Надо же наконец отрешиться нашей интеллигенции от сознания провиденциальных обязанностей и твердо сказать себе, что мир и судьба истории идут и будут идти во-все не их "декларациями", а по таинственным законам, ведомые Рукою Божией.

П.А. ФЛОРЕНСКИЙ.

 

Он - Виргилиус...

Странная фамилия для русского, с голубыми глазами под редким ру-сым козырьком, странная - для мешковатого увальня северного типа, но - оправданная гордым центром на всем широком пространстве абриса шести-десятого размера: в профиль - линейная копия самого римского Кесаря.

Годы - пеплом на висках; н-да...

Странное свойство зеркала: впереди тебя то, что на самом деле по-зади затылка; там - то ли поздняя осень, то ли ранняя весна художника из соседнего подъезда с нормальной, кстати, для современника фамилией - Сидельников.

Что-то давненько их пути не пересекались...

Странная речка делает поворот ровно под девяносто градусов, что вряд ли на натуре возможно, синеватые тени, подмолоченная глубина, рябь, кривящая позвоночники деревьям, растущим вниз, прототипы же ко-торых, несомненно, тянутся вверх в угрюмое серое небо; ни единого лис-точка на полотне - ибо не то время года, чтобы буйствовать.

Виргилиус думал, что картина эта не что иное, как автопортрет ду-ши автора, которая в подобные моменты частенько обострялась и попадала вместе со своим телом в местную психушку. Когда листья опадали, Си-дельников за все долги расплачивался одним разом - картиной, вдрызг напивался, и соседи вызывали скорую.

Но сейчас-то за окном матерела зима: морозная, сугробная, а Си-дельников не попадался на глаза, не звонил, не канючил, что в про-шлый, в очередной раз он в значительной мере продешевил (почти в два раза), но забирать картины категорически отказывался, опираясь на соб-ственный двойной кодекс чести порядочного человека и художника.

Скорее бы лето...

Летом в окно залетают совсем другие звуки: звонкие, особенные по воскресениям, они быстренько обживаются, - птички стягивают с Вирги-лиуса сонное одеяло, крякает в ванной кран, гнусавит чайник, шкворчит яичница, сло-га-ми тапочки опускают его на первый этаж, выносят на улицу, а там возгласом: "Здрасьте!" - берет под руку его радостное солнце, и через сорок минут пешего хода за город их уже четверо: "Па-па, мама, солнышко и я!.." - три Виргилиуса и одно светило на всю вселенную.

Сын подправляет родительские холмики, выкашивает сорняки, смахи-вает пыль с оградки, садится на скамеечку напротив осьмиконечного кре-ста: большого, дубового, и течет между ними неспешная беседа о... Вос-кресении.

Шуршит ветерок - Дыхание Владычицы; скользит по небу облако - Покров Богородицы; прольется дождичек - Слезки Девы Благодатной.

Хорошо... А Сидельникову, наверное, худо, потому, что у него нет лета, все только - зима, и жиденькие его волосики в рваном остатке прямым тому свидетельством: словно упал он и вмерз бородой в ледяную глыбу, да вот остался жив, - жара, - а у него тягучие сосульки на под-бородке и взгляд мутный: талым прошлогодним снегом.

Вечереет...

Слышно, как мама сказала, что пора; как отец - чтобы не смотрел на "Гибель Помпеи", что еще не настало то время.

Мог бы и не предупреждать, потому как и сам Виргилиус - младший испытывал перед ней безотчетный страх.

"Гибель Помпеи" Сидельникова...

Сидельников уже лет пять как на пенсии, а начал он ее писать сра-зу по возвращении из армии, с тех пор "... ни дня без строчки..." "Ты пойми! - при встрече он неизбежно метил в вершину Виргилиуса неприятно синегубым пульверизатором, - каждый миллиметр перспективы выверен, ка-ждый мазок - на зубок, а колер!.. - "шумно" хлопая веками, он хищно вздувал ноздри и... обдавал того настоящей липкой гарью, которая и не снилась (по его утверждению) самому Брюллову. К счастью, картину нель-зя вынести из дому; холст ее натянут на самую длинную стену в кварти-ре, во всю высоту, с захватом части потолка, окна и противоположной стороны, что должно было вызывать в зрителе иллюзию непосредственного участия в катастрофе, и, надо признаться, вызывало, по свидетельствам очевидцев.

А Виргилиус боялся: боялся смертельно повредиться собственной ду-шой о чужую и острую, как кривой клинок, потому и сопротивлялся его приглашениям изо всех сил (и уже который год), памятуя, что совсем не-задолго до кончины отец его посетил эту самую "Гибель...", хотя так же считал, что в жизни человека не бывает ничего случайного. Но вот поди ж ты, не сумел предохраниться...

"Нет и нет! - решительно затвердил Виргилиус мысль внутри себя, - больше никаких весен, никаких осеней в исполнении Сидельникова, от греха подальше! - Дизельная подводная лодка, на которой он служил, легла на грунт в аварийном состоянии; выжили единицы. - Он был Та-а-а-м (Там с большой буквы и очень длинно за указательным пальцем вверх или вниз?..), Там его завербовали, теперь он - Тамошний агент по дос-тавке людей в Туда". - Мысль, быть может, чрезмерно вольная и сомни-тельная, но перестраховка в случае выбора между жизнью и смертью не могла быть излишней.

... Но пока - зима...

Неистовой морзянкой заверещал звонок над входной дверью; так мог звонить только Сидельников, - легок на помине. Нехотя открывая, Вирги-лиус поплотнее перекрыл щель своим телом, и напрасно: Сидельников про-скочил под его мышкой, держа под своей прямоугольный сверток, из кото-рого (так привиделось Виргилиусу) уже стекала на половичок очередная хлябь, и никакой стон из его груди и мощный скрежет челюстей не смог ее остановить. "Хватит! - наконец-то звуки из него приняли членораз-дельный вид, - девятая сырость! С ума можно сойти, почему я? Только в нашем доме сто двадцать квартир, хватит!.."

А Сидельников торжествовал: здесь он подтягивал к пику то, что, видимо, набрал в рот еще в своей квартире и не расплескал в двух лиф-тах: "Vincere aut mori!" "Что-что?" - от неожиданности Виргилиус на некоторое время прекратил выдавливание животом непрошеного гостя на лестничную площадку, чем тот и не преминул воспользоваться, ловко раз-вернув перед его глазами конверт. "Эх ты - деревня!.. Это значит - победить или умереть! Разуй глазенки-то, вишь, зима это, зима, сам за-казывал..."

Не мог Виргилиус ему что-либо заказывать, но в картину всмотрел-ся, и как-то, против своей же воли, улыбнулся не нарочитой игре слов: в сюжете - настоящая деревня, вернее, сказочная, святочная, пахучая Рождеством Христовым.

Виргилиус взял ее в свои руки и, покачиванием избавляясь от лам-почных зайчиков, осторожно установил на тумбочке; отпятился, сощурил-ся, замер... Всего лишь масляная копия с поздравительной открытки, да вот поди ж ты... с магнетической завлекаенкой. Захотелось надеть ту-луп, высокие катанки и, обогнув утопающий в сугробах на переднем плане хутор, напрямки проследить до колокольни, стартующей в слоеное безей-ное небо... Там - сладкое чудо, там - мгновенное перемещение и во вре-мени и в пространстве, там - исполнение всех желаний...

Чуткий Сидельников проследовал за ним по пятам и, забежав вперед, первым забрался на фронтон часовни и оттуда, можно сказать, с заоблач-ной высоты, сбросил на затылок Виргилиуса свою цену. Было от чего тому сразу же очнуться, вернуться в прихожую и прохрипеть из нее твердое: "Нет!.."

И - на тебе! - новая странность: Сидельников тут же и миролюбиво с ним согласился: "Ну нет так нет, как хочешь, - и мягко так продол-жил, - могу и подарить, Рождество как никак, а хочешь, сыграем всле-пую, - добавил к голосу елея, - как детки..." "Знаем твои подарки, - насторожился Виргилиус, - втридорога обойдутся, и прятки твои зна-ем..." "А ты послушай, что предлагаю, - Сидельников простодушно развел руками невесомые перед собой стороны, - решено, картина в любом случае твоя, а ты сейчас вынимаешь кошелек, и что в нем - мое, и всего-то..."

Виргилиус имел привычку хранить деньги в ящике письменного стола и перемещать оттуда в кошелек минимальную сумму для похода на рынок. Вчера он поистратился так, что задолжал два рубля розовощекой торговке особо крупными яйцами, - вот где представлялся ему случай как следует проучить прилипалу, - картины он, конечно же, не возьмет, но перед тем покуражится вдосталь. "По рукам!" - зычно вострубил Виргилиус, запус-кая свою в карман пальто и... чувствуя, что его желудок опускается ни-же всякого предела: он вспомнил, как перед сном, чтобы не забыть о долге, переложил купюры в кошелек, и теперь тот прощупывался упитанным поросеночком. "Ну чего ты?" - Сидельников решительным движением своей кисти пособил Виргилиусу выудить руку из кармана. Пальцы у него жили-стые, костлявые, механические, - и как только могла в них закреплять-ся тоненькая кисточка, - впрочем, такие не только своего, но и чужого никогда не выронят.

Ни один мускул на его лице не дрогнул ни в ту, ни в другую сторо-ну, словно он пересчитывал сумму, достаточную лишь для приобретения какого-нибудь бублика с маком. "Жаль, не вся ее стоимость, - буднично заметил он, - но уговор есть уговор".

Сидельников исчез; а язычок английского замка непривычно не вы-стрелился в противоположную амбразуру, вероятно, приняв ее за височную часть непутевой головушки своего хозяина, дверь же, наоборот, прикусив оголенной десной краешек половика, вскрикнула, но не от собственной боли, нет, она... она... она даже не успела поделиться ощущениями, как Сидельников вновь предстал пред ее око, хотя по самым затяжным расче-там он должен был уже приклеиться к наиболее яркой витрине продоволь-ственного магазина; выбор ему предстоял роскошный.

В этот момент язычок сработал так, как и было ему положено, и по-тому тяжелая ладонь Сидельникова угодила двери в глаз. "Я не сказал тебе главного, - он голосом преодолевал ее металлическое раздражение, - как она называется... Вечера на хуторе плюс Диканьки..." "Как-как?" - переспросил его Виргилиус, хотя минутами назад приговорил себя к по-жизненному, в отношении его, молчанию. "По мотивам произведения клас-сика Гоголя, знать должен такого..."

Невероятно, но нечаянная (от рекламного пресыщения?) оговорка Си-дельникова мгновенно изменила знак настроения Виргилиуса на противопо-ложный.

Смеясь, он приладил картину на стене под мягкий, ровный, боковой свет, естественный, переливающийся через окно от полуденного избытка. Ближайший домик вынырнул личиком из белоснежного воротника, голубень-кие ставни распахнулись, обнаруживая внутри оранжевое тепло; дымок из трубы штопорком ввинтился в просветлевшее облако: потяни - и празднич-ная солнечная струя вырвется из плена, и заснеженный мир утонет в ней, растает и наступит - лето, но лучше пока этого не делать. Лучше - сно-ва надеть валенки и, ступая следом в след, мимо пушистых елочек дото-пать до околицы, повернуть направо... Там шоссе республиканского зна-чения, мощный джип с включенным двигателем, и впереди - чудеса, самые невероятные диканьки.

 

1

 

ИОАНН

 

Виргилиус вывалился из машины, присел и... не без труда распрямил затекшие ноги, в такие минуты ему непременно приходила на ум одна и та же поговорка: "Старость - не младость...", но с обязательным троеточи-ем в конце, полагающим продолжение "... чего-нибудь и как нибудь..."

В небе солнце, должно быть, яркое и сильное, и стоило бы ему чуть-чуть поднатужиться, чтобы тонкая белесая пелена над головой тот-час же прорвалась, лишая мир сомнений в том, что в нем - весна. Впро-чем, если принюхаться, то она уже вокруг, кружит и кружит, и пока есть такие, как Виргилиус, справляется и без светила.

Виргилиус - масса с температурой в тридцать шесть и семь десятых градуса, снег же - тает при нуле, природа стремится к равновесию - Виргилиус защищается: засовывает руки в карманы, поднимает воротник, широким делает шаг, но - бесполезно: лужи под ногами множатся и мно-жатся.

Маршрут - привычный: от стоянки, вдоль стены за которой купола, к живому коридору из тех, кому худо; руки - весла, ладони - ковшики, их - много, глухими и не в каждую падают его монеты, и потому голова его все больше втягивается в плечи; ему стыдно?.. да!.. почему?..

У раки Сергия Радонежского сумеречно: приглушенные свет и звуки, - " ... преподобный отче Сергий, моли Бога о нас..." - тянет монах, потрескивают свечи, мягкие тени живят лики: словно кисея, качнется от дуновения ветерка - и взору откроется на миг вечная жизнь, к которой и тянется бесконечная ниточка с нанизанными на нее благоговейными голо-вушками. Виргилиус преклоняет колена, прикладывается к нетленным мощам и ощущает в душе легкость от внезапного открытия: сумерки это не толь-ко смутная, неясная пора, но и утренняя предрассветная (на ней он де-лает ударение) полутьма.

Далее дорожка, по которой не раз хаживал сам Павел Флоренский: мимо колокольни к основным воротам - в духовную академию. Виргилиус идет по ней медленно, и если случится, что его опередит священнослужи-тель, то прилепится к его фигуре взглядом и, кажется, успеет мысленно перекинуться с ней несколькими философскими фразами.

Такие минуты в себе Виргилиус называет состоянием духовной весо-мости.

По выходе из Лавры, решительно перегородил ему дорогу священник в тленном?.. подряснике, под скуфейкой (заглотившей его сверху по самые брови), с крестом на груди, притаившимся с подветренной стороны ящичка (ветер - порывистый, ледяной, сердитый); на плешке ящичка - прорезь, на лбу - две детские строчки цветными карандашами: "На восстановление храма Николы Чудотворца". Пальцы священника короткие, сильные, в рого-жистых панцирях, черненые под ногтевыми сколами; глазки его (серыми буравчиками) прямолинейно и запросто коснулись сердца Виргилиуса, оно - екнуло... Виргилиусу захотелось, вдруг, стать очень маленьким, чтобы не нависать бесполезной грудой над священником, быть может, в таком случае мелкие монеты в его кармане не звучали бы таким осуждающим дис-сонансом. "Батюшка, простите, - пролепетал Виргилиус, - но у меня не осталось денег..." "А ничего, - радушно осклабился тот (а зубы у него - ровные, белые, крепкие), - ты приезжай к нам в гости, отдохнуть, по-рыбачить, места у нас, - зазывно прищурился, - отменные, и ехать неда-леко, через Иваново по шоссе на Кострому, у поста ГАИ поворот на Вичу-гу, а там и рукой подать: Горки Чириковы, не промахнешься..."

Виргилиус растерялся и, опрометчиво брякнул: "Обязательно прие-ду!" - забывая, что дело происходило на Святой земле и слово на ней - ох! - как не может быть пустым.

Несколько отошед, Виргилиус оглянулся и, обомлел от увиденного: свирепый ветер налетал, наседал на шеренги жаждущих милости, но ссуту-ленная спина священника, одежды на нем, оставались непоколебимыми: подкрашенные золотом, потоки воздуха мягко огибали его фигуру. Нечто подобное приходилось наблюдать Виргилиусу при продувке тел в аэродина-мической трубе, - но там поддавали дымком... Он зажмурил глаза, рас-крыл, - золотое свечение исчезло, и батюшка уже ничем не выделялся из общей трепещущей массы. Но тогда оставалась неразгаданной другая за-гадка: как может обыкновенный человек в тонкой, ветхой одежонке так долго и спокойно противостоять студеному ветру?..

Крутя баранку, Виргилиус не находил ответов и на другие свои во-просы.

Откуда он узнал, что Виргилиус не местный житель и приехал на ав-томобиле?.. Допустим - по наличию барсетки, но почему, - в этом месте своих рассуждений Виргилиус резко взял вправо и становился на обочине в пику запрещающему дорожному знаку, раскрыл карту, - почему?.. - точ-но! - самый короткий путь на Кострому от места его жительства петлял через Иваново, которое лежало значительно правее самого короткого пу-ти, - по Ярославскому шоссе, если ехать из самого Сергиева Посада.

Было отчего Виргилиусу призадуматься и почесать затылок.

...

Лето; жарит солнце; бабы на рынке таят вместе с мороженой рыбой: присадками к вязкому духу над ними заветренные сосиски, кислый сыр, что-то горькое, миндальное, и даже цианистое, если задержаться на цен-никах...

Неподалеку - пустое место, жаждущее инвестиций, то есть денежного опрыскивания, - и тогда вымахает здесь (там) нечто "кустистое"... (для полноты ощущений нужно закрыть глаза, заполнить до краев легкие и за-таить дыхание), но дураков - нет, потому нет и обыкновенного дождя.

Давно - нет.

Торф вокруг города горит; жители от мала до велика курят в прину-дительном порядке одну общую сигарету от... Сидельникова. Для непосвя-щенных - природный катаклизм, для Виргилиуса - его "Гибель Помпеи".

Если внимательнее присмотреться, то где-нибудь в уголке денного холста можно и обнаружить его самого, дымящего кистью в руке, ну а в сумерках - то и творяющим на горизонте живые всполохи огня; не Страш-ного ли Суда прологи?..

Помянутый, он тут же вынырнул из-за спины: "Чуешь?.. - сжал кон-чики пальцев Виргилиуса до боли, - вижу, чуешь!"

Виргилиус отметил, что он всего лишь - подсох, чтобы не пригово-рить к невозвратному: высох, тем самым как бы увеличивая продолжитель-ность его присутствия в этом мире; он жалел его и потому, наверное, позволил увлечь себя за рукав на ступеньки магазина и дальше: в "ка-фэшный закуток". В крючковатых движениях Сидельникова усилилось демо-ническое, но не для Зины за стойкой бара. На его разухабистое и голи-вудское: "Два пива!" - она откликнулась лениво, и не сразу: "... еще чево, для таких у нас самообслуживание..." "А я и не гордый! - с го-товностью согласился с ней Сидельников, быстренько обернулся и расста-рался: пенную горочку над кружкой перед Виргилиусом перечеркнул ржавым тараньим пером, другую - пивососом, пивососом - осветлил до половины; ошалевшим откинулся на спинку стула, - хорошо..."

Виргилиус пива не любил, и Сидельников это знал.

Виргилиус медленно потянулся за своей (в кавычках) кружкой и, об-наружив характерный, безотчетный страх в глазах "собутыльника", весело (но беззвучно) отказался от дальнейшей провокации. Быстренько отставив свою (тут уж точно без кавычек), Сидельников крепким движением подтя-нул к себе и другую, - в такой диспозиции он мог себе позволить что-нибудь из пространного. "Ты думаешь, Сидельников - мот, пропивает свой талант, но ты ошибаешься, - погружался он в жидкость, - я тебе зимой хутор продал?.. продал! - он гулко всплывал от самого донышка, - про-дешевил?.. продешевил! но деньги-то пустил в дело, - интонационно, на-зидательно еще раз выделил, - в де-ло!.. Купил фату!"

Он уже выудил нос из кружки, поэтому выстрелил дуплетом; пули: "фа" и "ту" просвистели у самого виска. Слава Богу! - не убил.

Сидельников глазами воссиял от произведенного эффекта.

"Ну, братец, ты и даешь..." - всего-то и смог произнести Виргили-ус.

"Рассказать? - Сидельников с жадностью впился во вторую кружку, осилив ее за один присест, отдышался и, получив согласную отмашку под-бородком Виргилиуса, лукаво потупился, - но сам понимаешь: какой, на сухую, рассказ..." Виргилиус щелчками двух пальцев и дугой, описанной указательным между ними (и вместе с ними), заказал третью.

Сидельников отрыгнул лишнюю порцию воздуха.

"Ты щас в большую мою комнату просто не войдешь... Сверхзадача!.. И как решена!.. Чем отличается пар от дыма? Скажешь: цэодва от ашдвао. И... Правильно-то оно правильно, но на холсте. У меня во весь рост - дым, смрад, взвеси, гарь, опустишься на колени - пар из чайника, кло-кочущий, клюнешь - и лицом сваришься, красными волдырями покроешься, как в натуральной жизни. Вот она! торжествующая сила настоящего искус-ства. Гений - Брюллов, но дальше, точнее сказать, глубже - не пошел, пороха не хватило. Помпея-то Помпея, а в уме держим катастрофу миро-вую, и про Ноев ковчег не забываем, потому что суша - меньшая часть земной поверхности... Усекаешь?.. Нет воды у Брюллова - не справился, а у меня пол - волнами дыбится, потому как раскаленные породы сползают по стенам в море, увидишь - ахнешь!.. И все! все! все вокруг перевер-нулось: в небе, на потолке - ад, а внизу - любовь! Потому что центром геенны этой - макушка скалы, а на ней... одинокая русалка в фате. По-чему в фате? Да потому, что ждет жениха своего единственного, который обязательно придет; он где-то рядом, вот-вот, еще мгновение и... вос-торжествует любовь надо всем миром!.. А?!.

"А!" - в тон ему крякнул Виргилиус.

За скобками монолога оставались: от автора - брови, то домиком, то худым ковшиком, проливающим ручеек пота на подгорелый хрящ, жадные меха, цапающие и цапающие пену, пока кашель не возвращал краденого (с прибавочной лихвой) в кружку, лиловый?.. язык, методично лишающий по-лу-печати верхнюю губу, которой по-настоящему то и не было, просевшие серебряные ланиты, да тот же хвостик бородки, да неизменные (никогда не изменяющие ему) глазки; на лице Виргилиуса же - коктейль из чувств: удивления, восторга и... (да простят его присутствующие) брезгливости. Зина, - та понимала Виргилиуса, она буравила указательным пальцем соб-ственный висок.

"Может еще по кружечке, - специально?.. перегнул Сидельников, но тут же примирился, - ну ладно, ладно, я и так скажу, женился я на ру-салке. Натура - классная: кожа, линии... Признаюсь тебе по секрету, положил на пол, да обвел кистью, чудеса!.. волны сами разбежались по полу. Понимать должен: живая жизнь - вершина искусства... Официант! счет, пожалуйста..."

Расплачивался Виргилиус.

Распрощались они на ступеньках, знаками; тощие тараньи хвосты из карманов Сидельникова подгребали нервно и неровно, потому-то и уплывал он в свою даль нырками и в раскачку...

Отдымило лето, отмокрела осень, промелькнул Новый год и новая весна, и снова наступило лето, да с таким напором, что засосало у Вир-гилиуса под ложечкой, затомило неясным волнением, пока, пока причина не проявилась в отчетливом, конкретном сне. Явился ему тот батюшка в скуфейке по самые глаза, протянул конверт. "От кого письмо?" - спросил Виргилиус. "Да от меня, лично", - ответил с улыбкой священник.

