхищенно цокали языками, с уважением глядели на меня.

- Сильно написано! То - что надо! - воскликнул Алишер.

Юрка смотрел на меня повлажневшими благодарными глазами.

Между тем, время близилось к вечеру. За окошком раздались протяжные напевные крики зеков-азанчи, которые, приникнув к окошкам в своих камерах, призывали правоверных зеков к вечернему намазу.

Тысячи заключенных-верующих, услышав призыв, отложили все дела, совершили под кранами своих умывальников омовение, повернулись лицом к востоку и начали читать молитвы и суры из Священного Корана.

Алишер, лёжа на своей койке, поглядывал с презрительной ухмылкой на своих сокамерников, совершающих намаз во главе с пожилым бородаты узбеком, одолжившим мне хлеб.

- Эй, Умид, - сказал ему Алишер, когда намаз был закончен. - Вот вы всё молитесь, говорите: Аллах! Аллах! Но скажи, как можно верить в то, чего никто никогда не видел?

Умид отдыхал на полу у окна, перебирая четки. Он повернулся к Алишеру, неторопливо пригладил бороду и мягко улыбнулся.

- А вы можете видеть ветер, уважаемый? - спросил он спокойным доброжелательным голосом. И сам же ответил: - Нет, не можете. Но вы видите, как раскачиваются деревья. Вы не можете увидеть воздух, но без него вам не обойтись. Вы не в состоянии увидеть звуки или чувства - но они существуют.

Алишер не унимался.

- Если Аллах любит людей - как ты часто говоришь, почему же всё в жизни так плохо, искорежено, и многие люди страдают?

Умид, принявшийся было снова за четки, опять поднял голову и взглянул на Алишера молодыми ясными глазами.

- Это легко объяснить. Когда мы видим свалку с искореженными, разбитыми машинами, мы же не говорим: почему автозавод сделал машины такими? Выпущенные заводом машины были новыми и прекрасными, и к каждой прилагалось руководство, как правильно обращаться с ними. Так и в нашей жизни. Люди не хотят следовать указаниям Аллаха - и вот мы имеем свалки.

Аллах создал Мир совершенным и дал человеку указание содержать его в порядке, наделил человека свободной волей, чтобы он имел право выбора, как жить. Мухаммад Меиб провозгласил, что человек рождается безупречным - и это было посланием Веры и Надежды, ибо оно говорило человеку, что его дальнейшая судьба зависит только от его поступков. Он призвал всех людей идти праведным путем и избегать путей Зла. Но многие не внемлют этому. Как тяжкая болезнь, грех проник во все бытие рода человеческого. Аллах хочет, чтобы люди вернули его любовь, сообразуясь с собственным выбором человека, по его собственной воле.

Узбеки в камере, для которых Умид являлся непререкаемым авторитетом, внимали ему с благоговением.

Когда Умид закончил и снова принялся за свои четки, Алишер не проронил ни слова.

Весь оставшийся вечер и добрую половину ночи я листал Кодексы. Гуманность и справедливость статей узбекского судебного законодательства окрыляли. Примерив к ним свое уголовное дело, я возликовал и окончательно уверовал, что отделаюсь только штрафом. Господи, слава Тебе! Не все так плохо на этом свете! Скорей бы суд!...

Но до суда, как объяснил Алишер, следствие должно закрыть дело, передать обвинительное заключение в суд и копию мне на руки, суд - назначить день судебного заседания. На все эти процедуры, по словам Алишера, уходило не менее трех месяцев. Долго! Слишком долго!... Что ж, придется набраться терпения.

Умиротворенный, я задремал, сидя на корточках у стены. Но тут же очнулся: меня тряс за плечо Умид.

- Идите поспите на моем месте, - сказал он.

Я пробрался к окну, где на полу был расстелен чапан Умида, лег и провалился в сонную пропасть.

Потянулись тюремные дни - долгие, однообразные. Состав камеры часто менялся. Одних увозили в суд, и, получив приговор, они попадали уже в камеры для осужденных, где должны были дожидаться этапа в зону. Другие попадали в “раскидку” - самая неприятная шутка для зеков. Если постовой выкрикивал в “кормушку” несколько фамилий и добавлял: “Приготовиться с вещами на выход!” - это означало, что названных раскидывают по другим камерам, где снова придется обживаться, сходиться с незнакомыми людьми и быть на положении новичка в камере со всеми вытекающими отсюда неудобствами. Правда, во всех этих перемещениях я выиграл освободившееся место на одной из коек. Но каждый день меня могла постигнуть та же участь - попасть в “раскидку”.

“Раскидки" происходили так часто, что я никак не мог уразуметь их смысл. Бывало, придет новичок в камеру, а через день-два попадает в “раскидку”. Но всё оказалось проще простого: оперчасть делала свой бизнес, взимая от 100 сумов и выше с каждого, кто изъявлял желание стабильно жить в одной и той же камере.

Вся администрация тюрьмы делала свой бизнес: постовые приносили на службу водку, сигареты, наркотики, продукты и с безбожной наценкой продавали заключенным; в тюремной санчасти лекарств не было, но за деньги - тут же находились; спецчасть за определенную мзду ускоряла или тормозила отправку на этап - по желанию зека; на тюремном пищеблоке вообще творили чудеса, нагло воруя от четырех тысяч заключенных их и без того скудный приварок.

Во всей этой, годами отлаженной системе бывали сбои, как и в любом бизнесе. Так, например, прапорщики, выводящие зеков на прогулки и занимающиеся нелегальной отправкой писем зеков на волю, крепко побили однажды поэтажных постовых за то, что те как-то сунулись в их бизнес.

Понемногу я втянулся в тюремную жизнь. Научился скрашивать длинные тягучие дни.

Несколько толстых тетрадей, в которые я переписал Уголовный и Процессуальный Кодексы, стали моими настольными книгами. Я настолько поднаторел в них, что мог дать вполне профессиональную юридическую консультацию по любому уголовному делу. Зеки осаждали меня подобными просьбами по внутритюремной почте, и я давал консультации, составлял кассационные жалобы на судебные приговоры. Все были довольны, а я - тем более, не гнушаясь принимать в благодарность чай, сигареты, продукты.

Единственное, что меня постоянно угнетало и с чем я никак не мог примириться, были грязь и одолевавшие нас вши и чесотка.

Баня полагалась один раз в десять дней. Но если бы это было так! Бывало, баню ждали и месяц и полтора. Каким счастьем было для меня услышать из коридора голос постового, обходившего камеры: “Баня! Приготовиться к бане!” Я тотчас радостно начинал собираться, хотя сборы мои не отнимали много времени: полотенцем служила моя майка, мочалкой - трусы, крохотный кусочек мыла выдавали каждому в бане.

В отличие от других сокамерников я не получал вещевых передач с воли. Сотрудники Фонда, мой брат - как в воду канули, не приходили в тюрьму, опасаясь, видимо, осложнений с СНБ. Моя жена в Тель-Авиве не подозревала, в какой я попал переплет. Передач я не ждал и обходился тем, что имел.

Не один я был в этом положении. Многие зеки из местных находились в схожей ситуации. Извечный страх узбекских обывателей перед любым начальством настолько въелся в их душу, что многие из них боялись навещать своих близких в тюрьме, чтобы не навлечь на себя и на свою семью гнев следователя, судьи или начальника тюрьмы.

В баню камеры выводили поочередно. Постовой вёл нас по длинному коридору к лестнице, мы спускались на нижний этаж, проходили мимо прогулочных двориков, камер “крытников” и, очутившись в другом крыле тюремного здания, попадали в баню. Здесь постовой передавал нас банщикам и уходил.

Баня представляла собой две небольшие мыльные, по шесть душевых сосков в каждой, с крохотными предбанниками, где мы раздевались.

Банщики запирали нас на ключ в одной из мыльных и шли открывать воду.

На мытье отводилось не больше десяти минут. Стараясь сэкономить эти драгоценные минуты, я расстегивал пуговицы на одежде уже на подходе к бане. Вбегал в предбанник, сбрасывая на ходу одежду, и мчался в мыльную, стараясь не упасть на осклизлом от мыла полу. Не теряя ни секунды, бросал под ноги белье, приготовленное для стирки, быстро намыливался и старался мыться так, чтобы мыльная вода стекала с меня на белье, которое я энергично топтал ногами. Только таким образом мне удавалось и помыться и постираться за десять минут.

Блаженное чувство чистоты тела после бани было, увы, недолгим. В тесной душной камере тело скоро опять покрывалось потной липкой испариной. Притихшие на время вши, снова начинали копошиться в каждом шве одежды. Они жрали нас с такой свирепостью, что тело покрывалось от их укусов красной сыпью и язвами. Осматривая тело, я брезговал сам себя. От вшей не было никакого спасения! Надо было срочно что-то предпринимать, и я записался на прием к тюремному врачу.

Прошло около месяца, пока я наконец дождался вызова.

Кабинет тюремной санчасти размещался на нашем этаже, в обычной камере, из которой убрали двухъярусные железные койки и внесли медицинскую кушетку, стол и два стула.

Тюремный врач, худощавый, с флегматичным лицом лейтенант, сидел за столом.

- Что беспокоит? - спросил он, записывая в замурзанный журнал приема мою фамилию и номер камеры.

Я возмущенно рассказал о проблеме со вшами и потребовал подвергнуть немедленной прожарке все вещи и постели нашей камеры.

- О-кей, - спокойно улыбнулся лейтенант. - Кажется, так у вас говорят, иностранец?

Лейтенант повернулся к небрежно развалившемуся на кушетке второму врачу, полному, багроволицему, одетому почему-то в пятнистую зеленую форму десантника.

- Айбек, запиши их камеру на прожарку.

Багроволиций лениво кивнул головой, но с места не сдвинулся.

- Хоп. Считайте вашу проблему решенной, - заверил меня лейтенант и выпроводил из кабинета.

Но прожарки мы так и не дождались. Я бомбардировал санчасть десятком гневных заявлений - но тщетно.

 

Глава 5

 

Заканчивался третий месяц моего заключения. Моё уголовное дело все еще не было закрыто. Казалось, в СНБ обо мне забыли.

Я совсем извелся в нетерпеливом ожидании, ломая голову о причинах задержки. Встреча с моим адвокатом прояснила ситуацию. Но он не навещал меня, хотя часто бывал в тюрьме, ведя дела других заключенных. Зеки, знавшие моего адвоката, называли его хапугой и болтуном, который брал немалые деньги, но редко выполнял обещанное. Навестив меня в тюрьме сразу после ИВС, адвокат заломил астрономическую цену, обещая добиться в суде моего освобождения, и тут же стал оправдываться: “Это еще мало, - сказал он, - и судье надо дать, и прокурору, а они берут только по-крупному.” Я не спорил, но обещал заплатить после освобождения, так как мои деньги лежали в ташкентском банке. “Нет, надо сейчас”, - сказал адвокат, сразу утратив ко мне интерес. И больше я его не видел.

Каждый день я ждал каких-нибудь известий для себя. Но день проходил за днем, не принося ничего нового.

Близился Новый год. Зима выдалась ранняя, с небывалыми морозами для здешних мест. На прогулке после полумрака камеры глаза слепли от яркой белизны снега. Проводившие прогулку прапорщики отчаянно мерзли, несмотря на теплые полушубки и нахлобученные на уши шапки. Не успевали заключенные погулять и пяти минут, как прапорщики пытались загнать их назад в камеры.

- Эй! Может, хватит гулять? Давай по камерам! - кричали они, заглядывая в глазки дверей прогулочных двориков.

Но зеки, сами околевая от стужи, издевались.

- Нет! Положняк гулять будем! Погода отличная!

Если раньше мы задыхались от духоты и жары в камере, то теперь жестоко страдали от холода. Паровое отопление не работало. Пол у окна был покрыт коркой льда. Паста в шариковых ручках замерзла напрочь.

Как и многие другие, я не имел одеяла. Тюремная администрация не реагировала на наше требование выдать одеяла. Ночами я не мог заснуть от холода, скорчившись на голом матрасе, подтянув колени к подбородку и клацая зубами. Результат не замедлил сказаться: я простыл и лежал в горячке с высокой температурой. Не избежали этой участи и другие сокамерники. Несколько упаковок аспирина здорово помогли бы нам, но обращаться в санчасть было бесполезным делом. Умид натирал нас какой-то самодельной мазью. И то ли мазь помогла, то ли мой организм отчаянно боролся - высокая температура спала, болезнь отступила, оставив сильный сухой кашель.

С Умидом я сдружился крепко. Редко я схожусь с людьми по-настоящему. Столько на свете человеческой дряни! Но бесхитростный, добрый, всегда спокойный Умид, пришелся мне по душе.

Когда он сказал, за что он сидит, я рассмеялся, думая, что он шутит. Оказание сопротивления властям! Бред какой-то! Такой, как Умид, мухи на обидит.

Арестовали его после нашумевшего исчезновения имама андижанской мечети Джами. Летом 1995 года имам отправился в Москву из Ташкента на конференцию исламских лидеров Средней Азии и арабского Востока. В Москву он не прибыл. Прошла неделя-две - имам как в воду канул. Обеспокоенные узбеки-мусульмане стали роптать. Строилось много предположений и домыслов. Больше всего склонялись к тому, что имам арестован Службой Национальной Безопасности. Многие были уверены в этом. Имам снискал любовь простого народа за бесстрашие, с каким он в открытую обличал погрязший в коррупции и грехе режим, который довёл народ до крайней нищеты.

В Андижане начались волнения. Народ осаждал милицию, но там разводили руками: ничего не знаем.

Скоро из уст очевидца кое-что стало известно. Очевидцем оказался один андижанский профессор. Он летел в Москву через Ташкент. Профессор стоял позади имама в очереди на посадку в самолет в Ташкенте. Он видел, как к трапу самолета стремительно подъехали две машины, забрали имама и увезли.

Спустя некоторое время, пропал и профессор вместе со своими родственниками. Потом пошли повальные аресты других религиозных деятелей - сподвижников имама. В их числе оказался и Умид.

- Власти боятся слов правды, - усмехнулся Умид, рассказав мне свою историю. - Они прячут в тюрьмы людей, открывающих народу глаза. Но нас не остановят никакие репрессии.

Часто в камере возникали споры. Они становились общими, так как в крохотной клетушке невозможно было оставаться безучастным.

Как-то в разговоре я обмолвился, что советская власть всё же принесла немало пользы Узбекистану. Меня тут же поддержал угрюмый, обычно молчавший дехканин в вылинявшей тюбетейке и заношенном узбекском халате (он украл корову, чтобы накормить голодных детей).

- Верно. При советской власти мои дети не знали голода. Я работал. Мои руки были нужны, - дехканин поднял свои заскорузлые, в мозолях руки и повертел ими перед собой. - Я был спокоен за свою семью. А теперь что?

Умид, выбиравший вшей из своего чапана, поднял голову.

- Да, при советской власти люди были сыты, - сказал он спокойным голосом. И только. Но достаток и благополучие так и не пришли в узбекскую семью. Однако нельзя замыкаться только на желудке. Социализм разорил земли Средней Азии, погубил Арал, поставил азиатские народы перед угрозой экологической катастрофы. Лично я вижу пользу от советской власти только в том, - Умид усмехнулся, - что можно было найти тогда управу на любого зарвавшегося нашего чиновника.

- Все равно, тогда были сыты! - подал голос молодой рабочий с Ленинабадского хлопкозавода. - А сейчас цены каждый день растут, семью не прокормить, да еще зарплату не выдают. Когда это кончится!

Умид отложил в сторону чапан.

- Это кончится тогда, - сказал он, - когда наша страна станет исламской. Нынешние правители добивались независимости Узбекистана только для себя, чтобы безнаказанно грабить страну. Они прикрываются тем, что строят, якобы демократическое государство. Но что мы видим в стране? Беспредел и репрессии, коррупцию и грабеж страны, нищий народ, доведенный до отчаяния и загнанный в тупик! Социализм, коммунизм, тоталитаризм с демократической окраской - это не для нас. Мы привыкли жить по обычаям наших предков. Ислам выполнит свою великую миссию, внесет порядок и умиротворенность в стране, доброту и согласие в души узбеков-мусульман! - при этих словах глаза Умида загорелись, он высоко поднял голову. - Кто запретит народу избрать путь, угодный его сердцу? Никто! Ислам выведет нас из тупика!

Молодые парни, совершавшие с Умидом ежедневные намазы, восторженным гулом встретили последние слова своего наставника.

Подавляющее большинство заключенных в городской тюрьме составляла молодежь, в основном “первоходки”. Умид и другие религиозные деятели, оказавшиеся в тюрьме, вели среди них активную работу.

Из камеры в камеру передавалась религиозная литература, изучался арабский язык, для малограмотных проводился курс всеобуча, доходчиво разъяснялась ситуация в стране. Верно говорят, что тюрьма - это академия. Только здесь готовили не уголовников, а будущих борцов за лучшую долю народа.

Повсюду в стране, по словам Умида, шла тайная, с соблюдением строжайшей конспирации, незримая подготовка к борьбе. Создавались небольшие вооруженные группы по 3-5 человек для охраны исламистских лидеров. Их уже не собирались отдавать без боя, как прежде, на заклание Службе Национальной Безопасности.

Для меня все это было откровением. Я и не подозревал, что на самом деле происходило в этой азиатской стране. Да и откуда? В средствах массовой информации постоянно трубили о спокойствии и политической стабильности в республике, которая успешно поднимала экономику, заботилась о благосостоянии своего народа и быстрыми шагами шла к подлинной демократии. Об этом же взахлёб распинались газеты Запада и Америки, мировая общественность под фанфары принимала Узбекистан в свое лоно.

Как-то, в один из тягостных тюремных вечеров я взял у Умида Коран. Он был на русском языке. Священная книга мусульман настолько увлекла меня, что я читал ее несколько дней запоем.

Коран поразил меня. Исламская религия оказалась удивительно совершенной, универсальной и вечной. Вероучения Иудаизма и Христианства, как они изложены в Ветхом и Новом Завете, довольно туманны. В отличие от них в Коране, в учении Мухаммада, можно найти исчерпывающие ответы на каждый возникающий вопрос. И самое главное, что привлекло меня - это принцип фундаментального учения Мухаммада: человек создан невинным, свободным от прежних грехов, Ангела или Дьявола из него делают его поступки. В Китае, Индии и Бирме восточные религии проповедуют доктрину, гласящую, что судьба человека предопределена поступками в его предыдущих жизнях. Вера в переселение душ и в преемственность прежних грехов обрекали человека на бездействие и безразличие к справедливости. Это был висевший на нем тяжелый груз, который он не мог убрать ни своей добродетельностью, ни моральной стойкостью.

И Христианство присоединялось к вере в первородный грех Адама и Евы. Христианство проповедовало, что каждый человек, появившийся на свет, порочен по природе своей, наследник греха своего первого праотца.

Это были верования, которые делали судьбу человеческую безысходной, в то время как Мухаммад провозглашал, что человек рождается на свет безупречным.

Когда-то я сильно увлёкся иудаизмом, изучал Тору и Кабалу. Но глубоко разочаровался: иудаизм говорит одно, делает другое, а думает - третье. С тех пор в моей душе было пусто. Религия - неотъемлемая потребность человеческой природы. И я искал ее, и нашел лишь сейчас, открыв Коран. Исламская религия полностью отвечала моим моральным и духовным запросам, и душа моя возликовала, обретя, наконец, душевное равновесие.

В конце декабря, в пятницу, Умида увезли в городской ИВС. Обычно туда увозили для встречи со следователем, на очную ставку или для проведения следственных экспериментов.

В тот же день к вечеру в камере появились два новичка: молодой уйгур из Андижана, быстроглазый, шустрый, общительный и паренек из Ходжаабада, худенький, похожий на подростка. Ходжаабадец со страдальческой гримасой на лице баюкал левой рукой неестественно выгнутую правую руку, с сильно вздутой тыльной стороной у запястья.

- Где тебя так угораздило? - усмехнулся Алишер, глядя на его руку.

- Менты покалечили, - шмыгнул носом ходжаабадец, настороженно, будто ожидая подвоха, озираясь вокруг.

- Ты, видно, крутой вор? - серьёзным тоном спросил Алишер, незаметно подмигивая сокамерникам.

В камере весело заржали.

- Я не вор, - смутился ходжаабадец. - Я ничего такого не делал... Просто шел по улице и вынул папироску с анашой покурить. А навстречу мент из-за угла вывернулся. Испугался я, выбросил папироску на газон. А он поднял и в отделение меня... Там стали вешать на меня две нераскрытые квартирные кражи. Мордовали, пока я не согласился. Пришлось, куда денешься... Вот, дубинкой сломали..., - будто оправдываясь, ходжаабадец показал на свою правую руку.

- Так мы с тобой коллеги! - захохотал Алишер. - Но ты ловок, братан, две хаты обчистил!

- Оставь его, - сказал Юрка приятелю, свесив голову с верхней койки.

Я осмотрел руку ходжаабадца: у него оказался скрытый перелом лучезапястной кости. Соорудив примитивный лубок, я уложил в него руку парня.

Уйгур, сразу освоившись в камере, стрельнул у кого-то покурить и хохотал вместе со всеми над ходжаабадцем. Он попался на краже сапог на базаре. Оперативник из уголовного розыска отвел его в милицейский вагончик, тут же на базаре, избил и предложил: или пять тысяч долларов на месте, или - тюрьма. Но денег у уйгура не оказалось.

- Папаша выручит, - весело блеснул глазами уйгур, - у него своя чайхана, подмажет судью!

Я уже не удивлялся, что новички приходят в тюрьму избитые, искалеченные. Повсеместно в стране оперативники, дознаватели, следователи били арестованных. Это был простейший способ жестокими побоями, а порой и пытками, выбить нужные следователю показания или принудить арестованного взять на себя “глухое” - нераскрытое уголовное дело, - и всё это преподносилось в протоколах дознания как чистосердечное признание.

Особенно зверски избивали в Ташкенте, в Управлении Внутренних Дел. Как рассказывали сами зеки, там бьют палками по пяткам, надевают на голову полиэтиленовые мешки, топчут ногами, бьют дубинками по почкам, по копчику, по сердцу и бывает - забивают насмерть.

Статистика раскрываемости уголовных преступлений по стране была на уровне почти 100%. Министерство Внутренних дел объясняло достигнутые успехи высоким профессионализмом своих работников.

 

Глава 6

 

30 декабря привезли из ИВС Умида - согнувшегося, мрачного. Следствие по его делу, длившееся второй год, продлили. Но не это тяготило Умида. Его встревожил начавшийся открытый террор властей против исламистов.

С возмущением рассказывал он, как 28 декабря, ближе к ночи, в подвал ИВС стали привозить задержанных в городе исламистских деятелей. Их раздевали догола, остригали бороды, загоняли под ледяной душ. Почтенные, уважаемые в народе люди подвергались циничному надругательству и оскорблениям.

Один молодой мулла отчаянно сопротивлялся, кричал: “Лучше убейте меня, но бороду не трогайте! Аллах покарает вас!...” Муллу повалили на бетонный пол, сели на руки и ноги и, лишив бороды, заставили мыть загаженную уборную.

Седобородому мулле, которого Умид хорошо знал, дюжий прапорщик, вложив в руки Коран, орал под гогот других палачей:

- Повторяй, старый ишак, за мной: “О, Аллах, я дарю эту книгу грязной шлюхе, эта книга достойна её!” - при этом прапорщик совал зажатый в руках муллы Коран пьяной проститутке, задержанной на вокзале.

До самого утра привозили в подвал исламистов и, надругавшись, натешившись над ними вволю, отпускали домой.

Правящий режим в открытую расправлялся с оппозиционно настроенными исламистами, стремясь запугать их и поддерживающий их народ.

Утром предновогоднего дня я едва поднялся с койки - сильно болело сердце. Чертов Таджибаев, тяжела у него рука...

Вообще, я очень ослаб в тюрьме и сбавил в весе. Однажды, заглянув в осколок зеркала над умывальником, я старался уже не смотреть в него: появившиеся резкие морщины, нездоровый землистый цвет некогда цветущего лица расстроили меня. Я и так старше своей жены на тридцать лет, а тут буду выглядеть вообще преклонным старцем... Да, тюремная жизнь была мне явно не на пользу.

Предновогодний день тянулся серо, буднично. Настроение было ни к черту. Перспектива провести Новый Год в такой обстановке, в моем положении - какое может быть настроение! Я принялся было вспоминать веселые хлопоты в этот день, когда мы с женой обходили магазины, покупали подарки... Но тут же озлился на себя: зачем травить душу!

И всё-таки этот день преподнес мне неожиданный поистине новогодний подарок: после прогулки я получил копию обвинительного заключения. Я задохнулся от радости! Пальцы мои дрожали от волнения, когда я расписывался в журнале прапорщика из спецчасти.

Забравшись на свою койку, я несколько раз перечитал обвинительное заключение. Сгорая от стыда, я старался пропускать строки, где признавался во всех предъявленных мне обвинениях. Радостное настроение постепенно угасло, уступив место сомнениям и тревоге. Кто знает, как повернется дело... Безусловно, я заявлю в суде о вынужденных показаниях. Согласно Процессуальному Кодексу решение суда основывается не на следственном материале, а на показаниях в суде. Это по закону. Но, знакомясь с делами осужденных при составлении кассационных жалоб, я многократно убеждался, что судьи - в одной упряжке со следственными органами и выносят приговоры, основываясь на обвинительном заключении следствия. Это грубейшее нарушение судебного законодательства. Но откуда малограмотному простому люду знать законы? И суды пользуются этим. Но со мной этот номер не пройдет. Уж я-то досконально изучил все судейские закавыки!

Алишер, заметив мое беспокойство, взял мое обвинительное заключение и, прочитав его, удивился.

- Ну и что? Чего ты дергаешься? У тебя потолок - до трех лет. Ну год-два дадут - какая мелочь! Другим лепят по десять-двадцать лет.

По-своему он был прав. По новому Кодексу, вошедшему в силу два месяца назад, в судах теперь применялось при вынесении приговоров постатейное сложение срока наказания: если подсудимый обвинялся по нескольким статьям, то общий срок наказания был равен сумме сроков по каждой статье. Прежде, по старому Кодексу, срок наказания определялся судом по максимальному сроку какой-либо одной из статей.