Поскреб Виргилиус по сусекам, подзанял денежек, и направился на северо-восток еще затемно; уверенно жал на газ, к карте не прикасался, на развилках брал ту сторону, которую брал, прошил Иваново, у гаишного поста повернул на Вичугу, и далее, все по тому же наитию через просто-ры, и, надо же, ни разу не промахнулся и... вот они - Горки Чириковы.

Думал Виргилиус, что будет гора, на горе - сосна, на сосне - раз-бойник соловьем чирикает, сотоварищам знак подает, и налетают те немы-тые да нечесаные с дубинами наизготовку: как-никак язычники древнерус-ские. Ошибался Виргилиус: наоборот - тутошние сами боялись казачков залетных, потому и жались их домики к земле и загодя прятали перепу-ганные глазенки в зеленых курчавых вихрах.

Ничего не знаем, не видели, не слышали ни о каком храме. Ах, эн-тот, что на обочине?.. безголовый?.. да ненашенский он, приблудший, и откуда только взялся, шел-шел пьяный мужик, повалился и лежит... И че-го с ним делается не знаем, не видели, не слышали...

Да Костромская ли поблизости земля, - засомневался Виргилиус в поэтическом запале, - отдавшая жизнь за царя?..

И рад бы Виргилиус еще раз ошибиться, да где уж там...

Из кустов выползла бабулька, перегнутая в пояснице то ли радику-литом, то ли знатными годами, спокойно прицелилась сдвоенной оптикой сквозь него, в настоящий интерес, сосредоточенный где-то там, за его спиной. Виргилиус посторонился, но бабулька равнодушно отвернула голо-ву к кустам, намереваясь и туловищем проследовать за ней. "Бабушка! - поторопился Виргилиус, - с праздником, вас!" "Каким еще праздником?" - та хрипотцой приостановила собственные перемещения. "С постом Петро-вым, сегодня первый день!" "А-а... - она правильно сделала, что сбе-регла силы на ненужных движениях, она просто продолжила прерванные, - мы того не знаем, я козу ищу, коза пропала..."

Нет, - Виргилиус засомневался в происходящем, - сейчас раскроется искусный розыгрыш, и загорелый пацан, сбросив с себя маскарадную одеж-ку, расхохочется на всю ивановскую: мол, как он ловко разыграл заезже-го недотепу.

Но бабулька, оставаясь бабулькой, медленно уплывала. Все еще ко-леблясь, Виргилиус следующий свой вопрос перебросил (в след ей) через зеленую изгородь в глубь двора: "А как храм-то называется, в честь ко-го построен?" "У попа спроси, - голос ее оттенился раздражением, - в магазине знают", - экономила она, отвечая сразу и на тот вопрос, кото-рый был бы возможен.

Ох! Сколько таких храмов на Руси - сердце кровью истекает...

Но вот что отрадно: рядом - тучный амбарный замок, лишенный чрез-мерной подозрительности, молоденький сарайчик при нем - бесшабашно ра-достный, пахнущий сосновой стружкой, поодаль - тонкая женская фигура в смущенной, сарафанной позе, - будучи разгаданной, она так и засверкала зайчиками из-под кокошника: уборная - она.

Есть - уборная, значит есть - прихожане, а это означает, что есть Вера, и две ее сестрички: Надежда и Любовь; а Любовь - это Бог, а Бог и есть Любовь.

Виргилиус улыбнулся этой своей странной, но очень даже логичной последовательности в мыслях.

Протоптанные дорожки, козлы, кора под ними, свежие опилки - все, все убеждало о начале новой жизни. Обогнув храм, он увидел и вовсе та-кое, от чего окунулся в изумление. Роскошные "Золотые шары" на клум-бе...

Не защищенные никакой оградой, они спокойненько приветствовали его венценосными головами, и оттуда: из противоположной зелено-голубой дали подобострастно клонили перед ними колена поля, луга, ле-са, блестки неведомой речушки, и Виргилиус в адекватном порыве тоже пал ниц и, ощутив произвольные слезы на щеках, выдохнул: "Куполам быть! - выпрямив спину, расправил плечи, добавил меди к голосу, - хра-му быть! - воздел руки в небо, - и России быть! потому, что не может быть по-другому..."

Машину Виргилиус оставил у храма, далее направился пешим ходом, руководствуясь верным признаком: если в деревне есть асфальтированная дорога, то она непременно должна привести к магазину. Впереди замаячи-ла фигурка, и... вызвала в нем некоторое волнение, - и ясное дело по-чему, - потому, что на более близком расстоянии Виргилиус узнал в ней того священника. Изменился он несколько: те же: подрясник, крест, доб-рая улыбка, а вот кожа на лице еще потемнела (под мореный дуб что ли?) , да вот еще китайские кеды из шестидесятых годов двадцатого столетия - вместо кирзы; да еще сегодня он был без скуфейки, волосы у него - русые, стянутые на затылок под резинку. "Наконец-то, Иоанн приехал", - радостный, протянул он руку для приветствия. Виргилиус испуганно обер-нулся, ища глазами того, кто мог так бесшумно пристроиться за его спи-ной, и, не найдя никого, принялся бороться с собственным смущением: "Батюшка, вы меня не узнали... весной, года два назад я обещал у Сер-гиевой Лавры... уж и сам не помню адреса..." "Да узнал я тебя, ждал... имя запамятовал?" - батюшка и сам уже готов был испугаться. "Иван я, Иван..." - для убедительности что ли закричал Виргилиус. "Ну я и гово-рю, сам Иоанн к нам пожаловал!" - спокойно заключил батюшка.

Бывает же так, что ломится человек в открытую дверь лишь потому, что клинит у него чем-то в мозгу под коркой: что, не знал Виргилиус о русском варианте Иоанна? - знал, но почему-то не связывал этого воеди-но на своей персоне. Рассмеялся, припомнив неоднократное суждение Си-дельникова о том, что Виргилиус - фамилия босяцкая: такие, в известное время, чекисты давали беспризорникам. Могли бы придумать чего-нибудь и похуже: например - Босяк Мыкин, да повезло Виргилиусову предку, попал-ся, наверное, под руку студенту - революционеру вместе с томиком гре-ческой мифологии. А Иван, так - макияж под главного героя из русской народной сказки... "Как-то он теперь откликнется на новое созвучие?" - подумал Виргилиус уже от полного своего имени: Иоанна Иоанновича Вир-гилиуса.

"А я, - тем временем пояснял ему батюшка, - наметил еще с вече-ра Кострому, работников подыскать, оцинковку-то уже с неделю как за-везли, а утром матушке и говорю: не могу ехать, приснилось, гость к нам долгожданный едет, Иоанн".

Отнес бы Виргилиус его откровения пусть и к редкой на сегодняш-ней день, но вежливости, если бы точно не помнил: не называл он ему своего имени в Сергиевом Посаде, да и собственный сон - не выдумка. Поделился размышлениями с батюшкой, а тот из под кудрявой кочки (бо-родка у него короткая, из сильных проволочек скрученная) обнажил толь-ко кончик своей мысли: " ... так, на все воля Божья, на все..."

По дороге к храму нагнала их матушка: женщина рослая (на голову выше батюшки), дородная, сильная с глазами серыми и невыносимо груст-ными. Батюшка перехватил взгляд Виргилиуса, и с безоружной простотой пояснил, что сам он из монашествующих на послушании, а матушка - от полной безысходности прилепилась к нему, и теперь - верная ему помощ-ница; клумба с цветами - целиком ее заслуга. "Не понимаю, - теперь уже вслух удивился Виргилиус, - у дороги и нетронутые, чудеса!" "Ой, что вы, - с радостью поделилась матушка, - ни один раз пересевала, сорвут - а я заново, сорвут - а я заново, и пересилила, больше не трогают, - и пока батюшка заглядывал в сарайчик успела поплакаться, - ой, золотой у нас батюшка, прозорливый... Муж мой сильно меня бил, пропойца, а в последний раз и вовсе выгнал из дому с четырьмя детишками. Сижу на во-кзале, умереть хочется, а он подходит, Катерина, - она забасила под батюшку, но, - я аж вздрогнула, - (дрожание выделила своим голосом), - Катерина! плохо тебе, поедем, вместе Господу служить будем... А тут его владыко вызвал и говорит: на тебе, отец Григорий, пятьсот долларов на личные расходы, совсем отощал, пообносился, смотреть на тебя не-удобно как-то, а он на эти деньги железа на крышу привез..."

"Катерина!" - строго окликнул ее батюшка из сарая, и она тут же присела, закрыв рот огромной своей ладонью, но вот глаза ее при этом, вдруг, стали детскими и лучистыми, - шалунья, да и только.

Та же боль - и от увиденного внутри храма, но и поражала изуми-тельная чистота в нем: ни пылинки; недостроенная печь, штабель кирпи-чей в углу, выщербленные полы с остатками плиточного орнамента, утон-ченные ржавчиной решетки на окнах, самодельной работы аналой, малым числом иконы, в основном на картоне, скромные шторы на месте Царских врат, - но там за ними, в алтаре уже угадывалась будущее благолепие. Виргилиус представил его в яви, зажмурился. "Молебен отслужим, - стро-го сказал батюшка Катерине, - Иоанну Предтече". Виргилиус написал две записочки: "о упокоении", "о здравии", вручил батюшке и, получив бла-гословение, установил две свечи в ящичках с песком.

Закрывали храм вдвоем; матушку священник отослал вперед, чтобы забежала в магазин, чтобы купила чего-нибудь повкуснее, да накрывала на стол.

Горки Чириковы - небольшие, когда-то были исправным колхозом, но теперь разделились на две нищие половины: бабы одной - тайком гонят самогон, да продают его мужьям другой, соответственно - вторая посту-пает аналогичным образом, - такая добровольная, зловредная игра, - по-тому-то и не осталось в селении трезвых мужичков. Школа - есть...

Батюшка обернулся, наставив ладонь козырьком, прищурился, а Вир-гилиус замер в полуобороте, не находя странным то, что внешне не по-следовал его примеру: доволен был и тем, что находился рядом, что сполна подпитывался от щедрот Его через него, как через антенну, -конечно, приемничек - Виргилиус слабенький, но антенна-то рядом, и ка-кая... Батюшка вздохнул на мысли Виргилиуса: " ... так, на все воля Божья, на все..." "Трудно вам?" - участливо спросил Виргилиус. "Третий храм в моей послушании, - просветлел лицом батюшка, - я так и сказал: владыко, на сей раз - последний, прости Господи, в монастыре мое ме-сто. "А он, что?.." "А он, - батюшка решил перестроиться в такую позу, чтобы соответствовать своей будущности, - начал... да и тут же отка-зался от замысла, застопорил руки на швах - а он, что?.. - переспросил и простодушно улыбнулся, - а он - владыко!.."

Вошли в левый флигель одноэтажного дома на два хозяина, слепая прихожая чем-то глухо подоткнулась под ноги, но вовремя просветлела дневным светом от второй двери, за которой матушка отприветствовала Виргилиуса низким поклоном и множественным числом: "Проходите, гости дорогие!.."

В углу комнаты Спас Нерукотворный; все трое ознаменовали себя крестным знамением, поддавшись общему настроению, Виргилиус, внятно, не стесняясь, прошептал: "Во Имя Отца, и Сына, и Святага Духа", - чем поверг батюшку в несказанное умиление.

У окна - стол, на столе - бутылка вина, в миске - квашеная капус-та, две горочки - из черного хлеба и печенья. Батюшка что-то строгое прошептал на ухо Катерине, - строгое потому, что та ответила ему шепо-том, но с яростью: "Я и так в долг взяла!" Смутилась, но и расхраб-рилась тут же до открытого взгляда сразу на обоих: "На днях всю гума-нитарную помощь в школу снес. Говорила, оставь немного, да где уж там..." "Ну ладно, ладно, - примирительно остановил ее батюшка, - чем богаты, тем и рады".

Стол... Две широкие сколоченные встык доски на четырех ведрах вместо ножек; деревянные ящики под свежими полотенцами - стулья; из общей этой комнаты - три двери, за двумя неприкрытыми просматривались металлические солдатские койки, под матрасами и короткими покрывалами, за третьей - звучали детские голоса. Умный батюшка вслух продолжил его мысли: " ... так и живем..."

В городе, откуда приехал Виргилиус, было несколько ухоженных хра-мов; главный собор из них сверкал на солнце голубыми куполами, нежные обрывки песен его колоколов долетали и до той окраины, где обитал Вир-гилиус: в ожидаемый час он распахивал окно, настраивал ухо на нужную волну, при сопутствующем ветре ощущал легкий озноб от массовых забежек мурашек между лопаток. Внутри - собор щедро расписан золотом, мрамор-ные полы его дышали пламенем свечей... Совсем неуместные вопросы Вир-гилиуса: возможные, риторические и потому оставленные бы без ответов батюшка мудро прервал в самом начале: "Приглашаю откушать чем Бог по-слал". И Виргилиус тоже мудро (во всяком случае ему так казалось) спешно засобирался в обратную дорогу: "Вы знаете, мне засветло надо быть дома, дела очень важные, могу не успеть, - поклонился, - благо-словите батюшка..."

Чуть позднее, он будет рулить и покрываться пунцово-потной крас-кой от стыда, от того, что священник мог объяснить его поспешность скудостью накрытого стола, о!.. как он еще раз посмотрел на Катери-ну... "Нет! - рычал на себя Виргилиус, - он мудрый, он правильно рас-ценил мой поступок, - рычал и упорно жал на газ, пока не увидел по правую руку от себя сказочный лик Суздаля. Остановился, вылез из маши-ны, вздохнул поглубже из той стороны, успокоился и слезно умилился той мелкой, зыркающей китайскими кедами пробежке отца Григория за уже на-биравшим скорость автомобилем. Держа на вытянутых руках сверток с деньгами, он кричал: "Много! Много!.. Я знаю, самому тебе нужны! - и остановился, чтобы поднажать голосом, чтобы последние его слова обяза-тельно достигли ушей Виргилиуса, - приезжай!.. я буду тебя ждать!.."

На пути из гаража домой Виргилиус нечаянно наткнулся на Сидельни-кова с женой-русалкой; они шли под руку. Перегруженный дневными впе-чатлениями, Виргилиус отложил эту свою: последнюю и вечернюю эмоцию на потом: он просто сунул свою ладонь в его руку, затем предложил ей. И все же: по температуре - она тянула не меньше, чем на царевну - лягуш-ку.

Сидельников небрежно бросил: "Виргилиус!.. Римский грек, почита-тель моего таланта!" А в голове Виргилиуса еще шумела дорога и, види-мо, приняв римского Виргилиуса за новый дорожный знак, автоматически уточнил его в своем сознании и вслух: "Иоанн Виргилиус..."

Сидельников... И эту его реакцию Виргилиус потом еще раз прогонит по памяти во всех деталях, но пока лишь отметит остолбенение во всей его фигуре и шипящие из верхней части слова: "Лерочка! Посмотри, что творится на белом свете... Утром, встретил Игорька, в кабэ вместе ра-ботали, алкаш на пенсии, а он морду воротит, у него удостоверение кня-зя Игоря из потомственного рода Волянских, а вечером - обыкновенный Ванек, у которого днем с огнем снега не выпросишь, уже в евангелисты метит, во - дела!"

"Простите, - очень верное высказал Виргилиус, - ляпнул от устало-сти", - верное потому, что подобное признание полностью удовлетворило всех, а главное - Сидельникова. Он поплыл дальше, в его "... Помпеи", если судить по обрывку фразы, зацепившейся за угол дома; по правом борту ему мелко табанила куцым хвостиком русалка-жена.

Кое-как Виргилиус принял ванну и только коснулся головой подуш-ки...

Проснулся от собственной улыбки, перетекающей через грань: из вчерашнего дня в сегодняшний; пересекали ее втроем. Русалка была в джинсах; в пиджачке с меховым воротником, несмотря на душный летний вечер; в соломенной шляпе с огромным голубым бантом на тулье, с широ-кими полями от любого солнца в пределах горизонта; личико у нее - мел-кое; быстрые глазки - мелкие, карие; острым лезвием вверх - носик, с дырочками; губки - знаком равенства; прописное, рыжее "о" - оцеплением уха. Были у нее зубки? - Виргилиус не помнил. Она была много выше Си-дельникова, и Виргилиус улыбался своей ошибке: не она, а Сидельников вчера табанил на ее борту в "... Помпеи".

 

2

 

ГИБЕЛЬ ПОМПЕИ

 

Вечером позвонили в дверь, по-кошачьи мягко, осторожно и, кажет-ся, знакомо; проходя мимо зеркала, Виргилиус задержался на выражении своего лица, чего раньше никогда не делал, перемещая задвижку, придер-жал дыхание - еще одна новость; распахнул и... бывает, бывает, что время над кем-то бывает бессильно. Да, он успел состариться лет на де-сять, не меньше, пока она оставалась на месте: в том смысле, что она по-прежнему - мила, стройна, кокетлива и опасна. Два Виргилиуса в ее серых глазах (широко расставленных) тут же начали противоречить друг другу (такое наблюдалось и раньше), но тогда они были моложе, сильнее, теперь же каждый из них, уступая, первым сделал шаг назад...

"Узнаешь, - улыбнулась она, - ничего, что я без предупреждения, ты еще помнишь мое имя?" "Оля Жеребцова..." "Фуй! Я просила только об имени, без мерзкой фамилии, тем более, что она у меня Пеликанова, что тоже - фуй!.. то ли дело - Виргилиус! - словно брызги Средиземного Шампанского... я хотела сказать - моря..."

Не заметив виргилиусова десятилетия, она привычно заняла пятачок у зеркала.

Всучила в его руки наилегчайшую шубейку; замену остроносых туфе-лек на тапочки сопроводила очаровательным всплеском белых зубчиков и ручек: "Ой! те же ...", - и защелкала, защелкала замочками в матрешеч-ном ридикюле из крокодиловой кожи. Она всегда любила джинсы и очень внимательно следила за их молодостью, - кто-то (не крокодил ли?..) цапнул их за клеши внизу и так крепко, что металлические коронки от его челюстей остались, зато на самую объемную часть ее фигуры проду-манно выезжали нежные вензеля из цветных строчек. Всякий мужчина в ее фарватере и без патологии с удовольствием должен был участвовать в предлагаемых экскурсиях, - но только не Виргилиус - десять лет спустя.

Еще она была в прозрачной водолазке, не скрывавшей остальных ее прелестей, имела упругие медные локоны, но всем им Оля (из объективных соображений) отводила (в сфере своего влияния) более скромное место.

Кресло мягко вдохнуло ее с ножками. "Все то же, - она качнулась сморщенным носиком вправо, влево, - только пыли больше... - томно за-мерла на чем-то интересном за стеклом в шкафу, - не скрою, я навела о тебе справки, поэтому не опасалась навредить. Ты знаешь, зачем я при-шла?" Она медленно перевела взгляд на Виргилиуса, приклеенного к кожа-ному подлокотнику дивана. В ее глазах заклубилось что-то заоблачное, большое и важное, и самому Виргилиусу в них отвелось лишь два точечных места в самом низу. Она, вдруг, заговорила совершенно чужим голосом: "Я пришла сказать... что ты, моя совесть..." На ее щечки выкатились слезки: брызги - свидетели того мощного потока в груди, который, веро-ятно, и подтопил волнами дыхательные каналы, а когда на его пути встретились и пороги, плечи ее содрогнулись.

Виргилиус не переносил женских слез, поэтому и поторопился с: "Не понимаю..."

Через холмистую минуту взгляд ее прояснился: "Не притворяйся, ты умный, ты все понимаешь..." И далее она рассказала ему свою последнюю историю, начавшуюся несколько раньше того времени, когда они расста-лись: они - Виргилиус с Жеребцовой.

Случилось это в день рождения... Поздравляли, звонили, приходили, и так часто, что она уже открывала дверь без разбора; и вот - обомле-ла: перед ней стоял президент самой большой страховой компании города с тридцатью пятью огромными белыми розами. В дубленке, в длиннющем шарфе, в пыжиковой шапке, и весь такой красивый: сильный, высокий, на-стоящий. ("Ты его должен знать, его каждая собака знает!"). Бросил бу-кет к ногам, упал на колени и стал просить руки; подружки - аж! - за-тряслись от зависти. Сели за стол, а одна посмотрела в окно и как за-кричит, что два молодца угнали его машину, а он даже не поднялся со стула, ("... правда, тогда он был выпимши"), сказал, что давно уже хо-тел заменить. Она думала - шутил, а он на следующий день на новенькой иномарке прикатил, и опять с цветами, и снова бухнулся в ноги, ("... правда, тогда он был выпимши"). И взял он ее тем, что повторил мысль Виргилиуса слово в слово: ("Браки заключаются на небесах, а венчание - есть земная печать Божьего изволения").

Не совсем таким образом высказывался Виргилиус по этому поводу, но перечить не стал.

Они обвенчались, ("... правда, тогда он был выпимши").

Стало ясным, что этой ее последней фразой будет изрядно нашпиго-ван весь рассказ, поэтому Виргилиус сразу решил обозначить ее крести-ком в скобках, - так ему было проще быть внимательным.

Все складывалось счастливо, как не бывает лучше. ("Ты же знаешь, Виргилиус, я такая домашняя...")

Они купили участок в деревне, построили двухэтажный дом: просто-рный, светлый, с канализацией, с центральным газоснабжением, на стенах развесили акварели, по вечерам она музицировала. Когда собирались ком-пании, он носил на ее руках, а она благодарная за те розы, в день их первого знакомства, заполонила такими же весь двор. ("Гараж и розы, розы, розы...")

Но все чаще стала она замечать тучи над их гнездышком.

Однажды он попросил лучшую ее подружку спуститься с ним в подвал за консервированными овощами и, как Оля сразу же догадалась, там ее "трахнул", (+). И был еще один вопиющий случай, когда к ним приехала ее родная сестра: Оля постелила ей в соседней комнате, а он посреди ночи стал уговаривать жену пойти к ней и спать втроем, так как та жи-вой человек, и ей, наверняка, очень "хо-хо-хотелось", (+). И еще по-добные были эпизоды, (+). "Быть может он болен, как ты думаешь, Вирги-лиус?" Потом он ее ударил, (+). И когда это стало входить в привычку, (+), она воспротивилась.

"А сегодня я узнала, что он с другой женщиной уехал в Саудовскую Аравию, и пришла к тебе... и знаешь почему?.. потому, что у нас с то-бой были такие красивые отношения".

Виргилиус улыбнулся, но не ей, а ему, тогдашнему первому контакту между ними: они - Виргилиус с Жеребцовой.