С точки зрения Алишера мне повезло в том, что судить меня будут по старому Кодексу: в новом Кодексе максимальный срок моего наказания был уже не три года, а пять лет.

Но меня устраивало лишь одно: выйти на свободу из зала суда! Терять время впустую в тюрьме, а потом на зоне, казалось мне настолько бессмысленным и нелепым, что я отвергал даже мысль о том, что могу получить какой-то срок...

День завершался. Ничто не предвещало приближение новогоднего праздника: тюрьма - есть тюрьма. Те, кто имел деньги, заблаговременно запаслись водкой, наркотиками, продуктами и уже приканчивали припасенное, не дожидаясь полуночи.

Мои сокамерники занимались обычными делами: спали, чинили прохудившуюся одежду, били вшей, втирали черную вонючую мазь в изъеденное чесоткой тело. Плохо чувствовавший себя Умид, после вечернего намаза сразу улегся на свое место и спал. Вся эта картина была до того муторной и намозолившей ежедневно глаза, что хотелось по-волчьи взвыть от тоски! Я даже позавидовал Алишеру с Юркой, обкурившихся анаши и моловших какой-то несуразный бред, прерываемый время от времени взрывами веселого неудержимого хохота.

Открыв Коран, я скоро обрел душевное равновесие. Эта книга стала прибежищем для моей души. В ней, наполненной великой философской мудростью, я находил успокоение и силу противостоять обрушившимся на меня обстоятельствам.

В изучении Корана и арабского языка я продвинулся довольно прилично благодаря ежедневным занятиям с утра до обеда, согласно составленному мной распорядку дня. Время после обеда и до отбоя я отводил на составление кассационных жалоб, консультации и штудирование Кодексов.

Тюремная юридическая практика давала широкую возможность увидеть жизнь страны изнутри, подлинную, о которой не пишут в узбекских газетах и не показывают по телевидению.

Каждый раз я открывал для себя что-то новое. Вчера, к примеру, при составлении кассационной жалобы Улугбеку из 37-й камеры, высветился совершенно незнакомый мне пласт, характеризующий властные структуры на местах.

В селе, где жил Улугбек, выбирали нового председателя колхоза. Колхозники остановили свой выбор на своем сельчанине, хозяйственном и честном. Хоким аннулировал выборы, разгневанный тем, что колхозный сход отверг кандидатуру его родственника. Колхозники воспротивились, заявив, что выборы проведены в соответствии с законодательством, по их волеизъявлению.

Хоким приехал в село с нарядом милиции, загнал народ в клуб и под угрозой расправы заставил выполнить свою волю.

Улугбек и несколько сельчан выразили протест, но были избиты милиционерами и арестованы. Начальник районной милиции завел на них уголовное дело. Суд приговорил их к четырем годам лишения свободы за сопротивление властям.

Искать справедливости Улугбеку было бесполезно: начальник районной милиции приходился родственником хокиму района, хоким района - родственником хокиму области. Круговая родственная порука.

Прав был Умид, говоря, что страной заправляют авторитарно-клановые структуры. Стоило кому-либо занять руководящий пост, как тут же он окружал себя родственниками или людьми своего клана, назначая их на ключевые должности. Так происходило по всему Узбекистану.

В стране царил обман и необязательность в деловых отношениях. За взятку получали все, что угодно. Стоило ли заниматься честным бизнесом? Банки, раздав направо и налево необеспеченные кредиты за астрономические взятки (тридцать процентов от суммы кредита), обанкротились: кредиты не возвращались. На предприятиях годами не выплачивали заработную плату, прокручивая деньги в своих интересах. Мафиозные структуры контролировали торговлю продовольствием, постоянно взвинчивая цены.

Небывало расцвела проституция в стране. Это же надо было довести народ до такой отчаянной безысходной нищеты, что застенчивые, стыдливые по своей природе женщины-узбечки, чтобы накормить своих детей, вынуждены были освоить совершенно несвойственную им профессию. Это особенно возмущало Умида.

Резко подскочило в стране количество случаев суицида. Средства массовой информации умалчивали это. И здесь я мог бы выступить одним из свидетелей этого факта. Бухгалтер моего фонда рассказывал про своего соседа, который, отчаявшись достать пищу для своих голодных детей, повесился. Жена нашла его в сарае в петле и повесилась рядом...

Мои часы показывали ровно полночь; секундная стрелка побежала дальше, отсчитывая уже время начавшегося 1996 года.

Я мысленно поздравил себя с Новым Годом. Что принесет он, этот год Крысы?.. Название года, прямо говоря, малообещающее. С детства я боялся крыс. Воображение тут же представило оскаленную злобную морду крысы, от отвращения меня аж передернуло. Укладываясь спать, я посмотрел на огромную крысу, нарисованную кем-то мелом на коричневой двери камеры, и, придав лицу как можно больше благоговения, подхалимски зашептал: “Уважаемая Крыса! Очень прошу тебя! Пожалуйста, помоги мне поскорей выйти на свободу!” Это звучало глупо, наивно. Но после тех злополучных птиц, влетевших в окно моего кабинета, я стал верить во все предрассудки, поверья и приметы.

Среди ночи произошло ЧП. Молодой парень из Маргеллана вдруг забился в сильнейшем приступе эпилепсии, разбив голову об угол железной койки. Перепуганные сокамерники забарабанили в дверь, требуя врача.

Я подложил маргелланцу куртку под голову, с помощью Умида разжал зубы бедолаге и сунул между ними ложку, чтобы парень не прокусил язык. Другие по моей команде крепко прижали к полу его руки и ноги.

Через некоторое время судорожные конвульсии стали затихать. Маргелланец лежал мертвенно бледный, закатив глаза и страшно хрипя.

Врач появился через час. Пьяный в стельку, злой из-за прерванного застолья, сооруженного дежурными по тюрьме сотрудниками. Это был тот врач - полный багроволицый, в пятнистой зеленой униформе, которого я видел в санчасти.

- Ну что, мудила! Придуриваться вздумал! - злобно обрушился он на эпилептика, еще ничего не соображавшего. - Еще раз выкинешь такое - в карцер загоню!

Отвернувшись от маргелланца, врач, набычившись, обвел всех в камере свирепыми глазами и, пошатываясь, пошел на выход.

Жаловаться в тюрьме было бесполезно. Жалобы и заявления полагалось подавать в письменном виде корпусному начальнику во время утренней проверки. Он передавал их в тюремную оперчасть. Там происходила сортировка и жалобы, кроме кассационных, выбрасывались в мусорное ведро.

Оставалась единственная возможность - пожаловаться прокурору по надзору; он иногда посещал тюрьму, так как это входило в его обязанности.

Однажды мне довелось увидеть этого прокурора. Он обходил камеры в сопровождении начальника оперчасти, начальника режима, врача-лейтенанта и корпусного начальника.

Прокурор, солидный, франтоватый мужчина, в костюме и галстуке, пахнущий дорогими мужскими духами, в камеру не вошел. Он остановился на пороге, сморщился от вони, брезгливо обвел взглядом камеру и, не дослушав посыпавшихся жалоб, двинулся дальше по коридору к следующей камере.

Таким образом, возможность пожаловаться прокурору по надзору тоже оказалась пустой затеей.

 

Глава 7

 

На самодельном календаре - 27 марта. Завтра суд.

К суду я давно приготовился. Многие мои сокамерники прошли через суд. Каждого я дотошно расспрашивал о мельчайших подробностях судебного процесса и знал все, даже фамилии судей в городском суде.

Весь день накануне суда меня не покидало радостное волнение. Несмотря на тревожные мысли, нет-нет да и посещавшие меня, я был уверен, что выйду из зала суда на свободу. А почему бы и нет? Я рассуждал здраво и логично: я не убил, не украл, мое деяние не представляет общественной опасности; я приехал в страну с добрыми намерениями, лечил узбекских ребятишек и на свои средства, бескорыстно, помогая стране решить проблему с инвалидами.

Штраф - единственное справедливое решение. Другого просто быть не могло.

Несколько раз на дню я доставал свои заготовки: заявления, ходатайства, конспект своего выступления в суде. И хотя всё было в порядке, мне казалось, что я все-таки что-то забыл.

Мой адвокат так и не появился. Как только спецчасть уведомила меня о дне суда, я писал ему в городскую Коллегию адвокатов, чтобы он навестил меня перед судом. Но тщетно.

Многие зеки, выезжая в суд, одалживали у товарищей вещи получше, понарядней, полагая, что внешний вид может повлиять на решение судей. Для меня такая проблема не существовала: я не люблю чужих вещей и решил обойтись тем, что имею.

После отбоя я еще раз проверил, все ли бумаги собраны для суда, и залез на свою койку. Поглядывая на своих товарищей, я мысленно прощался с ними и от всего сердца жалел, что они остаются. Прикрыв глаза, я попытался уснуть. Но распиравшая меня радость и мысль о том, что эта ночь наверняка последняя в тюрьме, гнали сон прочь.

Я так и не заснул до утра.

Ранним утром, под напутственные возгласы сокамерников, меня и молодого уйгура, тоже ехавшего в суд, вывели из камеры в коридор. Присоединив к десятку других заключенных нашего этажа, охранники отвели нас на первый этаж и заперли в “собачник”, битком набитый заключенными из других корпусов, тоже выезжавшими в суд.

Через пару часов нас стали выводить поочередно, по пять человек, на обыск.

Обыск производился поверхностно: кроме записок и писем родственникам зеки обычно из тюрьмы ничего не выносили. Но по возвращении из суда - раздевали догола и обыскивали тщательно, прощупывая каждый сантиметр одежды: родственники могли передать деньги, наркотики и тому подобное - это охранники конфисковывали, продавая потом тем же зекам.

После обыска нас вывели на заснеженный плац. Там уже прогревали моторы заиндевевшие от мороза три “автозека”. Несколько зеков из тюремной хозобслуги сгребали широкими лопатами снег плаца. Хрипло каркая, пролетела над нашими головами стая черных ворон.

Построив в две шеренги и проверив личное дело каждого, нас принялись сортировать по “автозекам”: в городской суд, областной суд, районные суды.

В городской суд набралось пятнадцать человек. Мы сели в машину и выехали из тюремных ворот.

Дорога заняла немного времени. Городской суд оказался поблизости от тюрьмы.

“Автозек” въехал во двор городского суда и остановился у полуподвального помещения, почти впритык. Подгоняемые окриками конвоя, мы выпрыгивали из машины на землю и спускались по ступенькам в полуподвал. Всё это время конвойные едва успевали отгонять толпу родственников, рвущихся к машине.

В полуподвале нас заперли в небольшой камере - полутемном помещении, со скамейками вдоль двух стен и узким длинным столом посередине. От караульного помещения камеру отделяла железная, в крупную решетку, дверь.

Нас привезли рано. Еще не было и десяти часов. Суд начинал работу с двенадцати. Но конвой это устраивало. За два часа до начала работы суда они успевали сделать свой ежедневный бизнес. Удивительная страна! Здесь умудрялись использовать любое служебное положение для извлечения наживы. И конвойные не составляли исключения. За определенный тариф они предоставляли родственникам подсудимых свой сервис обслуживания: передача в полуподвал одежды, денег, лекарств, наркотиков, писем и прочего. По повышенному тарифу предлагалось даже пятиминутное общение с подсудимым непосредственно в камере полуподвала.

Охотно принимали конвойные для подсудимых еду, принесенную родственниками: заботливо укутанный в домашней посудине горячий еще плов, самсу, лепешки, фрукты, чай в термосах. Большую часть этой снеди конвойные оставляли себе на обед.

За десять минут до начала работы суда конвойные закрывали свою лавочку.

В 12 часов стали вызывать в залы суда.

Первыми повели коренастого приземистого киргиза в белой войлочной шапке и моего уйгура. Через несколько минут - еще троих. Конвейер судейской машины включился, набирая обороты.

Как и другие оставшиеся, я жадно курил, нервно ходил по камере и старался избавиться от охватившего вдруг чувства неуверенности и тревоги. Это мне не удавалось. А когда услышал свою фамилию, то так растерялся, что полностью утратил контроль над собой: сердце куда-то упало, ноги стали ватными, в голове закрутилась сумбурная карусель...

Конвойный, кишлачного вида солдат, вывел меня из подвала, скомандовал: “руки за спину” и через двор повел меня в здание суда.

На первом этаже, у дверей с табличкой “Судебный зал. Судья Тахимов Н.А.” мы остановились. Изо всех сил я пытался унять волнение, привести взбудораженные мысли в порядок и сосредоточиться.

Конвойный осторожно постучал в дверь костяшками пальцев, подождал немного, чуть приоткрыл ее и, заискивающе, раболепно улыбнувшись кому-то внутри, ввёл меня в судебный зал.

Даже с большой натяжкой нельзя было назвать судебным залом средних размеров комнату, куда мы вошли. Судебный зал скорее походил на офис вполне преуспевающей компании: широкий стол у окна, с телефонным аппаратом и папками для бумаг; приставленный к нему в виде буквы “Т “ - другой стол, поуже и поменьше; и еще один столик в стороне, у стены; десяток стульев и голые беленые стены дополняли обстановку, если не считать отдернутых казенных штор и цветов в горшках на окне.

За широким столом у окна сидел полный человек в костюме, в золотых очках - вероятней всего прокурор. За небольшим столиком у стены писала молодая девушка - секретарь суда.

Конвойный усадил меня на длинную деревянную скамью у стены, неподалеку от двери, предназначенную для подсудимых, а сам устроился рядом на стуле и неподвижно застыл, уставясь на меня взглядом сторожевой собаки.

- Встаньте, - негромкий голос судьи обратился ко мне.

Я встал.

- Ваше имя, фамилия, отчество?

Мой судебный процесс начался. Начало его мне сразу пришлось не по душе. Я знал назубок всю процедуру судебного заседания, регламентируемого Процессуальным Кодексом. Сначала судья обязан, открывая судебное заседание, объявить, какое уголовное дело подлежит разбирательству. Секретарь суда информирует о явке в суд участников суда. Затем судья объявляет состав суда; подсудимому и другим участникам суда разъясняется право на отвод судьи. И только после этого судья устанавливает личность подсудимого и разъясняет ему его права на суде. Затем задается вопрос о наличии ходатайств и заявлений. И судья объявляет о начале судебного разбирательства. Оно начинается обвинительным заключением, которое зачитывает судья. Задается вопрос подсудимому, признает ли он себя виновным. После этого выявляется очередность выступлений участников суда, представляются документы, принесенные в суд. После исследования всех доказательств, судья опрашивает стороны, хотят ли они дополнить что-либо. Потом судья объявляет судебное следствие законченным. Начинаются прения сторон. Они открываются речью прокурора-обвинителя. Он должен в своей речи мотивировать вывод о виновности подсудимого, оценить причиненный вред государству и соответственно этому изложить суду свое мнение о виде и размере наказания подсудимому. После того, как все стороны произнесут речи, дается последнее слово подсудимому, и суд удаляется для вынесения приговора.

Вот таким образом по закону должен был проводиться суд.

Но всё происходило иначе. Мне даже не объяснили причину отсутствия народных заседателей, без которых проведение суда считается незаконным.

Когда судья предложил мне рассказать всё о моем преступлении, я попытался ввести ход судебного заседания в законное русло и прервал судью.

- Вы не находите, что процедура судебного разбирательства идет с нарушением Процессуального Кодекса?

Судья вопросительно взглянул на меня.

- А в чем, собственно, дело?

- Я хочу отдать суду ходатайства с приобщением их к моему уголовному делу и сделать заявление.

- Давайте ваши ходатайства и делайте заявление, - равнодушно сказал судья, пожав плечами.

Прокурор оторвался от своих бумаг и повернул ко мне голову. Адвокат посмотрел на меня с недовольным видом. Девушка-секретарь удивленно уставилась на меня раскосыми черными глазами.

Я отнес ходатайства и положил их на стол судьи. Конвойный встрепенулся и ринулся было за мной, но остановился. Судья даже не взглянул на мои ходатайства.

Вернувшись к своей скамье, я сделал заявление о побоях на предварительном следствии и даче вынужденных показаний.

- Все вы так говорите на суде, - насмешливо заметил прокурор.

- У вас есть доказательства, что вас били? - спросил все тем же равнодушным голосом судья.

Я пожал плечами. Как я мог доказать?...

- Так почему суд должен вам верить? - усмехнулся судья. Он повернул голову к девушке-секретарше, которая вела протокол суда, и сказал: - Это заявление подсудимого в протокол не вноси.

Я растерялся... Что я мог сказать судье? Вот чем суды мотивируют, не принимая заявлений о побоях и вынужденных показаниях на предварительном следствии...

- Расскажите суду о совершенном преступлении, - донесся до меня голос судьи.

Я рассказал о своей истории и в конце добавил.

- Я не признаю себя виновным в незаконном получении узбекского паспорта и в попытке выехать по нему в Турцию. Паспорт выдан официально в органах милиции. В моем деянии отсутствует состав преступления. Пользуясь этим паспортом, я не сознавал и не мог сознавать, что он незаконен, и потому на основании статьи 24 УК Узбекистана и статьи 83 пункт 2 Уголовно-Процессуального Кодекса - я не виновен.

Судья не слушал меня. Он смотрел в окно на улицу, где шофер грузовика пытался завести заводной ручкой замерзшую за ночь машину. Когда я закончил, он велел девушке-секретарше позвать из коридора первого свидетеля - моего брата.

И брат, и другие свидетели, вызванные в суд и дожидавшиеся в коридоре, подтвердили мои показания.

Я воспрянул духом! Показания свидетелей полностью снимали с меня две статьи обвинения, касающиеся узбекского паспорта. А за безвизовый въезд вряд ли дадут срок.

Слово взял прокурор - государственный обвинитель. Он встал и, поблескивая стеклами очков, начал свою речь. Он признал меня виновным по всем предъявленным мне обвинениям, заявив, что вина моя доказана полностью и признана на предварительном следствии. Прокурор потребовал для меня наказания в виде лишения свободы сроком на три года с содержанием в исправительно-трудовой колонии и штрафа за незаконное использование узбекского паспорта в размере 40 тысяч узбекских сумов, но, учитывая характер моей благотворительной деятельности в стране, просит суд снизить срок наказания до двух лет и ограничиться штрафом в двадцать пять тысяч сумов.

Я остолбенел. Кровь бросилась мне в голову...

Когда прокурор сел на свое место, я потребовал слово.

- Господин прокурор. - сказал я, запинаясь от бешенства, - вам безусловно известна статья 455 пункт 3 Уголовно-Процессуального кодекса Узбекистана. Там черным по белому написано: суд основывает приговор лишь на тех показаниях, которые были исследованы в суде, а не на предварительном следствии. Почему вы, господин прокурор, блюститель государственной законности! грубо попираете законы государства?

Прокурор молчал, уткнувшись в свои бумаги. Он не знал, что ответить. Судья выручил его, объявив перерыв в судебном заседании до завтрашнего дня.

Конвойный отвел меня в подвал, в камеру.

Там маялись те, кого еще не взывали в судебные залы. Но большинство уже побывали в суде: четверым вынесли приговоры, остальным, как и мне, отложили до завтра. Уйгура в камере не было.

К пяти вечера за нами приехал тюремный “автозек”. Нас стали выводить поочередно из подвала. Влезая в машину, я увидел уйгура, счастливого, с улыбкой до ушей. Он махал мне рукой. Всё стало ясно: денежный папаша постарался - парня отпустили на волю прямо из зала суда. Повезло молодому уйгуру, по его статье ему грозило не менее пяти лет.

По дороге в тюрьму я проанализировал сегодняшнее судебное заседание. Выступление прокурора меня не особенно беспокоило - он не выносит приговор. Я надеялся на объективность и справедливость судьи. Наверняка он знаком с недавним обращением президента страны Каримова на последней сессии Олий Мажлис (Совета Депутатов), который призвал суды крепить престиж Узбекистана, вынося на судебных процессах справедливые, гуманные решения. Судья прекрасно понимает, что показания свидетелей в суде сегодня сняли с меня вину по узбекскому паспорту. А чтобы назначить срок с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии за безвизовый въезд в страну, судья в приговоре обязан обосновать такое решение согласно процессуальному законодательству. Ведь основная цель помещения в исправительно-трудовую колонию заключается в перевоспитании осужденного, чтобы общественные интересы превалировали в нем над личными - эгоистичными и корыстолюбивыми. “Что ж ты, - скажут судье, - сунул его в колонию? Зачем его перевоспитывать? Он на свои средства наших детей лечит, бескорыстно!”...

Так рассуждал я, оценивая свое положение. Правда, в моих рассуждениях упоминание о бескорыстии и расходовании моих средств заставили меня густо покраснеть. Но я никогда не ждал похвалы или благодарности за свою работу. Лишь логика в моих рассуждениях заставила меня упомянуть это.

В камеру я вошел с веселым лицом. Товарищи засыпали меня вопросами, всем было интересно, как проходил мой суд. Когда я рассказал о молодом уйгуре, все откровенно позавидовали ему.

- Сейчас он жрет плов дома, - завистливо пробурчал Алишер, подвигая мне оставленную для меня с обеда миску с баландой. - Но и ты завтра выскочишь на волю, - сказал он с той же завистью в голосе. - А нам тут куковать...

Алишер совсем расстроился, отошел от меня и лег на свою койку.

Юрка заварил мне нормальный чай. Двое новеньких, получивших передачу из дома, угостили меня кишмишем и грецкими орехами. Я чувствовал искреннее расположение сокамерников, их заботу, и тюремные тяготы переносились легче.

Выслушав мой рассказ о прокуроре, Умид нахмурил брови и воздержался от комментариев.

- Не верю я судам, на все воля Аллаха - только и сказал он.

На следующее утро все повторилось: “собачник”, обыск, “автозек”, камера в полуподвале, также с 12 часов начали вызывать в судебные залы.

Одним из первых, как и вчера, повели киргиза в белой войлочной шапке. Не прошло и пяти минут, как он вернулся - с обалделым лицом и вытаращенными глазами, точно его обухом по голове саданули. Он прошел в дальний угол камеры, сел на корточки и, обхватив голову руками, глухо застонал, покачиваясь из стороны в сторону.

Зеки недоуменно обступили киргиза.

- Что случилось, братан? - спросил кто-то.

Киргиз поднял мокрые глаза, полные отчаяния.

- Пятнадцать дали! - всхлипнул он. - Даже суда не было...

Оказалось, вчера судья сверил только установочные данные киргиза: фамилию, имя, отчество и местожительство. Потом судья спросил, признает ли он себя виновным в сбыте наркотиков - и суд отложили. А сегодня киргизу зачитали уже отпечатанный приговор.

Кто-то позвал меня по фамилии. Я оглянулся. По другую сторону решетчатой двери стоял мой адвокат и, улыбаясь, манил меня пальцем.

- Здравствуйте! Как настроение? - адвокат приветливо сквозь решетку двери протянул мне руку.

- Наконец-то снизошли до меня! - презрительно сказал я, демонстративно убирая руки за спину.

Адвокат нисколько не смутился.

- Я вот по какому делу, - сказал он, затягиваясь дорогой сигаретой. - Вчера я молчал на суде, потому что вы вели себя слишком вызывающе. Так нельзя в нашей стране, - адвокат укоризненно покачал головой. - Суду нельзя прекословить - тогда меньше дадут. Но я кое-что исправил. Ваша статья по Уголовному кодексу - до пяти лет. Но больше трех лет вам не дадут, я гарантирую. С судьей я это уладил, - адвокат победоносно глядел на меня. - Советую после суда не подавать кассационной жалобы. Не стоит рисковать, кассационный суд может добавить срок.

- Послушай, умник! - не выдержал я. - Меня судят по старому кодексу. Больше трех лет мне и так не грозит. И ты, как адвокат, это отлично знаешь! Катись отсюда, адвокат хренов!

Адвокат молча повернулся и ушел.

Когда конвойный ввел меня в судебный зал, адвокат дружески беседовал с судьей и даже не взглянул в мою сторону. Кроме них в судебном зале никого не было. Это меня насторожило и еще более усилило тревожное чувство, возникшее во мне после разговора с адвокатом.

- Ну что же, пора заканчивать судебный процесс, - сказал судья. Когда конвойный усадил меня на деревянную скамью. - После выступления вашего адвоката вам, подсудимый, будет предоставлено последнее слово.

Адвокат встал и пробубнил коротенькую речь, попросив суд учесть при вынесении приговора мой возраст и деятельность на поприще благотворительности в стране.

Судья махнул мне рукой.

- Давайте, подсудимый, говорите последнее слово.

В своем последнем слове я не отрицал свою вину в безвизовом въезде в страну. Я сказал, что надеюсь на снисхождение суда, ибо мое деяние по сути малозначительно и не нанесло ущерба стране. Я попросил суд вынести гуманное и справедливое решение, упомянув призывы Президента Узбекистана к судам.

И тут судья Тахимов вскипел.

- Что вы президентом козыряете! Вы не на митинге! - тонким фальцетом закричал он. Лицо его побледнело. Губы затряслись от злости . - Президент в Ташкенте! А здесь - мы сами президенты! И вы нам не указывайте!

Судья так разгневался, что лишил меня слова, заставив сесть на скамью. Он взял одну из бумаг на столе и встал.

- Подсудимый, встаньте. Слушайте приговор, - сказал он и поднес бумагу к глазам.

До последней минуты я не терял надежды, и чтобы не злить судью сдержался от реплики, что по закону подсудимому положено высказать последнее слово до конца. И сейчас с огромным волнением весь превратился в слух, ожидая желанной фразы.

- Именем республики Узбекистан Андижанский городской суд в открытом судебном заседании, рассмотрев уголовное дело № 1-178 по обвинению подсудимого Гамидова Одила в совершении преступления, предусмотренного статьями...

Судья читал торопливо, монотонным голосом, не выделяя знаков препинания. А меня бросало то в жар, то в холод.. Нервы так расшатались, что виски разламывались от боли. Сердце провалилось куда-то в желудок.