Собралась какая-то, по какому-то поводу "кампашка" и волей случая холостой Виргилиус оказался по правую руку от Жеребцовой; помнил, что был голоден, и потому очень быстро управился со своей сосиской, но ко-гда все встали (для самого ответственного тоста) и затем опустились, Виргилиус обнаружил под своим носом новую, - простофильно отнеся ее на счет ненавязчивого сервиса, он живо расправился и с ней и... стыдливо спрятался за плечо Жеребцовой; женатик по левую от нее руку, ударив-шись вилкой о пустое донышко тарелки, обескуражился и привлек к нему свою жену; Жеребцова же в этот момент (как бы супругой Виргилиуса) напряженно высматривала что-то на противоположной стороне стола.

Самый привлекательный кусок заключительного торта опять же сумел приземлиться напротив Виргилиуса.

Она проводила его домой, и через неделю они вместе отправились на теплоходе "Сергей Есенин" в путешествие по Волге.

Она была так предупредительна, чутка и внимательна к Виргилиусу, что вокруг них сразу же образовался круг безопасности, шагнуть за ко-торый никто, включая "кобелиную" ( по ее определению) часть пассажи-ров, не отважился; бедненькая - она жалела о том в конце плавания. Где-то на середине Рыбинского водохранилища ее, наконец, прорвало: "Как я устала... Одни церкви да монастыри, ни одного ресторана за не-делю... Во дают, - она с нежностью коснулась ладонями подозрительно скрипящей перегородки каюты, - во, счастливые люди..." "Сильный ветер, - пояснил Виргилиус, - волны, как в море".

"Не ветер - а чувства! - загорячилась она, - не волны - а кровь! не море - а сердце!.."

Более горьких женских слез Виргилиусу до того наблюдать не прихо-дилось.

Больше они не встречались, и вот теперь, та ее горечь (спустя де-сять лет) воспринималась ею как красивые отношения.

Справедливо - Виргилиус не любил истории: он считал, что Господь мудро сокрывает ее от человека, как и будущее. Человек не должен от-влекаться от настоящего, конечно, если оно, это настоящее, есть - Лю-бовь, и в первую очередь к Нему Самому.

"Ты о чем думаешь? - она настойчиво прерывала его размышления, - скажи откровенно, о чем?"

"О совести, - Виргилиус возвращал ее в начало рассказа, ибо ис-кренне хотел помочь избавиться от (неизбежного - увы...) повторения ошибок; не использование же попытки находил для себя предосудительным. - Что я знаю точно... При рождении человеку Господом дается совесть. Она никуда и никогда не исчезает, за этим очень внимательно следит Ан-гел - хранитель. Но и дьявол тут же рядышком сажает свой куст черто-полоха, и бесенка ставит при нем, и во власти человека, в его выборе - что поливать, лелеять, взращивать, и от чего пытаться избавиться. В этом и есть содержание изнурительного труда для каждого, - объединил указательным пальцем две груди (ее и свою), - для каждого!.. человека. Что же касается того, что я, лично, для тебя тоже являюсь совестью, так и это от лукавого. Внимай себе, прислушивайся к той, которая в те-бе от Бога, вот и все. Кажется, куда проще..."

Слезы у Жеребцовой подсохли; на глаза надвинулась скука; не найдя интереса в ушах, в носу, на губах, зевота скоро и бесславно скончалась в ямочке на подбородке...

Ища глазами во что бы упереться понадежней, Виргилиус добрался до двери и... вздрогнул: с обратной стороны в нее затрезвонили истово, нетерпеливо, до боли - знакомо. Конечно, ворвался Сидельников, - при-нюхался, - взял след и, рассекая воздух лобной костью, в три прыжка преодолел межкомнатное пространство; замер у кресла; отступил назад; скрестив руки на груди, засопел громко и влажно.

Словно кинжальным лезвием расщепил ее ресницы; словно ракушные створки распахнул ее веки и... был очарован жемчугом ее глаз.

Галантно взял ее за руку, переместил на диван; уложил на левый бочок, затем - на правый; ладошку - под головку, лучше - кулачком; верхнюю коленку - слегка вперед, нет - нижнюю; волосы - веером на лоб, элегантнее - пучком; бедро - без завала и круче; улыбка - мраморные россыпи на алой крови...

Сидельников уверенно лепил позу из Жеребцовой на диване Виргилиу-са, и откровенно (хотя и как бы невзначай) лапал ее за те места, кото-рые Виргилиус когда-то находил запретными (на этом же диване!) до на-ступления кромешной темноты, - в такие мгновения он обжигался о собст-венные щеки. Жеребцова подчинялась Сидельникову безропотно, она насла-ждалась?.. Конечно, женщины любят ушами, а Сидельников говорил, гово-рил, говорил:

"... Я сплю?.. Ущипните меня!.. Такое совершенство в затхлом бо-лоте этого грека. Открой! Открой все окна настежь, разве не видишь? она задыхается, такому телу нужно много кислорода, очень много... Ги-бель Помпеи, о!.. гибель Помпеи... Вы - чарующий гений! Вы - причина открытия величайшей тайны мира. Гибель Помпеи, о! гибель Помпеи... Ми-ровая катастрофа? Да, катастрофа! Но что явилось причиной? Напряжение в земной коре, неизученные природные явления?.. Чушь собачья! Это - солнце! То, что дает жизнь земле, и то, что ее забирает. Кровавый диск в небе - примитивно, нужен точный художественный образ. Вы! - та жен-щина, которая не должна быть искушенной змием, а парить выше облаков, вы - та! солнце, а не безликое среднее - оно. Вот в чем открытие: Бог сотворил солнце - и она! - была женщиной... Гибель Помпеи, о! гибель Помпеи... В этом доме, в подъезде - рядом, в квартире номер пятьдесят пять свершится чудо... Я его вижу: рушится мир, пар, дым, стоны, крики о помощи, русалка, утопающая в пене, а на потолке - обнаженная... солнце, символ продолжения жизни после смерти на земле. А?.. В любое удобное для вас время, лучше ночью, чтобы принести миру рассвет..."

К концу сеанса Жеребцова, точнее - Пеликанова, начала испускать из обнаженной шеи лучи, а в непереносимо расширенных ее зрачках засе-ребрился двумя шеренгами один Сидельников.

Когда она распрощалась, Сидельников попросил у Виргилиуса "столь-ник", и тот дал его безо всяких оговорок, справедливо считая, что он уже отработал деньги, и самым честным образом...

Перед сном Виргилиус имел правило совершать медленные прогулки к реке, вдоль, и обратно. Пешеходный мостик там плыл бортом против тече-ния, и частенько какая-нибудь парочка на его середине избавлялась от вещдоков, наивно полагая быть незамеченной. Но опытный сторонний глаз видел их уловки, и видел шпионов, оседлавших берега темными кучками: он запросто фиксировал их неуклюжую передислокацию при внезапно вспы-хивающих фонарях. Фонарей всегда было поровну: по три - сверху и сни-зу, по два, по одному, но никогда, никогда их не было нечетным суммар-ным количеством. И даже луна в том месте обязана была иметь свою сим-метричную копию.

Сторонний тот глаз в лице Виргилиуса сегодня подметил и еще кое-что из самого невероятного. К соседнему подъезду подкатила черная ка-рета, и женщина, прикрывая лицо черной полой длинного плаща, мягко проскользила за дверь. Мягко и знакомо...

"Миледи", - решил Виргилиус.

Но увы, всего лишь - Оля - Жеребцова - Пеликанова; она стукнулась посреди ночи в несчастную дверь Виргилиуса; была в тоге, по-женски пе-рекинув конец простыни через правое плечо; перешагнула порог, веером распустила пальцы обеих рук; сумка выпалась в... между четырех босых ног, раскрепощенная ткань съехалась - вниз в кучку, обнажив под собой бесстыдное исправление цветом божественного создания. Покрытая золо-том, она вопиюще малинилась в особо интимных местах, - Виргилиус за-жмурился. "Вот что сделал со мной твой друган, - плаксиво прошептала она, - ты разрешишь мне принять ванну?"

Струйный напор воды вначале поработал над ее голосом: уже звон-кий, он поведал, что она - дура, и далее изложил подробности случивше-гося, изредка отвлекаясь на удовлетворенное ржание, на некоторые тре-бования. "У тебя есть растворитель?" Виргилиус согнул руку крюком с литровой банкой на конце, завел в щель. "Мочалка?.. Я сама нашла! Ты потрешь мне спинку?.. Не слышу!.. Ах, да, прости, я забыла, что ты у нас теперь чистюля, тебе нельзя мараться..."

Сидельников выложил ее на полу в виде солнца, раскрасил маслом, акварели (и это оказалось для нее неожиданным) он не признавал. И все было так забавно, пока он не вздумал перенести ее на потолок в прямом смысле: с помощью стремянки, молотка и четырех огромных гвоздей. Она думала - шутил, а у него, вдруг, глаза сделались, как у крокодила стеклянными, изо рта пошла пена. Улучив минутку, она решила не испыты-вать больше своей судьбы...

Из ванной она вышла чрезмерно откровенной, бедрясто - вихлястой, кожа на ней была иссиня - бледной до фиолетовости, стеганной квадратно гнездовым способом, мокрые космы... в общем - безобразной, но... не настоящей дурой, судя по тому, как быстро стихла, сникла, оделась, и бесшумно покинула его квартиру.

Сидельников тоже знал (или нечаянно совпал?), что перед сном Вир-гилиус имел правило совершать медленные прогулки к реке, вдоль, и об-ратно, - он фосфоресцировал бороденкой над зыбкой лавочкой, - да он ли это?.. он! - головешкой перегара; где-то там в межзвездном пространст-ве пересекались две, принадлежавшие только его глазам, прямые. Вирги-лиус опустился рядом. "Я нашел ее, - глухо сказал, Сидельников, - на предельной скорости врезалась в панелевоз, собирали по косточкам".

Словно речь шла известно о ком, и давно, словно все причитающиеся случаю недоумения, охи, ахи и скупые слезы уже позади, и только вот последнее это уточнение, которое, вероятно, тоже - было, и даже если бы оно ранее и не было, а действительно было последним, то могло ли оно хоть как-то повлиять на уже выровненную фазу общего настроения? Вряд ли...

"Гибель Помпеи, о! гибель Помпеи... - пробубнил Сидельников, - такую солнце трудно будет найти." "А жена?" - спросил Виргилиус. "Она - русалка! - раздраженно бросил Сидельников, - она в больнице!" "Ты уж больше не приводи к себе никого", - со смирением попросил Виргилиус, и напрасно, потому что тот сразу же завел известную пластинку о волшеб-ной силе настоящего искусства. "Боишься-боишься! - все более распалял-ся он, - ничего, придет, и твое время придет!" Зазвучали и более кон-кретные угрозы в его адрес, но Виргилиус постарался быстро отсечь их подъездной дверью. Он давно уже подумывал о переезде в другой район города, но память о родителях, уходивших в мир иной из этой квартиры, его сдерживала.

Внезапным и странным было появление Ольги перед Виргилиусом, и исповедническим - если по характеру: ей бы пред священником склонить-ся... И еще символическим. Вымазанная бесноватым художником, она выну-ждена была вновь явиться к Виргилиусу, чтобы смыть с тела своего грязь. С тела - да, а с души?.. И почему - к нему?

По окончании вечернего молитвенного правила, Виргилиус троекратно опустился на колени пред иконой Спасителя: "Господи, упокой душу рабы Твоей, Ольги..."

Засыпая, он на мгновение увидел ее одновременно в двух противопо-ложных, но очаровательных состояниях: улыбающуюся, и с горькими слез-ками на щеках.

 

3

 

ЧАЙНИК МЕДНЫЙ

 

Много чего повидал чайник на своем веку.

Молодым был - пузатым, обрюзгшим - стал от перекала на костре: зазевался давнишний его владелец, пригорюнился, прикорнул от усталости - а воды в нем было на донышке, - поскандалили; но в последнее время не роптал чайник, не гневил Бога. Посвистывал тихонечко, не из горды-ни, а из природного своего устройства. Шею он имел высокую, лебеди-ную, с маленьким клювиком, не дозволявшим ни одной капле промахнуться мимо кружки. С нынешним хозяином у него настоящая дружба - водой не разольешь, потому, что познакомились они в тяжелых обстоятельствах, о которых оба не любили вспоминать, - время поверяло, поверяло их козня-ми, да они - сдюжили. Слава Богу!..

В кармане хозяина, в платочке - красный кирпичный камешек, потому и бока у чайника что тебе зеркало, а совсем недавно они заменили вере-вочку на блестящую цепочку, и теперь совершенно перестали беспокоиться за судьбу крышки, - теперь-то уж если им и предстояло сгинуть в этом мире, то непременно вместе, втроем, и это их очень даже устраивало.

Хозяин у чайника однозначно - маленький, но в остальном скручен из противоположных сторон и противоречий в характере: то он солдатиком - то хромой, то старенький - то молодой, то грустный глазами - то смешной, то на привале тощий и полупрозрачный - то барин животом кри-вым сбоку; друга своего он прятал за пазуху еще тепленьким, чтобы не соблазнился им лихой глаз, потому как время нынче такое: на цветной металл - спрос повышенный.

Спускались они по северному серпантину из города Владимира; хозя-ин останавливался, разворачивался носками кирзовых сапог, прикладывал козырьком ладошку, щурился довольный на златоглавый, - "Н-да, - мычал он одобрительно, - н-да, - кланялся, крестился, переводил дыхание, - Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного", - поправлял шапку-бескозырку, складывал руки крестом на брюшке-дружке и топал дальше. За спиной у него - мешок на двух тесьмах, в нем - доля бухан-ки, соль, сахар, спички, сушеные земляничные листья, военного времени баклажка с водой, сверху - полочкой - рулон из паралона.

Ночевали они в стогах, на заброшенных фермах, на околицах, в по-рушенных домах, сараях, в коих недостатка не наблюдалось, потому как звук в нынешнем времени слышался таков: разрушительный. И в который уже раз на православном веку...

Куда шли они?.. Знали, что сколько бы веревочке ни виться, да узелок завяжется, - на сей раз на дорожной стрелке (влево) завязался: в "Забытое". Это - про них: ржавым - по-синему; и для них - там, вни-зу, гостиница: поверх домиков с телевизионными гребешками - озеро, темный лес, набитый доверху ягодами и грибами.

"Забытое" - когда-то дебелое внутри - нынче кирпично кровоточило через истлевшие известковые повязки. И хотя магазину, складу и прочим местночтимостям легкой мыслью возвращались на лоб буквы из соседней (под копирку?..) деревни, здесь все же просматривалось и авторское от-личие от других. Центральная, асфальтированная ладошка "Забытого" име-ла один лишний палец, расположенный между большим и указательным для автобусов: он таился под травой, был - брусчатым.

Одинокий пассажир на остановке пояснил: к монастырю...

Грузной "г" лежал монастырь, на боку, трехэтажный, кое-где стек-леный, беленый, крашеный, но - обезглавленный по самые плечи, и сам и вместе с доченькой своей - часовенкой, что за оградой, ближе к озеру. Завидев гостей, доченька возопила, да так оглушительно, что сшибла с ног хозяина; смахнув с чела бескозырку, тот стукнулся лбом, и чайни-ком, и крышкой о брусчатую подхалимку, которой все одно - что басур-манский каблук, что православный, и принялся отмывать ее слезами, очи-щать рукавами от еще приметных? сатанинских следов, - и причитать, причитать, причитать...

Такая здешняя новость не могла долго оставаться незамеченной: ин-валидная калитка в горбыльном заборе, крякнув, отставила в сторону од-ну ногу; объявились: батюшка, и в глубине двора коза, волочащая по изумрудной курчавой травке преизрядное свое вымя, словно чужое, и по-тому надоевшее. Чайник алчно булькнул от мнимой перспективы, за что тут же, и въяви, получил по затылку за нескромность. И за что? - сму-тился он, - всего лишь за мечту...

Между тем состоялся между человеками наипремудрый разговор.

Оба они - белые, серые, черные, бородатые, приблизительно одного роста и возраста; батюшка в валенках, судя по всему - в круглогодич-ных, в подряснике, с наперсным крестом на груди, пальцы у него - узло-ватые, ревматоидные, как и у хозяина, если не замечать ногтей - в них-то и вся социальная разница, поделившая разговор на неодинаковые поло-винки.

"Кто таков, откуда, куда?"

Указательный, "бараний рог" хозяина опустился долу, затем медлен-но переместился в небо.

"Документы какие есть, паспорт?.."

Хозяин распахнул телогрейку, пиджак, одну рубашку, другую, выудил наружу нательный крестик: маленький на толстой, грубой тесьме, - при-ложил к собственным губам, зажмурился.

"Ясно, за таких у меня уже два предупреждения, специальность име-ешь?"

Хозяин привел в движение обе руки, свету явился - чайник, луче-зарный. Батюшка подхватил его, взвесил на руке, заглянул под крышку, цокнул языком: "Хорош, века девятнадцатого - не больше, делать-то что умеешь, спрашиваю?"

"Суп из топора сварить", - ухмыльнулся хозяин.

Всегда он таков на чужих людях, - вмешался чайник (ему батюшка понравился сразу) и, прикрываясь крышкой, доверительно шепнул на ухо, - любое дело в руках спорится...

И батюшка услышал, и добрая его душа выразила согласие: "Ладно, с трапезой управляться будешь, нас тут пятеро: я, инок, два вольных, да воля Божья, да ты шестой... зовут-то тебя как?"

"А никак, кто как, кто нас двоих, - он выманил друга из чужих рук, прижал к груди, - одним чайником кликал..."

"Ладно, Закхеем будешь, знаешь, кто таков?"

"Не-е, откудаво, мы люди маленькие, темные, ничего не видывали, не знаем, а Закхею рады будем, благодарствуем..."

Вот так всегда, - с раздражением подумал чайник, - если начнет дурака валять, то ничем не остановишь, - подумал и промолчал, видел, что и сам батюшка прячет смешинку в бороде: умный он, и без слов все понимает...

Самая большая радость ждала чайника в трапезной, когда они пред-ставлялись друг другу между поклонами: Отец Алексий - настоятель, отец Павел, Петр, Николай, Закхей, и еще прозвучала между ними Резеда. Да-да, коза Резеда поступала в полное распоряжение Закхея. Не было в жиз-ни чайника подобного момента, чтобы вот так сразу легкокрылая его меч-та могла тут же воплотиться в реальную жизнь. Слава Богу!..

Не понадобился Закхею топор: были в монастыре и мука, и крупы, и рыбешкой местные рыбаки баловали, да и лес и Резеда не скаредничали от щедрот своих, - не ленись только. А Закхей и не ленился, чем и сыскал от батюшки особенное благорасположение, и в подтверждение ответной любви частенько доверял ему на ночь друга своего сердечного.

Батюшка постоит на коленях перед иконой, помолится, окропляя ко-лени щедрыми слезами, затем заберется с ногами на кровать, подоткнет под лопатки подушку, приладит к животу чайник, прилепится пальцами к теплым его бокам, закроет глаза и забудется в тонком, шепотном, сне, мало чем напоминающим обыкновенный, человеческий. Через него и стал чайник свидетелем далекого начала отца Алексия, о котором и сам тот узнал из покаянных слез своей матери.

Родился он пятым сыном, очень слабеньким и, как позднее выясни-лось, неизлечимо больным полиомиелитом. Братья его - мал мала меньше, отец - на заработках, да и здоровье матери крепким не назовешь: ноги ее по осени так опухали, что она и сама двигаться не могла, а Петра (так его назвали) руки, ноженьки совсем не держали, и шейка у него бы-ла тоньше голубой ниточки.

Отгородила мать дальний угол в сенцах, положила его на лавку со словами: "Господи! каким дал Ты мне его, таким Тебе и возвращаю, делай с ним что хочешь, а мне бы других сыновей выходить..." Заказала гро-бик, стала ждать, а он на третий день сам на попку уселся, и тогда сказала мать следующее: "Господи! кормить, одевать буду тем, что от сыновей останется; Ты за ним приглядывай, коли он Тебе здесь нужен..." Так и прожил Петр в родительском доме годов до семи: летом отшельником - в лесу, зимой - в сенцах, пока не задумал старший брат в дом жену привести; отца их к тому времени в живых не было, и как скажет старший сын - так оно и будет. Да и говорить-то ему ничего не надо было, Петр сам до всего додумывался, хотя и слыл за глухонемого. Как-то забрел он глубоко в лес, и вместо того, чтобы назад возвратиться, прошел еще столько же и в ту же сторону, и на следующий день - ту же порцию, тем же способом, и на третий, пока не наткнулся на старичка бородатого. "Как звать тебя, отрок, - спросил тот, - и откуда-куда путь держишь?" И Петр не только расслышал вопрос, но и ответил быстро, внятно, и на радостях расплакался под его теплой, ржаной, ладонью.

Церковный сторож Матфей Прокопов пригрел Петра, дал ему свою фа-милию, выучил, вывел в люди. Петр прислуживал алтарником; школу окон-чил с отличием, семинарию; принял постриг с именем Алексий...

Многое чего ему пришлось пережить мирского, но все то бледнело и казалось никчемным перед одним очень важным событием в его жизни. Слу-чилось оно в маленькой деревенской церквушке, в которую он был пригла-шен погостить настоятелем - бывшим своим сокурсником.

Поисповедаться у монаха возжелали многие, в том числе из соседних и дальних деревень.

День уже давно перевалил за половину, когда к аналою подошла ста-ренькая слабая женщина; отец Алексий к тому времени изрядно подустал и, понуждая себя ко вниманию, не сразу признал в ней свою мать. Она прятала лицо в платочек и, как это часто бывало с людьми "прохладны-ми", перегружала свой рассказ излишними подробностями. Отец же Алексий никогда не нарушал свободного излияния человеческого сердца, требуя от себя свидетельства очень осторожного, но на этот раз, невольно, обор-вал женщину вопросом: "Как звали младшего?" Видимо, и она уловила в его голосе нерядовой интерес: подняв глаза, внимательно всмотрелась в лицо батюшки; не узнала, конечно, бородатого такого... Но слезы, слов-но по команде кого-то невидимого и очень властного, щедро брызнули из ее глаз, окропляя и ладони его, и крест. И были они - горячими... "Пе-тенька!" - сказала она. "Петр!" - поправил он ее. "Да, Петр! - она тут же согласилась с ним, - Петенька, когда сгинул..." И вдруг, с такой силой бухнулась лбом в крест, что аналой устоял на ногах лишь вовремя подхваченный рукой батюшки, и... расщепилась ее душа и вырвался наружу из нее стон, да такой, что оглушил и тех, что стояли на паперти: "Гос-поди! Прости меня окаянную, что же я наделала-ла-ла..." А батюшка... А батюшка обнял ее головку, прижал к груди, и принялся возмещать ее сле-зы своими, пока платок на ее челе не разбух и не съехал на ухо. Улыб-нулся он, поправляя его, и она откликнулась грустной улыбкой: "Спаси, Господи, батюшка, все легче на душе стало..." "Обещаешь в церковь хо-дить, - назидательно спросил он, - исповедоваться, причащаться Святых Христовых Тайн?" "Обещаю!" - радостно, по-детски осклабилась она. "Вместе будем молиться - Господу, за упокой души старших сынов твоих воинов, о вразумлении в остроге Николая - перед Почаевской иконой Бо-жией Матери, за Степана - мученику Вонифатию - о преодолении стра-сти..." "О Петеньке, как, батюшка?" - заторопилась она. "О здравии, как же еще, жив он, здоров, служит Господу по мере сил..." "А вы почем знаете, батюшка? - засомневалась она на минутку. "А бесплатно", - в тон подыграл ей отец Алексий, и она озарилась лучистым к нему довери-ем: "Слава Богу!.. Господь меня услышал, я вслух имен не называла..."