- ...Вина подсудимого доказана полностью по всем предъявленным обвинениям его чистосердечным признанием на предварительном следствии. Суд постановил признать подсудимого Гамидова Одила виновным в совершении преступлений. Назначить наказание в виде трех лет лишения свободы с отбытием срока наказания в исправительно-трудовой колонии, определить штраф за незаконное использование узбекского гражданского паспорта в размере двадцати пяти узбекских сумов...

Я едва устоял на ногах... Мой вид сейчас был не лучше, наверное, чем у киргиза в белой войлочной шапке...

- Вам всё понятно, подсудимый? - словно из тумана донесся до меня голос судьи.

- Да, всё теперь понятно, - сказал я, с неимоверным трудом проглотив тугой комок в горле. - Я убедился, какой беспредел и беззаконие творите вы в суде! Я обещаю вам, господин судья, что придет время, и вы сядете на скамью подсудимых за преднамеренное и осознанное нарушение законности! Я постараюсь добиться этого!

Конвойный изумленно выпучился на меня и слушал, раскрыв рот. Судье пришлось несколько раз крикнуть ему, чтобы он увел меня.

Глава 8

 

После приговора я впал в глубочайшую депрессию. Часами лежал на койке, тупо уставясь в потолок. Аппетит совершенно пропал, я таял буквально на глазах. Слабые попытки чем-либо отвлечься не возымели успеха - все валилось из рук.

Однажды, в одну из бессонных ночей, мне вдруг пришло в голову, что судья действовал по указанию Таджибаева... А почему бы и нет? Таджибаев проговорился о психушках и испугался, что по его вине такие методы, применяемые узбекской Службой Национальной Безопасности, вылезут наружу. Судья не посмел ослушаться всесильной СНБ, перед которой все трепетали.

Кто знает, не сфабрикует ли потом Таджибаев против меня еще какое-нибудь уголовное дело, чтобы не выпускать на волю, потом еще... Это было настолько логично, что я чуть не сошел с ума и застонал от отчаяния..

Как-то ко мне подсел Умид и мягко положил руку на мое плечо.

- Уважаемый, - сказал он, - зачем вы так изводите себя? Все совершается по воле Аллаха: и радости, и скорби, и страдания. Каждый человек рождается на свет, чтобы выполнить предначертанное ему Всевышним. Вам Аллах дал увидеть страну, где власти погрязли в страшном грехе и беззаконии, где простые мусульмане гибнут в нищете и унижении. Аллах избрал вас, писателя, чтобы вы рассказали всему миру о нашей несчастной стране. Это почетная миссия, и она должна придать вам силы!

Умид как-то разом успокоил меня. Он был прав. Его слова исцелили меня, и моя жизнь в неволе обрела смысл.

В начале декабря все заключенные в тюрьме напрасно ожидали амнистии к дню Конституции. В марте пошли разговоры об амнистии к 660-летию со дня рождения узбекского национального героя Амира Тимура - и, увы, теперь ждали только амнистии в честь пятилетия независимости Узбекистана. То, что ее объявят, было однозначно - даже тюремная администрация уверенно говорила об этом.

Какие только слухи не ходили об этой амнистии: и будет она «золотой», и на свободу выпустят даже тех, у кого срок до 10 лет; и, чтобы утереть нос недавней щедрой амнистии в Киргизии, президент Узбекистана выпустит всех из тюрем и зон, объявив всеобщую амнистию...

Бывалые зеки презрительно усмехались.

«Что вы порожняк гоняете, мужичье! Ничего вам не отколется от амнистии. Ишь, хлебала разинули!»

До сентября оставалось пять месяцев.

После долгих колебаний я отказался от подачи кассационной жалобы на приговор суда. И дело было вот в чем. Допустим, подам я ее, а к сентябрю мою жалобу не рассмотрят. А пока нет решения кассационного суда, приговор не вступает в силу, и подавший кассационную жалобу не подлежит амнистии. Рисковать не имело смысла.

В апреле на улице установилась немыслимая жара. Каменные стены тюрьмы накалились, в камерах можно было задохнуться. Прогулки настолько укоротили, что мы не успевали толком глотнуть свежего воздуха. Тюрьма была так переполнена, что всех заключенных просто не успевали выводить на прогулку.

Заключенные роптали, и тюрьма объявила голодовку.

По внутренней почте из камеры в камеру передали приказ «смотрящего тюрьмы»: отказываться от баланды, от передач родственников, от бани и прогулки. Цель голодовки - увеличение прогулки до законных 45-ти минут.

Это была при мне не первая голодовка. Но она оказалась самой тяжелой и длительной.

Администрация тюрьмы оказалась в крайнем затруднении.

Голодовка длилась уже четвертый день. У многих заключенных начались голодные обмороки. Я настолько обессилел, что без посторонней помощи не мог влезть на второй ярус, на свою койку.

Тюремная обслуга привозила завтраки, обеды и ужины в положенное время, открывали «кормушки», но зеки не брали пищу.

В одной камере два зека не выдержали и взяли у баландеров хлеб. По приказу «смотрящего тюрьмы» их забили свои же сокамерники чуть ли не до полусмерти.

На пятый день голодовку прекратили: администрация тюрьмы уступила, увеличив время прогулок, по согласованию со «смотрящим тюрьмы», до 30 минут. Теперь выводили на прогулку даже ночью.

Тюрьма - сплошное ожидание. Если раньше я нетерпеливо ждал суда, то теперь томился в ожидании этапа.

- На зоне жизнь вольготная, - рассказывал Алишер об исправительно-трудовой колонии (зеки называют ее зоной), где пять лет назад отбывал последний срок. - Гуляй себе на свежем воздухе хоть целый день. Хочешь заработать на ларек, чтоб харчей подкупить - работай; нет охоты вкалывать - валяй дурака. О вшах мы там и не слыхали. Помыться-постираться - проблем не было, хоть каждый день в душ ходи.

Эти разговоры раззадоривали меня. Я страстно мечтал поскорей вырваться из опостылевшей вонючей тесной камеры. Но этапа осужденным приходилось порой ждать по несколько месяцев. Можно было ускорить процесс отправки, но за это надо было платить в спецчасть деньги. А где их возьмешь?

По-прежнему я изучал Коран, учил арабский язык. Но Умид уже мне не помогал. Его и других исламистов, еще до голодовки, неожиданно среди ночи увезли в Ташкент. Мы толком и не попрощались. Уже в дверях он обернулся и сказал: «Уважаемый, не забывайте о миссии, возложенной на вас Аллахом»...

С первых дней ареста я тщетно искал возможность сообщить о себе жене в Иерусалим. Сейчас, когда мой приговор вошел в силу, я имел по закону право на переписку. И я написал жене письмо, передав его, как положено для отправки в спецчасть, через корпусного. Но толсторожий прапорщик из спецчасти на следующий день вернул мне письмо.

- В чем дело? - спросил я. - Почему не отправили?

Прапорщик посмотрел на меня, как на идиота.

- Ты что, трахнутый? - сказал он, покрутив пальцем у виска. - Здесь тебе не Иерусалим! Будешь на зоне - тогда и пиши.

Он и впрямь посчитал меня за придурка. Еще не было случая в практике прапорщика, чтобы кто-то легально попытался отправить письмо домой из тюрьмы. Хотя Кодекс законов и инструкций, касающихся мест лишения свободы, предписывал тюремной спецчасти отправлять письма осужденных, у которых приговор вошел в силу. Но откуда могли знать это заключенные, юридически совершенно неграмотные, многие из которых даже не умели читать и писать. И большинство сотрудников тюремной администрации, набранные из ближайших сельских районов и кишлаков, были такими же.

На следующий день я снова передал письмо в спецчасть. И опять толсторожий прапорщик вернул его. На этот раз он открыл «кормушку» и злобно швырнул письмо на пол камеры.

Я написал заявление на имя прокурора по надзору, хотя наверняка знал, что оно не дойдет до адресата. В заявлении я требовал призвать сотрудников тюремной спецчасти соблюдать права заключенных, в частности по вопросу переписки. В этом же заявлении я настаивал на проверке работы тюремной санчасти, торгующей медикаментами и лекарствами, а также работы пищеблока тюрьмы.

Я настроил против себя всю тюремную администрацию. Таких жалобщиков здесь еще не было, и тюремщики приходили поглядеть на меня, как на диковинку.

А я радовался, что могу досадить им, и вначале это было моей единственной целью. Потом прикинул, что так я могу скорей попасть на этап - кому нужен в тюрьме жалобщик-иностранец? Со своим они разделались бы быстро. А с иностранцем можно хватить мороки.

Наша камера постоянно обновлялась. После суда попали в «раскидку» Алишер с Юркой, первый получил семь лет, второй - пять.

Алишеру судья поначалу влепил восемь лет. Алишер заспорил, доказывая, что его положено судить по старому Кодексу, где его статья до семи лет. Судья, вчитавшись в уголовное дело повнимательней, согласился: «Хорошо, - сказал он, уступая, будто торговец арбузами на базаре, - пусть будет семь».

Я продолжал, чуть ли не ежедневно, бомбить спецчасть разными заявлениями и так преуспел в этом, что однажды толсторожий прапорщик буркнул мне: «Готовься к этапу». Радости моей не было границ: добил все-таки, еду на этап!

В середине мая, в среду, огласили список очередного этапа. Отправка - четверг. В списке 80 человек, в том числе и я.

Весело собирались назначенные на этап радостные зеки. Тюрьма так осточертела, что оказаться на зоне считали за счастье. Лишние вещи дарили остающимся, обменивались домашними адресами.

Мне дарить было нечего, и я давал сокамерникам свой адрес в Иерусалиме - мало ли доведется им побывать там.

 

Глава 9

 

В восемь часов утра этапников собрали на первом этаже, заперли в «собачники» и, продержав в них часа три, начали процедуру отправки: сверку личных дел, обыск и т.п.

Несмотря на протесты этапников, забирали миски, ложки, кружки. «на зоне все выдадут», - успокоили нас. Производящие обыск прапорщики прощупывали каждый шов одежды, отдирали стельки обуви, выворачивали наизнанку потные грязные носки, в надежде поживиться. Они искали деньги. И, находя, довольно цокали языком, удваивая тщание.

Выведя на тюремный плац, нас построили в длинную шеренгу и снова начали долгую утомительную проверку личных дел.

Мы стояли на открытом месте под палящими лучами солнца. Жара стояла градусов под сорок. В воздухе струилось дрожащее марево. Наша обувь оставляла на плавящемся асфальте четкие отпечатки.

Опасаясь солнечного удара, я прикрывал голову обеими руками. Потная одежда липла к телу. От внезапно охватившей слабости я обмяк, ноги подкашивались. Другие чувствовали себя не лучше. Долгое содержание в камере без свежего воздуха, впроголодь и почти без движения, совершенно обессилило нас, но никто не роптал. Все были рады отправке на зону, наевшись тюрьмой досыта.

Началась посадка в «автозеки».

«Автозеков» было два. Двух машин было явно недостаточно, если учесть, что в каждую помещалось не более 20-25 человек. Тюремщикам предстояла нелегкая задача поместить в них 80 человек. Им ни к чему была эта морока, но из-за перебоев в городе с бензином, больше машин они выделить не могли.

По списку выкликалась фамилия. Названный выходил из шеренги, делая два шага вперед, говорил имя, отчество, год рождения, статью, срок и бежал к «автозеку».

С великим трудом затолкали-затиснули 35 человек в первую машину. Солдаты конвоя, мокрые от жары и нелегкой работы, принялись за посадку во вторую машину.

Мне не повезло. Я оказался в самом конце списка. Нас, последних четырех человек, дюжие конвойные тщетно пытались впрессовать в человеческую массу. Ничего не получалось. Из нутра «автозека» несся вой, стоны, матюги. Тогда конвойные уперлись ногами в наши спины и мощными толчками, совместными усилиями с подбежавшими на помощь тюремными прапорщиками, вбили все же нас в машину и захлопнули дверь.

«Автозеки» выехали с территории тюрьмы и направились к железнодорожной станции.

Мы ехали крепко сбитые в одну массу, точно монолит. Ноги некуда было поставить, и я висел в толпе натуральным образом. Пот заливал глаза, но вытащить руки и утереть пот не представлялось возможным. Спина болела, намятая сапогами конвойных. И все же, я был чрезвычайно рад и доволен, что наконец-то покинул опостылевшую тюрьму.

В тупике железнодорожной станции нас ожидал спецвагон для перевозки заключенных - знаменитый «столыпин». Нас перегрузили в него. Через пару часов вагон прицепили к пассажирскому поезду, и мы тронулись в путь.

Конвойные чуть приоткрыли зарешетченные окна в коридоре, жаркий ветерок загулял по вагону и стало легче дышать.

В тюрьме мы никак не могли дознаться, в какую зону назначен этап. И сейчас конвойные тоже хранили молчание. Почему-то пункт назначения этапа считался тайной. Но зеки, разглядывая мелькавшие станции в приоткрытые окна в коридоре, все же определили: поезд шел в сторону Бухары. В той стороне было несколько зон: в Навои, в Кизилтепе и в Карши. Все эти зоны располагались на территории безводной пустыни Кызыл-Кум.

Наконец мы узнали совершенно точно, что нас везут в Кизилтепе: проговорился один из солдат конвоя, встретивший среди этапников односельчанина.

По мере приближения к пустыне Кызыл-Кум жара в вагоне усиливалась, дышать становилось нечем. После Бухары вагон превратился в раскаленную духовку.

Привыкшие к тяготам и лишениям тюремной жизни, мы терпеливо сносили все неудобства подневольного путешествия. Выданные в дорогу полбуханки хлеба съели сразу же как только вагон тронулся. Животы подводило от голода, язык распух от жажды. Конвойные разносили бачки с водой один раз в четыре часа, но выпитая кружка теплой воды тут же выходила с потом и пить хотелось постоянно.

И все же, все были в приподнятом настроении. Мы с нетерпением ожидали встречи с зоной. Нашелся зек, отбывавший срок в Кизилтепе в прежние времена, и так он расписывал зону, что мы внимали ему со счастливыми улыбками, откровенно радуясь, что нам сильно повезло с распределением. «Иначе и быть не могло, - самодовольно думал я, вспоминая тюремную спецчасть, - в плохую зону не посадили бы. Достал я их со своими жалобами!»...

К полудню следующего дня поезд прибыл на станцию Кизилтепе.

Этапники веселыми возгласами встретили конец пути и конвойным не пришлось даже поторапливать их с выгрузкой.

Местный конвой, принявший этап, мне не понравился: угрюмые, обожженные солнцем пустыни, солдаты в широкополых шляпах, с автоматами, со злобными овчарками на поводках. Матерясь и подгоняя прикладами, они загрузили нас в три «автозека», стоявших возле станционных путей, и мы тронулись.

Я попал в третью машину, и опять последним, но на этот раз меня не забивали в машину, как сваю, места хватило всем.

- Что-то рожи у конвойных больно смурные, - с тревожной озабоченностью заметил чей-то голос подле меня.

В машине было темно, электрическая лампочка под потолком не горела, и лица зеков были не видны.

- Служить в такой дыре, в пустыне! С чего солдатам веселиться? - ответил другой голос, только что под веселый хохот слушателей рассказывавший анекдот.

Зона оказалась не так далеко от железнодорожной станции. Мы проехали не больше пяти километров, когда машина остановилась.

Началась выгрузка.

Сначала выгрузили первые две машины, потом принялись за нашу.

Дверь «автозека» распахнулась. Яркое солнце резануло по глазам. Полуослепленный солнцем, я вслед за другими спрыгнул на землю, и тут же сильный удар приклада автомата свалил меня с ног, мой тощий мешок с вещами отлетел в сторону.

- Встать, падла! Бегом к воротам! - услышал я над собой злобный крик конвойного.

Я так опешил, что автоматически подчинился приказу и, подхватив свой мешок, бросился к широко распахнутым совсем рядом высоким железным воротам. Впереди меня бежали к воротам с недоуменными перепуганными лицами зеки с моего «автозека».

Вбегая в ворота, я успел отметить взглядом широкий просторный заасфальтированный двор, окруженный высокой каменной стеной, - и тут же получил несколько сильных ударов дубинкой по голове и спине: несколько прапорщиков встречали нас дубинками у ворот внутри двора.

- Бегом к стене! К стене, суки! Становись лицом к стене и руки за голову! - истошно вопили они, остервенело молотя дубинками вбегавших в ворота этапников.

Кровь бросилась мне в голову. Я вырвал дубинку из рук ударившего меня прапорщика.

- Как ты смеешь бить, скотина! По какому праву! - воскликнул я и изо всей силы так трахнул по голове прапорщика, что он упал на колени.

В следующую секунду вихрь ударов обрушился на меня. Прапорщики и подбежавшие конвойные солдаты молотили меня дубинками, кулаками, ногами. Избитого до полусмерти, отволокли меня к стене и швырнули на землю. С невероятным трудом я поднялся и занял место рядом со своими товарищами.

Этапники, все 80 человек, с бледными недоуменными лицами, с одинаковым выражением животного страха и ужаса от своей беззащитности, стояли лицом к стене, заложив руки за голову. «Тяжела твоя миссия, Господи...» - прошептал я разбитыми в кровь губами и попытался бодро улыбнуться. Что ж, надо претерпеть все испытания, выпавшие на мою долю. Заложив руки за голову, упершись выдвинутыми вперед локтями в серую шероховатую каменную стену, я почти прилип к ней, чтобы не упасть.

Справа и слева, приближаясь, слышались хлесткие сильные удары дубинок по человеческому телу, перемежаемые вскриками боли и стонами. Я повернул голову: с двух сторон вдоль шеренги шли навстречу друг другу два рослых прапорщика, нанося по спинам этапников удары дубинок. Лица прапорщиков перекошены бешенством, взгляд - мутно-оловянный. Я поразился тому, как они били: каждый удар наносился с такой добросовестностью, с таким рвением и силой, будто от этого удара зависело самое важное в жизни прапорщика.

Звуки ударов близились с обеих сторон. Вот переломился пополам, громко застонав от боли, молоденький пацан справа... Тяжелое, надсадное дыхание прапорщика уже за моей спиной - я принял удар и сумел устоять на ногах; мое избитое, точно пропущенное через мясорубку, тело слабо отреагировало на новую боль. Но приблизившийся слева второй прапорщик все же свалил меня дубинкой на землю. Пришлось снова подниматься на ноги, цепляясь за шероховатую стену...

Когда прапорщики закончили экзекуцию, за нашими спинами послышалась команда:

- Опустить руки! Лицом ко мне!

Команду подал высокий подтянутый капитан с жестким сухощавым смуглым лицом - дежурный помощник начальника колонии (ДПНК). Он стоял перед этапниками в окружении нескольких лагерных офицеров и прапорщиков; возле капитана громоздились на двух стульях папки с личными делами этапа.

Капитан презрительно обвел взглядом повернувшихся от стены заключенных.

- Слушайте вы, ублюдки! - медленно растягивая слова, прокричал он. - Вы прибыли в нашу образцовую колонию. Порядки у нас строгие. Советую уяснить это с первой минуты! Неукоснительное подчинение и никаких жалоб! После обыска и выдачи одежды вас поместят на несколько дней в карантин, затем переведут в жилые бараки колонии.

Капитан объяснил, что сейчас он станет называть фамилии, названный должен громко и внятно сказать имя, отчество, статью и срок наказания - и бегом мчаться к производящим обыск прапорщикам, затем к парикмахеру, а после - к выдаче арестантской одежды. И все это бегом. За нерасторопность - дубинка. И обыск, и парикмахер, и выдача арестантской одежды - все производилось тут же, в разных концах просторного, как футбольное поле, двора.

Капитан взял верхнюю папку с одной из стопок на ближайшем стуле.

Привалившись спиной к раскаленной солнцем каменной стене, я набирался сил. Все тело кричало от боли. Досталось мне крепко. Но на душе было легко.

Никогда в жизни меня не били, по крайней мере, до приезда в эту страну. С детства меня окружали вниманием и любовью. После университета, обретя имя и известность в сфере своей деятельности, я заслужил уважение. А когда поработал во многих странах, где вспыхивали очаги особо опасных эпидемий, меня называли настоящим мужчиной. И хотя это мне льстило, я смущался, чувствовал себя неловко, когда так меня называли, ибо придерживался о себе иного мнения. В моем представлении настоящий мужчина должен обладать железным характером, несгибаемой волей, уметь претерпевать любые физические и моральные страдания. Я же считал себя слабохарактерным, жалостливым. Все обрывалось у меня в сердце при встрече, к примеру, с беспомощным инвалидом, особенно, если им оказывался ребенок, и я готов был пожертвовать всем, чтобы только облегчить участь несчастного. Такова была моя натура, и я ничего не мог с ней поделать. Но сегодня, претерпев достойно, по-мужски жестокую взбучку, я по-другому взглянул на себя.

Между тем, процедура приема этапа была в полном разгаре. Капитан открывал очередную папку личного дела, называл фамилию, и этапник, отрапортовав информацию о себе, сломя голову бежал к месту обыска. Там его встречали дубинками, вытряхивали вещевой мешок на землю, откладывали приглянувшееся из вещей в сторону, и гнали к парикмахеру. После парикмахера вновь избитый дубинками прапорщиков и остриженный наголо, он устремлялся со всех ног в другой конец двора, где переодевали в арестантскую одежду - здесь били особенно жестоко, изуверски, дождавшись, когда этапник разденется догола.

Били по всему двору. Над двором стоял сплошной стон, хлесткие звуки ударов, злобные крики и матюги озверевших прапорщиков. Нет палача страшней, чем получивший власть простолюдин, пресмыкавшийся прежде перед другими! И прапорщики - вчерашние кишлачники - особенно усердствовали, показывая свое рвение наблюдавшим за экзекуцией лагерным офицерам.

Капитан выкрикнул мою фамилию. Я нетерпеливо отошел от стены, сделал два шага вперед.

- О, иностранец! - саркастически воскликнул капитан, быстро пробежав глазами мое личное дело. - Что ты забыл в нашей стране? Вынюхивать приехал что-нибудь?

Презрительно взглянув на него, я назвал имя, статью, срок и неспешно направился к месту обыска.

- Бегом! Бегом, свинья! - рванулся оттуда навстречу мне один из прапорщиков, занося над головой дубинку.

- Только тронь! - скрежетнул я зубами.

Испугавшись моих бешеных глаз, прапорщик опустил дубинку и злобно заматерился.

Зато у парикмахера и когда я переодевался в арестантскую одежду, всыпали мне по первое число, хотя я и сопротивлялся. Досталось мне так, что я еле доковылял к входу в приземистое одноэтажное здание, куда прапорщики сгоняли переодетых уже в арестантское этапников.

Здесь распоряжался здоровенный майор двухметрового роста, с распаренным от жары узкоглазым, непомерно скуластым лицом. Он неторопливо расхаживал перед выстроенными полукругом этапниками и, поигрывая дубинкой, произносил речь.

- Сейчас, после того, что я вам сказал, вы дадите присягу, - басил майор. - Громко и торжественно будете повторять за мной то, что я скажу. И помните, - майор грозно насупил брови и угрожающе поднял дубинку, - расхерачу любого, кто вздумает отлынивать!

Майор сделал паузу, обвел всех долгим тяжелым взглядом и, приказав повторять за ним, начал.

- Я прибыл в исправительно-трудовую колонию в Кизилтепе. Обязуюсь неукоснительно соблюдать правила режима. Работать не покладая рук. Беспрекословно выполнять с первого слова все указания администрации. Никогда и никому не жаловаться...

Этапники вразнобой повторяли слова присяги. Расхаживая перед ними, майор то и дело обрушивал дубинку на голову тех, кто, по его мнению, говорил тихо, не искренне, путал слова. За всеми он не мог проследить и многие, как и я, молчали или просто открывали и закрывали рот.

Давание присяги напоминало «Архипелаг Гулаг» Солженицына, где описывалось измывание над этапом, прибывшим на Соловки. Многое в пенитициарной системе Узбекистана позаимствовано из тех времен. Гулаговские методы испытаны и ни к чему было придумывать что-либо новое.

Нас разместили в двух камерах карантина, по сорок человек в каждой. Камеры карантина отличались от «собачников» Андижанской городской тюрьмы лишь размерами, наличием двухъярусных коек и отсутствием водопроводного крана. Воды в камере вообще не было. Вставала проблема с оправкой: нечем было смывать унитаз.

Когда пришло время обеда, возникла другая проблема: мисок нам не выдали. Кто-то протянул баландеру, раздававшему обед, полиэтиленовый мешочек. Но полиэтиленовый мешочек тут же расползся от горячего супа.

Баландер - зек из лагерной хозобслуги, сочувственно глядел на нас через кормушку. «Потерпите, братаны, - сказал он, понизив голос, чтобы не слышал стоявший неподалеку надзиратель, - так уж заведено в карантине. Выйдете на зону - миски найдутся».

Пришлось удовольствоваться пайкой черного затхлого хлеба.

Ершистого вида молодой узбек, съев свою пайку и ощутив еще сильнее голод, решительно направился к двери и забарабанил в нее кулаками.

- Чего надо? - послышался недовольный голос надзирателя.

- Жрать хотим, вот чего! Выдайте миски! - озлобленно крикнул молодой узбек.

Дверь открылась. Надзиратель и два охранника вытащили парня в коридор и, жестоко избив, втолкнули назад в камеру. Перед тем как закрыть дверь, надзиратель обвел всех тяжелым взглядом.

- Вы, козлы вонючие! - сказал он. - У нас жаловаться не положено!

Когда дверь захлопнулась, никто не проронил ни слова. Все подавленно молчали. От страшной духоты разламывалась голова. Из окна с вынутым стеклом, как из духовки, несло жаром раскаленной пустыни. Нестерпимо хотелось пить. Говорить не хотелось, сухой, жесткий язык колом стоял во рту.

- Попали в блудняк! - произнес кто-то тоскливо.

- Это точно... Лучше бы в тюрьме остались, - отозвался другой мрачный голос.

- Везде одинаково, - сказал моложавый андижанский мулла, тщетно пытавшийся поудобней устроить на голой железной койке своей избитое тело.

В камере воцарилась гнетущая тишина.

Такой прием, как нам устроили здесь, всех озадачил и напугал. Баландер, раздававший обед, сообщил много неутешительной информации. «Не зона - концлагерь», - сказал он. И сообщил, что в карантине продержат нас несколько дней, бить будут ежедневно во время утренней и вечерней проверки - и это больше всего напугало этапников. На теле и так не было живого места. Вмятины от дубинок багровели на коже сине-красными кровоподтеками.

В отличие от других, я не мог не только лежать, но и сидеть, - меня будто пропустили через мясорубку. Приходилось стоять, а когда ноги отказывали - спускаться на корточки.

День близился к вечеру. Но это не приносило облегчения. Потоки раскаленного зноя по-прежнему вливались в окно. Дышать было нечем.

Андижанский мулла с другими верующими, превозмогая боль от побоев, подмели пол, встали лицом к востоку и совершили намаз. После намаза все остались сидеть на полу, внимая рассказу муллы о жизни Пророка Мухаммада.

- Аллах повелел Мухаммаду быть стойким и терпеливым, - рассказывал мулла. - И Пророк стоически переносил все трудности и оскорбления, претерпеваемые от макканцев, среди которых родился и рос. Макканцы ревностно поклонялись своим идолам и злобствовали на Мухаммада, который ходил среди них, проповедуя Единственного Бога в святилище Каабах. Мухаммада били, оскорбляли, бросали в него мусор, пытались убить. Но он неустанно проповедовал религию Аллаха. Когда же Мухаммад, по велению свыше, обратился ко всей Макке с вершины горы Сафа, макканцы прогнали его, и он поселился в Медине. Но и там ему стали угрожать евреи и лицемеры Медины. Спасения от многочисленных врагов не было. И тогда Мухаммад получил откровение свыше: «Аллах защитит тебя от врагов». И скоро это было доказано.

Однажды Пророк Мухаммад отдыхал под деревом и был разбужен одним из своих врагов - бедуином. Тот стоял над Мухаммадом с обнаженным мечом. «Кто спасет тебя от меня теперь?» - насмешливо спросил бедуин. «Аллах», - спокойно ответствовал Мухаммад. Ответ прозвучал с такой уверенностью и верой в Аллаха, что бедуин вложил меч в ножны...

Мулле не удалось закончить свой рассказ. Пожилой таджик, все время молча державшийся за сердце, вдруг повалился на колени. Казалось, он собирается молиться. Но голова его опускалась все ниже и ниже, и таджик вдруг рухнул со стоном ничком на бетонный пол. Все бросились к нему. Перевернули на спину - лицо таджика посинело, рот оскалился.

- Болевой приступ сердца, - сказал я товарищам. - нужен врач.

Зеки замялись, опустили головы. Никто не хотел вызывать надзирателя, опасаясь повторить участь молодого ершистого узбека.

Опередив меня, мулла бросился к двери и подозвал надзирателя. Узнав в чем дело, надзиратель даже не открыл дверь.

- Пусть сдохнет! Для него это будет лучше! - сказал он и отошел от камеры.

С большим трудом нам удалось все-таки привести таджика в чувство; мы махали у его лица платками, рубашками, кто-то нашел в своем мешке валидол - и скоро синева с лица таджика сошла.

Пришло время вечерней проверки. В коридоре послышался грохот сапог и голоса охранников. Сильный удар дубинкой по двери камеры и грубый голос прокричавший: «Приготовиться к проверке!» - многих поверг в трепет, заставил сжаться и побледнеть от страха перед новыми побоями.

Дверь камеры широко распахнулась. На пороге выросли два прапорщика с дубинками, за ними толпились несколько охранников.

- На проверку! - заорал во всю глотку, краснея от натуги, один из прапорщиков. - Бегом в коридор и лицом к стене! Бегом! Бегом, уголовные морды!

Давя друг друга и застревая в дверях, точно перепуганные овцы, выгоняемые из загона, этапники, сломя голову, бросились в коридор. В дверях камеры и в коридоре их встречали охранники, остервенело молотя дубинками направо и налево всех, кто попадался под руку.

В густой толпе меня вынесло в коридор. Один удар дубинкой лишь задел меня по плечу, другой - чуть не сломал мне шею.

Через минуту все этапники стояли в длинном коридоре лицом к стене, заложив руки за голову.

Мой сосед справа, прикрыв глаза, громко шептал молитву; у соседа слева, перепуганного до смерти, мелко дрожали губы, голова ушла в плечи.

- Слушай, паренек, - сказал я соседу слева, - когда будут бить, ты расслабься.

Боясь повернуть голову, он искоса посмотрел на меня.

- За что бьют-то? - спросил он недоуменно.

- Не знаю, - откровенно признался я. - Сам не понимаю.

- Прекратить разговорчики! - рявкнул за моей спиной охранник и дважды сильно огрел меня дубинкой по почкам.

Нас пересчитали по головам, как баранов. Затем два молодых крепких охранника молча, сосредоточенно и неторопливо жестоко избивали дубинками поочередно каждого этапника. Это заняло около часа.

- Заявления, просьбы, жалобы есть?

Андижанский мулла сделал шаг вперед.

- Жалобы есть! - сказал он, смело глядя офицеру в глаза. - В камерах нет воды. Мы страдаем от жажды, не можем оправиться. Прикажите, чтобы в камеры приносили по бачку с водой, хотя бы один раз в день.

Офицер усмехнулся и сделал знак охранникам. Те набросились на муллу, сбили с ног и несколько минут зверски избивали дубинками, кулаками, топтали ногами на глазах у всех этапников.

Офицер опять обратился к строю.

- Есть еще жалобы?

В ответ было гробовое молчание. Офицер скомандовал.

- Бегом по камерам!

И снова нас остервенело молотили дубинками, пока мы не оказались в камере.

Наступившая ночь не принесла облегчения. Все сильно страдали от побоев. Голод и жажда терзали нас. Не менее страданий доставляло желание испражняться, - по общему уговору в унитаз разрешалось только мочиться. От неимоверной духоты и сильного запаха мочи в горле постоянно стоял тугой тошнотный комок.

Сквозь решетки окна виднелось ночное лунное небо, усыпанное сплошь крупными перемигивающимися звездами. Из окна - ни малейшего даже намека на ночную прохладу, по-прежнему из него несло жаром, теперь уже остывшей пустыни.

Я сидел на корточках возле койки андижанского муллы. Он лежал на боку - единственная поза, которую он смог найти для своего избитого тела. Мулла чем-то напоминал мне Умида. Может быть, самодельными тюремными четками, которые он постоянно привычно перебирал своими смуглыми пальцами. Или, быть может, такой же спокойной уверенностью, сквозившей во всем его облике. Видимо, фанатичная вера накладывает свой особенный отпечаток на таких людей, в душе которых нет места колебаниям и сомнениям.

- Почему нас истязают? С какой целью? - спросил я муллу.

- С какой целью? - повторил мой вопрос мулла.

Он попытался привстать, но, застонав от боли, остался лежать в прежнем положении.

- Это политика нашего правительства, - сказал мулла. - Власти используют тюремное заключение и беспредел, чтобы заставить народ, в особенности молодежь, принять как статус-кво бесправие, несправедливость и нищету, чтобы они смирились со своим положением, безропотно принимали административно-государственную систему в стране. Но каждому терпению есть предел. В народе накопилось столько ярости, что правительство боится его.

Мулла снова попытался привстать, но ему удалось лишь опереться на локоть.

- Запад напрасно думает, - продолжал он, - что в Узбекистане политическая стабильность, идут демократические реформы, соблюдаются права человека. Иностранным корреспондентам, контролирующим соблюдение прав человека международным комиссиям показывают в Узбекистане «потемкинские деревни». Искусно водят за нос. Нет правительства лживее и коварней нашего! Обманутое Мировое Сообщество, признав Узбекистан и приняв его в свое лоно, дало возможность узбекским правителям безнаказанно проводить свою политику в стране; посыпавшиеся щедрые иностранные инвестиции поощряют коррупцию высших чиновников и деляг.

- Суперобман века! - усмехнулся я. - Западу и Америке навешали лапшу на уши как простодушным мальчикам!

- Получается так, - невесело сказал мулла. - Но их простота обходится нам боком. Простота - хуже воровства, как говорится в русской поговорке.

Ночь я провел в полудреме. Какой может быть сон на ногах? Стоило прислониться израненной спиной к стене, как тут же глаза открывались от боли.

В шесть утра загремела «кормушка» - баландер привез на тележке завтрак. И опять нам пришлось удовольствоваться лишь пайкой затхлого хлеба. Кто-то, вконец измученной жаждой, все же взял чай в целлофановый мешок, но тут же завопил от боли: мешок на глазах расползся и крутой горячий чай ошпарил руки.

В 9 утра объявили утреннюю прогулку.

На этот раз нас истязали изощренней, чем вчера. Сначала били по почкам. Потом уставших, запаренных прапорщиков сменили охранники с необычными на вид плоскими тяжелыми дубинками. Они били нас по копчику. Боль была невыносимой, дикой. Даже я, переносивший до этого все побои без звука, взвыл по-звериному; мне показалось, что моя голова раскололась пополам, и я на мгновение потерял сознание (удар по седалищному нерву отдается не в место удара - а в голову).

На вечерней прогулке нас подвергли аналогичной экзекуции.

От ударов дубинок по копчику наши задницы неимоверно распухли, начался неудержимый понос. Уговор по поводу унитаза пришлось отменить. Скоро унитаз был наполнен доверху. К сильному, резкому запаху мочи добавился еще более тяжелый смрадный запах.

Три дня мы провели в карантине. В двенадцатом часу четвертого дня нас выгнали дубинками из камер, построили во дворе колонной и повели через железную калитку на зону.

Огромный солнечный шар пылал над пустыней. Ослепшие от нестерпимого яркого солнца, изнуренные до крайности голодом, жаждой и побоями, мы плелись как тени. Полуденный удушающий зной выжал из нас остатки влаги, пока мы дошли до штаба - двухэтажного административного здания зоны. Здесь нас построили в две шеренги у входа и приказали ждать, когда начальник зоны начнет распределение по отрядам.

Ждать пришлось долго. Мы изнывали под прямыми палящими лучами солнца - бледные, небритые, со слезящимися от солнца глазами.

Стоявший с краю молодой парень-туберкулезник, мертвенно бледный, с впалыми щеками, заросшими темной щетиной, с глубоко ввалившимися глазами, вдруг присел на корточки. Его вырвало кровавой рвотой. Он так и остался сидеть на корточках, голова его безжизненно повисла, глаза закрылись.

От группы куривших у штаба офицеров к туберкулезнику рванулся прапорщик и с маху обрушил дубинку на голову парня.

- Встать, сволочь! - заорал он. - Ишь расселся!

Туберкулезник, схватившись руками за голову, поднял на прапорщика лихорадочно блестевшие глаза.

- Я не могу стоять... Сил нет... Открытый туберкулез у меня...

Не дослушав, прапорщик принялся работать дубинкой, приговаривая:

- Вот тебе! Вот тебе допинг, скотина, чтобы мог стоять! Получи!

Туберкулезник сунулся ничком в землю и остался лежать. Прапорщик пошевелил его носком начищенного до блеска сапога и, подозвав двух зеков, поливавших неподалеку из шланга цветочные клумбы, велел отнести туберкулезника в санчасть.

Взяв парня за руки и за ноги, зеки потащили его вглубь зеленой широкой аллеи. Я проследил взглядом за ними, пока они не скрылись в одном из белых зданий в конце аллеи.

Зона напоминала санаторий. Много зелени, ухоженные тенистые аллеи, деревья аккуратно подстрижены, много цветочных клумб - и над всем этим бездонная синь неба и разноголосое щебетанье птиц. И само двухэтажное здание штаба, с белоснежно выбеленными стенами, с чисто вымытыми стеклами окон и ковровой дорожкой на крыльце - скорее походило на административное здание санатория с медицинским персоналом в белых халатах, с процедурными кабинетами и добродушным пожилым главврачом в золотом пенсне, принимающим приезжих в своем кабинете.

Наконец нас начали отводить небольшими группками к начальнику зоны, на второй этаж. Выстраивали у кабинета, приказывали не разговаривать, не облокачиваться на стену, чтобы не испачкать ее, и ждать вызова.

Внутри штаба всюду была стерильная чистота, натертые до блеска паркетные полы, красивая декоративная обивка стен, солидные высокие двери кабинетов, кондиционированный воздух.

В кабинете начальника зоны долго не задерживались. Выходящие оттуда сообщили, что там также присутствуют начальник спецчасти - женщина-майор и начальник санчасти, что там вообще ни о чем не спрашивают, а только говорят, в какой отряд назначен.

Дождавшись своей очереди и войдя в кабинет, я проследовал по пушистому дорогому ковру до середины кабинета и доложился. Женщина-майор, приятной внешности, со строгим лицом, нашла мое личное дело в стопке папок на своем столе и отнесла дородному, барской внешности полковнику, небрежно развалившемуся в мягком кожаном кресле за широким письменным столом. Полковник проводил ее похотливым пристальным взглядом, пока она не уселась за свой стол и только тогда взял в руки папку с моим личным делом.

Начальник санчасти, флегматичный капитан, записал меня в свой журнал и равнодушно отвернулся.

Начальник зоны неторопливо читал мое уголовное дело, лениво барабаня по столу пальцами холеной смуглой руки. На его красивом, надменно-властном лице змеилась кривая усмешка. Закончив, он поднял на меня жесткие глаза и глумливо хмыкнул.

- Благотворитель! Впервые вижу живого придурка, разбрасывающего свои деньги на ветер! - усмехаясь, сказал он и повернул голову к женщине-майору. - Запиши этого кретина в 11-й отряд, где есть иностранцы.

Кроме меня в 11-й отряд попало еще семь человек.

За нами явился завхоз 11-го отряда, коренастый неулыбчивый зек, с тяжелым взглядом, и, построив нас в небольшую колонну, повел в отряд.

 

Глава 10

 

Одиннадцатый отряд насчитывал более трехсот человек. И если учесть, что отрядов было пятнадцать, то на зоне содержалось минимум четыре тысячи человек. Толпа приличная!

Все отряды изолировались друг от друга локалками - ограждениями с входными воротами. Находиться в чужом отряде строго воспрещалось, за это полагались дубинки и водворение в штрафной изолятор. У ворот локалок круглосуточно дежурили “воротчики” - активисты-зеки из секции профилактики правонарушений /СПП/. Администрация зоны всячески поощряла активистов, используя старый испытанный принцип: разделяй и властвуй. Активистам-зекам были отданы все лидирующие посты и “хлебные” места на зоне, и они служили администрации верой и правдой.

По доносу СППэшника любой зек мог подвергнуться расправе. И активисты беззастенчиво пользовались этим, вымогая у заключенных сигареты, деньги, продукты, сводили счеты со своими врагами. А врагов было предостаточно - вся зона. Зеки люто ненавидели СППэшников, но не могли противостоять им.

Один из таких активистов, открыв калитку в воротах локалки, впустил нас на территорию II-го отряда.

Первое, что мы увидели - было 2-х этажное здание жилого барака, с белеными стенами и распахнутыми настежь всеми окнами. У стены барака, прямо на земле, сидело человек сорок зеков, с сонными вялыми лицами, которые вязали короткими деревянными спицами какие-то длинные белые сетки. Напротив барака тянулся длинный узкий зеленый газон с кустами чайных роз; за газоном высилась глухая стена локалки.

Вязальщики сеток подняли головы, с любопытством уставились на нас, но работу свою не бросили.

Вслед за завхозом мы проследовали в жилой барак и поднялись на второй этаж в его комнату-кабинет. Он уселся за стол, накрытый белой чистой скатертью, отставил в сторону вазу со свежесрезанными розами и, достав журнал с книжной полки над кроватью, записал в него все наши данные. Потом, коротко разъяснив правила жизни на зоне и в отряде, позвал двух «шнырей»-прислужников и велев отыскать свободные койки для нас, выставил всех вон из комнаты.

Завхозов в отряды назначал сам начальник зоны. На эту должность подбирали самых рьяных активистов СПП, от которых требовалось не только быть крутыми на расправу с зеками, но и уметь управляться со всеми делами в отряде. Начальник отряда лишь осуществлял контроль. И завхоз - фактический хозяин отряда, жил припеваючи: сытно ел - заботами «шнырей»; сладко спал - отдельно от всех; расслаблялся - с «голубыми» из «петушиного» отряда; уходил на волю - условно-досрочно.

«Шныри» - бойкие молодые зеки, с плутовскими рожами, провели по этажам, сплошь набитым одинаково застеленными двухъярусными железными койками.

Мне досталась верхняя койка на втором этаже, возле окна. Я обрадовался. В окно виден был, поверх стены с часовыми вышками, небольшой кишлак и можно было наблюдать за его жизнью. Кроме того, со своей койки я мог смотреть передачи по телевизору, который стоял на высокой тумбочке у стены между кабинетом начальника отряда и кладовой каптерщика.

Но один из «шнырей», конопатый, с выбитыми передними зубами, несколько охладил мою радость.

- Телек включают на один час вечером, - только послушать новости, - сообщил он.

- А где все? - полюбопытствовал кто-то из наших, показывая на пустые койки. Барак был совершенно безлюден.

- Как где? - удивился второй «шнырь», стрельнувший только что у спросившего сигарету. - На кирпичном заводе вкалывают. К вечеру появятся.

- А у нас и не положено до отбоя в бараке быть, - ухмыльнулся конопатый «шнырь». - Все на улице сидят. И вас будем выгонять.

Мы вышли на улицу, в самое пекло, и устремились сразу же к умывальнику утолить наконец-то многодневную жажду. Умывальник и туалет находились в дальнем конце территории отряда, как объяснили «шныри».

Вода была ледяная и мы не могли от нее оторваться.

- Эй, ребята, осторожней с водой, - сказал мывший руки после туалета пожилой зек из русских. - Ее кипяченую надо пить. Холера в ней. В прошлое лето много померло от этой воды.

- Поздно, дядька, предупредил, - сказал кто-то из этапников, прикладываясь снова к воде.

- А мне плевать на холеру, - махнул рукой другой. - У меня 17 лет сроку. Все равно не доживу. Забьют тут у вас дубинками.

- Это верно, - вздохнул пожилой зек. - Жизнь здесь злая!...

Подошло еще несколько вязальщиков сеток. Обмывшись по пояс, закурили, стали спрашивать откуда мы, давно ли с воли.

Когда мы рассказали о мытарствах на карантине, вязальщики усмехнулись.

- Это цветочки, ягодки - впереди. Как начнете работать, так и начнутся ягодки!

Они рассказали, какая работа нас ожидает.

Большинство зеков обслуживало кирпичный завод. Он находился неподалеку от зоны, работал безостановочно, в три смены. На территории зоны зеки были заняты в цехах по производству мебели, ковров, сувениров и другого ширпотреба.

Недавно начальник зоны заключил договор с колхозами и фермерскими хозяйствами на поставку сеток для упаковки овощей осеннего урожая. Заказанное количество сеток было невозможно выполнить к сроку. Но начальника зоны это не волновало. Он обязал каждого начальника отряда ежедневно сдавать по пять тысяч сеток. Те, в свою очередь, препоручили это своим завхозам. Завхозы прикинули-посчитали и, матеря начальство за заведомо невыполнимую задачу, приказали каждому зеку под угрозой физической расправы ежедневно сдавать по 10 сеток.

Злополучные сетки стали кошмаром для зеков. Сетки вязали в свободное время от основной работы время, от которой никто не освобождал. После дня непосильной каторжной работы на кирпичном заводе их вязали ночами; вернувшиеся с ночной смены вязали сетки днем.

План по сдаче готовых сеток катастрофически не выполнялся. Завхозы свирепствовали. Обеспокоенные начальники каждое утро разбирались дубинками в своих кабинетах с теми, кто не сдал накануне положенное количество сеток - такие отправлялись на 15 суток в штрафной изолятор. А что означало попасть на 15 суток в штрафной изолятор, где избивали дубинками, как нас в карантине, по два раза на дню во время утренней и вечерней проверок? Это означало потерять окончательно здоровье, стать инвалидом...

В динамиках лагерного радиовещания, развешанных по всей территории зоны, несколько раз громко щелкнуло и приятного тембра голос объявил: «Всем осужденным второй и третей смены объявляется обед. Отрядам в сопровождении завхозов явиться в помещение столовой. Приятного аппетита!»

При слове «обед» меня аж замутило от голода. Придерживая спадавшие с отощавшего тела штаны, я поспешил за другими к воротам локалки.

Завхоз построил нас в колонну по пять человек, и мы двинулись к столовой. К длинному одноэтажному белоснежному зданию столовой стягивались отряды со всей зоны. Регулируемые дежурными прапорщиками, колонны зеков втягивались в чрево просторного здания. С нетерпеливыми стремившимися прошмыгнуть внутрь поскорей, прапорщики тут же расправлялись дубинками.

Если на входе соблюдался какой-то порядок, то в столовой, где уже было не протолкнуться, творилось невообразимое. Словами передать невозможно. Содом и Гоморра! - по-другому не назовешь. Столов не хватало и за места шла ожесточенная драка. Мордобой шел по всей столовой. Особенно у окон раздачи хлеба и горячей пищи. Кишащее людское месиво суетилось, орало, материлось. У зазевавшихся воровали хлебную пайку и даже миски с баландой.

На обед отводилось мало времени. Получив свою порцию зеки наспех глотали баланду, обжигаясь и давясь, поминутно оглядываясь на дежурных по столовой прапорщиков, которые, молотя дубинками направо и налево, уже выгоняли обедающих, запуская новую партию зеков.

Меню обеда почти не отличалось от обедов в андижанской городской тюрьме: тот же черпак супа на воде с несколькими ломтиками картошки, перловки и несъедобной репы; на второе - черпак водянистой перловой каши. Ни грамма жира.

Такая пища в сочетании с тяжелым физическим трудом доводила за месяц-два любого человека до полного истощения. Сначала человек значительно терял в весе и заболевал «куриной слепотой», затем наступала дистрофия. Человек превращался в доходягу, совершенно утрачивая человеческий облик. Я заметил сегодня таких в нашем отряде. И видел сейчас в столовой. Не обращая внимания на прапорщиков, они ходили между столов стаями и, точно голодные собаки, злобно рыча друг на друга, набрасывались на гнилую картошку и репу, оставленные на столах, вылизывали чужие миски и лужицы пролитого супа.

Организм и разум человека может выдержать все. Но наступает предел выносливости и терпению. На зоне это происходит значительно быстрей.

Страх может убить человека. И нервное напряжение может убить любого - когда человек постоянно находится в напряженном нервном состоянии, ежедневно видя изуродованных морально и физически товарищей, беспредел вокруг, и знает, что это может случиться с ним. Но если к этому добавить недосыпание и истощение - тогда каждый нерв, каждая клеточка мозга перенапряжены до крайности и человек оказывается у черты, за которой - безумие.

Страх, нервное напряжение, постоянный голод - самые изуверские пытки на свете. Все это сознавали наши тюремщики, и все эти методы применялись на зоне, чтобы сломить заключенных, уничтожить духовно, превратив в бессловесное покорное стадо.

На выходе из столовой дежурные прапорщики внимательно ощупывали каждого выходившего. И горе было тому, кто пытался вынести под одеждой запрятанную пайку хлеба или перелитые в баночку баланду, кашу - таких прапорщики оттаскивали в сторону и били дубинками смертным боем. А выносили еду - на вечер, чтобы перед отбоем заморить червячка. Голодному трудно уснуть, потому и урезали себя зеки за обедом.

Когда мы вернулись в отряд, нам, этапникам, велели подняться на второй этаж к начальнику отряда. Мы выстроились у его кабинета и стали заходить к нему по очереди.

Грузный багроволицый майор, с большой залысиной, в золоченых очках, сидел за столом, поминутно вытирая платком потное лицо.

Перед ним стояла расписная пиала с зеленым чаем и фарфоровый чайничек, с правой стороны стола на папке с бумагами покоилась тяжелая резиновая дубинка. Китель майора висел сзади на стуле, ворот защитного цвета рубашки расстегнут на несколько пуговиц, рукава рубашки высоко закатаны на больших волосатых руках. Два окна кабинета, выходившие на опутанный колючей проволокой забор предзонника, были полузадернуты светлыми шторами.

- Ну что, израильтянин, - спросил начальник отряда, записав меня в отрядный журнал, - как собираешься жить в отряде?

Я пожал плечами.

Начальник отряда отпил несколько глотков из пиалы.

- Срок у тебя небольшой. В сентябре по амнистии уйти можешь, если будешь жить, не выпендриваясь. У нас тут порядки строгие, - он кивнул на дубинку, - мне плевать кто ты - иностранец или еще кто. Для меня ты - зек. Уяснил?

Через каждое слово начальник отряда сыпал матюгами, что совершенно не вязалось с его интеллигентской внешностью. Прежде он работал бухгалтером на каком-то предприятии и на зону пришел год назад. Быстро освоился и скоро не уступал уже в свирепости другим начальникам отрядов - старожилам. Вязальщики сеток, проинформировавшие нас о жизни зоны, характеризовали начальника отряда, как «мразь, каких мало».

В российской пенитенциарной системе должность начальника отряда не котировалась, и на нее назначались, в большинстве случаев, проштрафившиеся офицеры МВД. На узбекских зонах напротив, должность начальника отряда покупалась за хорошую взятку. И потраченные деньги возвращались с лихвой: начальники отрядов обретали постоянный неплохой бизнес, взимая взятки с родственников своих подопечных, которые готовы были продать последнюю корову, чтобы облегчить участь своих близких на зоне.

Не отставали от начальников отрядов и другие сотрудники администрации зоны, беря взятки: за лишнее свидание, за продление свидания, за лекарства в лагерной санчасти, за отправку на лечение в ташкентскую тюремную больницу, за получение диетпитания в столовой зоны; за получение со склада одеяла, ватников, рабочих ботинок и т.п.