До конца службы отец Алексий украдкой следил за ней; видел, каким добрым светом озарялось ее старенькое личико; другого он не помнил и за то - Слава Богу!..

Слава Богу нашему, Иисусу Христу.

Совсем другую историю рассказал чайнику отец Павел, и была она тоже небезынтересной.

Сам отец Павел - огромен: неимоверной широты в плечах, роста; описывать его в подробностях - дело неблагодарное, - все настоящее, из-под топора, но искусного, в глазах - небесная синь, кроткая; волосы до плеч, русые, а борода рыжая - непроходимым кустарником. Пристрасти-лись было аборигены к набегам на обитель, но только до первой встречи с новеньким батюшкой, тогда-то и прозвище ему дали на местном уровне: Батый. "Что я, - говорил отец Павел, - вот родитель мой, Господи, упо-кой его душу во Царствии Твоем, - он раскидывал руки свои (оглобли!) в стороны, заполнял легочные меха воздухом, отчего форточка непременно впадала в дребезжащую истерику, - огромным был".

Вообразить то, что им утверждалось, немыслимо... Его отец - сель-ский механизатор, в одиночку, голыми руками, устанавливал двигатель трактора на раму. И безбожно пил, и жену свою избивал до полусмерти, а она-то была тоненькой былиночкой.

И тогда напросился Павел в армию, в десантные войска, чтобы в со-вершенстве овладеть приемами рукопашного боя, чтобы своими руками уда-вить изверга ("... стыдно теперь признаться..."). Был он неверующим, но, возвращаясь (и сам того не желая), почему-то сделал огромный крюк в деревню, где была церковь.

Вошел в нее в момент общей исповеди; несколько древних старушек благоговейно внимали тихим словам батюшки, а тот, вдруг, и словно нев-попад, повысил голос: "Иные сыны судят отцов своих, поначалу - земных, а там глядишь и на Отца Небесного замахнуться готовы будут. Не понима-ют того, что в геенну топают... Мне отмщение, Аз воздам!" - сказал ба-тюшка и повернулся спиной, и было в той его лопаточной сутулости столько красноречия: обнаженного, ясного, понятного, что подкосились у Павла ноги.

Еле доплелся он до дому, а там его ждало известие, горше которого и не придумать вовсе: родители его покинули этот мир друг за дружкой с разницей в одну неделю; соседи говорили, что отец за последние полгода капли в рот не взял, а только стремительно усыхал на глазах, а мать так печалилась, так печалилась, немудрено, что и сама быстренько ушла. Павел нашел в доме неотправленное письмо, в котором мать умоляла его простить неизлечимо больного отца; отец все плакал и все винился и перед ней, и перед сыном, и главное, покаялся и причастился Святых Христовых Тайн.

Если уж и родитель пришел к Богу, - решил Павел, - то и сыну не избежать этого пути; продал он дом, и принес все свои богатства к свя-щеннику в той деревне с решительными словами: "Не гони меня, батюшка, обратной дороги у меня все равно нет".

За трапезой отец Павел никогда не поднимал глаз, и не произносил других слов, кроме молитвенных. Самую трудную физическую работу в оби-тели выполнял он, и в полном одиночестве. Говорили, что он и все ночи напролет не смыкал глаз, простаивая на коленях; в том и сам чайник не раз убеждался.

Все его любили, - особенно Закхей, - потому-то и возникали за трапезой перед ним - крупный кусок, глубокая миска, большая кружка, а премудрый чайник всегда, за исключением постных дней, ухитрялся при-пасти для него самую жирную пенку...

Радовались они радовались своему житью-бытью, пока настоятель не вернулся из Владимира уж черезмерно счастливым и воодушевленным. Наде-лил его владыко кругленькой суммой: на ремонт, на иконостас, на приоб-ретение топлива до самой весны. По случаю такого праздника и благосло-вил отец Алексий Закхея на роскошь: на две бутылки Кагора, и медовые пряники, и... нашел его отец Павел ранним утречком связанным в келии, без денег и без чайника, сокрушался: "Как же я такой - растакой ничего не услышал..." - стенку между кельями проткнуть мог он одним пальцем. Припомнили, что вольные Петр и Николай загадочного были поведения, да задним умом все сильны.

Склонил отец Алексий залысины перед Закхеем: "Прости меня, брат мой родной во Христе, но деньги большие, хошь не хошь - в милицию за-являть придется, а как иначе?.. А ты человек беспаспортный, как бы греха большего не случилось: да как все на тебя спишут, да в каталажку упекут?.. иди с миром", - осенил он его крестным знамением.

И пошел Закхей куда глаза глядят, без друга своего закадычного, орошая гулкими слезами носки сапог; утра тогда стояли росные и поди разбери, где слезы его были личные, а где - и Самой Пресвятой Богоро-дицы.

 

В тот воскресный день Виргилиус вышел из храма с необычайно про-светленной душой. За время литургии тучи разбежались, и прямые солнеч-ные лучи дробились на кленовых листьях в мириады серебряных звездочек; глаза слепли, находя убежище в лужах, театрально декорированных крона-ми деревьев, но дышали те - настоящим живым паром. Его автомобиль ока-зался плененным тремя другими: нелогично, потому что вокруг изнывала от лености целая площадь.

Вынужденный ждать освобождения, Виргилиус направился к рынку, бо-родавкой приклеенному к Нижегородскому шоссе.

Город Покров Владимирской губернии - городок заштатный и потому мог быть интересным не столько товарами, сколько людьми, их предлагаю-щими. Мог быть - да не случился. Молодежь здесь - как и повсюду - за-вороженно следила за перемещением дензнаков из рук в руки; бабульки, несмотря на воскресный день, философствовали приземленно, буднично; суконно-русские мужички раскладывали поверх тряпиц то, что Бог послал им накануне.

Рынок предлагал услуги для тела; для души - храм, через шоссе; каждый делал свой выбор сам; для Виргилиуса же было важным не впадать в осуждение.

Его внимание привлек колоритный, старинный чайник, - "Вот настоя-щая натура для Сидельникова", - подумал он и спросил мужичка цветом "после вчерашнего", - "И откуда у вас такой?" "В Петушках променял на портсигар, продешевил, портсигар был золотой, - три владимирских "о" в одном слове и впрямь сделали его драгоценным, - сам понимашь, после того... - он щелчком вышиб из кадыка еще одно крупное "о". "Сколько?" - спросил Виргилиус. "На бутылку!" Но когда, расплатившись, Виргилиус протянул руку к чайнику, мужичок затребовал еще на одну... потому, что портсигар был золотой, и еще на одну... и Виргилиусу ничего не остава-лось, как заплатить по бутылке за каждую "о".

Хмурый, бледный, немой чайник одиноко опустился на заднее сиде-нье, - он столько грустного пережил за последнее время, что сил на но-вое общение не осталось, и все же он отметил: и бережный трепет новых рук, и лазурную нежность новых глаз. Под зеркалом заднего обзора слег-ка раскачивалась на цветном шнуре иконка Спасителя, успокаивала: чело-век, приладивший ее пред свое лицо, не мог быть жестокосердным, впро-чем, свежи были в его памяти и совсем другие примеры.

Виргилиус жал на газ, представлял реакцию Сидельникова на неожи-данный подарок, - приблизительно таковую: "О!.. Гибель Помпеи! О!.. Гибель Помпеи! Нет! Это - не чайник! Это символ титанических, внутри-утробных, земных сил, клокочущих... - или, - это жерло мирового гейзе-ра, источника апокалипсиса..." - и т.д и т.п. И Виргилиус так зарази-тельно рассмеялся своим мыслям, что и чайник, не сдержавшись, поддак-нул ему своей крышкой.

Справа на обочине проявилась одинокая точка, через минуту она вы-росла в серый комочек странника, одним углом преодолевавшего сразу два невидимых сопротивления: силу земного тяготения и встречного ветра. Сбросив скорость, Виргилиус подчалил вплотную, опустил стекло дверцы: "Садись отец, подвезу..." Не реагируя, тот продолжал медленную свою стремительность. Виргилиус вылез из кабины: "Слышь, отец! подвезу..." Бесполезно. Тогда он обогнал его, вырулил под самый нос; странник вы-нужденно остановился: "Чево тебе надо?" "Помочь хочу, подвезти", - ми-ролюбиво сказал Виргилиус. "А мне спешить некудаво, - сурово продолжил странник, обогнул машину и... остановился, почесав затылок, вернулся, чтобы смилостивиться, - ну а ежели на хлеб дашь, благодарствовать бу-ду". "Недалеко Киржач, сам во рту еще маковой росинки не держал, вме-сте и перекусим".

"Маковой?" - мечтательно вкусив этого слова, странник согласился, но от переднего сидения отказался.

Тронулись, и на заднем началось что-то невообразимое, нечто при-чудливое из вокзального: вскрики, вздохи, чмоки, целования, бессвязная речь на два голоса, плач и слезы, - неожиданная встреча?.. Кого и с кем?.. Зеркало мало проливало света на происходящее. Наконец, странник выпростал вперед руку: "Меня Закхеем кличут", - Виргилиус пожал ее вкось: короткую, жесткую, шершавую, - "А меня Иоанном". Имя его вызва-ло в Закхее бурю восторга: "Иоанном! Православный, значит... Мил чело-век, отдай мне дружка моего, чайника моего разлюбезного, а я тебе за него отработаю: дрова наколю, печь выложу, што хошь проси, все испол-ню..." "Да что ты, Закхей, - смутился Виргилиус, - за барина меня при-нял? Забирай, - призадумался, - я купил его для одного художника, за-едем ко мне, отобедаем, поговорим, пока срисует, а там, как знаешь. Подходит?" Закхей не возражал.

Верхнюю свою одежду сложил в угол, сапоги тщательно вытер о ков-рик: "Не сымаю, хуже будет..." Виргилиус, жестом выразив полное равно-душие к внешним условностям, увлек его на кухню, распахнул дверцы шка-фов: "Один с обедом справишься?" Закхей, хотя и похожим жестом, но выразил совсем противоположное: "В один момент!" Понимающе рассмеялись оба, словно не минутами очерчивалось их знакомство, а годами, только в масштабе.

Виргилиус ждал на диване, уверенный, что нюх Сидельникова не под-ведет, и - точно - дверь застонала от ударов ниже пояса. "Кого привез? - закричал он прямо с порога, - очередную бабу?.. - потянул воздух из кухонной стороны, - нас не проведешь!"

"Натуру! - актерски подыграл ему Виргилиус, воздвигая руки к по-толку, - натуру! и какую!.."

Сидельников, оттолкнув его плечом, прорвался к столу, на котором торжествовал сановитый чайник, пока без сервизной челяди, - пока... Вероятно, этим "пока" он и ввел в заблуждение Сидельникова: пантерой прыгнул тот вместе с началом коронной своей фразы: "О!.. Гиб... - еще в воздухе хватаясь за ручку, и... тут же роняя и чайник и, - ... твою мать!" Безумием перекроилось его лицо, и нога, подчиняясь жестокой ко-манде, торцом ударила чайника в бок; чайник - взвизгнул; нога догнала его еще раз и с похожей болью отшвырнула в угол. "Так ты кусаться! - шипел Сидельников, - я тебе покажу, как кусаться! я тебя научу..."

Поначалу страх придавил Закхея к плите, но перед третьим замахом бессердечного ботинка бросился он на помощь другу, закрывая его телом и принимая удар на себя. "Он остыл, - шептал Закхей, - он уже не горя-чий..."

Виргилиус, захватив в кольцо плечи Сидельникова, сжал их так, что и руки его безжизненными плетями вытянулись по швам, поднял, вынес на лестничную площадку, молча захлопнул дверь перед его сморщенным носом. И то хорошо, что Сидельников возмутился всего-лишь одним громким уда-ром по металлу на площадке, и вторым, внизу, при выходе из подъезда.

Закхей собирал воду с пола своим пиджаком.

"Прости меня, Закхей, - освободив от ведра, Виргилиус увлек его за собой в прихожую, - не думал, что так получится, - он снял свою куртку с плечиков в шкафу, - твой-то совсем пообносился".

Примерили, поулыбались: под такой все пять чайников схорониться могут, - но отобедать вместе Закхей отказался.

Виргилиус забил провизией его мешок под завязку, проследил, чтобы углы коробок, банок не выпячивались в спину, искренне сокрушился: "Так и не поговорили..."

Закхей же смотрел на него весело, мудро, убедительно: "Добрый ты человек, Иоанн, даст Бог - свидимся там, - он поднял свой "бараний рог" кверху, - наговоримся, - и, вдруг, посерьезнел, - художника этаво не подпущай к себе, как бы не сгубил... Молись Богу нашему, Иисусу Христу, и я за тебя молиться буду, вот так-то, - погладил дружка сво-его за пазухой, - правильно говорю? - ухмыльнулся, - слышишь? - это он уже обращался к Виргилиусу, - и по ейному, верно..."

 

Вечер... Что такое вечер?.. Вечер - это пролог ночи, а ночь - это тыльная сторона дня, а луна - зеркало, запускающее в тыл солнечный зайчик, холодный, остывший в космической мерзлоте, - от такого не за-палить бумажки и при толстой лупе.

Под балконом шепчутся на лавочке: горячо; лунный свет падает на макушки, разогревается, удваивается, устремляется к Виргилиусу, но ему - холодно, потому что прямого лунного света значительно больше.

Утро... Что такое утро?.. Утро - это пролог дня, тыльной стороной которого является ночь, а солнце - это светило, мощное, легко проши-вающее космическую мерзлоту, - от такого и без лупы начинает тлеть во-рот рубахи.

На лавочке - пусто, потому что прямого солнечного света очень много: жарко; Виргилиус поглощает его в изрядном количестве, но солнца не становится меньше.

Жизнь... Что такое жизнь?.. Жизнь - это сумма утра, дня, вечера, ночи; сумма эта - пролог Дня, но уже вечного (слава Тебе, Боже!) - или Ночи - вечной (не дай-то Бог).

Виргилиус вернулся в комнату, сел на диван, наугад раскрыл книгу, с которой в последнее время не расставался, наугад остановился на строчках:

"По своей сущности человек глубже и шире космоса, в котором пре-бывает, и потому его жажду глубины и широты нельзя утолить глубиной и широтой этой материальной действительности. (Амфилохий митрополит Чер-ногорский и Приморский)"

"Слава Тебе, Господи, - прошептал Виргилиус, - Ты и в умствовани-ях моих не оставил меня без попечения, - Слава Тебе, Господи, за все!"

 

4

 

ДВА ПОЭТА

 

Наступила золотая осень...

Мягкая, тихая, усыпляющая, такая настоящая, классическая, что в размягченном мозгу не рождалось другого прилагательного, - золотая без кавычек, - да и только.

Лень перилась в небе, плавала в воздухе и стелилась по земле жел-тым, оранжевым, красным, вишневым, багряным - коктейлем каким? - зо - ло - тым!..

И люди вокруг - золотые, если призадуматься над ними и обезли-чить; личики их - отдельными серыми мышками, с угасшими глазками. По искорке бы на каждый, глядишь и возгорелось бы в них пламя, как-никак город в еще недавнем прошлом слыл городом революционных традиций.

А пока золотая - значит дорогая, недоступная, чужая.

Вечером Виргилиус и Сидельников пили чай, понятно что говорили о золоте в "Гибели Помпеи"; неожиданно гость, угрожающе прошипев: "Ти-хо!" - крутанул рукоятку приемника до предела. Местная радиостанция выплюнула вишневую? косточку, прокашлялась и сладким женским голосом сообщила, что в город вернулся знаменитый земляк - маститый писатель и что завтра в центральной библиотеке состоится творческая с ним встре-ча. "Ты знаешь, кто это? - Сидельников закатил зрачки за веки, - сам Баржевский Вячеслав, - у него дача в Крыму, рядом с Чеховым, я его еще по пединституту знаю, сходи, потом расскажешь, - восстановил зрение на переносице Виргилиуса, - сам не могу, - хлопнул дуплетом из подтяжек, - у меня завтра натура..."

Виргилиус чуть припоздал; служивая с той стороны стеклянной двери рыбой пускала пузыри наподобие: "Занято", - не понимала, что он за двоих и что ему предстоял вечерний отчет; но, все-таки сжалилась.

Зал был переполнен: представлял из себя слоеный торт, лежащий на боку: кремовые розочки на сцене - читали, пели, играли на фортепиано; верхним слоем - приглушенная элита: городские руководители (Виргилиус узнавал их по фотографиям в местной печати; бомонд (провинциальный, но с обязательным французским, на худой конец, столичным акцентом); и по-следний, подгоревший слой с ридикюльчиками на коленях - благодарно от-зывчивый.

В самом углу - единственный свободный стул, на него и свалился Виргилиус - цукатом, никак не влияющим на общий вкус.

Дарили цветы, выражали восхищение, член Союза художников России целовал мэтру руки, плакал; плакали; много хлопали в ладоши.

Писатель произвел на Виргилиуса приятное впечатление.

Серый костюм на нем сидел мешковато, как и положено, манжеты светлой рубашки в полоску - подвернуты, уголки ворота - нагловатенько влезли на борта пиджака, но терпимо, галстук - цвета неопределенного с узлом - по-ленински, все пуговицы на месте, но крупные - в отгулах, потому что брюшко свободно настолько, что и не видно брючной пряжки под ним. Глаза темные, внимательные - у них свои персональные уши - они сами вслушивались в очень важное и реагировали нужным образом, де-монстрируя полную независимость от каких-то там раковин. Губы умело держали паузу, прикрывали зубы, и потому мысли его были спокойны и рассудительны. За одну из них Виргилиус был благодарен в особенной степени, когда речь зашла о Льве Николаевиче Толстом.

"Мы не Толстой, - сказал он, - нам плохо писать нельзя!" И далее он еще высказался в том смысле, что Толстой - графоман.

Виргилиус рассуждал приблизительно таким же образом, но тайком, даже от самого себя, - долгое время, очень долгое, относя таковое суж-дение на счет собственного невежества, он покрывал голову подушкой и колотил ее кулаками с внешней стороны, - "Весь мир у его ног, - уничи-жал Виргилиус себя, - и кто такой я?.. кто я такой?.."

Это позднее в одном узелке пересеклись: и кощунственная попытка классика заново переписать Евангелие, и сомнительные сентенции в опре-делении человеческого бытия, и языковая круговерть, нашпигованная французским, призванная, по сути, прикрыть бездуховную наготу.

Война и мир - есть промысел Божий, Божье попущение, кара, вразум-ление человека, народа для его же пользы - иного объяснения и быть не может, все остальное - ложь, праздное слово, за которое спросится по самому высокому счету. И с Толстого уже спросилось, хотя и предвари-тельно, - Виргилиус твердо опирался в том на мнение Святых отцов.

В зале установилось гнетущее молчание; Виргилиус жиденько, но му-жественно захлопал в ладоши; стулья скрипом проткнули тишину: оправды-вая мэтра, они осуждали незваного выскочку? Виргилиус втянул голову в плечи, - "Как в детстве, - решил он, - за ухо удалят из класса за без-образное поведение...", - но... случилось нечто другое.

В бомондном слое один старичок, воспользовавшись абсолютной тиши-ной, произнес вполне внятную фразу: "Из тебя такой же поэт, как из мо-ей бабушки мотоциклист!" Предназначалась она другому, сидящему сзади; оба они держали по одинаковой красной книжице, такой же, как и у ба-бульки по правую руку от Виргилиуса: "Антология городской поэзии". От-вет другого был скор на руку: сложив свою антологию, он с размаху опустил ее на затылок обидчика. Были они приблизительно одного роста и возраста, но, по-видимому, разного социального положения. Один - в свеженьком костюмчике, в белоснежной сорочке, другой - в потертой тол-стовке, в простецких штанах, заправленных в кирзовые голенища; оба - тощие, оба седые, но один - с редкой бородкой, другой - с младенчески-ми, до ушей, вихрами.

Стулья разъехались и упали; герои вцепились обеими руками в про-тивоположные волосы, по-кошачьи выгибали спины, шипели нецензурно, плевались натурально, тот который в сапогах, лягался, норовя поддеть другого пыром в ягодицу, оппонент в ботинках все метил острым локтем в щель между зубами.

Их разняли, но не сразу.

Бабулька, смущенно прикрывая рот крокодиловым ридикюльчиком, веж-ливо откликнулась на вопросительный приклон Виргилиуса: "Бобрыгин и Юколкин, поэты, члены Союза писателей России..." "Гражданская война?" - с подтекстом уточнил Виргилиус. Бабулька замерла на какое-то время и... побежала в лице, побежала, - вероятно, в далекое прошлое, - и там задержалась, и раскраснелась, но, вернулась всего лишь с: "О!.. Да!.. Вы правы, по-другому и не скажешь." А Виргилиусу казалось, он надеял-ся, что заговорит она о Законе Божием, но увы, она уже отворачивала в сторону свой носик. "Иоанн Кронштадский, - Виргилиус бросился за ним вдогонку, - говорил о подобных собраниях следующее: собрались, погово-рили, ни слова о Боге, спрашивается: зачем собирались?.. А как вы счи-таете?"

Бабулька никак не считала, она уже устала, она потеряла к Вирги-лиусу всякий интерес, да и ведущий уже зычно объявлял о закрытии соб-рания.

Позднее, все знающий Сидельников расскажет, что Бобрыгин и Юкол-кин - два непримиримых классовых врага. Бобрыгин - принадлежал к са-жающим, Юколкин - к сажаемым. Первый - махровый коммунист, бывший ре-дактор партийной газеты, второй - родился на севере, в лагере для по-литических зэков. Причина последнего конфликта? - банальная: опублико-ванных стихотворений в антологии кого-то из них оказалось больше, при-чем ненамного, - на одно, или на два...

Как-то Виргилиус встретился с одним из них на улице, протянул ру-ку, - оказалось с Бобрыгиным. Протянул, чтобы подхватить связку книг одного цвета: голубого, - тяжеленную, - побелевшие бобрыгинские пальцы с удовольствием распустились артритным пауком. Ниже Виктора Бобрыгина из маленьких белых букв солидно тиснелся титул: ЗОЛОТАРНИК, с отчерк-нутым подвальчиком: Исповедь счастливого неудачника. "Первая моя проза в жизни, - сказал он, промокая лоб носовым платком, - и последняя, на днях мне восемьдесят, не думал, что трудно будет написать, сам я поэт, член Союза писателей России, член Союза журналистов, но это, так ска-зать, не имеет прямого отношения к... - он задумался над продолжением фразы, - к... - высморкался шумно и порожисто, - к..." "Я читал ваши стихи, - Виргилиус предложил ему приятную помощь, - мне понравились, особенно про войну". "Да! - Бобрыгин с радостью воспользовался ею, - есть такое мнение, война - мой конек! - Они подошли к нужному подъез-ду, и Бобрыгин принялся настойчиво просовывать пальцы под тесемки. - А кто вы по профессии?" - он распрямился, чтобы близоруким прищуром ощу-пать лицо Виргилиуса. "Моя профессия, - отшутился Виргилиус, - чита-тель!" "Тогда, - Бобрыгин присел на лавочку, не без труда высвободил из связки одну книгу, - дарю вам на память, от автора, но при одном условии, по прочтении, позвоните, - он назвал номер телефона, - сразу предупреждаю, что книга неоднозначная, у нее врагов будет значительно больше чем друзей, в ней вся моя жизнь, все мое видение, а цель я пре-следовал одну: показать, почему развалился Советский Союз, считаю, что этого можно было избежать, и что надо делать, чтобы сохранить Россию от полного исчезновения с карты земли..."

На том и распрощались.

Встреча случилась вечером, и Виргилиус добросовестно потратил на прочтение книги значительную часть ночи. И без того черная, она стала еще чернее, и без того "свиные рыла" омерзились в ней в еще большую степень: все шлепались мокрыми пятаками в оконные стекла, хрюкали; в магазине или в библиотеке Виргилиус непременно прошел бы мимо нее. Что ж, пророческим оказался диагноз Иоанна Кронштадского и на этот раз, - кстати, в книге если и встречался Бог, то в качестве междометия, - и как теперь объяснить (и не быть безжалостным) автору, что жизнь свою он прожил зря, и что его Советский Союз развалился еще и потому, что слово - Бог - он, лично, писал с маленькой буквы.

Нет, Виргилиус не судил автора, но... еще предстоял обещанный звонок.

Бобрыгин поднял трубку, ответил на приветствие; искренне дивясь прямо-таки реактивной скорости прочтения, позволил себе несколько ма-лозначимых деталей на засыпку, - Виргилиус справился с легкостью, - и тогда Бобрыгин затребовал его к себе немедленно.

Жил он в малогабаритной квартирке, скромно; в комнате - диван, журнальный столик, два советских кресла, телевизор "с бородой" на соб-ственных ножках, стул, цветы на подоконнике, коврик на полу, сервант, забитый книгами, наверху - три Ленина: бюстом, профилем - на хромиро-ванной пластинке, фасом - с известным прищуром; дверь в смежную комна-ту - прикрыта.

"Вы поняли, почему золотарник? - вкрадчиво начал Бобрыгин, осто-рожно погружаясь в кресло через столик, - знаете, синонимом какого слова?.. - Виргилиус знал, - оно вас не смутило?.. А вы рассказывайте, рассказывайте ваши впечатления и не бойтесь обидеть, я ко всему го-тов..."

Виргилиус осторожно выразился в том смысле, что он, лично, пони-мает исповедь как искреннее раскаивание перед Самим Богом за свои пер-сональные грехи и что поминание усопших в негативном ракурсе не приня-то не только в православной церкви, но и в любом цивилизованном обще-стве, и что любой грех, как айсберг, видим меньшей своей частью... - говорил он, устыжался суконности своего слога, но никак не мог вы-рваться из этой, подкатывавшей и подкатывавшей под язык, колеи. Он за-тих, а Бобрыгин все ниже и ниже опускался головой на грудь, - был бы моложе, отрастил бы рога, налил бы глаза кровью и... разнес бы Вирги-лиуса в клочья? "Вы считаете, - тихонько прошептал он, - что моя рабо-та лишена честности?" "Ну что вы! - испугался Виргилиус, - но я рас-считывал узнать о ваших чувствах, внутренних переживаниях, о вашем по-нимании любви, о ваших страстях, наконец, вы же поэт, и поэт настоя-щий!" Бобрыгин поднял на Виргилиуса старческие, всего лишь увеличенные слезами глаза, и всего лишь пожелтевшие от преломленного в них света: "Вот поэтому, вот поэтому, как вы все этого не понимаете, родина в опасности! вот поэт-ому, - он споткнулся (понимай: согласился?) на по-следнем слоге. Виргилиусу стало нестерпимо его жалко. "А мой тезис, что заигрывание с церковью, призывающей к смирению, к непротивлению злу играет разрушительную роль для государства, - подозрительно про-должил Бобрыгин, - с ним вы тоже не согласны?" "Нет! - в этом месте Виргилиус не мог не быть непримиримым, - простите, но вы пытаетесь го-ворить о том, о чем имеете весьма смутное представление..."

"Ну конечно, куда уж нам..." - ехидненько заметил Бобрыгин, и за-качался метрономным маятником: мерным, но бесшумным.

Задумались надолго: каждый о своем?

Бобрыгин... (?)

Виргилиус... Священное писание отпускает человеку семьдесят - во-семьдесят лет жизни для познания истины. Свыше восьмидесяти тем, кото-рые приведут к ней других. А Бобрыгин - явление долголетнее - но во имя чего?... Виргилиус не понимал... но Господь и здесь вовремя про-явил ему свою силу.

Внезапно дернулся Бобрыгин и замер: наткнулся на что-то принципи-альное и очень важное? "Вы думаете, я очень далек от церкви, - тоном, да и выражением лица он искал примирения, - ошибаетесь, через порог, - почему-то понизил голос до едва различимого шепота, - жена у меня вто-рая, нашел через газету "Ветеран", тридцать две анкеты просмотрел, ос-тановился на верующей, подумал, что такая не будет воровать, налево смотреть, - и напряг жилы на гусиной шее, - Полина-а-а!"- понятно те-перь, почему притаивался.

Дверь распахнулась, и на пороге предстала Полина - женщина в воз-расте, невысокая, в глухом белом платочке (на лоб, на уши), в сером халатике на все пуговички, в темных чулках, в крошечных тапочках. Все лицо ее - в крестиках, в лучиках, в овражках, в трещинках, но поверх всего этого крестолома, на выкате - глаза большие, голубые, совсем не-замутненные, доверчивые, улыбающиеся. Она сделала два шага вперед, не касаясь пола: столь мягкими, вкрадчивыми были ее движения, - и сказала очень просто: Здравствуйте!" Виргилиус поднялся из кресла, но она за-протестовала самым решительным тоном и, главное, таким, которому хоте-лось подчиняться: "Ах! Сидите, сидите, я слышала ваш разговор, я цели-ком на вашей стороне, твержу ему по нескольку раз в день, но он такой упертый, надеюсь, - она улыбнулась молодо и мило, - вдвоем мы с ним управимся... - придержала улыбку на лице дольше необходимого, чтобы... - Ах! Что же я?.. Можете встать, - она сделала шаг в сторону, прибав-ляя к уже известному комнатному пространству, часть смежного, - там стол, над столом - иконостас, подле - зажженная лампадка. Иконостас простенький: ватманский лист с густо наклеенными иконками, заимство-ванными из журналов, календарей. Дневной свет в комнате приглушенный, и оттого лики, озаренные желтым огоньком, особенно таинственные, тор-жественные. Впечатление - величественное, сродни храмовому. Виргилиус порывом поднялся из кресла, осенил себя крестным знамением: "Во имя Отца и Сына и Святага Духа!.." - поклонился глубоко, касаясь перстом пола.

Полина зарделась от удовольствия, подвела под себя стул, опусти-лась мягко, зачарованно: "Вот так мы и живем..."

Бобрыгин плотненько, еще одной белесой скатеркой вклеился в спин-ку кресла: неприметным стал - ни телом, ни звуком, а Полина зажурчала чистым ручейком из давно пережитого и совсем недавнего, и в нем - главные слова о Спасителе, о чудесном ее исцелении от язвы у мощей Святителя Пантелиимона, - с удивительной подробностью. Так случилось, что она опоздала, двери храма уже закрылись, и, не смея в них посту-чаться, она стояла, плакала и просила прощения у Господа за свою нера-дивость, как, вдруг, почувствовала к плечам прикосновение. Обернулась; перед ней - монах, древний, колоритный, говорящий густым голосом: "Не плачь, матушка, Господь тебя услышал", - отворил дверь и ввел ее внутрь храма, где служки уже завершали свою работу, он открыл перед ней раку с мощами; она приложилась и... забыла о своей многолетней бо-лезни.

Она журчала, журчала, а Виргилиус все больше погружался в думу: о бесконечной милости Господа, о Его беспредельной терпимости, о Его мудрости. Все устроил Он Бобрыгину: жену - прозревшую, путеводительни-цу, примеры неоспоримых чудес, церковь - через порог! - сделай два ша-га, и ты в жизни вечной, но человек - лукаво мудрствует; а Господь -ждет...

Расщепилась спинка дневным светом: Бобрыгин встрепенулся: "Изви-ните, что занял столько вашего личного времени на свои пустяки, спаси-бо, что зашли, будет еще когда свободная минутка, заходите, будем вам рады", - и так откровенно...

С Юколкиным же Виргилиус повстречался ранней весной.

Прежний снег постарел, посерел, собрался в кучи на непроезжей части дорог, обособился за черными пешеходными тропинками, - нахмурил-ся... Но за ночь вновь объединился первозданной белой шалью, словно зима - в зародыше, и осень не сказала еще своего последнего слова; но вот сосульки - факт неоспоримый, не присущий другому времени года. И только маленькие дети способны, не замечая его, добросовестно лепить ноябрьскую снежную бабу в марте. Вот неваляшка в белой шубке, в белой шапочке, и в красных варежках и катала липкие белые комочки, когда ми-мо и стремительно проносился Юколкин.

Он-то был - в середине зимы... В (деревенской выделки) полушубке, с овечьими галунами, в валенках - на литом, резиновом ходу, в милицей-ской шапке с опущенными ушами; вся его фигура - восклицательный знак, с гордой головой и стреноженными понизу точками.

Из некрашеного бока одноэтажного барака, на крыльцо, вывалился прямоугольный туман, рассеялся, обнаружив в себе белорукую, белоикрую бабу, косматую, в резиновых сапогах, с ведром и половой тряпкой в ру-ках. И не было ничего для нее интереснее Юколкина в прояснившемся ми-ре. С широким размахом плеснув из ведра в его направлении, она закри-чала: "О-о! Побег, побег! Деловой, будто дело какое сурьезное. Ну- дык, посмотрите на него, дело-о-овой!.."

Подчиняясь ее голосу, и неваляшка быстро переключилась своим вни-манием, бросилась вдогонку, запустила снежком, промахнулась, но пока сосредоточенно посапливала над новым, Юколкин успел удалиться на недо-сягаемое расстояние; неваляшка в горьком разочаровании опустила руки и, выпуская на волю снежок из рукавички, откликнулась последним, тон-ким эхом - "... дело-о-овой!.." - но уже в закрытую дверь.

Виргилиус еще долго смотрел Юколкину в след, пока восклицательный знак его не превратился в обыкновенную точку, и пока та совсем не рас-творилась в уличном мареве. "Вот так, - рассуждал Виргилиус про себя, - в такой обстановке и рождаются стихи для новой городской антоло-гии..."

 

5

 

ПРАЛЮБОВЬ

 

Это было в 72 году двадцатого столетия, летом. Стояла такая страшная жара, что медицинские градусники просто отдыхали под мышками больных с повышенной температурой, а городские автобусы оставляли сле-ды протекторов на асфальте, словно в грязи какой-нибудь глухой дере-веньки. Люди с обгоревшими носами падали в обмороки прямо на тротуа-рах, сердобольные накрывали их газетами, потому как в середине дня ни края тени, ни капли влаги отыскать поблизости было невозможно, скорые помощи бездействовали, - метра через два-три дым плотно отгораживал их водителей не только от дорожной обстановки, но и от всех событий в ми-ре. Пахло новой войной, и ее тревожными признаками кое-где прокашлива-лись голоса в радиоприемниках.

Налетала мошка, забивала собой все отверстия для подачи кислоро-да, жизнь останавливалась...

Зори и закаты в те дни проявлялись в огненно-рыжем, кровавом цве-те, - было от чего впасть в уныние.

Красавица Волга - порыжела и пожухла. Массой шныряющие туда-сюда пароходики и баржи в одночасье поредели и теперь передвигались весьма странным, необычным образом. В особо обмелевших местах обнажались под их днищами огромные красные ноги с перепонками, - туши свои они пере-таскивали медленно, тяжело, вразвалочку.

В такие дни и высадился Виргилиус на ее брега в районе Кинешмы, но из поезда, вместе с институтским курсом военной кафедры химической защиты. Командир части приветствовал вновь прибывших обещанием уложить два года настоящей солдатской службы в три месяца их лагерей и, как потом выяснилось, он не бросал своих слов на ветер. Через неделю кур-санты уже не складывали аккуратно перед сном свое обмундирование на скамейку, а прислоняли его во весь рост к спинкам кроватей. Нечаянное падение такого "скафандра" посреди ночи воспринималась ими равно нена-вистной команде: "Рота-а-а! Подъем!.."

Виргилиусу повезло: ему (почему-то и сразу) присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром отделения. Поначалу испугав-шись непонятной ответственности, он довольно скоро научился пользо-ваться и преимуществами новой должности.

После команды: "Отбой!" - курсантам полагалось в считанные секун-ды раздеться и отойти ко сну; Виргилиус же, строго посетовав на нерас-торопность некоторых, прятал часы в нагрудный кармашек, шел в служебку к старшим товарищам для просмотра телевизора и чаепития с пряниками. Наутро же он зычно драл глотку для первого своего отделения, исправно повторяя команды командира первого взвода, - и всего-то...

Понятно, почему его довольно скоро возненавидел рядовой состав: и отделения, и взвода, да и всей роты...

Много случалось тогда курьезных случаев, но Виргилиус решил оста-новиться на одном.

В красный уголок части привезли стулья; командир взвода приказал машину разгрузить, мебель расставить в зале строго по линеечке. Вирги-лиусу приказал - значит его отделению, а тому, первыми из его подчи-ненных, попались на глаза двое, по-детски прикрывающих веки под бере-зовой сенью в послеобеденный час. "Курсант Козлов и курсант Вайнер! - безжалостно гаркнул Виргилиус, - разгрузить, установить, об исполнении доложить! - и трусливо, дабы не слышать, мягко говоря, возражений, прыжком спрятал свое тело за угол казармы. Логика его поведения - мла-денчески бесхитростна: лично он был чист перед своим командиром как слеза... Но римский свой нос, один глаз, и ухо он все же придержал на этой еще стороне, у самого краешка.

Курсант Козлов был натурой неадекватной, и уже после первого же знакомства - не полемической; имел самый невысокий рост в роте, огром-ные уши. На марш-бросках его постоянно преследовали тепловые удары, и потому единственному ему из всей части дозволялось носить вместо сапог спортивные кеды и прокладывать под пилоткой влажный носовой платок. Басмач, да и только... Он перевалился с одного бока на другой: "Да по-шел он в жопу, папа Римский, сам пусть разгружает!"

Но курсант Вайнер - полная его противоположность: чистить всю ночь "гальюны", и опять же за двоих, для него - перспектива малозавид-ная, поэтому и выбрал он из двух зол наименьшее: с обреченными слова-ми: "Ну ладно, гад, я тебе припомню!" - выполнил всю работу в одиноче-стве.

И припомнил...

Спустя три месяца Виргилиусу пришлось покидать часть на сутки раньше основного состава, и по воинскому уставу он обязан был назна-чить вместо себя кого-нибудь из отделения; он назначил курсанта Вайне-ра.

Курсант Вайнер крикнул: "Есть!" - и, лихо развернувшись на каблу-ке лицом к шеренге, не переводя дыхания, с набором высоты до фальцета, рявкнул: "Курсант Козлов!.." Тот отозвался дискантом: "Й-а!.." "Выйти из строя!" Тот вышел. И, наконец-то, курсант Вайнер выпустил весь воздух, который доселе только и вбирал в себя: "Два наряда вне очере-ди!.."

Шеренга, удивленно, раззявила общий рот, а Виргилиус (он один мог дать объяснение происходящему) отвернулся, еле сдерживая хохот меж стиснутых зубов.

И вот оно - запоздалое прозрение: "Братцы, а с Виргилиусом-то нам повезло... этот бы за три месяца сгноил... в труху бы стер... н-да... кто бы мог подумать..."

Виргилиус закончил. По лицу Сидельникова пробежалось нечто серое и нервическое; директриса откровенно зевнула и уныло уставилась на кончик вилки с рыжей лисичкой, прищученной в талии; ее молодой друг в смокинге и жабо выражал на лице что-то конкретное, изящно подчеркнутое модной трехдневной небритостью, особенно в бакенбардах, кокетливая его косичка замерла на воротнике, но готовая в мгновение ока переметнуться на бархатное плечо: не важно на какое. Киномеханик давно и безуспешно выуживающий крючком из указательного пальца моченое яблоко в салатнице с кислой капустой, хрюпал и хрюпал, априори, слюной. Электрик стукал и стукал донышком пустого стакана о тарелку, но початая, слегка, бутылка все еще оставалась на другом конце стола. Был еще один человек мужско-го пола, но возраста и профессии - неопределенных, он - опоздал, и продолжал опаздывать движениями за сидевшей рядом кассиршей. Была еще одна белокурая дама с прямой спиной и перебором в косметике, отвечав-шая за загрузку между сеансами, были еще две одинаковых и независимых женщины из экскурсионного бюро напротив кинотеатра: их с директрисой связывали внеслужебные отношения, какие?.. ну что могло быть в них за-гадочного?..

В центре круглого стола - объемный букет цветов, как-никак празд-ник - восьмое марта.

Директриса обиделась на общество еще до рассказа Виргилиуса.

Они вышли на подиум вчетвером: он, она, черный, крытый лаком пю-питр и потертая, в нужных местах, скрипка. Стихи - ее, музыка - его; выли двое: она и скрипка, все другие - хранили гробовое молчание: и в начале, и в середине, и в конце, и после; бурными аплодисментами взо-рвалась одна кассирша. Директриса выбрала нос Виргилиуса для выражения общей суммы растроганных чувств: "Не поняли?.. Жаль! Сыт голодного не разумеет... В детдоме детишки плакали... не просто слезами, а такими крупными градинками, - как фаланга ее указательного пальца: она адре-совала ее опять же Виргилиусу, - жаль!" Она была в кожаных, обтягиваю-щих бедра брюках, в плюшевой, приталенной курточке с фонариками, - она была белокура и волниста, цвет на ней превалировал темно-вишневый, томлено сокрывющий приблизительную водянистость глаз, - продуманно... Прочистил горло Сидельников, чтобы... но ее интересовал Виргилиус, Си-дельникова же она остановила жестко: "Не надо! По горло сыты твоей Помпеей.."

В песне говорилось об одинокой девушке, пристрастившейся из-за неразделенной любви к наркотикам. Катилась она по наклонной, опуска-лась в ад, пока не приснилась ей мама, которую она живьем ни разу не видела. Мама поцеловала ее в лоб настоящим, несонным, горячим поцелуем и властно прошептала на ухо: "Не надо, дочка, не надо, я запрещаю!.." С того момента порок этот от нее словно отрезали ножом: ни ломки тебе, ни других неприятностей... Песня называлась: "Торжество материнского духа".

Виргилиус все расслышал, но не знал, что говорить, хлопать же в ладоши с опозданием киномеханика находил для себя бестактным. И что же делать в такой ситуации?.. Подоспел с помощью Сидельников, сказав, что Виргилиусу медведь на ухо наступил еще в утробе матери.

Галантный смокинг отправил пюпитра в угол, уложил скрипку в фут-лярчик на рояле, под который пел еще сам Шаляпин, вовремя - подоткнул стул под директрису, - она придерживала рукой "голодную" грудь, все мечтающую прыгнуть в миску с грибами, и чтобы уж окончательно пресечь ее глупенькие попытки она и насадила, с силой на вилку, последнюю ли-сичку.

Казалось, Виргилиус рассказывал веселую историю, но ни один намек на улыбку не тронул ее грустных, плиссированных губ.

"Ну что за мужики пошли, - ее монолог опять же предназначался од-ному Виргилиусу, - в такой праздник, что нужно говорить женщине?.. Про любовь!.. Ладно, сделать путем ничего не можете, экология все вам ме-шает, но хотя бы рассказать постарались, чтобы женская душа коснулась настоящего тепла, пусть и чужого, но настоящего. Мы позавидуем, попла-чем, да все легче станет..."

Неожиданно для себя Виргилиус серьезно отнесся к ее просьбе, - на память ему (сам собою) пришел пример безукоризненной любви в человече-ской истории, и он решил поделиться им, как бы вписав в канву первого своего рассказа: о военном Андрее Федоровиче, и о его молодой и очень красивой жене Ксении.

Когда Ксении исполнилось двадцать шесть лет, скончался ее муж, да так внезапно, что не успел исповедаться и причаститься. Чтобы спасти душу любимого супруга, блаженная Ксения приняла на себя подвиг юродст-ва Христа ради, уверяя всех, что умер не муж ее, но она сама. С тех пор Ксения начала носить военный мундир мужа, а впоследствии просто мужскую одежду, перестала откликаться на свое имя и просила звать ее Андреем Федоровичем. Ксения стала жить на улице и нищенствовать, а по ночам удалялась за город и там молилась. Везде, где появлялась блажен-ная, она приносила удачу. Господь наградил также святую даром пророче-ства и исцелений.

"Вот такая - пралюбовь", - Виргилиус, нарочито, умягчил "о" и сглотнул пробел между последними словами; а другие? - дружно его про-жевали: без слез, вместе с равными треугольными долями из бисквитного торта.

Директриса проглотила еще и (наконец-то) лисичку, поклонилась уху в смокинге, и... засобиралась, да так быстро, что нерасторопный стул упал на спину в безобразной позе, - оскопленный. "Не расходитесь! - строго приказала она, - дело не терпит, мы быстро!"

Как только за ними прикрылась дверь, зашевелились экскурсоводы, громкое их резюме предназначалось и для всех остальных: "Знаем мы эти ваши быстро... сами не первый год замужем... до утра можно проси-деть... умереть с голоду... в прошлый раз, помнишь?.. на новый год?.. и на новый..."

Кассирша сказала, что у нее внучка; и неразгаданный мужчина со-гласился с ней кивком головы; киномеханик с электриком поделили про-зрачные капли поровну; Сидельников рассовал по карманам нераспиленные огурцы; а от специалиста по загрузке не менее чем за третьей дверью уже остывал шпилечный след.