Но самый крутой бизнес проворачивало на кирпичном заводе высшее начальство зоны. По самым скромным подсчетам зеков ежемесячно продавалось «налево» кирпича и облицовочных плит на два миллиона сумов. Кроме того, начальство зоны присваивало себе заработанные заключенными деньги. Почти поголовно работа зеков не оплачивалась. По словам администрации заработки откладывались в Фонд зоны, из которого якобы оплачивались судебные иски заключенных, приобретение железнодорожных билетов для освобождающихся, содержание зоны и т.п. Но зеки не верили, твердо зная, что им обязаны по закону платить «положняк» из заработка. Видимо, начальство зоны прокручивало деньги в банке в своих интересах, как это делалось по всей стране.

В этот же день я познакомился с зеками-иностранцами нашего отряда. Их оказалось пять человек. Самый общительный из них пакистанец Садокат-Али, молодой, высокий, смуглолицый, подошел ко мне, когда я вышел на улицу от начальника отряда, и протянул руку.

- Здравствуйте, - белозубо, радушно улыбнулся он. - Слава Аллаху, еще один иностранец в отряде! Чем больше нас, - тем лучше!

Он подвел меня к своим товарищам. Они сидели обособленной кучкой на поребрике газона в стороне от вязальщиков сеток. Пока я знакомился со всеми, самый старший из них, Камол Хусейн, тоже пакистанец, лет тридцати пяти, осужденный за шпионаж, изучающе посмотрел на меня.

Все иностранцы сносно говорили по-русски и по-узбекски. Они засыпали меня вопросами. Когда я удовлетворил их любопытство, Камол Хусейн, затянувшись несколько раз сигаретой и передав ее дальше по кругу товарищам, взглянул ан меня.

- Мы сейчас говорили, что нам, иностранцам, надо отстаивать свои права, дружно держаться всем вместе. Завтра нас заставляют выходить на работу. До сих пор нас не трогали.

- Мы отказались выходить на работу! - запальчиво воскликнул совсем юный афганец Асеф.

- Тем более бесплатно!

- Заставят дубинками, - мрачно произнес Насиб, другой афганец с угрюмым лицом. - Ничего у нас не получится...

- Если будем держаться все, как один, - получится! - убежденно сказал Камол Хусейн и посмотрел на меня. - Вы как?

- Как и вы. С вами заодно, - сказал я.

Все, кроме Hасиба, одобрительно заулыбались. Тщедушный, маленький, словно подросток, вьетнамец Hгуен Лиеу вскочил с поpебpика газона, затряс мою руку.

- Холосо! Очень холосо! - приговаривал он, заглядывая в мои глаза.

 

Глава 11

 

Ничего не сбылось, о чем мы мечтали в тюрьме, собираясь на зону. Да, было время, когда зеки жили вольготней, получше на зонах. Но то было при советской власти. Сейчас времена другие...

Бытовые условия в отряде оказались несравнимо хуже, чем в тюрьме. Туалет («дальняк» - по-лагерному) представлял из себя загаженную, вонючую бетонную коробку с десятью дырами в полу, постоянно заваленными доверху дерьмом. Чистили туалет «голубые» из отряда «обиженных». Но проку от их уборки не было. Стоило им уйти, как туалет тут же принимал прежний вид. Шутка ли - 300 человек в отряде.

Впритык к туалету примыкала такая же бетонная коробка - умывальник. Во всю длину его, посередине, стоял на козлах ржавый железный короб, над ним проходила труба с несколькими просверленными дырками, из которых постоянно текла вода.

И в туалет, и в умывальник постоянно толпилась очередь.

Постираться было негде. А уж о том, чтобы помыться толком в бане - не могло быть и речи: из девяти душевых сосков в бане действовали только пять и под каждый из них в банные дни набивалось больше десятка людей, подгоняемые ожидавшими своей очереди. Какое уж там помыться!

Со вшами, видимо, мне было нигде не расстаться, и это больше всего угнетало меня. Вся зона кишела вшами. С ними боролись примитивным способом: матрасы, постельное белье и одежду раскладывали на земле под палящими лучами солнца. Часть вшей погибала, но укрывшиеся в швах - выживали и снова плодились.

Первый день моего пребывания в отряде клонился к вечеру. Но солнце не унималось и пекло по-прежнему. Раскаленный воздух все так же струился маревом. На потрескавшейся сухой земле белели солевые пятна. Впервые я познал на себе, что такое беспощадное солнце пустыни. Ослепленный, оглушенный им, обливаясь потом, я постоянно испытывал нестерпимую жажду. Но выстаивать всякий раз очередь в умывальник, чтобы напиться, не хватало сил. Дни в карантине, жестокие побои сделали меня слабее ребенка. Я быстро уставал, в глазах плавали огненные круги, от слабости тошнота все время подступала к горлу. Вот и сейчас, когда по лагерному радиовещанию объявили вечернюю проверку, я еле поднялся на ноги, да и то с помощью Садокат-Али.

Проверка происходила следующим образом. Кроме занятых на кирпичном заводе, все зеки строились у ворот своих отрядов, затем выходили на центральную широкую аллею и занимали на ней свое определенное место. Центральная аллея рассекала по прямой всю территорию зоны, начинаясь от главых ворот и оканчиваясь у лагерного стадиона, где происходил пересчет заключенных. Выстроенные в общую колонну, заключенные продвигались по аллее к стадиону, вливаясь на его территорию по пять человек через пять специальных узких проходов, у которых дежурный офицер с нарядчиком вели счет пятерками. Если в конце проверки счет не сходился с нужным количеством, зеков выгоняли со стадиона и вся процедура проверки повторялась заново.

Наш отряд занял свое место на центральной аллее, как раз возле одноэтажного аккуратного здания лагерной библиотеки. На дверях я прочел часы работы и решил при первом удобном случае наведаться сюда.

Садокат-Али, стоявший рядом, что-то оживленно рассказывал мне, но я улавливал лишь обрывки фраз, борясь с накатившей на меня дурнотой.

Матерясь севшими от крика сиплыми голосами, прапорщики и активисты СПП суетились вдоль всей центральной аллеи, подравнивая отряды.

К стадиону подтягивались, стремясь первыми пройти пересчет, инвалиды-зеки на костылях, с самодельными клюшками и палками - «команда хоккеистов», как называли их на зоне. Активисты СПП остервенело накинулись на них и, награждая пинками и зуботычинами, загнали инвалидов в общую колонну.

Но вот наконец огромная длинная колонна одинаково одетых людей застыла в неподвижности. Вид ее был зловещ и грозен. Куда ни глянь - всюду молодые угрюмые лица.

Из здания вахты у главных ворот вышли дежурный офицер и нарядчик. Они прошли вдоль всей колонны к стадиону. Проверка началась.

В дежурном офицере я узнал капитана, принимавшего наш этап. Как и тогда его красивое лицо было злым и нахмуренным. Он молча считал пятерки зеков, останавливающихся в узких проходах, прежде чем пройти на стадион, и также молча злобно расправлялся дубинкой с теми, кто слишком торопился миновать эти узкие проходы.

Пожилого инвалида, напирающей сзади толпой пронесло без остановки в узком проходе прямо на стадион, где он, споткнувшись о свои костыли, растянулся на земле. Капитан подскочил к нему, ударил сапогом в лицо и разломал костыли инвалида об его голову. Инвалид потряс оглушенной головой, утер кровь с разбитого лица и, подобрав обломки костылей, испуганно пополз в сторону.

- Нимат-ака в своем репертуаре, - усмехнулся Садокат-Али, кивая в сторону капитана и презрительно добавил: - Сволочь порядочная!

К концу пересчета на стадионе негде было ступить. Мы стояли, как плотно сбитое в кучу стадо баранов, ожидая, когда дежурный офицер с нарядчиком подведут итог.

Счет сошелся с нужным количеством. Раздалась команда: отрядам разойтись по своим территориям.

В седьмом часу вечера в отряд вернулись зеки утренней смены с кирпичного завода: дочерна обожженные солнцем, изможденные, смертельно усталые, припорошенные кирпичной пылью. Войдя через ворота локалки на территорию отряда, они тут же обессилено опускались на землю у стены жилого барака и, полузакрыв глаза, приходили в себя.

День угасал на глазах. Огромный шар солнца почти скрылся за пламенеющим горизонтом. Небо утратило свою прозрачность, на глазах смеркалось. Воздух немного посвежел. Из ближнего кишлака доносилось мычанье коров, блеяние баранов, звуки включенного на всю мочь радиоприемника.

В жилой барак еще не впускали. Зеки коротали время до отбоя на улице, забив до отказа всю территорию отряда. Над людской толпой вис гул голосов, стлался сизый табачный дым.

Покуривая самокрутку, я сидел на поребрике газона и невесело размышлял над своим положением. По левую руку от меня о чем-то тихо спорили, вяло жестикулируя руками, три молодых узбека. Передо мной, расположившись на земле, трое русских парней слушали четвертого, который вслух читал Библию и тут же пояснял прочитанное.

- Табачком не богат, приятель? - раздался надо мной спокойный негромкий голос.

Я поднял голову. Передо мной стоял долговязый, очень худой зек лет шестидесяти. Костлявая грудь под расстегнутой рубахой и руки его сплошь испещряли синие татуировки. Он приветливо улыбался, но взгляд его был жестким.

Я отсыпал ему на закрутку табаку, остававшемуся у меня после тюрьмы. Долговязый присел рядом на корточки, ловко свернул папироску и зажег ее.

- Извини, браток, но спасибо за табачок не скажу, - сказал он, блаженно затянувшись. - По нашей жизни благодарить не канает. Ты, видать, мужик добрый. Трудно тебе на зоне будет.

- Это почему же? - поинтересовался я.

Он просмотрел на меня с усмешкой.

- Ты, - «пеpвоходка», несмышленыш. Запомни: зона - джунгли. Чтобы выжить здесь, сильный пожирает слабого. А доброта - признак слабости. Понял?

Долговязый послюнявил прокуренный желтый палец, потушил недокуренную папиросу и спрятал ее в спичечный коробок.

- За что сpок-то намотали? - спросил он.

Я рассказал.

Он расхохотался, выслушав как проходил мой суд.

- С нашими судами - смех и грех! - отсмеявшись, сказал он. - Даже время не властно над ними. Мне припомнился один выездной показательный суд в районном городишке под Андижаном. Это было в 1953 году. Как сейчас помню. Hаpод собрали в большой чайхане. Судья важно восседает за покрытым красным кумачом столом. Конвой должен доставить трех подсудимых, но почему-то запаздывает. Толстый чайханщик суетится вокруг судьи, чай, лепешки горячие подал, потом плов на блюде принес.

Но вот привозят подсудимых - трех русских парней. Судья, обгладывая баранью кость, пристально долго глядит на подсудимых.

Потом спрашивает.

- Магазин грабили? - и сам же отвечает: - Грабили! - и укоризненно цокает языком: - Зачем государству ущерб делали?

Подсудимые молчат.

Судья, грозно нахмурив брови, объявляет.

- Слушайте приговор!

И говорит, указывая бараньей костью на подсудимых:

- Ты, белый рубашка 5 лет; красный рубашка - 4 лет; белый футболка - 2 лет.

И снова принимается за плов.

Осужденных увозят.

- Вот так судили раньше! - засмеялся долговязый, хлопнув меня по плечу. - И тогда, и сейчас нашим судам законы - до фени! Так что не расстраивайся, братан, не ты первый, не ты последний.

Тонкая багровая полоска заката у горизонта потухла. Стало быстро темнеть. На зоне зажгли электрический свет.

За полчаса до отбоя стали впускать в жилой барак. Утомленные тяжелым изнурительным днем, зеки разбрелись по своим койкам.

На втором этаже завхоз включил телевизор: передавали новости из России, где шли выборы президента. Пожилые зеки, как мухи, облепили телевизор. Они ежедневно следили за ходом выборов, близко принимали к сердцу все перипетии борьбы за президентское кресло и, живя прошлым, страстно желали коммунисту Зюганову, обещавшему возродить СССР, стать президентом России.

Я чувствовал себя прескверно и, посмотрев новости, заставил себя уснуть.

Среди ночи проснулся - живот мучительно сводило спазмами. Торопливо спустившись с койки, опрометью бросился в туалет. К счастью там нашлось свободное место, и я едва успел присесть над дыркой.

- Ишь выдаешь! Почище пулемета! - подал голос зек, сидевший над дыркой справа. - Hавеpно, воды из умывальника насосался? Не боишься холеры?

Лица говорившего не было видно. Электрическая лампочка в туалете отсутствовала. Отсвет лунной ночи, чуть проникающий в узкую щель-оконце, позволял различать лишь смутные очертания рассевшихся над дырками зеков.

- Понос для нас - дело привычное, - продолжал словоохотливый сосед справа. - Каждый день перловку жрать желудку не под силу. Да и вода местная - не подарок, кроме поноса, она холерой опасна.

Говоривший бросил на пол зашипевший в луже мочи окурок самокрутки, натянул штаны и ушел. Его место тотчас занял другой.

От невыносимой вони, звуков испражнявшихся и брезгливого опасения задеть голой задницей кучу дерьма, высившегося из забитой дыры, над которой я расположился, хотелось блевать. И как только живот немного отпустило, я пулей вылетел на свежий воздух.

В барак идти не хотелось. Я присел у стены умывальника на корточки и закурил.

Hочь была потрясающей! Стояла первозданная тишина. Яркий свет полной луны завораживал, драгоценными камнями на черном бархате неба сверкали крупные звезды. Задрав голову к небу, я замер в благоговейном восторге, не в силах оторваться от этого зрелища, полного великолепия, торжественности и безмолвной вековечной тайны. Казалось, Всевышний явил это небесное сказочное волшебство людям, чтобы они видели, как прекрасен Миp Вечности, где он обитает, где есть место для всех, кто любит его, для чистых душой и помыслами, для грешников, готовых очиститься от скверны, от ненависти и зла...

Топот сапог двух прапорщиков на центральной аллее вернул меня к действительности. Мимо меня прошел молодой зек, страдающий «куриной слепотой», он торопился в туалет, но шел медленно, неуверенной походкой, как слепой, выставив перед собой руки.

С ближней часовой будки донеслись громкие голоса, лязг оружия: шла смена караула.

В пять утра, за час до подъема, барак зашевелился. Невыспавшиеся угрюмые зеки поспешили на улицу занимать очередь в туалет и умывальник.

Восток алел утренней зорькой. Убоpщики-зеки поливали водой территорию отряда, переругиваясь между собой. Несколько белых голубей кружились над зоной, поднимаясь все выше и выше в бездонное синее небо.

- Эх, почему я не птица! - сокрушенно вздохнул один из уборщиков, следуя взглядом за голубями.

- Давай шевелись, сука! - злобно оборвал его «воpотчик» со значком активиста СПП на рукаве, наблюдавший от ворот локалки за работой уборщиков.

- Поливай территорию, чего еблище разинул!

Будто дождавшись, когда солнце выкатилось наконец из-за горизонта, мягкий баритон в динамиках лагерного pадиовещания заговорил:

- Всем осужденным объявляется подъем! С добрым утром!

Но утро было отнюдь не добрым: тот же мордобой и дубинки за завтраком в столовой; брань, пинки, зуботычины - на утренней проверке.

После развода бригад на работу появился начальник нашего отряда. Он вошел в ворота локалки, остановился, исподлобья взглянул на вскочивших на ноги вязальщиков сеток, подошел к замешкавшемуся зеку, дважды ударил его кулаком в лицо, затем проследовал в жилой барак и поднялся к себе в кабинет.

У дверей кабинета ожидала экзекуции очередь из тех, кто не выполнил план по сдаче сеток. Испуганным взглядом они смотрели на захлопнувшуюся за начальником отряда дверь, и, обмирая от страха, стали томиться в ожидании вызова. Замыкал очередь мой сосед по койке, Хабибулло.

Проходя мимо кабинета, я ободряюще подмигнул ему, но он никак не отреагировал, уставясь перед собой пустым взглядом.

Я не мог без сострадания смотреть на этого парня, с опухшими, как колоды, ногами, бессловесного, с потухшим взглядом. Еще пару месяцев назад он работал бригадиром укладчиков на кирпичном заводе. Его бригада снимала раскаленные кирпичи, ползущие по транспортеру из огнедышащей печи обжига и укладывала их штабелями на деревянные поддоны. Транспортер двигался безостановочно. Нужны были сноровка и опыт, чтобы успевать за ним, снимая раскаленные кирпичи прожженными до дыр брезентовыми рукавицами. Не успеешь подхватить кирпич - и он падал, разбиваясь о землю. За битые кирпичи и неправильную укладку на поддоны жестоко наказывали всю бригаду. Подвели новички, когда Хабибулло был у начальника цеха - неправильно загрузили три поддона. Всю бригаду во главе с бригадиром зверски избили дубинками.

После этого Хабибулло стал часто болеть, мочился с кровью, отбитые дубинками почки отказывались работать, руки и ноги неимоверно опухли. Парень превратился в ходячую развалину...

Спустившись на улицу, я пристроился у стены барака с Кораном в руках. Короткая тень от узкого карниза крыши укрывала меня от прожигающих насквозь лучей солнца. Коpан, подаренный Умидом, был моей единственной ценностью, которую я хранил как зеницу ока. На ночь - прятал под подушку, днем - постоянно носил с собой за пазухой. Какое успокоение вносила эта великая книга в мою душу! В ней находил я ответы на все волновавшее меня, в ней открывался мне простой и понятный смысл человеческого бытия.

Сейчас я размышлял о Пpоpоке Мухаммаде. «Тpать то, что мы тебе ниспослали», - было ему божественное повеление, и Пpоpок призывал тратить часть своих доходов на дела милосердные в знак благодарности своему Господу.

Меня смущало то, что сам я оказывал благотворительность не в знак благодарности Господу, а по велению своей души. Мне просто не лез кусок в горло, если я знал, что кто-то сейчас голоден; я не мог роскошествовать и жить в свое удовольствие, стыдясь встретиться взглядом с обездоленными, увечными, обойденными судьбой. Поэтому, я делился с другими тем, что имел, чтобы жить в ладу со своей совестью...

Мои pазмышления пpеpвал конопатый «шныpь», пpибежавший из жилого баpака.

- Давай, быстpо к начальнику отpяда! - сказал он скоpоговоpкой и кpикнул моим товаpищам-иностpанцам, пpожаpивающим на солнце возле умывальника свои вшивые пожитки: - Эй, иностpанцы! Бегом все к начальнику отpяда!

Тяжело дыша, еще не остывший от экзекуции над вязальщиками сеток, начальник отpяда сидел за столом, вытиpая полотенцем залитое потом pаскpасневшееся лицо. Выстpоив нас в шеpенгу у окна, он язвительно усмехнулся.

- Hу, господа-иностpанцы, хочу обpадовать вас: с сегодняшнего дня пpинимайтесь за сетки. Хватит даpом хлеб жpать! Так пpиказал замполит.

- Работать не будем, - спокойным, но твердым голосом сказал Камол Хусейн.

- Не будем! - горячась, подтвердил Асеф.

Брови начальника поползли вверх.

- Никто работать! - подытожил вьетнамец Нгуен Лиеу.

Побагровевший от гнева начальник отряда грохнул тяжелой дубинкой по столу.

- Молчать! - завопил он, поднимаясь из-за стола.

- Что за шум, а драки нет? - послышалось от двери. На пороге, криво усмехаясь, стоял плотный коренастый майор из оперчасти.

- Эти твари отказываются от работы! - начальник отряда ткнул пальцем в Камола Хусейна, Асефа и вьетнамца.

Оперативник, ни слова не говоря, ударил кулаком в лицо ближнего к нему Асефа, потом схватил маленького вьетнамца за ворот рубашки и закрутил так, что у задохнувшегося Нгуен Лиеу глаза полезли на лоб.

Я не выдержал.

- По какому праву, майор, вы творите насилие! Мы все отказываемся от работы, мы требуем встречи с начальником зоны и с консулами наших представительств в Ташкенте!

Оба майора растерялись. Оперативник выпустил ворот рубашки вьетнамца. Распоряжение заставить работать иностранцев-заключенных исходило от замполита зоны. Но замполит не был хозяином зоны.

- Пошли вон! - прошипел начальник отряда, стараясь скрыть растерянность. - И попробуйте не приступить к работе сегодня!

Спустившись на улицу, мы уселись в кружок на землю в конце жилого барака и стали держать военный совет.

- Испугались! - удовлетворенно ухмыльнулся сияющий Асеф.

- Опасаются, что консулы узнают о всех безобразиях здесь, - сказал я.

- Наших консулов они сюда не вызовут, - мрачно сказал Камол Хусейн.

- Мы неоднократно пытались сделать это. Но наши заявления и даже письма к родным спецчасть никуда не отправляет. На прошлой неделе мне удалось нелегально отправить заявление в свое консульство. Жду результата.

- На начальника зоны нечего рассчитывать, он наверняка поддержит замполита. И если мы согласимся работать, то с нас уже не слезут! - взволнованно произнес Садокат-Али.

- У меня срок 12 лет, от работы я загнусь, не увидев воли!

Мы увидели приближающегося от ворот локалки к нам рассыльного из нарядной.

- В штаб идите. Cрочно! - сообщил он.

У крыльца штаба рассыльный передал нас дневальному штаба - самодовольному толсторожему зеку. Тот отправился доложить о нашем прибытии внутрь здания.

- Сволочь! Жирная свинья! - процедил сквозь зубы с ненавистью Садокат-Али, глядя ему вслед.

- Таких, как этот Хамид, убивать надо! - сказал он мне, скрипнув зубами. - Вместе с прапорщиками он забил насмерть одного зека и взял убийство на себя. Начальство попросило его об этом, гарантировав, что суд не добавит больше двух лет к его сроку и пообещав досрочное освобождение.

Появившийся Хамид отвел нас на второй этаж к кабинету начальника зоны.

На лестничной площадке между первым и вторым этажами я увидел себя в большом зеркале и ужаснулся: на меня глядел смертельно усталый, обритый наголо старик, в свободно болтающейся арестантской одежде, с изможденным худым лицом, обросшим седой щетиной. Ни малейшего сходства с холеным, румяным, моложавым, всегда отлично одетым мужчиной, каким я был прежде. Что скажет жена, увидев меня таким, подумал я. Но странно, эта мысль почему-то не слишком расстроила меня.

Мы ожидали увидеть начальника зоны. Но в его кабинете, за его столом сидел замполит. Мне впервые довелось встретиться с ним, и я с любопытством разглядывал главного воспитателя зоны, на плечах которого лежало основное бремя перевоспитания заключенных. Коротышка-подполковник, седой, раскормленный, с лоснящимися толстыми щеками, скорее походил на мирного чайханщика, надевшего военный мундир. По виду он никак не оправдывал кличку «Черт», какой его наградили зеки. Всю жизнь он отдал зоне, дослужился до подполковника и мог бы спокойно выйти на пенсию - но не выходил. Он настолько привык к неограниченной власти над заключенными, видеть страх в их глазах, что это стало для него необходимой потребностью, наркотиком, без которого ему было уже не обойтись.

Дома замполиту не сиделось. Даже в воскресные дни он уже спозаранку околачивался на зоне. Он любил обходить цеха или жилые бараки, стараясь войти незаметно, неожиданно, чтобы застать зеков врасплох; придравшись к любому пустяку, он начинал метать гром и молнию. Его истошные матюги и распекания разносились по всей зоне, многие после его посещения отправлялись в штрафной изолятор. А еще любил замполит поймать курившего в неположенном месте зека, надавать ему оплеух, приказать встать на четвереньки и несколько раз сильно ударить по почкам ребром пухлой ладони.

Замполит долго изучал нас недобрым взглядом. Наконец он открыл рот.

- Начальник вашего отряда доложил, что вы отказываетесь от работы. Так вот, зарубите себе на носу! Вы осуждены по законам нашей страны, - в такт своим словам замполит стал постукивать по столу толстым красным карандашом. - Режим содержания на зоне для всех одинаков: иностранец ты, или засранец, или хоть дьявол с рогами. Вы обязаны работать как все, потому что у нас - исправительно-трудовая колония. Понятно?

- Господин начальник, - обратился я к замполиту, - вопрос в другом: почему за работу не платят, почему бьют заключенных, вопреки подписанных вашей страной международных конвенций о правах человека?

Замполит хитро ухмыльнулся и, порывшись в стопке газет на столе, достал одну из них.

- Наша страна выполняет все подписанные международные конвенции по правам человека. Вот пожалуйста, - он надел очки и приблизил газету к глазам, - послушайте, что пишут в нашей центральной газете «Народное слово». Интервью с временным поверенным в делах США в Узбекистане госпожой Шэрон Уайт. «Углубление демократических реформ в Узбекистане подготовило почву для развития наших связей. Заявление президента И.Каримова о том, что Узбекистан строит демократическое правовое государство, признано мировым Сообществом. Уместно отметить, что в последнее время Узбекистан провел значительную работу по расширению демократии. Ваша страна четко выполняет все взятые на себя Международные обязательства.»

Замполит снял очки и победно посмотрел на меня.

- Америка и Европа признали нас, - ехидно сказал он, взяв со стола всю пачку газет и потрясая ею.

- Десятки зарубежных корреспондентов и международных правозащитных организаций постоянно посещают нашу страну - и все довольны! Так что ты, писака-бумагомарака, заткнись в тряпочку с правами человека!

Это меня взбесило.

- Ваше правительство обманывает мировое Сообщество! Пусть иностранные корреспонденты и правозащитные организации заглянут сюда, на зону!

Замполит рассвирепел. Выскочил из-за стола и забегал вокруг меня, потрясая кулаками, брызгая слюной и визгливо кроя меня площадной бранью.

Мои товарищи поддержали меня. Но их реплики лишь подлили масла в огонь.

- Вон отсюда, ублюдки! В штрафном изоляторе сгною! - заорал замполит, топая ногами.

Мы возвращались в отряд, готовясь к самому худшему.

- Пусть штрафной изолятор, пусть бьют! Работать не будем! - сверкнул глазами Садокат-Али и вопрошающе посмотрел на остальных.

Все согласно кивнули.