... Опускался снег, медленно и крупно, на прохожих, на Сидельни-кова, на "Мечту" из пяти рыжих металлических букв на фронтоне. Снег тут же таял, а "Мечта" оставалась ржавой, как и прежде. "Как звучит красиво, - Виргилиус придержал дыхание, - директор мечты! - и сокру-шенно выдохнул, - жаль, что в кавычках, жаль, что неосуществимо..." "С такими, как ты, - те, недовыраженные за столом жесты Сидельников пред-лагал сейчас в полном объеме, - недоделками, как же, осуществи-и-ишь!.. Она ему и так глазками зыркнет, и так бедрами вильнет, а он, - Сидельников придал голосу дебильную гнусавость, - стулья в красный уголок привезли, про блаженную зарядил, - придвинулся к лицу Виргилиу-са чуть ли не вплотную, слюняво, - а она мне вчера сама звонила, чтобы без тебя не приходил... Эх!.. Дуры - бабы!.."

Подошли к мосту. Виргилиус зачерпнул в пригоршню снега с перил, придавил пушистый комок пальцем: "Как ты считаешь, не лучше ли вместо сахара во взрывателях глубинных бомб применять снег, смотри, он такой же белый..." "Что-о-о?.." - теперь уже у Сидельникова перехватило ды-хание, хотя и подругому поводу.

Виргилиус воспользовался его заминкой: мягко, но твердо оттолк-нулся обеими руками от его груди: "Иди, я один по бережку прогуляюсь, с мыслями соберусь..."

Виргилиус спустился к воде, он еще некоторое время наблюдал, как голова Сидельникова в кепочке возмущенно скакала по перилам, ни разу не обернувшись, как она в последний раз нырнула и больше не появилась на поверхности, - но не в воду, точно, а в мягкий росчерк противопо-ложного берега.

Тишина. Клязьма - еще сонная берегами, но уже пробудившаяся посе-редине - хребтом - становым, зеленым, бурым, местами широким, на мел-ководье - прозрачным; ни ветерка, и потому берега ее в декорациях почти настоящих: дубы на изгибе - кряжистые антеи, березки - санита-рочки, - для неба, - а в самом верху перспективы - заводские трубы-чернильницы, с неправдиво - белыми гусиными перьями, ниже - крупа, от чего-то клубящаяся, и... чуть припоздалая, в мыслях, отгадка - грачи прилетели!..

Ни ветерка, а хребет морщится, от боли: цепляется за острые кром-ки ледяных панцирей, загадочных чрезмерной своей медлительностью: то ли к берегу они стремятся, то ли от него... На панцирях едут капюшоны: "сократы, коперники, родены, микеланджелы, леонарды с давинчами..."

Тишина.

Виргилиус останавливает шаги, усмиряет дыхание; он слышит под панцирем нежный голос реки: "Ксения... Ксения... Ксения..."

 

6

 

ГРИБНАЯ ПАУЗА

 

Первое.

Наисовременнейшее решение, оригинальное...

Атомная подводная лодка - кенгуру, а в сумке ее - кенгуренок, на-чиненный автономным питанием, последним словом в электронике. На глу-бине в сто метров и более кенгуру замирает, а кенгуренок тайком, чуть ли не весельным ходом, выползает из сумки, отплывает на почтительное расстояние и начинает кричать в кавычках изо всех сил, да так, что все средства вражеского обнаружения моментально его засекают и все внима-ние сосредоточивают на нем, - они полностью дезориентируются, - а его мама, тем временем, разобравшись, в спокойной обстановке первой нано-сит мощный удар по надводной, или подводной, неприятельской единице, или по нескольким сразу. Победа обеспечена!..

Это - самое новое в морской военной технике, и самое, - что тоже понятно, - сверхсекретное, поэтому Виргилиусу на эту тему необходимо соблюдать гробовое молчание.

Второе.

Жили-были в Ленинграде две интеллигентные сестрички, отцом у них был знаменитый летчик еще в первую мировую. Старшая вышла замуж, роди-ла двух сыновей, а младшая потянулась за любимым в Подмосковье, в пед-институт, да случилась беда: погиб любимый при невыясненных обстоя-тельствах. Она - верная - так и осталась, вековухой, ухаживать за его могилкой, а из близких у нее только что и остались два любимых племян-ника.

Вот в точке пересечения первого и второго и оказался на сегодня один из них: конструктор этих самых кенгурят, - "го-ло-ва!" - приехал к тетушке на кратковременный отдых, - "знаменитый грибник на всю Лу-гу!" Тетушка - соседка Сидельникова по лестничной площадке и попросила их (Сидельников прочно пришил к себе Виргилиуса иголкой из указатель-ного пальца) оказать ему, по первому разу, топографическую услугу. "Ну а я-то здесь причем?" - воспротивился было Виргилиус, но Сидельников все уже решил за двоих: "А то, что Зинаида Васильевна сказала: отпус-тит его только под твою! ответственность, да и сам я думаю, контакт с ним пойдет тебе на пользу, го-ло-ва! он, как увидел "Гибель Помпеи", так, знаешь, схватился за косяк, чтобы на ногах удержаться, и говорит: такому, говорит, место только на Дворцовой площади, со-о-ображает! не то что некоторые... сапоги резиновые есть?.. приблизительно твоего ро-ста..." - "А я..." - "А ты туристические ботинки надень, - он реши-тельно пресек на корню саму попытку к возражению, - ноги не так потеть будут, и ветровку твою... да! самое главное! чуть не забыл, - Сидель-ников зачесал пятернями под кепочкой сразу с двух сторон, - сам пони-маешь, как - никак - гость, с тебя бутылка, а колбаски там, огурчика, я сам организую, не проспи! в четыре часа к тебе подниматься... - на его лицо полезло из-под рубахи нестерпимое мучение, - не подведем, так сказать, не ударим лицом в грязь, - и... осклабился, - перед северной столицей!"

Сапоги и ветровку он осмотрел критически; остался доволен.

Утро...

Дом - спит, дома - спят, город - спит. Не спит древняя старушка, экономит время, экономит тепло, одета она по-зимнему: в пуховом плат-ке, в шубе, в валенках; старость экономна еще и в движениях, на про-висшем от ненужности поводке вяло и расслабленно "походонит" следом (шаг в шаг) пес, он тоже очень старый, челюстям его уже никогда не со-мкнуться: из верхней, на сторону и вперед, торчит одинокий, желтый сколок-клык. Глаза его слезятся; они плачут вместе, в четыре глаза - всегда и везде, - а длина, ширина этого "всегда и везде" собраны всего в два пятачка между домами: утром и вечером, - в высоту же им требует-ся и того меньше... В былом - Кавказская овчарка, гроза... Наверное, в инстинкте она уже трижды обежала периметр двора, оставляя частые свои метки, на практике же замерла лишь один раз у липы, да всего лишь дер-нулась разок лапой, - да и то передней... Шуба у нее, как у старушки, потертая: у нее - в интимных местах, у обеих - под мышками, тупая в четырех лопатках, противоположно прогнутая в спинах, но с одним хво-стом-колтуном. "Старый пес", - участливо подтвердил Виргилиус. "Сука, - с некоторым опозданием возразила старушка, - хорошо, с кобелем не справиться мне". "Но у суки другие проблемы..." - у Виргилиуса тоже были кое-какие знания о животном мире (?..) "Природа", - согласилась старушка. Сука развернула внимательную голову к Виргилиусу и уже она продолжила разговор тем же голосом: "Ждем, когда помрем, одни остались на белом свете... хозяйке первой никак нельзя... человека-то поверх земли не оставят, а... подумать страшно..."

И Виргилиус тоже подумал, - на минуту и ему сделалось страшно, потому что он тоже - один на белом свете, - нет, ни на минутку, и даже ни на секунду: на мгновение, только - на мгновение.

Внезапное эхо гулко ударилось о противоположный дом, вернулось ослабленным, угасло и, с новой силой повторило первый свой путь, - прокашливался Сидельников. За ним из подъездного сумрака вылупился на свет Божий - гость, в хорошо известной Виргилиусу одежде, за исключе-нием серых брюк и толстых, слоеных очков, пробираясь через которые, хотелось завернуть в межстеколье, - такая в них заключалась хитрость, - пока ты блуждал, глазки в глубине успевали о тебе составить полное представление.

Гость протянул руку: "Борис Борисыч!" "Вир...", - испуганный "ги-лиус" молча выронил ее из своей. Потому что была она вялой, бескост-ной, влажной, холодной, моментально вызывающей неуместную ассоциацию известного характера, или умозрительную - эдакого пятипалого осьмино-га... Да, он еще был в белой женской панамке, с очень короткими полями (уши у него были чистыми - несомненно...) Подоспел Сидельников: "Мест-ный наш грек, Иоанн, православный, так сказать, ортодокс!" На "Иоан-не", в лупах гостя, загорелись свечи, но Виргилиус всегда доверял пер-вому впечатлению.

Решили двигаться в ближнюю сторону, на восток, пешим ходом, там над крышами уже подпаливался край голубой дымки, - скоро, очень скоро, вспыхнет небо, и оранжевое марево окутает весь мир, - но и они тоже скоро будут под сенью смешанных крон.

В лапе Виргилиуса - маятником - корзиночка для ягод от милой Ма-шеньки из мультфильма, на ягодице Сидельникова - большая, бельевая, на кожаном ремне через плечо, у Борис Борисыча - строгий, полиэтиленовый пакет с газеткой. Трогаясь, Сидельников зацепился пальцем за край кор-зинки Виргилиуса, уронил на дно сомнительный взгляд.

"Все нормально!" - успокоил его Виргилиус.

Оставив позади себя асфальт, они перестроились в колонну, махнули через железнодорожное полотно, поднырнули под оборванную линию элек-тропередачи, зашуршали о тропинку мягко и податливо. Голубые боты Си-дельникова умылись первыми, и в прогалинах между тенями радостно за-пускали меж стволов солнечных зайцев. Тропинка брала все левее и ле-вее, грозя снова упереться в железную дорогу.

На полянке, у повергнутого под скамеечку дерева, Сидельников ос-тановился: "Пришли!" "Норд-Вест!" - серьезно уточнил Борис Борисыч. "Точно! - обрадовался Сидельников, - что значит, наука, - он расстилал у ног скатерку из его газеты, - по - русскому обычаю, перед тихой охо-той, по капельке". Содержание свертка из корзинки Виргилиуса привело его в неописуемый восторг: "Смотрите!.. Курочка!.. Еще тепленькая... Ай да грек, ай да сукин сын!"

"Подслушал разговор со старушкой, - незлобливо подумал Виргилиус, - изгаляется, поэта переиначил... - да было зацепился краешком обиды за "сукиного", да махнул рукой: день только начинался, и настоящий Си-дельников - еще впереди, - проверено...

"Руками не трогать! - кричал Сидельников, соорудив над ней крышу из ладоней, - глазами, глазами можно для аппетита, для финала ее, для праздника, а пока огурчик, плавленый сырок...

Борис Борисыч оптикой, слогами (на расстоянии вытянутой руки) целился в этикетку бутылки: "Бо-го-род-ская", - и была в его позе та характерная вкусность, которая... "Нет! - прервал свои наблюдения Вир-гилиус, - не должно быть, - сказывалась предвзятость к каждому в кругу Сидельникова? - так нельзя!.."

Сделали по глоточку; кадык Борис Борисыча - пару лишних, пересу-шенных, что указывало на... - и Виргилиус снова, и построже, окоротил свои подозрения.

Закруглялись; обязанная теперь быть вертикальной, бутылка никак не хотела успокаиваться на неровном дне виргилиусовой корзины, и вни-мательный Борис Борисыч предложил: переместить ее в свой пакет, - "... там-то уж она никуда не денется..." - и общий справедливый принцип ко всей закуске, - "... кто покупает, тот не таскает..."

Желая потрафить гостю, Сидельников вызвался в разведку: он знал эти места как свои пять пальцев, - их же было - трое, - и ему предсто-ял выбор индивидуального направления, с учетом максимального К.П.Д. (коэффициента полезного действия) именно для Борис Борисыча.

Когда Сидельников растворился в кустах, Борис Борисыч вытянул из молнии треугольный подбородок к солнцу: "Значит вы одиноки?" Солнце (из небесного президиума) предоставило слово Виргилиусу, но и тот не нашелся сразу, потому что ответ, несмотря на простоту вопроса, не мог быть односложным. "Нет, - наконец сказал он, и повторил твердо, - нет!.. теперь уже нет!" "Грядут изменения в семейном положении?" - уточнил Борис Борисыч, и услышал эхом: "... нет!.. теперь уже нет!"

"Не изволите ли прояснить?" - витиеватым, манерным, прилипчивым (но не вдруг) сказался Борис Борисыч.

А вот самому Виргилиусу, вдруг, показалось, что это Сам Господь предоставил ему слушателя, созданного по образу и подобию Своему, что-бы он, Виргилиус, мог, впервые, поделиться чувствами, давно его будо-ражащими, и которые могли быть скорректированы, отшлифованы только при общении с живым человеком.

"Я не сукин сын, - задумчиво начал Виргилиус, - я единственный ребенок у родителей; мама уходила последней... и тогда сел я на диван с вопросом к самому себе: что, теперь, делать?.. Закрыл глаза и вижу: передо мной заснеженное поле, и спереди, и справа, и слева; что поза-ди?.. меня совершенно не интересовало, потому что там - путь уже из-вестный, пройденный, и возврата к нему - не было.

Ветер - колючий, - он перевел дыхание, - встречный, а в мозгу - тупым сверлом одна и та же мысль: что, теперь, делать?.. Искал, и не находил оправдания своему существованию, в работе больше не было нуж-ды - не для кого... Полное - отчаяние... Но тут я заметил во мгле точ-ку, живую, двигавшуюся мне навстречу, - все большей становилась она, превращаясь в странного человека, в летней одежде, в сандалиях на босу ногу.

Он поднял руку и... я узнал Его, и сказал Он мне: Я - есть жизнь твоя...

И знаете, я сразу, без колебаний, уверовал...

"Понятно! - вставил Борис Борисыч, - Блок! - Виргилиус не сразу понял: о чем это он? - Александр Блок, поэма "Двенадцать", - уточнил тот. "Ах, вот вы о ком..." - выдохнул Виргилиус.

Борис Борисыч поднялся с дерева, сделал три-четыре шага вперед, развернулся на полусогнутых, выпрямил спинку, заложил одну руку за нее, другую - сосредоточил в указательном пальце и... передумал: и другую согнул, и опустил на поясницу: "А почему, собственно говоря, зима, пурга и так далее?" "Пусть будет пустыня, - опрометчиво согла-сился с ним Виргилиус, - не столь важно..." - опрометчиво потому, что уже в следующее мгновение Борис Борисыч с радостью захлопал по вялым своим ляжкам, благо, они оказались к месту, под руками: "А!.. Вот мы и попались! А, это уже Иванов Александр Андреевич, помните, где Христос думу думает... Это, знаете ли все наши интеллигентские штучки: да как это, да почему, да необъяснимо, да чуда нам подавай, да сверхсилу... Простите, но в грустное то время вам на диван не надо было садиться, а придти сюда, на это самое дерево, да внимательно всмотреться в окру-жающий мир, и тогда бы вы поняли, что жизнь продолжается по своим объ-ективным законам. И от этого она - жизнь! - не менее прекрасна, чем от иллюзорного чуда. Смотрите, - он замахал "крылами", завращался винтом вокруг невидимой оси, - вон бабочка полетела, вон - стрекоза, вон - листья зеленые, а вон - желтые, красные, резные, прекрасные... слыши-те?.. поэзия сама на уста просится. - Борис Борисыч входил в раж. - Вы на себя в зеркало давно смотрели?.. Красавец, рост, мышцы, не зря вас греком прозывают, найдите себе нимфу, а грубо говоря, настоящую рус-скую бабу, чтобы наутро от вас мокрое место оставалось, и про дурь-то забудете... "Про что?.." - Виргилиус затребовал уточнения с намеком на угрозу, но опять же, вовремя, подоспел Сидельников, с обреченным выра-жением на лице: "Грибная пауза!"

Летний гриб - колоссовик сошел, осенний - опаздывал, потому что сезон - без дождя, который год кряду.

"Позывные - ау! - распоряжался Сидельников (Борис Борисыч одобрил его кивочный вопрос своим кивком), - на каждое ау! другой обязан от-кликнуться своим, - Борис Борисыч снова одобрил его аналогичным обра-зом, - н-ау-ка! - и с такой слоговой (по-детски) ловкостью Сидельников не забывал продолжать начатое еще во вчерашнем дне восхищение.

Виргилиусу досталось левое направление, Борис Борисычу, как гос-тю, - правое, по канавке, - там место влажное, - и потому - самое до-ходное. Разбрелись; Сидельников кричал: "Ау-у-у!.. - все откликались.

Виргилиус винил себя: не с того он начал разговор с Борис Борисы-чем, потому и не получил от него ответа, которого ожидал. Утверждение Священного Писания в том, что мир лежит во зле, не давало ему покоя своей неоспоримой правдой: зло сильнее, добро в этом мире будет окон-чательно повержено, и только единицы человеков будут спасены.

Жаль одиноких - на тернистом пути...

В сущности, Борис Борисыч предлагал ему отказаться от помыслов о смерти, в сущности - он предлагал ему вернуться назад. Отвернуться от Сущего? Нет уж... Если бы не Сидельников, то он, Виргилиус, смог бы уложить его на лопатки несложным утверждением, приблизительно такого характера: "Ваши изобретения, уважаемый Борис Борисыч, несут людям смерть в любом случае, - они для того и назначены, - и вы думаете о ней как о чужой, а от своей прячетесь до времени, - за лютики, цветоч-ки... А если к этой мысли добавить еще и раздражения и сделать короче, то можно было назвать вас - лжецом! - не больше, и не меньше".

Виргилиус луком напряг еловую ветку на уровне щеки, распустил пальцы; удар получился хлестким и болезненным. "Слава Богу! - он воз-дел глаза к небу, и как бы оттуда, третьему в себе лицу, сказал нази-дательно, - это за лжеца!.. чтобы в следующий раз не повадно было", - и... подставил другую...

"Ау-у!" - кричал Сидельников, - "Ау-у!" - вторил Виргилиус, - "Ау-у!" - Борис Борисыч.

"Ау-у!" - кричал Сидельников, - "Ау-у!" - вторил Виргилиус, - "Ау-у!" - Борис Борисыч.

"Ау-у!" - кричал Сидельников, - "Ау-у!" - вторил Виргилиус, - свое: "Ау-у!" - Борис Борисыч пропустил... и в следующий раз... и в последующий.

"Борис Борисыч! - усилил голос Сидельников; к общей "грибной пау-зе" добавилась и томительная - от Борис Борисыча, - возвращаемся на поляну-у-у!.. слышите?"

Вернулись - вдвоем; сдвоенным: "Ау-у!" - драли глотки.

Наконец, в третьем секторе, зафиксировались перемещения чего-то странного: широкого и неумолимого: то ли медведя - большого шатуна, то ли трактора, торящего просеку в непроходимой чаще, то ли самой! под-водной лодки, взламывающий корпусом метровый лед, но, в отгадке ска-зался лишь сам Борис Борисыч, с глубокой печалью на лице. "Какое там ау, - он вытягивал на руке пакет, - сучком, не заметил как..." Пакет был пуст, в боку зияла огромная дыра (последствия торпедной атаки?..) Надо было видеть Сидельникова, - "Где?" - тявкнул он гончей. "Там!" - постановочным жестом отмахнулся Борис Борисыч, и Сидельников с голов-кой в кепочке нырнул в то густое, темно-зеленое "там".

Солнце перекатилось в другую половину неба, тени, прячась, пере-метнулись на противоположную сторону поляны к большим, гладкоствольным понизу соснам; и Борис Борисыч, последовал к ним, сладко потягиваясь. Опершись спиной, он медленно съехал в мягкий изумрудный мох. Очки за-зевались и, проехали свою остановку на одно ухо, обнаруживая под собой - зяблика... Небольшой знаток пернатых, Виргилиус почему-то выбрал из памяти для сравнения эту певчую птичку; он хотел продолжения прерван-ного разговора, но Борис Борисыч остановил его (сорочьим?) храпом, пе-ребродившим в утробе ветром. Да, худшие опасения Виргилиуса оправдыва-лись...

Довольно скоро вернулся Сидельников, и с размаху запустил бутыл-кой в Борис Борисыча; невероятнейшим образом Виргилиус перехватил ее почти у лба, лоснящегося и самого невинного в общем выражении лица. "Гнида! - брызгал слюной Сидельников, - петербургская гнида!.." Бори-сыч - посапывал. "Может пролилась?" - умозаключил Виргилиус и пожалел, потому что в следующее мгновение могло достаться и ему. "А это что? - бешено вращая глазами, Сидельников сунул ему под нос аккуратненько об-глоданные косточки, - мышка?.. листьями присыпал, думал не найду, гни-да!.."

Он энергично впрягся в свою корзину и... застопорился горьким из-ваянием, в котором автор что-то недосказал, недоделал, недодумал, не-удоубрал лишнего; качнулись макушки деревьев, переиначили его в трибу-на: "Айда - отсюда!" - взметнулся он над войском свободной полой пид-жака и, ускакал на резвой, прозрачной лошади. "А гость?.." - запротес-товал Виргилиус вдогонку, - да где уж там, его уж след простыл...

Часа через два с половиной - три Борис Борисыч изволили проснуть-ся, расчепить веки, нащупать рукой очки за противоположным ухом, и точным, совершенно трезвым приемом водрузить их на штатное место, при-подняться на локтях, упереться диоптриями в пустую бутылку, инкрусти-рованную куриным прахом и, смущенно прокашляться: "Честное слово, впервые... не заметил как..."

Возвращались гуськом, у подъезда Борис Борисыч протянул виноватую руку: "Простите...", - но быстро опустил ее, и Виргилиус в благодар-ность за избавление от органолептической плахи искренним голосом при-ободрил его: "Ну что вы, с кем не бывает!"

Наутро Сидельников пришел с долгами: из одежды и бутылки "Бого-родской". "На свои купил, удрал он, на первой электричке, вот тебе и наука... - непривычно умиротворенный (и чем только?..), он и на кухне повторил из себя вчерашнюю композицию, и было в том что-то из нового и светлого, и он соединил себя рукой с плечом Виргилиуса, - в разведку, с тобой, идти можно, - это факт!"

"Все в руцех Божьих!" - сказал Виргилиус, напрягаясь а ожидании неизбежной и безудержной эскапады на свою головушку, но в воздухе по-висла - пауза, напомнившая "грибную...", и он весело подумал о чудес-ном ее влиянии даже на такое музыкальное произведение, как - Сидельни-ков. "Все в руцех Божьих!" - смелее повторил он, и Сидельников, - и это уже было из совсем невероятного, - поддержал его треснувшим (от волнения?..) голосом: Аминь!"