Но дальнейшее развитие событий оказалось в нашу пользу. На следующий день приехал из Ташкента пакистанский консул. Нелегально отправленное письмо Камола Хусейна дошло до адресата. Камола Хусейна, прежде чем вызвать в штаб, переодели в новую одежду, лагерный парикмахер тщательно выбрил его и полил одеколоном.

В кабинете начальника зоны вьюном вились, обхаживая пакистанского консула. Радушно встретили и Камола Хусейна, предложили кофе, хороших сигарет. Начальник зоны с замполитом нервничали, не понимая о чем беседовал заключенный с консулом на своем языке. (Позднее выяснилось, что Камол Хусейн ни словом не обмолвился о том, что творится на зоне. О чем говорил с консулом наш хитрый шпион, осталось тайной).

После приезда консула от нас отстали и работать уже не заставляли.

 

Глава 12

 

Наступила пора саратона - самое жаркое время среднеазиатского лета. Температура поднималась до пятидесяти градусов. Все живое пряталось в тень. Даже птицы не летали, предпочитая отсиживаться в гнездах, укрытых в кронах деревьев.

По примеру неугомонного Садокат-Али мы тоже теперь не уходили из жилого барака, когда с утра всех выгоняли на улицу. Шныри и завхоз нас не трогали. Начальник отряда скрежетал зубами от ярости, но делал вид, что нас не замечает. Видимо, сверху приказали не досаждать нам.

Весь день мы валялись на койках, укрываясь от палящих лучей солнца в бараке. Но барак не спасал от невыносимого зноя: дышать было нечем, голова гудела колоколом и была налита свинцовой тяжестью, тело покрывала липкая испарина.

А каково было другим? Особенно тем, кто работал на кирпичном заводе: весь день на открытом месте, под испепеляющим солнцем, у огнедышащих печей обжига - совершеннейший ад!

На такой каторжной работе, да на голодном пайке редко кто выдерживал. Зеки валились с ног, болели, многие были не в состоянии по утрам подняться на работу. Количество дистрофиков с каждым днем возрастало: люди чахли на глазах и были похожи на тени. В лагерной санчасти освобождали от работы в исключительных случаях, да и то только на один день. А что такое один день? Больной зек, получивший освобождение на один день и не сумевший на другой день выйти на работу, попадал за прогул в штрафной изолятор. А там - дубинки...

Довелось и мне столкнуться с санчастью. Болезни преследовали меня одна за другой. Кроме измучившего меня постоянного поноса, вшей, чесотки и отбитых дубинками почек, все мое тело вдруг покрылось незаживающими болячками и язвами.

В санчасти принимали два раза в день: днем с 11-12 часов и вечером с 18-19 часов. Для четырех тысяч заключенных на зоне всего два приемных часа - не густо!

Одноэтажное красивое здание санчасти, свежепобеленное и опрятное, утопало в зелени большого сада. Начальник зоны любил показывать санчасть наезжавшему порой на зону высокому начальству из Управления.

Но больных зеков принимали не с помпезного парадного входа, а с черного - в другом конце здания, изолированного высоким забором от пышного сада. Здесь зеки дожидались приема на открытой солнцу асфальтированной площадке, толпясь перед высоким крыльцом, с которого дневальный санчасти выкликал их фамилии.

Чтобы попасть на прием к врачу, надо было заблаговременно записаться в своем отрядном санитарном журнале и сдать его дневальному санчасти. Собрав журналы, тот называл фамилию больного и пропускал в приемное отделение, где располагалось пять кабинетов: начальника санчасти, психиатра, терапевта, зубного врача и процедурного. Психиатр принимал один раз в месяц; зубного врача не было вообще; начальник санчасти постоянно отсутствовал. Практически работало только два кабинета - терапевта и процедурный.

Я отправился в санчасть к началу дневного приема.

Площадка перед крыльцом колыхалась густой гудящей толпой больных: туберкулезников, дистрофиков, инвалидов, страдающих сахарным диабетом, язвой желудка, «куриной слепотой», почками и пр. Многие едва держались на ногах; некоторых принесли на руках, и они лежали на земле в беспамятстве, на самом солнцепеке.

Толпа больных стонала, кряхтела, охала, нетерпеливо поглядывая на крыльцо, ожидая начала приема. И когда он начался, все это немощное людское скопище, давя друг друга, рванулось к появившемуся на крыльце дневальному санчасти, протягивая отрядные санитарные журналы. Дневальный злобно отшвырнул ногой забравшихся на крыльцо особенно настырных, собрал журналы и стал выкрикивать по ним фамилии.

Время близилось к двенадцати. Толпа перед крыльцом не уменьшалась.

Ровно в 12 часов дневальный объявил о конце приема. Не солоно хлебавши я вернулся в отряд. Вечерний прием оказался для меня таким же безрезультатным.

В течение месяца я безуспешно повторял свои попытки. Ходил в санчасть ежедневно, как на работу - на дневной и вечерний приемы. И настолько зациклился на санчасти, что самой главной целью моей жизни стало одно - попасть на прием к врачу. В сущности так оно и было. Я не собирался отдавать концы в этом концлагере, затерянном в песках Кизил-Кума. Слишком много еще неосуществленных планов оставалось в жизни. Никому здесь, на зоне, до тебя не было дела. Умри я - составят акт, и только.

Наконец попытки мои увенчались успехом. Крыльцо, дальше которого я не мог пробиться столько времени, было пройдено, и я очутился в кабинете врача-терапевта.

Терапевт, узкоплечий узбек, лет сорока, в несвежем белом халате, сидел за столом, заваленным историями болезней. Войдя в кабинет и наткнувшись на длинную деревянную скамью, преграждавшую путь к столу врача, я собрался перешагнуть ее.

- Стой, где стоишь. К столу не подходи, - брезгливо сказал терапевт. - Что у тебя?

Я перечислил свои болезни, пожаловался на постоянные боли в сердце, на отбитые дубинкой почки.

Терапевт черкнул что-то на клочке бумаги и, выйдя из-за стола, отдал мне.

- Возьми. В процедурном получишь, - сказал он и крикнул в коридор: - Следующий!

В процедурном кабинете по клочку бумаги мне выдали небольшую коричневую таблетку и выгнали в коридор.

Таблетка оказалась совершенно бесполезной. И я махнул рукой на санчасть.

 

Глава 13

 

Проходило лето. Я ждал сентябрьской амнистии, но старался не думать о ней, чтобы не сглазить. Но разве наденешь узду на мысли?

В отличие от других заключенных мы, иностранцы, имели достаточно свободного времени. Я неустанно занимался арабским и мог уже сносно говорить на нем. Не пропускал ни одного намаза. Молитвы укрепляли мой дух, чего нельзя было сказать о моем физическом состоянии. Помимо болезней меня донимало постоянное чувство голода. Я превращался в доходягу. Руки и ноги стали покрываться черными пятнами. Чтобы хоть как-то заглушить чувство голода, приходилось потреблять большое количество воды. Другого выхода просто не было. Вода попадала в конечности, которые разбухали так, что рвалась кожа. Как врач, я констатировал полное отсутствие в своей крови белков и железа - явные признаки наступающей дистрофии.

Не меньше страданий доставляло желание курить. Оно доводило меня до исступления! Невероятным усилием воли приходилось подавлять искушение поднять с земли чей-нибудь замурзанный обсосанный окурок. Это означало бы переступить черту, за которой полностью утрачивается человеческое достоинство...

Но скоро все, более менее, наладилось. Выручило составление кассационных жалоб. Зеки из андижанской тюрьмы сделали мне рекламу, и заказы повалили со всех сторон.

С первого гонорара я обменял полученный чай на табак, хлеб и почтовые марки и смог наконец по нелегальному каналу Камола Хусейна отправить письмо жене.

Осуществилась и давняя моя задумка записаться в лагерную библиотеку, открывшуюся недавно после косметического ремонта. Я отправился туда, воспользовавшись (после визита пакистанского консула) свободой перемещения по зоне.

Библиотека размещалась в боковом флигеле небольшого симпатичного здания с окнами на зеленую центральную аллею, неподалеку от лагерного клуба. Поднявшись по свежевыбеленному крыльцу, я вошел в распахнутые настежь двери библиотеки и увидел просторную, залитую солнцем, комнату. За деревянным барьером, отделявшим книжные стеллажи от нескольких столов с подшивками газет, за небольшим столиком читал книгу зек-библиотекарь. В библиотеке - ни души. Пользовалась ею в основном элита зоны: завхозы отрядов, заведующие столовой, бани, вещевым складом, активисты СПП. Но они мало интересовались книгами, и потому библиотека обычно пустовала.

Я поздоровался и изъявил желание записаться. Библиотекарь, лет 35-40, с интеллигентным лицом, сдержанно ответил на приветствие и взял бланк формуляра. Но узнав, что я иностранец, да к тому же писатель, он весь просиял, вскочил на ноги и протянул руку.

- Надо же! Вот здорово! Ведь мы с вами коллеги по перу! - радостно сообщил он. - Я журналист..., - библиотекарь запнулся, - бывший журналист областной газеты. Но как вы-то оказались здесь, на зоне? - спросил он, суетливо подставляя мне стул.

Я объяснил.

- Ну, вы счастливчик. Срок у вас мизерный, - сказал библиотекарь с откровенной завистью. - В сентябре уйдете по амнистии.

Я мысленно сплюнул три раза через левое плечо и спросил в свою очередь.

- А вы за что сидите?

Он нахмурился, потемнел лицом.

- Семь лет за взятку. Сфабриковали мне дело..., - руки его принялись нервно поправлять на столике стопку формуляров, коробку со скрепками, несколько раз переставили банку с клеем. - Моя беременная дочь умерла по вине врача городского родильного дома. Я возбудил против него уголовное дело. Высокопоставленные друзья врача вступились за него, стали тормозить уголовное расследование, грозились посадить меня самого. Но за свою дочь я готов был на все! Ну и угодил в ловко расставленные сети...

- С сильным не борись, с богатым не судись, как говорится в поговорке, - сочувственно резюмировал я.

Библиотекарь тяжело вздохнул.

- Это уж точно. Никогда не предполагал, что окажусь за решеткой... Сколько пришлось пережить, повидать здесь... - Он вдруг оживился и воскликнул с загоревшимися глазами. - Но какой богатый материал здесь для статей! Вы не находите? Сколько несправедливости творится! Тюрьмы и зоны переполнены людьми, в большинстве своем не более виновными и опасными, чем те, кто находится на свободе. Их изолируют на зонах, подобных нашей, где долгие годы они подвергаются гнусным унижениям, голодному существованию в антисанитарных нечеловеческих условиях, каторжной работе и жестоким побоям... И эти люди убеждаются, что насилие, жестокость и зверства дозволены властью. Кто же тогда представляет власть!..

Почти выкрикнув последнюю фразу, бывший журналист вдруг спохватился, побледнел, зажал рот рукой и огляделся вокруг. Потом поспешно вышел за дверь библиотеки и, не найдя там никого, вернулся и смущенно сказал:

- Знаете, мои слова не для чужих ушей. Стукачей на зоне полно... Поймите меня правильно... Вам я доверяю, вы иностранец и вам нет смысла доносить...

Он смотрел на меня с жалкой улыбкой. Вид перепуганного до смерти бывшего журналиста вызывал во мне неприязнь. Этот представитель узбекской интеллигенции явно проигрывал исламистам, подобным Умиду, которые смело, во всеуслышание обличали власть и режим. Но слова бывшего журналиста были предвестниками пробуждающегося протеста узбекской интеллигенции, испокон веков бывшей лояльной, покорной и терпимой к любой власти. Это относилось и к нынешнему режиму. Когда Узбекистан обрел независимость и воцарился тоталитаризм, интеллигенция молчала и не осуждала произвол и разграбление страны. Писатели и журналисты не поднимали экономических и политических проблем. Напротив, газеты захлебывались восхвалениями президента Каримова, выражали ему горячую благодарность за заботу о простом народе.

Я подошел к книжным стеллажам и перевел разговор на другую тему, давая возможность бывшему журналисту придти в себя.

- Отчего же книг у вас так небогато? - спросил я.

Он понял и благодарно взглянул на меня.

- Книг достаточно было. Но замполит приказал большую их часть отнести на склад, чтобы не пылились.

Я выбрал томик Достоевского и попрощался с библиотекарем.

- Приходите в любое время. Я всегда буду рад вам, - заискивающе улыбнулся он, проводив меня до двери.

Отряд пополнился двумя десятками новичков с очередного этапа.

Они входили в ворота локалки бледные, изнуренные, ошалевшие от приема в карантине. Предводимые шустрым пожилым зеком, этапники сразу заспешили на задворки отряда, к умывальнику, и только потом, напившись досыта, направились в жилой барак.

Пожилой зек остался на улице. Поздоровавшись с несколькими вязальщиками сеток и перекинувшись с ними парой фраз, он остановился возле меня.

- Привет, земляк! - весело сказал он, жадно вдыхая дым моей самокрутки. - Пару затяжек оставишь?

- Земляк? - сделав удивленное лицо, спросил я, протягивая ему недокуренную самокрутку. - Вы тоже из Тель-Авива?

Он присел на корточки и осклабился беззубым ртом. От улыбки все лицо его, точно гуттаперчевое, собралось в морщины.

- Ба, да ты иностранец! А я - Хашим, из Бухары, - воскликнул он и весело хлопнул себя по ляжкам. - Все равно мы земляки! Кантуемся-то на одной планете!

Его расстегнутая рубашка распахнулась, обнажая неимоверно худое тело со страшно выпирающими ребрами и ключицами. Но этот доходяга располагал к себе какой-то озорной бесшабашностью и веселым оптимизмом.

- Эй, старая развалина, вернулся? - окликнул Хашима проходивший мимо угрюмый зек со значком активиста СПП на рукаве. - Подлечили в ташкентской больнице?

Хашим пренебрежительно махнул рукой.

- Что толку! Чуть подлечили, а в карантине опять дубинками здоровье отняли!

- Ну-ну, - равнодушно буркнул угрюмый зек, проходя дальше.

- Неплохой парень был, - сказал Хашим про угрюмого. - Третий год пошел как мы с ним пришли в этот отряд. В менты подался, чтоб полегче жилось.

- Как там, в ташкентской больнице? - поинтересовался я.

- А никак. Жратва чуть получше; лечат - с понтом, для видимости.

Полуденное солнце прямо на глазах пожирало короткую тень от козырька крыши жилого барака, у стены которого мы сидели. Пришлось придвинуться вплотную к самой стене. Мы свернули еще по самокрутке.

Хашим болтал без умолку. Как и все старожилы-зеки, он мог без конца травить байки, найдя собеседника с табаком, чтобы покурить всласть на дармовщинку.

- Червонец еще мне корячиться на зоне, - сказал он, сворачивая из моего табака третью толстенную самокрутку. - Но я не помру здесь. И знаешь почему? А вот послушай. В прошлое лето, когда эпидемия холеры была, помирал я от этой холеры. Кровавый понос без остановки. Лежал у дальняка на земле, чтоб не бегать каждый раз из барака. Многие померли. И я молил Аллаха, чтоб забрал меня поскорей. И вот лежу я как-то у дальняка, уже четвертый день, и сон такой вижу. Будто лечу я, легкий и прозрачный, непонятно куда. Лечу и лечу. И влетаю в высокие золотые ворота какого-то прекрасного сказочного сада. От ворот только два направления: налево и прямо. Налево - широченная черная труба; прямо - огромный великолепный дворец. Меня потащило к черной трубе. И тут голос раздался: «Рано ему туда». Тут меня развернуло прочь от трубы... И я проснулся. Вещий сон! Видно Аллах не хотел моей смерти. Выжил я, оклемался от холеры. А тут инфаркт, почки стали отказывать, подсобрал денег для начальника санчасти и в ташкентскую больницу подался. Что бы там не было, не помру я на зоне. Аллах поможет! - Хашим поднял глаза к небу и, скороговоркой пробормотав молитву, весело беззаботно улыбнулся.

Парой глубоких затяжек он прикончил самокрутку и затоптал ее ногой в землю. - А вообще, землячок, - сказал он, поглядывая на мой кисет, - жизнь, сама по себе, штука неинтересная, скучная и муторная. Все время надо думать, чем брюхо набить. Наверное, жил я без проблем только в бухарской психбольнице. С детства там я на учете. Много раз лежал там. Все дурики, с которыми там встречался, давно копыта откинули - проверяли на нас там всякие новые таблетки. А я жив, как видишь. Потому что сразу смекнул что к чему и подружился с санитарами; делал за них уборку и всю черную работу. Таблетки выбрасывал, а санитары будто не замечали. Хорошо было там. Бывало врачи уйдут домой, сядем мы с санитарами у телевизора, плов кушаем, чай пьем...

Хашим мечтательно замолчал и не сразу ответил на мой вопрос.

- За что получил срок? - повторил он. - А за одного типа, который приставал к моей жене. Жена моя еще в теле...

- Эй, Хашим! Хашим! Беги, начальник отряда зовет! - крикнул конопатый шнырь, высунувшийся из окна второго этажа жилого барака.

Хашим, кряхтя и постанывая, поднялся на ноги.

- Сетки вязать заставит, - пробормотал он и, тут же забыв про меня, заковылял к входу в жилой барак.

До сентябрьской амнистии оставалось совсем немного. О ней говорил замполит в лагерном клубе на недавнем собрании, посвященном подготовке к празднованию дня независимости республики. О ней говорили начальники отрядов родственникам заключенных, многозначительно намекая на взятку, ибо от начальников отрядов зависело какую характеристику они напишут своим подопечным, подлежащим амнистии.

Уверовал в скорую амнистию и я, и жил теперь только мыслью о ней, мечтая о свободе и днем и ночью, взволнованно, с замирающим сердцем.

Ажиотаж вокруг амнистии все более и более разгорался. Снова, как и в андижанской тюрьме, пошли слухи на зоне о ее необыкновенной щедрости. Но на этот раз таким слухам были основания.

Прибывшие с последним этапом зеки рассказали о бунтах населения в начале августа у тюрем Ташкента и Андижана. Тысячи родственников собрались у тюремных ворот и не расходились. Они требовали прекратить беспредел милиции и судов в стране, требовали отпустить на свободу заключенных - своих кормильцев. Особенно много пришло к тюрьмам женщин с малыми детьми. Этапники рассказали, что сам президент Каримов вынужден был выступить перед бунтовавшим народом не только в Ташкенте, но и в Андижане, и обещал, что в сентябре по амнистии многие заключенные вернутся домой, и даже назвал цифру - около 70%.

И опять, как в андижанской тюрьме, бывалые зеки злорадствовали:

- Раскудахтались, мудаки: амнистия! амнистия! Никуда вы не уйдете! Как жрали баланду, так и будете жрать!

Оппоненты яростно, с пеной у рта, спорили, приводя доводы в пользу щедрости предстоящей амнистии, загибая пальцы:

- Во-первых, пятилетие независимости страны - не хрен собачий! Во-вторых, волнения родственников у тюрем и обещание самого президента - тоже не пустяк! И в-третьих, хорошая амнистия в день независимости много значит для престижа страны за рубежом! Бывалые зеки усмехались и уходили. Оппоненты злобно матерились вслед и тут же забывали о них.

 

Глава 14

 

С утра поднялся сильный ветер. Он приносил песок пустыни и охапками швырял на зону. Уборщики-зеки замучились, прибирая территорию.

На зоне был объявлен аврал. Ждали приезда зам.министра МВД республики. Такого высокого ранга чиновник впервые приезжал на зону. Всех начальников отрядов чуть свет вызвали на работу. Наряд дежурных прапорщиков увеличили вдвое. Ночевавший на зоне замполит свирепствовал повсюду.

Из жилых бараков на улицу выгнали всех, даже пришедших с ночной смены. В бараках все мыли, чистили, скоблили, подкрашивали. Со склада принесли новые полотенца, свернули треугольниками и аккуратно разложили на каждой койке поверх одеял возле подушек.

Замполит успевал везде. Переловив с прапорщиками дистрофиков-доходяг в столовой и заперев их в камере карантина, он начал обход жилых бараков.

Зеки ничему не удивлялись. И прежде часто объявлялось о приезде какого-нибудь начальства или комиссии и начиналась такая же суета. Чаще всего никто не приезжал, а если и наведывались - в жилые бараки никогда не заглядывали. Такие дни для зеков означали - провести весь день на ногах где-нибудь на задворках отрядов, чтобы их затрапезный вид не смущал гостей.

Уже несколько часов мы томились на солнцепеке в ожидании приезда зам.министра, загнанные за жилой барак, расположившись на земле у туалета. Вязальщики сеток автоматически двигали руками, сонно клевали носами и были ко всему равнодушны.

Мои товарищи-иностранцы оживленно обсуждали ожидаемую амнистию. Я слушал и поражался их наивности.

- Нас простят и отпустят, - убежденно говорил молодой Асеф, - потому что мы - иностранцы. Узбекистан нуждается в зарубежных инвестициях и может сделать такой жест. Чего им стоит?

- Не отпустят. Могут половину срока снять, - высказал свое предположение обычно неразговорчивый Насиб.

- Да брось ты, - насмешливо отмахнулся от него горячий Садокат-Али. - Ты все видишь в черном свете, Насиб! Какая польза держать нас на зоне - один убыток! По амнистии отпустят, на все сто процентов!

- Да! - радостно улыбаясь, кивнул Нгуен Лиеу.

Закинув руки за голову, Садокат-Али сладко потянулся и мечтательно сказал:

- Освобожусь, поеду в Дубаи в отцу. Женюсь на красивой девушке...

- Ради Аллаха, не говори о девушках! - умоляюще воскликнул Асеф. Мои сны и так полны ими!

Все громко расхохотались.

Камол Хусейн молча курил сигарету. Он не вступал в разговор, отлично понимая, что ни он, осужденный за шпионаж, ни его товарищи, получившие большие сроки за контрабанду наркотиков, подлежать амнистии не могут. Я тоже молчал, не желая, как и Камол Хусейн, лишать товарищей надежды.

Активисты СПП, топтавшиеся снаружи у ворот локалки и не спускавшие глаз с КПП в конце центральной аллеи, вдруг засуетились, прибежали к нам и еще больше потеснили к туалету.

- Приехал! - сообщили они и грозно предупредили: - Чтоб ни одна тварь нос не высунула отсюда, пока зам.министра не уедет!

Как рассказывали потом, зам.министра приехал на черной «Волге». Высокопоставленный чиновник МВД неторопливо вылез из машины, равнодушно глянул на низко кланяющихся встречающих и, пожав руку начальнику зоны, направился в его кабинет. О чем они там беседовали, стало известно позднее.

Оказалось, Министерство Внутренних Дел вознамерилось создать в нескольких областях крупные сельскохозяйственные колонии-поселения с использованием в них труда заключенных. Использование в сельском хозяйстве дармовой рабочей силы заключенных было весьма заманчивым и правительство выделило на эти цели огромные земельные угодья. Эта задумка лишний раз подтверждала, что узбекские правители все более склонялись к внедрению в стране политики сталинского режима.

Перед отъездом заместитель министра, велев собрать сотрудников зоны и активистов СПП, выступил перед ними с речью. Оратор поздравил с наступающим праздником дня независимости, с гордостью говорил о все нарастающей мощи органов МВД и, посетовав на нехватку тюрем и лагерей, тут же с оптимизмом заверил, что эта проблема поправимая и финансовая поддержка правительства в решении этого вопроса обеспечена.

Потом зам.министра обратился непосредственно к активистам СПП.

- Ваше учреждение считается в МВД одним из лучших, - сказал он. - В этом есть и ваша немалая заслуга. Скоро мы искореним в нашей стране пресловутых «воров в законе». Перевоспитаем их в колониях, подобных вашей. И тут мы надеемся на вас, активистов СПП и уверены, что вы с честью оправдаете оказанное вам доверие.

Польщенные активисты СПП возбужденно загомонили, заулыбались, подобострастно закивали головами.

Закончив свое выступление, высокий гость в окружении лагерного начальства прошествовал к черной «Волге» и уехал.

 

Глава 15

 

Я приходил в отчаяние, видя, как постепенно превращаюсь в копию Хашима. Так же страшно выпирали ключицы и ребра, одежда свободно болталась, штаны приходилось подвязывать веревкой, чтобы не потерять. Голод, постоянный понос и болезни высушили меня совершенно. И новая напасть - с недавних пор со мной творилось нечто непонятное: ежедневно после полудня меня вдруг охватывала невероятная слабость, все суставы начинало ломить, тело сотрясал сильный озноб. Промаявшись день, мне долго не удавалось уснуть после отбоя из-за нестерпимой ломоты в костях. Но странно - наутро хвори как не бывало, а после полудня она вновь заявляла о себе. Какая-то разновидность лихорадки, решил я. И точно. Старожилы-зеки подтвердили мой диагноз: лихорадка, обычная для этих мест.

Однажды я трясся в ознобе на самом солнцепеке, пребывая в какой-то отупелой прострации. Как вдруг по лагерному радиовещанию я услышал будто бы свою фамилию. Болезненное оцепенение словно рукой сняло.

- Повторяю, - раздалось в динамике, - всем заключенным, названным в списке, явиться на КПП на свидание с родственниками.

Затем последовал повторный перечень вызываемых. Я опять услышал свою фамилию. Ошарашенный, я вскочил на ноги и растерянно затоптался на месте в недоумении. Через секунду до меня дошло: жена приехала!.. Бурная радость захлестнула меня с головой, в душе все запело, заликовало... Задохнувшись от счастья, я, видимо, исторгал какие-то нечленораздельные звуки, потому что вязальщики сеток вдруг подняли головы и с недоумением уставились на меня.

Заскочив в жилой барак, я торопливо перерыл свой вещевой мешок. Но что я мог в нем найти? Махнув рукой на переодевание, я выскочил из барака и чуть ли не бегом поспешил на КПП.

Комнаты свиданий и КПП помещались в одном здании, у главных ворот. Процедура оформления свиданий была проста: приехавший родственник писал заявление; получив разрешение на свидание с заключенным, проходил обыск и досмотр вещей на КПП; затем ему выделялась комната и дежурный по комнатам свиданий прапорщик приводил заключенного.