 

7

 

СЛАВА БОГУ

 

День - остывал; длинный был день: двухтысячакилометровый - по спидометру; намазываясь толстым слоем на боковые стекла, впереди он - манил; Виргилиус вклинивался в рассвет, в полуденный зной, в следующую его фазу, но мыслями все еще и не трогался с места под золотыми купо-лами: боялся расплескать впечатления, боялся свалить в кучу то, что требовало нежного, приватного касания. Скоро, скоро он нырнет в ванну, выпьет чая с "малиновым звоном", вытянется на свежих простынях, при-кроет глаза и, аккуратненько разложит по полочкам новые свои драгоцен-ности...

Полчаса, как Виргилиус поставил машину в гараж, но все еще про-должал на ватных ногах рулить, выжимать сцепление, совершать другие автоматические действия, - наконец-то, последний поворот, за которым он окончательно переведет рычаг в нейтральное положение и выключит в ушах двигатель... Он так и сделал, но что это?.. вернее - кто это?.. еще точнее - чей это?.. голос, - мамин?.. На спину к нему взобрались мурашки и замерли, вместе с ним. "Ваня... - звал нежный голос, - Ва-ня..."

Виргилиус обернулся, - в телевизионном ящике нечто подобное пред-варялось заставкой: "Очевидное - невероятное", - за доминошным столи-ком одиночил Сидельников, подперев черенком из рукавной манжеты седой совочек; по извилистым дорожкам в него щедро катились слезные капли: из прилепленных к носу красных галок, - совочек при этом оставался пуст. Если всю его фигуру Виргилиус ранее принимал за половину от по-тенциально целого, то теперь - за четверть - не более, небрежно завер-нутую в рубаху, в безпуговочной прорехе которой "дыбилась" старческая грудь: елкой, противоречиво обтянутой дубовой корой.

"Все по монастырям?.. а я вот, - он выдернул из-под головы чере-нок, чтобы запустить его под стол, чтобы выудить оттуда пакет, чтобы вытащить из него бутылку водки и любимый сырок "Дружба", - второй день тебя жду, всех ворон распугал..." "Нет! - запротестовал Виргилиус са-мым решительным образом, - не буду! не то настроение!" "А у меня - то! - Сидельников готов был быть прежним, - жену схоронил, помянуть на-до..." "Прости, - сказал Виргилиус, усаживаясь напротив и поднимая бу-мажный стаканчик, - упокой Господи душу рабы Твоей..." - он ждал под-сказки. "Лучший друг называется, - Сидельников перекроил лицо и так и сяк, но не зло, с пониманием, - все-таки поинтересовался, а те, - он обмахнул черенком два многоэтажных строения, - налетели, под чистую метлу все выжрали, а спроси их: как звали-то мою Нюрку, не скажут, а ты, с опозданием, но молодец, ты у меня для души..." "Упокой Господи душу рабы Твоей, Анны! - вторым заходом Виргилиус прервал его излия-ние: Сидельников еще в чем-то оставался прежним и... все же другим, потому что он всего лишь пригубил стакан и, отставил подальше. "Не мо-гу, - пояснил он Виргилиусу, недоуменно сопроводившему его последний жест, - жизнь такую, подлую... - и жест тот не окончил, а неуклюже, следом за Виргилиусом, осенил себя еще и крестным знамением, - непра-вильным: с левого плеча на правое. Все еще не веря свои глазам, Вирги-лиус подхватил его горячий черенок в свою руку и, перегибаясь через стол, осенил его как положено. На бледные щеки Сидельникова выпал неж-ный, прямо-таки девичий румянец, и Виргилиус принял его за верный знак, - он рассмеялся, казалось бы, вопреки настоящему поводу, но и Сидельников точно понял его настроение, и тоже улыбнулся. "Ты мой спа-ситель", - просто сказал он. (...). Конечно же, Виргилиус возразил, но молча, мысленно, обращаясь непосредственно к Богу: "Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного". "Я почему, - продолжил Си-дельников через несколько особенно глубоких вздохов, - помнишь того конструктора из Ленинграда, грибника великого?.. не ты - убил бы... взглянул, а на макушке дерева черт вихлястый сидит, с рогами, рожи корчит, знаками подначивает, мол, еще раз давай, еще бутылочкой... да куда мне с тобой тягаться, не справиться... Я тогда к Нюрке своей в больницу пошел, а она мне прямо с порога: сон, говорит, мне послеобе-денный снился, что упал ты в болото, кричишь о помощи, да все мимо спешат по своим делам, и только мужик один, здоровый такой, руку по-дал. Я тогда не придал ей значения, а на поминках словно глаза мои от-крылись: о тебе она говорила... Вот и ждал, чтоб помянуть с тобой..."

И Виргилиус припомнил тот удивительный случай: когда он, отмахи-ваясь от назойливой осы, вдруг, не помышляя о том, схватил за горлышко летящую бутылку; увидел он ее уже в своей руке; и тогда тоже не придал эпизоду значения, но теперь все сходилось... "Не меня благодари, а Господа, - сказал Виргилиус, - Он не попустил, Он отвел от тебя беду". "Но, - возразил Сидельников, - через тебя!"

Ну, это уже была позиция пусть и несознательного, но воцерковлен-ного человека. "Впрочем, - Виргилиус укорил себя про себя, - почему несознательного? - а вслух предложил, - хочешь помолиться за упокой души Анны перед настоящей иконой?" "Хочу!" - теперь уже ожиданно-неожиданно согласился Сидельников.

На сей раз он был допущен в комнату, ранее в которую вход ему был строго-настрого запрещен, и где, однажды, "защемлен" был дверью его чересчур любопытный нос. "Да крещен ли ты?" - насторожился Виргилиус; "А как же - христианин..." - готов был обидеться Сидельников. Виргили-ус затеплил лампадку: "Феодоровской Божией Матери, Отче наш... знаешь? впрочем, молись своими словами, только искренне и со слезами, и Гос-подь услышит тебя, не сомневайся..."

Виргилиус ждал на диване, в соседней комнате, чутко прислушиваясь к происходящему за дверью: там множественно шмыгали носами, громко и строенно бухали о пол, шаркали подошвами и, наконец, там затихли, да так надолго, что он забеспокоился, - но принудил себя сдержаться, и хорошо сделал: иначе бы обидел человека еще одним недоверием.

Сидельников вышел смиренным: маленькими, осторожными шажками, пе-реместил фигурку вплотную к Виргилиусу, не распуская от груди рук, прошептал: "Красивая какая! - поднял на него удивительно просветлен-ные, глубинно-восторженные, глаза, - одного не пойму: тень на нее па-дает, а откуда - не нашел".

И Виргилиус поверил в него (не ему, а в него!): окончательно и бесповоротно, - и он поведал ему уже не как соседу по дому, а как бра-ту своему во Христе о пророчестве старцев, о просветлении иконы перед самым возрождением России, и еще в подробностях рассказал ему историю явления этого списка.

...

Когда-то, в былые времена, когда на полях паслись пятнистые ко-ровки, и на заливных лугах (три времени в году) бабы яркими своими юб-ками удерживали легкую зыбь у земли, когда вереницей шли поезда на Во-сток с техникой для уборки урожая, а из последних их вагонов лились пьяные песни полудобровольных "рекрутов" (и бабы к ним прислушива-лись), на северной окраине города был построен суперсовременный моло-козавод с умопомрочительной суточной прожорливостью. Коровки не поспе-вали за ним, и ставили перед чиновниками вопросы об увеличении своего поголовья, но те не чесались, - спрос превышал - превышал предложения и... вылился в перестройку.

А руководил строительством этого завода не кто иной, как - Вирги-лиус.

"Ты не помнишь, - отвлекся Виргилиус от основной нити своего из-ложения, - мы тогда с тобой поссорились у плаката с огромной, красной коровой, философской такой, как сейчас помню, у нее из хвоста шел чер-ный, густой дым". Но и Сидельников не остался в долгу: "А как же, пом-ню, когда ты резаным носился по углам и орал благим матом, да так, что люди боялись из щелей вылазить..." "Был грех, - согласился с ним Вир-гилиус, - глупый был, молодой..."

Перерезали ленточку... Особенно яркой в памяти Виргилиуса запе-чатлелась галерея, вторым этажом соединяющая производственный и адми-нистративный корпуса. Огромные окна, занавески-паруса, вздутые ваниль-ным ветерком; белозубые, молодые работницы в белоснежных халатиках с яркими румянцами на щеках и немалым запасом острых словечек... одним словом: "... наш пароход вперед летит!.."

"Но понятное дело, где остановились", - уточнил Сидельников. "Да, конечно..." - удрученно согласился с ним Виргилиус.

Шли годы, и, как-то проезжая мимо, по наитию Виргилиус завернул в ту сторону, наверное, для того, чтобы... ужаснуться.

Отвернулся?.. - и от него, и от четырех сторон света тот завод, - настоящие мужчины отворачиваются, чтобы скрыть слезы, - а он, не отво-рачивался: он лежал навзничь, неподвижным, бездыханным, с черными, пустыми глазницами, в безобразных, рваных язвах по всему телу?.. туло-вищу?.. останкам?.. трупу! трупу! трупу!.. - там, сям - отовсюду - торчали ржавые остовы?.. ребра!.. кабельные жилы, вспоротые, лишенные металла, провисали паутиной, цеплялись за руки, за ноги, угрожали мертвыми петлями. Взвинчивала нервы какая-то изнаночность увиденного: поражало не наличие моря крови, а его отсутствие, ноздри со страхом хапали не парной ее запах, а... пустоту, наверное, ту, которая и опре-деляется Евангелием как мерзость запустения.

Непреодолимая сила повлекла его на третий этаж, в когда-то при-надлежавший ему кабинет: там голые стены, разбитая штукатурка, куча мусора в углу, но какая-то, опять же, странная, можно сказать, при-бранная, наметенная веничком; Виргилиус принялся осторожно (чтобы не пораниться) разгребать ее пальцем и... наткнулся на почерневшую доску; высвободив ее из плена, сдунул пыль, осмотрел - сомнений не оставалось - это была икона, старинная, из составных частей, стянутых двумя клиньями. В верхней части ее чуть - чуть просматривался золотой нимб, - Богородицы - решил Виргилиус. Нижняя часть иконы была безжалостно выщерблена, и на дне ее раны бинтом просматривалась наклеенная на де-рево плотная ткань.

Виргилиус заехал к знакомому батюшке, и тот, внимательно осмотрев ее, сказал, что века она начала девятнадцатого и, скорее всего это список с Владимирской иконы Божией Матери.

Виргилиус выделил для нее особенное место в домашнем своем иконо-стасе; решил он молиться перед ней, - тогда непременным знаком свыше и должна будет определиться ее дальнейшая судьба.

И, надо сказать, он не ошибся в своих предположениях, хотя с того времени утекло и немало времени.

Состоялся Поместный собор 2000 года; и вот в местной газете вышла статья Эрнста, - имя это странное, Виргилиус, наверное, будет помнить до конца жизни своей; Сидельников до сего момента согласно поддакиваю-щий подбородком, все же не удержался от язвительного замечания: "Твое тоже нормальным не назовешь...", - но Виргилиус в полемику вступать не стал.

Так вот статья эта - самого пасквильного свойства на всю Право-славную церковь, на ее архиереев, - автор ее, ничтоже сумняшеся, в за-пале сравнил царя Николая II с членом политбюро ЦК КПСС, и вообще вы-вернулся наизнанку в поисках "много общего" с Никитой Хрущевым: с этим богохульником, обещавшим показать по телевизору последнего попа...

"Ну и плевать на него!" - колоритно высказался Сидельников и чуть было не исполнил своего лозунга в прямом смысле, но - сдержался.

А Виргилиус тогда - не сдержался, и написал свой ответ в ту же газету (наивный) через две недели главный редактор назвала его за на-стойчивость - занудой. Тогда, от бессилия (в том он признался Сидель-никову откровенно), Виргилиус проплакал перед иконкой царя-батюшки весь вечер, но зато в награду ему приснился сон, в котором он, Вирги-лиус, сидел с царем в Москве на одной лавочке, и они долго и заинтере-сованно беседовали и о делах государственной важности, и о проблемах Виргилиуса (личные подробности он сознательно опускал, а Сидельников их и не требовал).

А на следующую ночь приснился ему еще сон, казалось бы, не имею-щий никакого отношения к первому, но только - казалось бы...

Огромный, серый монастырь - за высокой каменной оградой без еди-ного уступа, на его бетонной отмостке стоял Виргилиус в полном одино-честве, и в страхе, потому, что он слышал свирепый рык огромного льва, - тот приближался все, и приближался... Виргилиус изо всех сил дал стрекача, понимая, что ему не спастись, - ни одной щели в ограде, и... вдруг, откуда ни возьмись, перед ним появился мальчик - алтарник, при-служивающий в храме Рождества Пресвятой Богородицы, он-то и провел его в монастырь через потаенный ход.

Казалось бы: и где между ними связь?.. А она открылась в первую же субботу...

На вечерне, прямиком от солеи к Виргилиусу направился тот самый алтарник в голубом стихаре, - Виргилиус аж! вспотел от такой его целе-направленности, - и, разочаровался мгновением спустя: Виргилиуса, все-го лишь, вежливо попросили уступить место реставраторам для перемеще-ния лесов. Но уже в следующее, увидев в том промысел Божий, Виргилиус ухватился за его рукав: "Простите..." - и кратко изложил ему свою просьбу. Разумненький отрок быстро разобрался в проблеме: "А вы ос-тавьте телефон, у меня друг-художник в мастерской, думаю, мне он не откажет..."

Слава Богу! - другом оказался человек с окладистой бородой и очень кротким нравом.

Разные случились перипетии с этой иконой, но главное в том, что в самый канун Рождества Христова художник привез ее к Виргилиусу домой, еще пахнущую свежими красками и, самое-то главное... что икона явилась списком с Феодоровской иконы Божией Матери, которой и благословлялся на царствование род Романовых, аж! в 1613 году в Троицком соборе Ипатьевского монастыря в Костроме, после долгого умоления выборными чинами из Московского Кремля. Икона потемнела в известный период с 1914 по 1918 годы; эту-то тень и приметил Сидельников, как художник с Богом данным ему талантом.

У Сидельникова перехватило дыхание: "Ну ты да-да-да-ешь..."

Вместе подошли к иконе, склонили головы. "На освящение после рес-таврации, - продолжил свой рассказ Виргилиус, - возил ее в Гефсиман-ский скит под Сергиев Посад, в место для царской семьи - знаменатель-ное..."

Стояли долго, молчали, Виргилиус боялся прервать тонкого душевно-го "варева" Сидельникова, отзвуки которого то и дело прорывались через нос, через сомкнутые уста, наконец, он расщепил их: "В церковь пой-дешь, захвати меня, ладно?.." "Ладно!" - с радостью согласился Вирги-лиус.

Прощаясь, Сидельников задержался в дверях: "Ну а пить что, совсем нельзя, и по праздникам?" "По праздникам можно, - ответил Виргилиус, - Кагор, да и то понемножку", - понимал, что тот пытался вымолить у него поблажку, и что вся борьба его с "зеленом змием" была еще впереди, но и отрадным уже было то, что основное сражение Сидельников все-таки вы-играл.

...

Виргилиус перенырнул из ванны в постельную пену, вытянулся, поло-жив голову на скрещенные руки и совершенно не чувствуя усталости, - он отказался от ретроспективного взгляда на последнюю поездку в целом, а сосредоточился лишь на одной ее детали, которой не придал тогда долж-ного значения. Принимая заупокойные записочки за свечным ящиком Свято-Благовещенского Киржачского монастыря, совсем юная монашенка обмахнула его огромными ресницами: "О здравии подавать не будете?" "Некого, - сокрушенно развел руками Виргилиус, - по всем статьям один!" "Столько несчастных вокруг", - кротко вздохнула она, и... тогда, устыдившись, он вспомнил о Сидельникове, и попросил ее вписать имя, ради которого (к стыду!..) пришлось ему изрядно поковыряться в собственной памяти.

"Слава Богу! - засыпал Виргилиус, - слава Богу..."

 

8

 

ДВА АНГЕЛА

 

Ангелы бесплотны, - кто не знает, - не имеют тел; каждому при крещении Господом придается неотступный Ангел с толстой книгой под ле-вой мышкой и гусиным пером в правой руке. И книга та состоит из двух частей: левой и правой; в правой - Ангел отмечает добрые дела челове-ка, угодные Ему, в левой - дела злые, дела греховные.

Левая часть Виргилиуса - толстая, исписанная мелким убористым по-черком, да и страницы ее в углах потерты от частого перелистывания, правая - значительно тоньше, но у Виргилиуса есть и второй Ангел, ко-торый постоянно шествует рядом с Первым, и когда Первый заносит перо над новой строчкой, Второй как бы пытается перехватить его руку и по-мешать записи в левой части книги, и очень, очень внимательно следит, чтобы ни одно мало-мальски доброе дело не оказалось незамеченным; пер-вый Ангел не сердится - Он все понимает...

Так это или не так, Виргилиус, в точности, не знает, но ему так хочется, он так - чувствует... Есть иконы Пресвятой Богородицы, где Она, Милосердная, придерживает рукой карающий перст Богомладенца, на-верное, поэтому Виргилиус и допускает в себе такие ощущения.

На Виргилиусе - клетчатая рубашка, на левой груди - кармашек, в нем - совсем маленькая девочка; у нее носик вздернутый, губы - банти-ком, а в глазах - ранка, самая отчетливая на всей фотографии.

Виргилиус иногда меняет рубашки, но она всегда находится при его сердце потому, что у нее нет другого, потому что, оно у них - одно - на двоих.

Девочку зовут Катенькой, умерла она, когда Виргилиусу еще не было и трех лет, поэтому он ее не помнит, но очень хорошо представляет, и особенно то, что... если бы иначе...

Виргилиус обожает ходить к ней (к ним) на пироги, ни разу не про-пустив - Пасхи, у нее (у них) три взрослых сына, муж у нее - военный летчик. Почему?..

Третьеклассник Виргилиус медленно брел по берегу речки, собирал цветные камешки, выше него сидел десятиклассник, удил рыбу, а еще вы-ше, по голубой сини, реактивный самолетик занимался чистописанием. За-быв про удочку, десятиклассник зачарованным носом копировал его манев-ры, пока не завалился следом за горизонт и не очнулся. "Как думаешь, - совсем неожиданно обратился он к Виргилиусу, - у меня сердечко иногда покалывает, возьмут в летное?" "Обязательно! - горячо откликнулся Вир-гилиус, - это у тебя возрастное, переходное..." "Добрый ты, дружок!" - улыбнулся десятиклассник.

За него и вышла сестренка замуж, за него...

У самого Виргилиуса, в теперешнем его состоянии, сердце - не лет-ное, от двойной нагрузки: ему за пятьдесят, значит сердцу - за сто, - дряхлое сердце, старенькое...

Как-то ночью прихватило оно его так, что не продохнуть; испугался Виргилиус не на шутку, дополз до двери, открыл, вернулся на кровать, закрыл глаза, - прощался мысленно... с кем?.. да с Сидельниковым, с кем же еще?.. но вот странная какая произошла штука, когда вспомнил он о "Гибели Помпеи" (мимо нее, конечно же, он пройти никак не мог) напал на него смех. Сердце - пронзается раскаленным металлом, а он - хохо-чет; понял, что это еще - не конец, но - звоночек серьезный. Вынул он сестренку из кармана, поцеловал и спросил: "Скорую вызывать будем?" - спросил потому, что сердце его принадлежало и ей тоже, - а она: "Не надо, лучше к родителям сходим".

Кое-как доковыляли до кладбища, пообщались, и стало на сердце у них легко и свободно, словно и не было ночного кошмара.

И сказала мама, что пора; и отец - чтобы не смотрел на "Гибель Помпеи", что еще не настало то время.

Катенька - в переводе - всегда чистая; Иоанн - благодать Божия; вместе - всегда чистая благодать Божия.

Надо же, как симфонично выбирали имена им родители. "Не родители, - не забывал поправлять Виргилиуса голос изнутри, - Господь!.. Господь приставил к вам двух Ангелов - Иоанна и Екатерину".

 

9

 

ИГУМЕН АВЕЛЬ

 

Утром радио для Подмосковья предложило следующее меню погоды: температуру воздуха - в 28 - 32 градуса по Цельсию, давление - в 730 с чем-то мм. рт. ст., ветер - Восточный с порывами, во второй половине дня - долгожданные дожди (возможны - ливни), да, еще предложило неве-роятную (с двумя нулями на конце) духоту, впрочем, с большим опоздани-ем: она, родимая, еще со вчерашнего вечера оккупировала все воздушное пространство: и в местах соприкосновения с нечаянной прохладой - уже матово млела, и, в обнимку с водопроводными трубами - вовсю плакала от полноты счастья.

Народ рвался на пляжи, Виргилиус - на кладбище.

Откладывая и откладывая покраску дверей, окон в собственной квар-тире, он с превеликим удовольствием отдавался малярным приемчикам на нехитрой оградке вокруг родителей. Оградка простенькая, - но если при-глядеться, то в ней обязательно обнаружится строгий замысел: аскетич-ные, белые контуры православных храмов под голубыми куполочками в об-щей прямоугольной, черной раме, - в условно принятом цвете человече-ского горя, - у изножий - большой, дубовый, осьмиконечный крест с дву-мя табличками из нержавеющей стали.

Неподалеку на столике внезапно объявилась белочка: колоритная, классическая, из букваря первоклассника, но без орешка и с очень важ-ной (мистической?..) информацией на загадочной мордочке. Боясь шелох-нуться, Виргилиус навострил ухо, - но... тихо, уж очень тихо, - то-ненькие птички и те - много громче, не говоря уже о грубой, притворной плакальщице - вороне.

Где-то хрустнула ветка, и ветер, вознеся белочку кверху, раство-рился вместе с ней в складках сосновой гардины.

Ближе ко второй половине дня зафыркали на избегах моторы, захло-пали дверцы автомобилей, стал прибывать люд с рабочими инструментами, с цветами, с печалями на лицах.

Приехали милиционеры, большая группа, - помянуть товарища по ору-жию, - балансировали гуськом в узком проходике; Виргилиус не ленился, повторяя: "Осторожнее, пожалуйста, не вляпайтесь!" Последний все же подцепил белую "галку" на уровне колена; Виргилиус протянул ему тампон с ацетоном, и тот, согнувшись и прыгая на незапятнанной ноге, философ-ствовал до полного уничтожения незадачливой "птицы": "Чтобы мы, рус-ские, да во что-нибудь не вляпались, быть такого не может. Сначала вляпаемся, а уж потом репу чешем: да как же, да отчего же, да почему же?.." Признал среди них Виргилиус самого старенького обэхээсника, пы-тавшегося еще в те советские времена "пришить" Виргилиусу крупное хи-щение кирпича. Дело было прозрачное всем и каждому: и кто "стибрил", и для какой дачи, - да вот пил тот "правдоискатель" кровушку Виргилиуса, и все тут. "Прости, Господи, прегрешения ему, вольные и невольные, - прошептал Виргилиус, - дай ему здоровья!" Прислушался к себе: не лука-вил ли?.. Нет! - и остался тем доволен.