У КПП уже толпилось кучка зеков, вызванных на свидание. Я присоединился к ним и так же как они с нетерпением, взволнованно, стал поглядывать на двери КПП.

По закону мне полагалось 3-суточное свидание. Но на деле все обстояло иначе. На свиданиях делался свой бизнес. Свидание давали только на сутки. Чтобы продлить встречу, родственникам приходилось платить немалую сумму. Кроме того, при обыске и досмотре вещей прапорщики забирали все, что приглянется из привезенных родственниками продуктов.

Я гадал, сколько суток сумела выхлопотать жена, что она привезла поесть, как она выглядит... К моему стыду больше всего меня беспокоила мысль, хватит ли нам с ней еды, которую она привезла с собой. И как не старался я, эта мысль неотвязно заслоняла собой все остальное.

Шел второй час нашего ожидания. Радостный стресс прошел, и лихорадка вновь давала о себе знать. Меня знобило; от охватившей слабости тело покрылось липкой испариной, ноги не держали и пришлось опуститься на корточки.

Над нашими головами, над опутанной колючей проволокой стеной, высилась часовая будка. Из нее с любопытством поглядывал вниз, на нас, молодой смуглолицый солдат-охранник в широкополой шляпе. По предзоннику прошло гуськом несколько солдат с автоматами, с собакой-овчаркой на поводке. Я чувствовал, что снова впадаю в прострацию. Но тут вышедший из дверей КПП прапорщик выкликнул мою фамилию.

Прапорщик провел меня в левую часть здания и, заведя в небольшую прокуренную комнатушку, передал сидевшему за столом другому прапорщику. Тот, взглянув на нашитую на моей куртке бирку с фамилией и номером отряда, отыскал мою лагерную карточку.

- Ах, это ты и есть израильтянин? - спросил он и сказал с завистью, - А жена у тебя что надо! И как ты, старый козел, такую красотку отхватил? На твои деньги наверное клюнула?

- Вы все в жизни измеряете деньгами! - окрысился я. - Странная страна - одни хапуги! Даже здесь, в зоне вы умудряетесь набивать свои карманы!

Узкие черные глаза прапорщика загорелись злобой.

- Свинья! Иностранец вонючий! Кто вас вообще зовет в нашу страну?

- Без иностранных инвестиций ваша экономика давно бы заглохла! - презрительно парировал я. - Ваш президент не вылезает из заграничных вояжей в поисках иностранных капиталовложений, которые вы тут же разворовываете!

- Заткни пасть, ишак! - хватаясь за дубинку, заорал прапорщик. - Заграничные деньги растаскивают там, в Ташкенте, - он ткнул пальцем вверх к потолку. - А мы здесь тянем лямку за жалкие гроши! Твое счастье, что идешь на свидание, а то бы я отделал тебя дубинкой!

Взбешенный прапорщик вытолкнул меня из комнатушки, провел по коридору, открыл массивную железную дверь в конце его, и впихнул в другой коридор, где помещались комнаты свиданий.

- Иди, скотина! Комната номер 4.

Комнаты располагались по одной стороне коридора, на дверях каждой белела жестянка с номером. По коридору бегали малые дети, играли в мяч. Из кухни в конце коридора, где приехавшие на свидание родственники заключенных стряпали обед, несло аппетитными запахами, о которых я давно позабыл.

У комнаты номер 4, еще в коридоре, я почувтчвовал знакомый запах духов моей жены. Я порывисто открыл дверь. Жена сидела за столом. Увидев меня, она застыла, устремив на меня изумленный испуганный взгляд, потом вскочила и бросилась мне на грудь.

- Господи! - зарыдала она. - Что они с тобой сделали!..

Выглядел я, видимо, и впрямь слишком неприглядно, потому что вывести мою жену из равновесия, а тем более заставить заплакать, до сих пор было невозможно. Я впервые видел ее слезы.

Но скоро жена взяла себя в руки. Несмотря на молодость, у нее твердый волевой характер, практический ум и рациональное мышление. И потому, я даже не успел опомниться, как она уже принесла из кухни таз с горячей водой, стянула с меня грязную вшивую одежду и вымыла всего, как малого ребенка.

Скоро я лежал в постели, чистый, пахнущий отличным мылом и дорогим дезодорантом. Мне были поданы в постель бутерброды, чашка дымящегося черного кофе и пачка моих любимых сигарет «Моро».

Жена рассказала, что, получив мое письмо, она прибыла в Ташкент и остановилась в гостинице «Турон». Сориентироваться в незнакомой стране не составило труда (она - филолог и отлично владеет русским языком). Узнав о скорой амнистии, она наведалась в несколько учреждений, связанных с надзором за местами лишения свободы. Завела знакомства с нужными чиновниками, и они обещали ускорить мое освобождение после опубликования Указа об амнистии. Через посредников ей сообщили цену будущей услуги; сумму заломили непомерную, но жена немедленно согласилась. Она была настроена очень решительно, решив без меня домой не возвращаться.

Как и следовало ожидать, свидание жене дали лишь на сутки. Каждые следующие сутки ей обходились по три тысячи сумов.

Трое суток я находился в раю, созданном моей женой. Когда меня уводили, она держалась молодцом, не проронила ни слезинки. Она не сомневалась, что мы расстаемся ненадолго и намеревалась ждать моего освобождения в Ташкенте.

Она рассуждала логично: до первого сентября - дня независимости Узбекистана оставалось чуть больше трех недель, а Указ об амнистии выйдет раньше. Был смысл дождаться меня. Но я все же сомневался в благополучном исходе дела. Слишком хорошо познал я эту страну, вероломную, непредсказуемую, где никогда нельзя быть уверенным в завтрашнем дне. В голове снова поселились тревожные мысли о возможных происках всемогущей Службы Национальной Безопасности. Что им стоит, рассуждал я, воспрепятствовать моему освобождению? Достаточно приказать начальнику зоны, чтобы я схлопотал какое-нибудь нарушение режима содержания - и амнистию мне зарубят... Или другой вариант: я освобождаюсь по амнистии, а по дороге в Ташкент мне подбрасывают наркотики или еще что-нибудь.

Я ни словом не обмолвился жене о своих сомнениях. Ни к чему расстраивать ее лишний раз. Прощаясь, я крепко обнял ее и поцеловал.

- Скоро мы будем вместе! - сказал я, с трудом изобразив веселую улыбку на своем лице.

Неделю я жил воспоминаниями о нашем свидании. Потом опять погрузился в трясину тупого однообразия жизни зоны.

Многие завидовали мне в отряде. Таких, как я, которые должны были освободиться по амнистии, насчитывались единицы. А зависть - опасная штука на зоне. Народ здесь нервный, постоянно взвинченный. Всего можно ожидать от завистников, особенно от тех, кто имел громадный срок и статью, не подлежащую никаким амнистиям. Такие не имели никаких перспектив на облегчение своей участи, им не светил даже малейший лучик надежды дожить до конца срока. И такие чаще всего теряли рассудок. Взять, к примеру, Закира из нашего отряда - он испражнялся прямо в штаны, не замечая этого, и ходил вонючий, облепленный мухами, с блуждающим взглядом; или Мухаммада из Ассаке, который по ночам тайком выбирался из жилого барака и жадно пожирал траву на газоне; Талипа из Сыр-Дарьи - он ежедневно по утрам собирал все свои пожитки в наволочку и целый день перебирал их, бормоча что-то под нос, где-нибудь на задворках отряда...

Наблюдая таких зеков, я испытывал панический страх уподобиться им, если Служба Национальной Безопасности раскрутит меня на новый срок, а потом на второй, на третий... Будто наяву мне слышался злорадный голос Таджибаева: «А как же иначе? Ты повидал в нашей республике такое, что любая порядочная страна отвернется от нас с презрением. Ты - писатель. Выпусти тебя, так ты растрезвонишь о нас на весь мир!..»

Со стороны СНБ так поступить было бы вполне логично. А срок раскрутить - проблем не составляло. В андижанской тюрьме я подправлял как-то пожилому вору а законе Юсупу письмо в ООН и познакомился с простым методом «раскрутки».

Отбыв очередной длительный срок заключения, Юсуп решил навсегда покончить с уголовным поприщем. Выйдя на свободу, он поехал навестить могилу матери и поклясться ей, что «завязал» навсегда. Неподалеку от кладбища, у поста ГАИ его машину остановили. Трое в штатском вытащили Юсупа из машины. «Руки на капот!» - приказал один из них и принялся обыскивать карманы костюма старого уголовника. Юсуп насмешливо косился на него, кроме небольшой суммы денег и водительских прав в карманах ничего не было. «Вынимай все из карманов плаща! - последовала команда. Плащ был новый, только что купленный в магазине, и Юсуп спокойно сунул руки в карманы, собираясь их вывернуть. И тут он попался на милицейскую уловку, вытащив из кармана целлофановый пакетик с наркотиком. Недоуменно взглянув на него, Юсуп задохнулся от негодования и, швырнув пакетик на землю, завопил:

- Суки! Это ваши ментовские примочки! Ты, мент, подсунул мне в карман плаща, пока я лежал на капоте!

- Это твой пакетик, - спокойно возразил оперативник и добавил, - Твои пальчики на нем покажет экспертиза.

В машине, обыскиваемой двумя другими оперативниками, «обнаружили» гранату и несколько патронов. Не побыв и пару дней на свободе, Юсуп загремел на новый срок...

Таким образом, я имел достаточно веские основания тревожиться за свою судьбу и не возлагал больших надежд на близившуюся амнистию. Что амнистия? Стоит СНБэшникам приказать начальнику зоны - и я схлопочу какое-нибудь нарушение режима с занесением в личное дело и амнистии мне не видать...

Самая жаркая пора лета миновала. По-прежнему днем сильно припекало, но к вечеру резко холодало. По ночам я отчаянно мерз, так и не сумев достать одеяло. Окна в жилом бараке за неимением стекол затянули полиэтиленом, оставшимся с прошлой зимы. Но это не спасало от ночных заморозков, так как полиэтилен был рваный, в дырах, его не хватало, чтобы полностью закрыть оконные рамы.

Указ об амнистии застал всех врасплох. Амнистию объявили задолго до положенного срока - такого в практике амнистий никогда прежде не бывало. Видимо, не выдержали нервы у правителей, напуганных бунтами населения у тюрем Ташкента и Андижана.

Весть о выходе Указа в отряд принес вездесущий Садокат-Али.

Я коротал время до отбоя с товарищами-иностранцами. Асеф раздобыл пару заварок зеленого чая, и мы пили поочередно горячий терпкий напиток из единственной щербатой пиалушки. Уже стемнело и на зоне зажглось электричество. По земле стлался сырой зябкий туман. Небо уже полыхало холодной звездной иллюминацией.

Неожиданно появился Садокат-Али, пропадавший где-то за локалкой отряда. Он весь сиял.

- Указ об амнистии уже есть в газетах! - громко воскликнул он.

- Откуда знаешь? Где газета? Ты читал? - посыпались на него со всех сторон взволнованные вопросы. Вокруг нас тотчас выросла возбужденная толпа зеков, услышавших возглас Садоката-Али.

- Не читал. Но вот газета! - Садокат-Али торжественно потряс над головой вынутой из-за пазухи газетой.

Атмосфера вокруг сразу же накалилась до предела. Толпа загудела, все старались пробиться поближе к нам.

- Прочтите кто-нибудь вслух газету! - раздались нетерпеливые голоса.

Взяв газету, я встал на поребрик газона и громко начал читать Указ об амнистии. Взволнованно, затаив дыхание, толпа ловила каждое слово. Некоторые тут же просили пояснений, но на них грозно шикали и затыкали рот.

Дважды прочел я Указ. Лица зеков разочарованно вытянулись. Согласно Указу, на свободу отпускались лишь те, кто имел легкую статью и срок до 3-х лет, а также имеющие срок до 5 лет, но отбывшие одну треть этого срока. Остальным снималась лишь одна четвертая часть неотбытого срока. И все это на усмотрение администрации мест отбытия наказания, которая могла зарубить амнистию нарушителям режима, не выполняющим производственный план и т.п. В Указе также перечислялись статьи, не подлежащие амнистии. Одним словом, долгожданная амнистия не принесла ничего существенного 90% заключенным на зоне, имевшим срок наказания свыше 5 лет. Уголовные статьи моих товарищей-иностранцев вообще не подпадали под действие Указа.

Недовольный гул повис над толпой.

- Как же так! - возмущенно воскликнул, ворочая злобно глазами, высохший, точно мумия, молодой таджик. - У меня срок - 15, 10 лет оттянул, значит всего год с небольшим мне скинут, да еще если «подмажу» начальнику отряда! Пусть в задницу себе засунут такую амнистию!

Мои иностранцы были в шоке. Садокат-Али сидел на поребрике газона, обхватив голову руками. Асеф, отойдя в сторону, давился рыданиями. Меня же распирало от счастья и, чувствуя неловкость перед другими, я незаметно ретировался.

На следующий день Указ обсуждала вся зона. Мрачные разочарованные зеки проклинали все на свете. Только баптисты из нашего отряда, тоже обойденные амнистией, приняли это со смирением.

Оказавшись рядом на дневной проверке с верховодившим у них долговязым русским парнем, я искренне посочувствовал ему.

- На все воля небес, - спокойно улыбнулся он. - Видно Спасителю угодно наше пребывание здесь. Ведь сказал Он: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною.» А у меня просьба к Вам, - вдруг сказал долговязый, беря меня под руку. - Вы скоро уйдете на волю. Обратитесь, пожалуйста, к нашим братьям по вере за рубежом. Пусть они, по возможности, пришлют нам побольше религиозной литературы. На зоне много желающих приобщиться к Господу, а у нас только один экземпляр Библии.

Я пообещал выполнить его просьбу.

- Мы с братьями будем молиться за Вас, чтобы Вы благополучно выбрались из этой грешной страны, - сказал долговязый, глядя на меня с надеждой. - Я уверен, что Вы выполните нашу просьбу.

Указ об амнистии вступал в силу с 1 сентября. Оставалось две недели. Спецчасть уже принялась готовить документы. Когда Указ вступал в силу, освобождали быстро, если все было «подмазано»: за характеристику - начальнику отряда; за внеочередное оформление документов - в спецчасть; за поддержку - начальнику зоны, начальнику режима, замполиту - на выбор; за звонок «ускорить освобождение» - высокому чиновнику из Управления.

Процедура освобождения и вовсе была немудреной: подготовленные на освобождающегося заключенного документы отвозились спецчастью в Навои на подпись к прокурору; лагерный фотограф делал снимок заключенного на справку об освобождении - и на другой день амнистированный выходил на свободу.

Заключенный до вызова к лагерному фотографу находился в неведении: уйдет ли он на самом деле на волю по амнистии; готовы ли его документы; подписаны ли уже прокурором.

За две недели, оставшиеся до 1 сентября, я весь извелся и не находил себе места.

Отвлекали меня беседы с Акмалем, прибывшим с последним этапом. В последнее время этапы шли один за другим. Зона разбухала день ото дня. Мест в жилых бараках не было и койки ставили на улице.

Этапники приносили много новостей с воли. В стране было неспокойно. Власти усиливали репрессии против исламистов. Недавно по распоряжению хокима Ташкента был отстранен имам мечети в старом городе Ташкента. Эту мечеть посещала в основном молодежь. Заместитель имама продолжал обличать режим в своих проповедях и был арестован, вместе с ним милиция забрала и много молодых парней, дождавшись, когда они выйдут из мечети после проповеди.

Я жалел, что Акмаль не попал в наш отряд. Мне он понравился сразу. Представительный, уверенный, с энергичным умным лицом - долгая служба крупным министерским чиновником наложила отпечаток на его внешность. Его важный внушительный вид не портила даже хромота, и зеки почтительно здоровались с ним, когда он проходил мимо, опираясь на палку. Он сразу устроился в отряде так, что даже начальник отряда разговаривал с ним уважительно, а завхоз с подручными глядели ему в рот. Все было просто: жена Акмаля еженедельно привозила на зону деньги, целыми мешками продукты, сотни пачек сигарет - этим Акмаль щедро рассчитывался за спокойную жизнь в отряде, за невыход на работу. Целыми днями он читал Коран, перебирая холеными смуглыми пальцами дорогие четки, совершал пять раз на дню намаз, разгуливал по всей зоне, провожаемый льстивыми взглядами прапорщиков, но чаще всего приходил к нам в отряд.

Подсидели Акмаля завистники из министерства. 15 лет за крупную взятку - значилось в его приговоре. Но он особо не переживал и постоянно находился в отличном расположении духа. Когда мы с ним познакомились и подружились, он как-то разоткровенничался, и я понял причину его невозмутимости.

- Все, что делается, - к лучшему, - сказал тогда Акмаль. - Близок день, когда в стране все переменится, и мне при новой власти доверят пост важнее, чем я занимал.

- При какой новой власти? - удивился я.

Акмаль улыбнулся и снисходительно похлопал меня по спине.

- Мой друг-иностранец! Ты многого не знаешь, что происходит в нашей стране. Я обладаю обширной информацией. Кроме того, муж моей сестры служит в отделе общественной безопасности СНБ, - Акмаль опасливо огляделся, но рядом с нами никого не было. Вязальщики сеток сидели поодаль и не могли нас слышать.

- Послушай меня и все поймешь, - сказал Акмаль, все же понизив голос. - На первый взгляд, в нашей стране все благопристойно. Но идет незримая, тайная подготовка к важным большим событиям - к перемене власти. Терпение у народа лопнуло. Народ осознал, что для изменения жизни к лучшему есть единственный путь - сменить власть. Есть и лидеры - исламистские деятели, возглавляющие массы. Есть идея - установить исламское государство. Как видишь, ситуация вполне революционная, все объективные причины для смены режима налицо. Классический вариант! - Акмаль торжествующе глянул на меня.

- Почему народ идет за исламистами? Потому что исламисты завоевали авторитет не на словах, а на деле. Взять, к примеру, религиозное движение «Адолат», представители которого в первые годы после получения Узбекистаном независимости, взяли на себя функции заворовавшихся местных властей в некоторых районах и, чиня суд и расправу по законам шариата, навели порядок.

Нельзя не брать в расчет мощные импульсы возрождения ислама в нашей стране, который заложен в традициях и формах жизни нашего народа, который понятен, привычен и всосан с материнским молоком с детства.

Кто же противостоит народу? - продолжал увлеченно Акмаль, - народу противостоят те, кто сумел взять власть в стране после распада СССР во главе с президентом Каримовым. Они надели демократические маски на тоталитарные лица. Их режим пресекает любые митинги, демонстрации, выступления оппозиции. Но они не в силах были остановить события в Фергане, Коканде, Узгене, Оше, студенческие беспорядки в Ташкенте, повлекшие за собой кровавые жертвы и т.п.

О спокойствии и мире в Узбекистане постоянно трубят республиканские средства массовой информации, обманывая всех. Что же с экономикой? Она ухудшается с каждым днем. Специалистов практически нет. Почти все предприятия, учреждения, хозяйства работают по старому авторитарному, министерски-департаментскому сценарию. Любой руководитель - царь и бог. Его слово - закон для подчиненного. Никто не мешает такому руководителю разворовывать свое хозяйство. Бывшие коммунисты, пролезшие к власти, окружили себя бывшими своими подчиненными из райкомов и горкомов партии и тоже обкрадывают государство. Контролирующие органы и налоговые службы - молчат, получая регулярные взятки.

Властные структуры отчетливо осознают близость конца и силовыми методами правления лишь оттягивают свой крах. Но их час пробил!

- Значит, Узбекистан пополнит ряды исламских стран, - произнес я, ошарашенный полученной информацией.

- Да, так будет, - убежденно сказал Акмаль. - Этого хочет народ, ему не навяжешь силой то, что он не приемлет. Народ сам делает свой выбор.

 

Глава 16

 

Наступил сентябрь. Каптерщик Саллахутдин, который убирал кабинет начальника отряда, сообщил мне по секрету, что видел мою фамилию в списке освобождающихся по амнистии. От этой новости кровь бросилась мне в голову, и я чуть не расцеловал Саллахутдина.

Теперь, точно привязанный, я целыми днями болтался у ворот локалки, высматривая на центральной аллее посыльного из нарядной - гонца от лагерного фотографа.

С товарищами-иностранцами я почти не общался. Между нами будто пробежала черная кошка. Зависть разрушает даже дружеские чувства, товарищеские - тем более. Я понимал состояние иностранцев и не обижался на них, чувствуя даже какую-то вину перед ними.

Только Акмаль был со мной неразлучен. Вместе совершали мы ежедневные намазы, вели беседы на различные темы, и я слушал, поражаясь его эрудиции.

В тот день, когда меня вызвали к фотографу, мы сидели неподалеку от ворот локалки, совершив вечерний намаз. Я поглядывал на центральную аллею, а Акмаль неторопливо рассуждал о будущем своей страны.

- Капитализм тоже несет в себе опасность, - говорил он, по привычке перебирая четки. - Сегодня мир разделен на очень богатых и очень бедных. Причина этому - в отсутствии управления распределения ценностей. И это отрицательно влияет на равновесие в мире, замедляет мировой прогресс. Кто виноват в этом? Несовершенство мировой экономики?

Безусловно. Но важнейшая роль в мировом равновесии принадлежит все той же религии, нравственности и морали. Вот почему нашей погибающей стране необходим исламский порядок. Только ислам, с заложенной в нем высокой моралью и нравственностью, приведет наш народ к нормальной жизни...

- Эй, израильтянин! - услышал вдруг я от ворот локалки.

В толпе зеков, возвращающихся с кирпичного завода, я увидел посыльного из нарядной. Сердце мое взорвалось от радости!

- К фотографу, живо! - сообщил посыльный, подходя к нам. - А за хорошую весть - отсыпь табачку.

Рассыпая табак на землю непослушными от волнения руками, я высыпал посыльному почти весь свой кисет.

Акмаль крепко пожал мне руку.

- Поздравляю! Завтра ты будешь уже на свободе!

Вернувшись от фотографа, я прошел в жилой барак и завалился на свою койку, чтобы не портить никому настроение своим счастливым, ликующим видом.

Я лежал и мечтал, представлял в разных ракурсах свободу. Загнанные мной в тартарары сознания мысли о СНБ, вдруг прорывались, и настроение резко падало. Меня бросало то в жар, то в холод...

После отбоя я даже не пытался уснуть. Сна не было ни в одном глазу. Несколько раз среди ночи выходил на улицу, подолгу курил. Ночь была холодная. Но я не замечал холода. В прорехах туч, затянувших небо, посверкивали звезды, изредка выныривала и исчезала луна. Мимо меня пробегали в уборную измученные поносом зеки; держась за стену барака, пробирались больные «куриной слепотой»; перекликались между собой часовые на двух ближних вышках. Обычная ночь. Но это моя последняя ночь на зоне. Завтра я уйду, а здесь все останется по-прежнему. Никто не знает о том, что творят здесь с людьми... Кто заступится на них?..

- Господи! - горячо зашептал я, подняв голову к холодному небу. - Помоги мне выбраться благополучно из этой страны! Я выполню Твою миссию! Я ударю в набат!..

Под утро сон все же сморил меня. Но когда объявили подъем, я остался лежать и даже не пошел на завтрак. Из лагерной жизни я уже полностью выключил себя.

В девять утра всех освобождающихся по амнистии вызвали на вахту и выдали обходные листы.

Сдав подушку и матрас на вещевой склад и отметив обходной лист, я отправился в библиотеку.

- Освобождаетесь? Поздравляю, - с натянутой улыбкой завистливо сказал библиотекарь, подписывая мой обходной. - А мне здесь гнить и гнить..., - произнес он, понурясь, со смертной тоской в голосе.

Обходной я сдал на вахту и вернулся в отряд. У ворот меня поджидали зеки-иностранцы. Они увлекли меня на задворки отряда, подальше от вязальщиков сеток. Асеф, заискивающе улыбаясь, протянул мне лист бумаги.

- Мы тут внизу на бумаге поставили свои подписи, - сказал он. - Текст мы не писали - вдруг бумагу найдут у вас при обыске на КПП. Но вы потом напишите над нашими подписями все об этой зоне и добавьте от нашего имени, что мы умоляем! просим! требуем! немедленного вмешательства цивилизованного мира.

- Дайте ход этой бумаге там, на свободе, - сказал Камол Хусейн.

Садокат-Али взял меня под руку и отвел немного в сторону.

- Найдите, пожалуйста, в Дубайи моего отца. Пусть приедет ко мне на свидание. Вот его адрес, - он подал мне маленький клочок бумаги.

Пожав мне руку, все иностранцы пожелали удачи.

Я поднялся в жилой барак. Забрал свой вещевой мешок в каптерке у Саллахутдина. У кабинета начальника отряда, как обычно, стояла очередь на экзекуцию. Уборщик-зек мыл полы. Пройдя на свое место, я развязал мешок и выбросил все ненужное. Два шныря, курившие у окна, изредка бросали на меня взгляды. Уборщик-зек приблизился ко мне и, делая вид, что выметает сор из-под койки, незаметно бросил что-то в мой раскрытый мешок.

- Передайте на воле куда следует, - прошептал он.

Я спрятал в носок бумагу Асефа, адрес Садокат-Али и сложенную в несколько раз бумагу уборщика-зека. И только я успел это сделать, как в открытые окна барака донеслось из динамика:

- Всем освобождающимся по амнистии срочно собраться на КПП.

Торопливо спустившись по лестнице, я нос к носу столкнулся с Акмалем.

- Едва успел! - сказал он, отдуваясь. - Задержался в санчасти. Ну что ж, прощай. Может еще свидимся.

Мы крепко расцеловались. Он проводил меня до ворот локалки и долго смотрел вслед, пока я шел к КПП по центральной аллее.

Освобождающихся набралось восемь человек. Два прапорщика построили нас в шеренгу и подвергли обыску. Я замыкал шеренгу.

Наблюдая, как прапорщики прощупывают швы одежды, заставляют снимать обувь и выворачивать носки, я подумал, что вряд ли удастся доставить по назначению запрятанную мной нелегальную почту.