Милиционеры выпили по первой, по второй, забыли об угрозе (воз-можной) со стороны Виргилиуса, повысили голоса, заржали... И была в их табуне, единственной, особа женского рода в брючном костюме: фигурка из 90-60-90, нанизанных на тугую косу; она - обернулась и... "мигалка-ми" из-под золотой челки напрочь ослепила его.

Виргилиус открывал в себе новое качество: в нем - не проснулся самец, а если - не проснулся, то и не выразил никаким образом своего желания; Виргилиус впервые в жизни был заворожен - не женщиной как та-ковой, а - Совершенством Его Творения: без единой червоточинки, без изъяна, без намека на вырождение... Он теперь знал, в каких физических единицах может быть выражен человеческий грех: разницей между тем, что должно быть по Его замыслу, и тем, чем кишели современные дома, улицы, проезды, переулки...

Ева!..

На Страшном суде те, которых Господь расположит по правую от себя руку, обретут тела, и будут они совершенны, и, наверное, будут похожи-ми на эту девушку, несомненно созданную по Образу и Подобию Его: на - Еву, которой восхищался Адам до падения.

Очнулся Виргилиус от капель, тяжело ухнувших на плечи, на кепоч-ку; кладбище опустело и, по-видимому, давно; с Востока наползала чер-ная, жирная туча, - пока еще она грозилась синими стрелами и трезубца-ми, но и арьергард тишины уже покидал свои редуты, увлекая за собой последнего старичка с внуком. "Бежать надо! - весело прокричал стари-чок Виргилиусу, - щас жахнет!" А Виргилиус возразил, да так спокойно: "Куда бежать-то, еще не закончил!", - что старичок вынужден был приос-тановиться в некотором смятении: "Тэк, небесная канцелярия нас спраши-вать не будет, так жахнет!.." Капли застучали увереннее; старичок обо-гнал внука.

Виргилиус воздел очи в небо, совершенно (и поделом!) не надеясь быть услышанным из-за мелочности, никчемности своей просьбы: "Господи! - он просто делился с Ним своей проблемой, - дело-то очень важное и осталось совсем немного, когда еще сподобишься на него, а сделаю, на душе покойней станет. Господи, прости моего нерадения..."

И... жахнуло, да так жахнуло!..

Но, но, но - над оградкой, за которой находился Виргилиус, чуть ли не строго по ее периметру, навис солнечный зонтик: вокруг - стены водяного колодца, бушующего, а над Виргилиусом - ни капельки: несо-мненное - чудо, - Господь услышал его, - и тут же предательская, иска-риотская мысль сверкнула подобно молнии в его мозгу, короткая, но очень длинная после переосмысления: не на то он использовал свой шанс, а надо бы - на личное, более существенное. Мгновение - но оно было... Виргилиус сполз на колени, ткнулся лбом в землю: "Господи Иисусе Хри-сте, сыне Божий, помилуй меня грешного..."

Докрашивал, не смея поднять глаза кверху.

Дождь кончился, Виргилиус сел в машину и поехал... куда глаза глядят, свернул на Горьковское шоссе, направо, поддал газку, поддал еще, - от стыда - поддавал, - и от него же - сняв ногу с педали аксе-лератора, далее перепутал с тормозной; машина вильнула, дернулась и замерла перед указательной стрелкой на Усад.

Сделав передышку, Виргилиус двинулся дальше: на Усад так на Усад.

Дорога кривлялась, кривлялась и присмирела перед прыжком через реку в курчавых берегах; на мелководье солнце пробирало ее до самого дна: нежного, желтого, теплого, - такую бы вброд перейти, не закручи-вая штанин в баранки, - Виргилиус притормозил на макушке моста, заглу-шил двигатель, предоставляя силе тяжести действовать по своему усмот-рению и, надеясь... но вкусы у них оказались разными: добежав до рель-совых ниток на переезде, машина лишь там замерла, блаженно принюхива-ясь к мазутным коврикам: железку тянуло к железке...

Железная дорога ныряла в щель под огромными воротами, за которыми стыковались короткими сторонами друг к другу четырехэтажные обувные коробки, густо прошитые оконными проемами. Генеральская труба сияла в небе светоотражательным околышком без козырька, но с красной опознава-тельной кокардой-фонарем для летающих объектов, вероятно, неопознан-ных, потому что о других в такой провинции не приходилось и мечтать. Рекламный плакат на переднем корпусе информировал разномастным шрифтом и в цвете, что сия фабрика вовсе и не обувная, а по производству сте-рильной марли, стерильной ваты, стерильных бинтов. Фабрика - серьез-ная: она имела номера телефонов, факсов и даже электронный (компьютер-ный - уточнял плакат) адрес.

Весь Усад прошивала единственная дорога, но с обязательными, по нынешним временам, европейскими "прибамбасами" - "лежащими полицейски-ми". "Трупов" их было значительно больше живых усадовцев и "усадок", - после нескольких безуспешных попыток правильного склонения женщин (к кому?.. к чему?..), - Виргилиус вынужден был от них отказаться вовсе.

С левой стороны - открывался Дом культуры: белый импозантный в прошлом, - перед ним - мерклая - из тиража Советского Союза - стелла с именами, канувшими в вечность из Великой Отечественной; с правой, брызгой - настоящий восточный "муравейник" с дынными горками, гортан-ными криками, копчеными ликами, - но без плова. В центре - аптечный вагончик с - милосердия крестом - во лбу.

Вот где-то тут, посреди всего этого, и притулилась к музыкальной школе деревянная избушка с маковкой и православным крестом, - старень-кая, но у же с начатками обновления: кирпичного в яви, и окончанием - проектной схемой на листе из фанеры, и еще с куплетом благодарным главному спонсору строительства: все той же фабрике.

Три-четыре скрипучих ступеньки, перильца, крылечко, коридорчик, свечной ящичек, зальчик, иконки, да и все остальное, - да, - с умень-шительно-ласкательными суффиксами, но... в целом - храм, и ощущение его настоящности, величия начинались с самого порога.

Подходил к концу водосвятный молебен; батюшка троекратно с молит-вой окунал крест в сосуды с водой, певчие подхватывали; человек три-дцать пять - сорок с нетерпением ждали окропления, протискивались бли-же. Дождались!.. Окропив крестом, кисточкой, батюшка взялся за ручку объемистого ковша, и страждущие - охнули от восторга, от вкушения че-го-то необыкновенного?.. Да!.. Имя каждого он помнил, подходил, зада-вал вопросы короткие, но выдающие собой знание самого сокровенного, нагибался к уху, и на лицо человека выпадало счастье: пунцовое, вишне-вое, малиновое, - оно растекалось на уши, шею, плечи, - и батюшка щед-ро, прямо из ковша, остужал пламя.

Ненароком, кое-что Виргилиус подслушал.

"Третий курс заканчиваешь?" - "Да, батюшка!" - "Экзамены вовремя сдаешь?" - "С Божьей помощью, батюшка". - "Экономистом станешь, а чего считать-то будешь, страну разворовали". Студентка, туда-сюда, преломи-ла ключицы, но он успокоил ее: "Ну ничего, ничего, даст Бог, будет время камни собирать! - и вылил на нее весь ковш, - чтобы считала луч-ше, и то, что нужно..." Студента словно вынырнула из той речки, кото-рую и переезжал Виргилиус, взвизгнула, зажмурилась в восторге, захва-тала жадными губками кремовые розочки из воздуха...

А батюшка, тем временем, подошел к мужчине с острыми стрелками на вельветовых брюках: "Ну как, летчик, майора получил?" - "Давно!" - "Как давно? Месяца два?" - "Три, батюшка!" - "Ну, конечно, давно для того, кто в полковники метит, штаны-то не порви..." - замахнулся ков-шом, - а майор скукожился, втянул испуганную головку в плечи, на что батюшка сжалился: остановил руку на подлете к "поросшему аэродромчи-ку", - ладно, чуть-чуть только, растаешь, чего без тебя вооруженные силы делать будут, кто отечество защитит..."

Ранее, раза три-четыре батюшка стрельнул глазами в сторону Вир-гилиуса, - но вот настал и его черед.

"Иногородний?" - спросил батюшка, и далее произнес несколько от-рывочных фраз, которые несомненно могли принадлежать только Павлу Фло-ренскому, - они потрясли Виргилиуса еще и потому, что именно ими свер-лился его мозг с момента предательского падения в грех на кладбище. "И вы... Флоренского..." - невнятно пролепетал Виргилиус. "Имя твое, как?" - улыбнулся Батюшка. "Иоанн..." "Во!.. как, Иоанн - благодать Божия! - он отошел к столику, вернулся с ведерком, - для такого не по-жалею!.."

Все - охнули; женщины закрыли лица руками; пауза продолжалась ми-нутами - не меньше; мужики - ежились морозцем, бабульки сияли молодыми глазами; не осталось на Виргилиусе сухого места. "Любишь Флоренского?" - спросил батюшка (но тот замешкался), - это тебе за него!.."

Когда подходили ко кресту, бабулька прикровенно шепнула Виргилиу-су на ухо: "Авель! Игумен! Такого больше нигде не сыщешь, от самой Мо-сквы до самого Владимира".

Если не замечать на священнике серебряного и голубого, то весь он - абсолютно черный, смоляной: с головы до пят, с незначительными по-светлениями островков кожи на руках, на лице, меж густых, курчавых во-лосий.

Но как не заметить - серебра в бородке, на висках, "мятного пря-ника" на макушке под клобуком, как не заметить - мягкой той боли, что застит его глаза от серебра дневного света, но только на мгновение, и уже в следующее не мудрено будет кому-то и пораниться о двойное ее острие, - по грехам... Не спрятать ему и личной, физической боли от ноги, - нет, - он не зацикливался на ней, но увы... И все же - батюшка порывист и легок общей суммой телодвижений. Протянул Виргилиусу крест для целования: "Я тебе, Иоанн, вот, что скажу: немножко соскучишься, приезжай, если немножко, а если много - не надо, - приумножил лучики у глаз, - умно сказал?" - Виргилиус опять же не нашелся сразу... - "Ну иди, иди с Богом!" - осенил его крестом.

"Умно, умно, - пел Виргилиус уже за рулем, - ну, конечно же, ум-но..." Машину оставил у подъезда, чтобы с раннего утра снова примчать-ся в Усад. Был первым; бабульки его признавали, улыбались с превеликим одобрением.

Читали часы, батюшка обходил иконы с кадилом, в своей манере, с короткими комментариями кому-то, казалось, Виргилиуса он не замечал, а когда, открыв Царские Врата, он вышел с Евангелием из алтаря, то и сам Виргилиус отрекся от внешнего мира; Царствие Небесное облаком выплыло за батюшкой, заполняя собой пространство храма. Виргилиус и не подоз-ревал, что помнил многие молитвы наизусть, были среди них и те, полно-та которых раскрывалась для него впервые.

Служба у Авеля - неторопливая, много исповедующихся, причастни-ков. Во время общей исповеди батюшка остановился на некоторых грехах особо, чем опять же потряс Виргилиуса: он отвечал на те вопросы, кото-рые звучали в душе его немым укором, - невероятно! - Виргилиус сожалел о своей неподготовленности к Причастию.

Литургия заканчивалась; усталый, но довольный люд выстраивался в цепочку, - "ко кресту!" Неожиданно батюшка вышел к противоположной стене храма, остановился перед Виргилиусом, повысил голос: "Кто сего-дня еще не вкушал ни пищи, ни просвиры, ни Святой воды, поднимите ру-ки!.." Виргилиус, первоклашкой, вытянул свою; он оказался - единст-венным. "Иди за мной! - властно бросил батюшка, у амвона возложил ру-ку на голову, - на колени! - наклонился, - самый большой грех назови!"

Виргилиус назвал тот, вчерашний: на кладбище.

Через минуту батюшка вышел с чашей, поманил пальцем алтарника.

"Причащается раб Божий, Иоанн..."

Виргилиус до конца не отдавал себе отчета в происходящем, и толь-ко, целуя крест, внял ласковому голосу батюшки: "Не ожидал?.. Господь Сам ведает... - и, вдруг, - а почему Пушкин такой был умный? - хорош был видок Виргилиуса? поэтому батюшка сам же и ответил, - потому что - курчавый... - и так хитро погладил свою бороду в колечках; Виргилиус тоже был курчавым, - но в молодости.

...

Ну а далее все завертелось помимо воли Виргилиуса.

Ночью он, вдруг, вспомнил, что необыкновенное его Причастие со-стоялось в день второго обретения мощей Серафима Саровского, - счел то верным знаком, - сорвался и полетел в Дивеево.

Он - не ошибся...

Позади Виргилиуса уже оставались две неудачных попытки; первая оборвалась во Владимире, когда он запутался в улочках и, вдобавок еще, автомобиль его стал визжать суставами, и так нестерпимо, что напуган-ные прохожие шарахались, как от прокаженного, а водители льнули лбами к ветровым стеклам в поисках хвоста, отдавленного ненароком. Но как только, по возвращении домой, он проехался по огромной луже, автомо-бильные боли тут же прекратились. Во второй раз, Виргилиус сумел доб-раться до Мурома, но и там, на спуске к реке, вдруг, из кустов выпрыг-нул персиковый гаишник, чтобы содрать с него крупный штраф; к тому же мост через Оку не работал, а катерок, перевозивший по нескольку авто-мобилей, "навечно" присосался носом к противоположному причалу. Вирги-лиус, омочив ножки в великой реке, вернулся домой не солоно хлебавши.

На сей раз - совсем другое дело.

Вокруг Владимира - окружная; понтонный мост в Муроме - предпочел (пусть и за деньги) Виргилиуса перпендикулярно ворчащей барже; карта не тронутая ни разу - скучала; площадь перед монастырем, залитая авто-мобильной массой, неожиданно проступила свободным пятнышком.

Приехал Виргилиус вовремя, отстоял литургию, приложился к мощам великого старца, подал все нужные записочки, вкусил простецкой, но та-кой вкусной пищи для паломников, достаточно напился колокольного зво-на, роскошного цветочного коктейля, обошел знаменитую канавку, и еще засветло, без единой препоны, успел вернуться домой.

Сидельников сидельничал на прежнем месте: почерневшей четвертуш-кой; Виргилиус пожал ему руку, ранее неизвестную и, чрезмерно холод-ную. "Все по монастырям?.. а я вот..." - жалостно пропел он. "Только из Дивеева, - пояснил Виргилиус, - а завтра, даст Бог, на Соловки по-еду, с Павлом Флоренским побеседую, а вернусь, так тебе полный отчет во всех красках и предоставлю". "Не успеешь, Ваня, не успеешь", - с грустью возразил Сидельников, - и прерывая его: какие наши годы, - оживился, - а хошь вопрос на засыпку? один-единственный..." "Валяй!" - согласился Виргилиус. "А почему у человека сердце слева, а не в каком другом месте? - предвкушал победу общим выражением лица, - Господь-то все делал ни как бы так, все разумно..." Виргилиус призадумался и не найдя, "навзлет", ничего подходящего, заторопился: "Приеду и на него отвечу!" "Не успеешь, Ваня, не успеешь, - с еще большей грустью воз-разил Сидельников, - сам тебе скажу, сам додумался: Господь входит в сердце праведного человека... а если он праведный, то где его душа бу-дет располагаться?.. по правую руку, тоесть справа, значит - сердце слева, усекаешь?.."

"Ну ты да-да-да-ешь..." - Виргилиус по-сидельниковски развел ру-ками.

 

10

 

КОНЕЦ ПОМПЕИ

 

О чем он расскажет Сидельникову, с чего начнет подробнейшее свое повествование?..

С камней!..

Потому, что Соловки - это единый камень, состоящий из камней по-меньше, уложенных друг на друга, - есть и другие камни - меньшие, но совсем мелких - там нет; отполированы они - ветром и временем, впро-чем, два этих слова: ветер и время - в условиях Соловков - синонимы: ветер - время, время - ветер...

Смешно - обнаруживать в себе чувство, что вот сейчас, за этим поворотом, откроется новый голыш с нацарапанной гвоздем строчкой: здесь был Павел Флоренский, - ну если уж и не здесь, то за следующим - уж точно, и удивляться искренне! - ее отсутствию...

Грустно - читать его письма близким: из этой точки - в далекую Москву, - не только близким, но и самому Виргилиусу, потому что замы-кал их круговорот - он - Виргилиус: он возвращал их вслух самому Фло-ренскому.

Многое, о чем поведует он Сидельникову, - но начнет лучше - с пятницы, с момента пересечения Белого моря на утлой посудине от Попова острова Кеми до Свято - Преображенского монастыря, потому что был мо-мент, когда моряк-подводник Сидельников находился с ним рядом (по просьбе Виргилиуса), и Виргилиус со страхом цеплялся за его руку, ко-гда суденышко ложилось набок и ныряло, надолго, в пучину морскую: в соленую, в свинцовую, в безжалостную, - в Гибель Помпеи... Паломники (пять женщин и трое мужчин, включая Виргилиуса) истово молились, неко-торые выворачивали свои "изнанки" в свои полиэтиленовые пакеты.

Помощник капитана, мокрый до последней нитки и в стельку пьяный, изредка просовывал голову в люк, чтобы взглянуть, выматериться, и... расхохотаться; капитан, - "в порту назначения" держался - еле - на но-гах, но внимательно следил за тем, чтобы деньги за проезд были сухими, без сдачи, и "в сумме, ик-ик... не меньше..." Судно, что называется, было без руля и без ветрил, и каким образом оно угодило "в порт назна-чения", а не куда-нибудь на Шпицберген, осталось бы загадкой для путе-шественников, если бы не твердая вера в Господа и в Его чудо...

Соловки - уже не земля, Соловки - скорее небо, там и признаки хо-рошей погоды - противоположные: если говорили - ветер Северный, то свитер свой верблюжий и толстый Виргилиус оставлял в гостинице.

... из сидельниковского подъезда, на проезжую часть, бежали ело-вые стрелки; у Виргилиуса сжалось сердце: сомнений не оставалось - Си-дельников оказался правым: "Не успеешь, Ваня, не успеешь..." Виргилиус поднялся к его двери, нажал кнопку звонка, но открылась та, что напро-тив. "Ну наконец-то!.. - руки Зинаиды Васильевны ломали друг дружку, - ко мне зайдите! - пропускала она его заговорщицки, через сценку из детективного фильма. Говорила, - длинно, слезно и сумбурно, частенько переходя на шепот, со страхом вслушиваясь в шаги за дверью, - то, что в сухом остатке...

В четверг вечером ("... да-да!.. в четверг, потому что в пятницу он уже умер...") он пришел к ней с лицом земляного цвета, и, попросил пригласить еще двух - соседок понадежней, - она отвлеклась на столовый буфет: из ящичка достала вначале очечник, из него - очки (дрожащими дужками цеплялась последовательно), затем вчетверо сложенный лист из мелованной, с характером, бумаги, развернула. Старалась читать медлен-но, внятно, с расстановкой: так же, как это делал сам усопший. Он был еще в полном здравии, в рассудке, он совершенно добровольно, безо вся-кого принуждения, отписывал все свое: честно нажитое имущество, до по-следнего гвоздя - Ивану Ивановичу Виргилиусу (он и здесь сумел удивить Виргилиуса тем, что в скобках были указаны полные реквизиты паспорта, которые и самому Виргилиусу казались всегда новыми: загадочными и не-известными). Он выложил на стол узелок с "достаточной" суммой денег на "крест и все такое прочее, Ваня знает..." - ("сидел он так же, как сейчас вы сидите...").

А утром Зинаида Васильевна, как всегда живо, откликнулась на сиг-нал молоковозки под окном, и ей показалось странным, что дверь к Си-дельникову была приоткрыта, - "... я и в уме себе представить не мог-ла, что все так быстро!.." - она постучалась, но хриплого кашля его не услышала, вошла... и представилась ей ужасная картина, точнее не сра-зу, а после того, как она включила свет в комнате, - "... пойдемте, вы сейчас сами представите!.."

Одной дверью она щелкнула, по-английски, за спиной Виргилиуса, в ноздрю другой - вставила двухбородочный ключ и... "там два раза про-вернула..."

День и ночь соседствовали совсем рядом: через стену, - и неесте-ственно, - так как все окна, по проекту, выходили на одну сторону све-та. Зинаида Васильевна, согнув руку в локте, прошлепала ладонью там: по невидимой стороне смежного угла, и... спугнула - рыжего: одинокого под потолком...

"Вот тут на полу он лежал, на простыне, на спине, руки скрещены на груди, - она эмоционально ужаснулась, и не в первый раз, - связан-ные самим собой, представляете?!. он все продумал до мелочей, он был в халате, после ванной; на раздвинутом столе, стоял гроб, а в ногах - стопка одежды от костюма до новых туфель, документы, все - до мело-чей!.. и все это... - она заключила в широкую "восьмерку" от двух рук, и все видимое, и все то, что можно было еще и представить, но которое уже осталось позади, - я вас у себя подожду, тяжело, вы не возражае-те?"

Виргилиус склонил голову набок, пожал плечами.

Неестественность - с физической точки зрения вполне объяснимая: вся - комната, включая окна, пол, стены, потолок, - все принадлежащее ей пространство, не исключая воздуха, было выкрашено в черный цвет. И только из центра длинной стены, во весь рост: от пола до потолка - на-двигался на зрящего красный, кровавый - крест: православный, осьмико-нечный. Скрытой, неявной игрой тонов с полутонами (иначе чем объяс-нить?), и это - на абсолютно черном фоне - достигался фантасмагориче-ский эффект: крест - стремительно надвигался, вызывая естественное же-лание посторониться, чтобы не быть раздавленным его тяжеленной массой.

Все-таки Сидельников сумел сказать свое Слово (с большой буквы) в настоящем искусстве: это были его -"Двенадцать", но только кистью...

А на кухне, на подоконнике, в колонне подвое, "Кагором", шли его "революционные матросы-подводники", - они печатали шаг, они пели пес-ню: "Наверх, вы, товарищи, все по местам..."

Зинаида Васильевна ждала Виргилиуса на лестничной площадке.

Суть ее детективных ужимок заключался в следующем: приезжал ка-кой-то подозрительный тип, похожий на беркута, на ощипанного, но с двумя, по бокам, лысыми головорезами, представлялся сыном Сидельникова от первой жены, единственным его наследником, но она ему ничего не сказала о последнем желании усопшего, которое свято и с юридической точки зрения.

"А как вы поступите?" - спросила она.

"А я, - задумчиво произнес Виргилиус, - если подтвердит, показы-вать ему завещания не буду".

"Ой! Что вы?" - ужаснулась было она, но и тут же согласилась дав-но продуманным, - а вы правы, с такими связываться - дороже обойдет-ся."

Виргилиус вышел на улицу.

"... И задумавшийся вечер мечтательно обнимал синее небо, превра-щая все в неопределенность и даль..."