Очередь дошла до меня. Прапорщик ощупал мою одежду, и я взялся было за шнурки ботинок. Но видимо Господь уже оберегал меня. Прапорщик вдруг брезгливо махнул рукой.

- Не снимай. Блевать хочется от ваших вонючих ног! - сказал он. - Давай вытряхивай свой мешок.

Когда обыск закончился, появился замполит. Он встал перед нашей шеренгой, заложил руки за спину и, хмуря брови, придирчиво стал оглядывать нас. Взгляд его остановился на зеке из нашего отряда, по кличке Князь.

- Ну ты, пугало сраное! - заорал замполит. - В каком виде выходишь на свободу!

На Князе были истлевшие, в дырах штаны, расползшаяся по швам без единой пуговицы рубаха.

- Выйди из строя! - взревел замполит. - Становись на колени!

Князь послушно встал на колени. Замполит смаху хрястнул его пару раз ребром пухлой ладони по почкам. Затем повел повеселевшими глазами дальше по шеренге, но замечаний больше не последовало.

- Гоните на КПП! - приказал он прапорщикам и вразвалку направился к штабу.

Из зоны выпускали поочередно. Караульный солдат, принимая от дежурного офицера наши документы, тщательно сверял их и только тогда нажимал на кнопку автоматической двери, выпуская нас на свободу.

Когда все восемь человек вышли за территорию зоны, подошел прапорщик и велел следовать за ним. Он привел нас к двухэтажному административному зданию. Мы поднялись на второй этаж в спецчасть. Там выдали нам наши паспорта, справки об освобождении и по 380 сумов денег на дорогу. Тот же прапорщик, которому вменялось в обязанность проконтролировать наш отъезд, повел нас пешком в город на железнодорожный вокзал.

Город был в четырех километрах от зоны, если идти по шоссе. Сокращая путь, прапорщик повел нас вдоль зоны по узкой пыльной тропинке. Мы шли за ним гуськом, с любопытством поглядывая на опутанную поверху колючей проволокой стену, с торчащими над ней часовыми вышками. Час назад мы еще были за ней...

Впереди нас, по левую руку, виднелся небольшой кишлак, откуда вечерами доносилось мычание коров и блеяние баранов. Каждый раз, слушая на зоне эти мирные звуки, я мечтал об этом кишлаке. Он олицетворял для меня символ свободы, и я мечтал, хоть краем глаза, увидеть его. Сейчас я смотрел на него с подозрением. Беспокойные, тревожные мысли вновь охватили меня и привели в нервное, взвинченное состояние. Первые минуты на свободе могут оказаться последними... Кто знает, не ждут ли меня в этом кишлаке?..

Но кишлак, с десятком невзрачных глинобитных домиков, оказался совершенно безлюдным, лишь несколько курдючных баранов безмятежно щипали траву на обочине единственной кишлачной улицы.

Зона и кишлак остались позади. Мы вышли к мосту, переброшенному через неширокий канал. Отсюда начинался Кизилтепе - провинциальный захолустный городишко.

Солнце стояло высоко в зените. Сильно припекало. Совершенно ослабевший и обессиленный от непривычно долгой ходьбы, я плелся позади всех. Недовольный прапорщик, матерясь сквозь зубы, останавливал всю группу, давая мне возможность подтянуться.

По мере продвижения к центру города, улицы становились все оживленней. Как дикари мы глазели на прохожих, на проезжающие машины, на магазины и продуктовые ларьки - отвыкшие от свободы, одичавшие от однообразия зоны. Прохожие оглядывались на нас, вид доходяг, в потрепанной одежде, вызывал у них недоумение и любопытство.

Пройдя почти весь город, мы уперлись в железнодорожный вокзал. На путях стоял пассажирский поезд. Было слышно, как поезду объявили отправку.

- Бегом! Все бегом! - крикнул прапорщик, пускаясь рысью. - Садитесь в любой вагон, за билеты расплатитесь с проводниками! - кричал он на бегу.

Поезд медленно тронулся и стал набирать ход. Пятерым из наших удалось вскочить на подножку, и они уехали. Осталось трое: я, Князь и Рустам из седьмого отряда. Самые слабые и обессилевшие. Прапорщик злобно обматерил нас и повел в здание вокзала. Мы рухнули на вокзальную лавку в изнеможении, тяжело переводя дух - рывок к уходящему поезду отнял у нас последние силы.

- Поезд теперь будет только ночью, - сердито сказал прапорщик. - Но через час на Ташкент отправляется автобус. Автостанция рядом. Поедете автобусом, - безапелляционно добавил он и вышел на улицу перекурить.

В принципе, автобус для меня был предпочтительней. Поезда проверялись дорожной милицией, к освободившимся зекам они относились враждебно и можно было нарваться на неприятности. Кроме того, в поезде людям из СНБ легче всего провернуть в отношении меня любую пакость.

В зале ожидания было всего несколько пассажиров, ожидающих ночного поезда. Напротив нас расположилась на скамейке полная женщина-узбечка с тремя прикорнувшими на чемоданах малыми детьми. Она все время с состраданием поглядывала на нас. Потом не выдержала и спросила:

- Откуда вы? Из больницы?

- Из зоны. Только освободились, - ляпнул Князь.

- О, Аллах! - женщина испуганно отпрянула, прикрыв рот ладонью. Потом засуетилась, достала из большой сумки лепешки, виноград и протянула нам, - Покушайте! Берите, пожалуйста!

Мы давно забыли вкус свежих лепешек, а винограда - тем более и с волчьей жадностью набросились на угощение.

Вернулся прапорщик. Он взглянул на наручные часы и скомандовал:

- Подъем! Топаем на автостанцию, скоро будет автобус.

Мы поблагодарили женщину и поплелись за прапорщиком.

Автостанция действительно оказалась рядом. Скамеек там не было. В ожидании автобуса мы присели на корточки. Скоро показался приближающийся автобус. Прапорщик повеселел, ему не терпелось избавиться от нас и вернуться на зону.

Мы забрались в полупустой автобус, заплатили шоферу за проезд до Ташкента и уселись на задние места. Оставшихся от билетов денег едва хватило бы на пару лепешек.

Прапорщик, дождавшись отправления автобуса, повернулся и пошагал на зону. Автобус, выбравшись из города, набрал скорость. Я сидел рядом с Рустамом. Когда автобус подбрасывало на неровностях дороги, он болезненно кривился и тихо стонал. Мы не разговаривали. Рустам сидел с закрытыми глазами, и ему, видимо, было не до разговоров.

Князь устроился впереди, рядом с дряхлой старушонкой и что-то рассказывал ей, оживленно жестикулируя худыми мосластыми руками. Князем прозвали его в отряде. Он всех убеждал, что происходит из древнего русского рода князей Рюриковичей и бойко перечислял все генеалогическое древо по восходящей линии. Ему не верили и издевались над ним. «Какой ты князь! - потешались зеки, - Посмотри на свою рожу! Тебе только под мостом стоять с топором!». Выглядел Князь действительно неприглядно: длинный нос неприятно раздваивался на конце; один глаз был зеленый, другой - кошачьего желтого цвета; уши вислые, остриженная голова вся в каких-то ямах, уродливых шишках и шрамах.

Трехлетний срок Князь отбывал за «лабораторные» опыты с наркотиками - дикой коноплей, которая росла на приусадебном участке дома, где он снимал комнату у престарелого деда. Князь хвастался, что все же добился успеха и знает теперь рецепт изготовления омолаживающего эликсира.

Досталось Князю лиха на зоне. За невыполнение плана били его почти ежедневно; весь он был больной, туберкулез догрызал его легкие. Освободили его по амнистии без проволочек, чтобы не возиться потом с его трупом.

Сейчас Князь ехал в никуда. Престарелый дед умер в прошлом году. Князь не имел ни копейки за душой, и голову ему преклонить было негде. Но он не унывал и все еще на что-то надеялся.

За окнами автобуса стемнело. В кишлаках, мимо которых катил автобус, уже горело электричество. Пассажиры автобуса поклевывали носом.

Ночью, на полпути до Ташкента, автобус сделал получасовую остановку возле ярко освещенной большой чайханы в каком-то районном городе. Здесь делали остановку все междугородние автобусы, следующие по трассе, давая возможность пассажирам выйти, размять ноги, оправиться и перекусить в чайхане.

Я вышел из автобуса. Князь и Рустам спали. Ночь была довольно прохладной. После автобусного тепла я сразу продрог. Купив пару лепешек в чайхане, я присел за один из столов, вынесенных на улицу. От аппетитного вида жирного плова в казане над пылающими дровами, от дразнящего запаха шашлыков на мангале закружилась голова, голодной спазмой резануло желудок.

Подъехали еще два больших междугородних автобуса. Высыпавшие из них пассажиры устремились к чайхане и заняли все столы. Съев лепешку, я залез в свой автобус. Рустам проснулся. Я протянул ему вторую лепешку. Он молча съел ее. Заглянув в окно, он зевнул, потянулся, и тут же скрючился на сиденье, негромко застонав.

- Чем болеешь? - спросил я. - Язва?

- Какая язва! - раздраженно, с неохотой сказал он. - Прапорщики позавчера избили... Какая-то сука шепнула им будто наркотики у меня припрятаны. Наверняка шнырь завхозовский, у нас с ним старые счеты! Пришли прапорщики ночью в отряд, ничего не нашли. Забрали меня на вахту, а там - сам знаешь...

Автобус тронулся, и Рустам задремал снова.

Часа через два, впереди, по ходу автобуса, показались далекие огни Ташкента. С каждой минутой они приближались.

Князь, попрощавшись, вышел не доезжая Ташкента.

Автобус въехал на кольцевую дорогу, опоясывающую столицу. Когда он выскочил на ташкентские улицы, шофер включил свет в салоне. Пассажиры проснулись, стали собирать свои вещи. Через десяток минут автобус прибыл на центральный ташкентский автовокзал.

Выйдя вслед за другими пассажирами из автобуса, я незаметно огляделся, но ничего настораживающего и подозрительного не заметил. И все же тревожное чувство не покидало меня, и я здорово нервничал. Большие круглые часы над билетными кассами показывали ровно четыре часа. Наскоро простившись с Рустамом, я поспешил убраться с автовокзала.

Гостиницу «Туран» я знал по прежним командировкам в Ташкент. За неимением денег отправился пешком, благо гостиница находилась неподалеку.

Заспанный швейцар не хотел меня впускать. Мой вид явно не внушал ему доверия. И только когда я прижал к стеклу входной двери мой иностранный паспорт, он впустил меня в холл. Разбудив спящую за стойкой женщину-портье и узнав, в каком номере остановилась моя жена, я уже через пару минут обнимал жену - сонную, теплую, родную.

Утром, пока я спал, жена сходила в магазин, купила мне костюм, рубашку с галстуком и туфли. Она разбудила меня. Я принял душ, переоделся, и мы, не мешкая ни минуты, отправились в аэропорт.

С билетами на международные рейсы проблем не было. На наш рейс уже шла посадка. Нам здорово повезло, что в это время был такой рейс! У стойки регистрации я ежесекундно озирался, ощупывал глазами каждого подозрительного человека. Нервы были напряжены до предела, на грани срыва, в голове - лихорадочная сумятица, я вздрагивал от любого прикосновения.

Наконец со всеми формальностями, связанными с вылетом, было покончено. Взяв жену за руку и увлекая ее за собой, я бегом устремился в зал отправления. Жена что-то говорила на ходу, но я не слышал ее, моля Бога, чтобы никто не остановил нас.

И только когда самолет, разбежавшись по взлетной полосе, оторвался от земли, я облегченно перевел дух и стал все слышать и понимать.

Я взглянул в иллюминатор. Внизу расстилалась громада Ташкента. Я смотрел вниз с таким чувством, с каким разглядывают опасную ядовитую кобру, свернувшуюся клубком за надежными прозрачными стенками террариума.

Самолет повернул на запад. Под ровный гул двигателей жена задремала, прислонясь к моему плечу. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я достал квадратик пластика, в котором была запаяна бумага зека-уборщика. До сих пор мне было недосуг ознакомиться с ней. Освободив ее от пластика, поднес к глазам. Вот что там было написано.

«Мы, заключенные исправительно-трудовой колонии - учреждение УЯ - 64 47, город Кизилтепе, Навоийская область, республика Узбекистан, - обращаемся ко всему миру и просим помощи!

Администрация колонии подвергает нас бесчеловечному обращению. Нас зверски избивают дубинками по любому поводу! Условия работы и содержания в колонии - каторжные! Мы умираем от дистрофии, туберкулеза, эпидемий холеры и других болезней. Медицинской помощи практически не получаем. Мы погибаем! Многие из нас несправедливо осуждены или отбывают наказание без вины. Следственные органы Узбекистана подвергают арестованных избиению, изощренным пыткам. В судах цинично нарушаются все законы судопроизводства.

Спасите нас!!!

17 сентября 1996 года.»

Внизу стояли подписи пятерых уполномоченных от заключенных отряда.

Я бережно свернул этот мятый лист и положил между страницами Корана. Только сейчас я понял, какое огромное бремя ответственности возложено на меня! И мне уже не казалось странным, почему Служба Национальной Безопасности так легко выпустила меня из страны. Видно, Господь вмешался, отвратив их глаза от меня, отняв у них на время разум. И я выполню миссию, возложенную Господом на меня! Я сниму маску агнца с матерого хищного зверя!..

Самолет изменил курс и солнце ослепительно брызнуло в иллюминатор с моей стороны. Я наклонился вперед, прикрывая лицо спящей жены от солнечных лучей. Пусть поспит, намялась она со мной.

 

Послесловие

 

Несколько месяцев я приходил в себя, одолевая недуги. Помимо болезней, меня преследовал синдром зоны. Она часто снилась мне по ночам, и на другой день у меня болело сердце, разламывалась голова от подскочившего давления. Иногда, мучимый бессонницей, я выходил на балкон, дышал свежим воздухом и успокаивался, слушая равномерное дыхание моря. Но стоило взглянуть на крупные сверкающие звезды над головой, как тут же приходили на память звездные ночи на зоне - и сон напрочь бежал от меня.

Однажды в супермаркете я увидел человека, как две капли воды похожего на начальника следственной группы Таджибаева и перепугался до смерти. Мне втемяшилось в голову, что он приехал из Андижана по мою душу. Я сходил с ума несколько дней и не выходил из дома.

Но несмотря ни на что, я заканчивал книгу об Узбекистане и писал последнюю главу, где хотел показать, как удалось узбекским правителям обмануть Всемирное Сообщество.

Первым делом передо мной встал вопрос: как контролируется соблюдение прав человека в странах, входящих в ООН и подписавших Международные Конвенции.

Я обзавелся нужными материалами, соответствующими документами и даже годичной подшивкой центральной газеты «Народное Слово» - рупором узбекского правительства. И на первый вопрос мог уже ответить так: страны, подписавшие Международные Конвенции и входящие в ООН, регулярно направляют в ООН периодические доклады о соблюдении прав человека на своей территории.

Что представляют из себя такие доклады из Узбекистана, видно из публикаций в центральной узбекской газете «Народной Слово». Вот примеры.

«...С первых дней нашей независимости и возрождения государственности, Узбекистан твердо встал на путь построения демократического правового государства и гражданского общества, основанного на общепризнанных и общечеловеческих идеалах и ценностях.» (из выступления президента Узбекистана И.Камилова на заседании глав государств и правительств стран Европейского Союза).

«...Республика Узбекистан, являясь полноправным членом ООН и ОБСЕ, всецело принимает и поддерживает Всеобщую Декларацию Прав Человека...» (из выступлений на сессии Олий Мажлиса в Ташкенте).

«...Создание достойных условий жизни для каждого человека, удовлетворение его насущных нужд и потребностей, гарантия его прав и свобод - вот цель предпринимаемых нами широкомасштабных преобразований во всех сферах общественной жизни страны...» (из послания президента Узбекистана И.Каримова участникам совещания семинара ОБСЕ «Национальные Институты по правам человека).

«За пять лет независимости Республики Узбекистан страна достигла колоссального прогресса, сделала впечатляющие шаги на пути демократических реформ, и это особенно отмечают непредвзято настроенные наблюдатели, которые посещают Узбекистан в большом количестве. То же самое подчеркивается на самых авторитетных международных форумах. Гостям страны всегда представлена возможность еще раз убедиться, насколько открытым является наше общество, насколько зримы и осязаемы плоды уже осуществленных демократических преобразований в стране, где превыше всего ставится жизнь человека, его неотъемлемые права и свободы...» /Газета «Народное Слово» за 25 сентября 1996 г. выступление министра иностранных дел Узбекистана А.Каримова/.

Все ясно. Узбекские доклады, предоставляемые в ООН - сплошная липа!

Пойдем дальше. Вопрос второй: кто контролирует соблюдение прав человека на территории государств, членов ООН? Ответ: международные неправительственные организации, авторитетные и уважаемые, которые пользуются у Международного Сообщества доверием. Так, например, в Узбекистане, в Ташкенте постоянно действуют представительства «Хельсинки Вотч» и «Эмнисти Интернейшнл». Они ежегодно публикуют отчеты о положении с правами человека в Узбекистане. / После 1993 года их отчеты выдержаны в розовых тонах /.

Помимо этих неправительственных организаций, информацию о соблюдении прав человека в Узбекистане собирают и другие международные правозащитные организации, а также корреспонденты зарубежных стран и всевозможные комиссии.

С момента обретения Узбекистаном независимости сбор информации шел постоянно и интенсивно. Прежде, чем оказывать этой стране экономическую помощь, Мировое Сообщество намеревалось убедиться, что с демократией и соблюдением прав человека здесь все в порядке.

Выводы контролеров оказались более чем оптимистичны: «... 19 января в Англии вышло в свет специальное приложение газеты «Таймс». Оно полностью посвящено Узбекистану. В сорокастраничном приложении содержательно рассказывается о политических, экономических и социальных преобразованиях, происшедших в Узбекистане. Это приложение явится еще одним важным шагом в распространении правдивой информации об Узбекистане и доверии к нему стран мира. Примечательно, что корреспонденты агентства Таиза Бокс и Адриан Беннок в целях подготовки статьи для приложения газеты «Таймс» в течении нескольких месяцев в прошлом году пребывали в Узбекистане и знакомились с его жизнью. Это приложение известнейшей в мире газеты - своеобразное признание того, что реформы в Узбекистане успешно осуществляются, что Узбекистан - надежный партнер для любого требовательного бизнесмена или компании». (Газета «Народное Слово», 25 января 1996 г.)

«... 7 января в Узбекистан прибыла миссия Программы развития ООН (ПРОН). Цель - ознакомление с положением дел в сфере прав человека. Руководитель - г-н Ион Попеску. Делегация рассказала: «В течение трех недель мы побывали в различных уголках республики, провели более пятидесяти встреч, обстоятельно ознакомились с общей обстановкой в Узбекистане, - сказал Ион Попеску, - мы получили достаточно информации о положении дел в республике. Вывод: республика ощутимо продвинулась на пути демократизации общества». («Народное Слово», 28 февраля 1996 г.)

«...Шэрон Уайт: Углубление демократических реформ в Узбекистане подготовило почву для развития наших связей. Заявление президента И.Каримова о том, что Узбекистан строит демократическое правовое государство признано Мировым Сообществом. Уместно отметить, что в последнее время Узбекистан провел значительную работу по расширению демократии. Ваша страна четко выполняет взятые на себя Международные обязательства». (Газета «Народное Слово», 21 июня 1996 г. Интервью с Временным Поверенным в делах США в Узбекистане г-жой Шэрон Уайт).

Владелец турецкого агентства «Экономическая информация» и издатель журнала «Эка» г-н Мухарремо Узгивен встретился 22.07.1996 г. с президентом Узбекистана И.Каримовым. Президент сердечно благодарил его за то, что его агентство распространяет в мире правдивую информацию об Узбекистане.

Американский журнал «Инститьюшнл Инвестор» командировал своих корреспондентов Мигеля Луиса и Бена Айреса (осень-зима 1995-1996 г.-г.) для изучения Узбекистана. В их отчете не оказалось ничего компрометирующего относительно соблюдения прав человека в этой стране.

Итак, следует вывод: все контролеры в один голос поют дифирамбы демократическим преобразованиям и соблюдению прав человека в Узбекистане.

И Мировое Сообщество широко открывает объятия и свой карман: «...Я особенно счастлив, что одним из последних актов, совершаемых Европейским Союзом под председательством Италии, стало подписание Соглашения о партнерстве и сотрудничестве с Узбекистаном».

«...Подписание Соглашения получило положительный резонанс среди государственных и общественных деятелей, а также ведущих предпринимателей Франции. Подписание на столь высоком уровне Соглашения еще раз доказывает то, что на сегодняшний день Узбекистан - самый надежный партнер для предпринимателей Европы». (газета «Народное Слово», 02.07.1996 г. - из выступлений руководителей европейских стран - член Европейского Союза во Флоренции на подписании соглашения о партнерстве и сотрудничестве между Узбекистаном и Европейским Союзом).

«...выражаю мою глубочайшую благодарность за исключительно радушное гостеприимство, которое Вы оказали делегации ЕБРР и мне во время посещения Узбекистана. Мне также хотелось бы сообщить, что мы очень насладились восхитительным ужином, предложенным Вами в Ташкенте». (газета «Народное Слово», 02 февраля 1996 г. - послание президенту И.Каримову от президента Европейского банка реконструкции и развития Жака де Ларозьера).

«... руководство США признало и приветствовало стремление Узбекистана занять место в ряду высокоразвитых государств мира... экономическая и политическая стабильность в Узбекистане формирует условия также и для укрепления и расширения правовых основ демократии. Углубление этих процессов, первые успехи, явились важным фактором развития отношений между Узбекистаном и США». (газета «Народное Слово», 02.07.1996 г. - статья «Америка признала путь прогресса Узбекистана».)

Признание Америкой было очень важным и узбекская сторона не замедлила с елейным, лисьим ответом, потрафив доверчивым джентльменам, помешанным на правах человека:

«...Во время пребывания в США у нас зародился вопрос: в чем главная причина достигнутого в вашей стране экономического прогресса и гарантированной демократии? Нам кажется, что мы нашли свой ответ на этот вопрос. Главная причина американского прогресса в том, что здесь все делается во имя человека, направлено на то, чтобы поднять ценность человеческого достоинства еще выше». (речь руководителя узбекской делегации в июне 1996 г. в Вашингтоне на встрече с директором ЦРУ г-ном Ж.Дейчем).

Вот так, под фанфары, свершилось признание Узбекистана!

Вот так свершился обман. Суперобман века! - по другому не назовешь. Кучка высокопоставленных узбекских демагогов и лжецов навешала лапшу на уши Мировому Сообществу, выставив на посмешище.

Как же это стало возможным? Да проще пареной репы! Тут и ума много не понадобилось. Простакам-джентльменам показывали «потемкинские деревни», встречая с «исключительным радушным гостеприимством и угощая восхитительным ужином», - как умилялся президент ЕБРР г-н Жак де Ларозьер.

Вот оно, азиатское коварство и вероломство!

Казалось бы, - ну объегорили узбекские правители Европу с Америкой, да и дело с концом, чего в жизни не бывает. Ан нет, извините, жертвой этого мошенничества стал узбекский народ, целая нация! Признание Узбекистана Европой и Америкой, славословия в его адрес, поток инвестиций - способствовали укреплению позиции узбекских правителей, развязали им руки, позволив безнаказанно творить произвол и насилие над народом, хищнически грабить страну.

Как же классифицировать вину узбекских правителей и джентльменов-пособников? Как тягчайшее уголовное преступление против узбекского народа! И нет в этом уголовном деле никаких юридических заковык. Все ясно и просто: есть Главный Преступник, и есть Пособник. Даже самый темный узбекский следователь, с купленным дипломом, приняв к производству это дело, не обнаружил бы в нем для себя затруднений.

«Я не умышленно! - завопит Пособник на допросе. - Меня обманули!..»

«Молчать, ублюдок! - грохнет следователь кулаком по столу (или по лицу) и, раскрыв Уголовный Кодекс Узбекистана на статьях 22 и 28, злорадно просветит подследственного: - Пособником признается лицо, содействующее совершению преступления предоставлением средств или устранением препятствий. Преступление признается совершенным по небрежности, если лицо, совершившее его, не предвидело возможности наступления предусмотренных законом общественно опасных последствий своего поведения, хотя должно было и могло их предвидеть...»

Появившийся адвокат (к примеру, из Андижанской Коллегии адвокатов), алчно взглянув на богатого Пособника, предложит свои услуги: взвалить всю вину на подставивших Пособника своей недостоверной информацией корреспондентов американских и европейских газет и журналов, неправительственных общественных правозащитных организаций, миссий и т.п.

Впрочем, обвинение, следствие и суд еще впереди.

Книга моя завершается. Скоро она увидит свет. Я выполнил миссию, возложенную на меня Всевышним.

«Господи! Как величественно имя Твое по всей Земле! С милостивым Ты поступаешь милостиво, с мужем искренним - искренне.

Ты людей угнетенных спасаешь, а очи надменные унижаешь!» - такими словами из Священного писания я завершил последнюю страницу моей книги и поставил точку.

Отложив готовую рукопись в сторону и откинувшись на спинку кресла, я глубоко задумался, вновь переживая в душе написанное...

Бой настенных часов вернул меня к реальности. В открытые окна слышался резкий пронзительный крик чаек; с пушечным грохотом разбивались о высокий прибрежный мол волны неспокойного сегодня моря. Я взглянул на часы и заторопился: пора было совершать полуденный намаз.

 

30 апреля 1997 г.

 

© Художественное произведение «Суперобман века» 1997 год. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

 

АВТОР САЛИЕВ УМИТ

 

Содержание книги основано на реальных событиях. Имена героев книги и некоторые места событий - придуманы

 

ВСЕ ПРАВА АВТОРА ЗАЩИЩЕНЫ, НИ ОДНА ИЗ ЧАСТЕЙ КНИГИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРОИЗВЕДЕНА ИЛИ ИСПОЛЬЗОВАНА В ЛЮБОЙ ФОРМЕ И В ЛЮБОМ ВИДЕ БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ АВТОРА