Руки.

Две руки, на которые я смотрю и пытаюсь понять - откуда этот странный цвет с желтоватым оттенком? Он похож на цвет грусти. Желтизна всегда напоминает осень и её особую грусть, возникающую саму по себе, без видимой причины. Если, конечно, не считать фон серого неба, на котором эта желтизна, вчера еще буйствовавшей жизни, вдруг означает скорое увядание... сон до лучших времён, до следующих лучших времён.

Это предверие расставания с тем, что так и не удалось уловить за все лето, или даже за всю жизнь. Всегда было что-то другое перед глазами, а сейчас эти руки пытаются остановить, задержать, замедлить это что-то, неизбежно уходящее, отсрочить его уход, держась друг за друга. Пальцы теребят колечко в надежде найти начало у безначального, или отложить конец у безконечного...

Но колечко надето на указательный палец и это "указание", рано или поздно, прилепит к себе взгляд, сейчас такой далёкий от этих рук. И даже, не разбудив мысль, продлит его так, что взгляду станет виден рядом с руками рассыпанный по подносу сахар...

И от этого отделятся пальцы, уже больше на сжимая друг друга, и увлёкутся этим новым, белым пятном, с которым можно хоть что-то сделать прямо сейчас. Например, преобразить его в улыбку, надеясь этим повлиять на царящую вокруг рук грусть.

Но из этого ничего не выходит. В руках нет радости и из просыпанного сахара получается только неровная гримаса, сахарный оскал...

Белые песчинки, словно пользуясь рассеянностью рук, будто смотрят, удивительно походя на муравьиные глаза. Пальцам от этого взгляда хочется нарисовать, никогда не смотрящие вверх, глаза муравьёв, способные увидеть мельчайшие детали перед собой, но не могущие сложить их в одно целое, чтобы увидеть осень, и грусть, и этот поднос, и эти руки, которым хотелось бы делать сейчас что-то совсем другое...

 

Руки томились в сахарном плену.

Уже два дня, не вынимая фотоаппарат из сумки, они создают память в себе самих, собирая листья из прямо из воздуха, ловя их налету. Выставляют из под зонтика раскрытую ладонь, чтобы, по попавшей на ладонь капле, определить силу удара воды, падающей с неба. Они хотят оценить при этом, какой же величины эта капля должна была быть в самом начале, если после падения с такой высоты и трения о воздух, от которого всегда становится горячо, часть её исчезла по дороге к земле, к раскрытой ладони.

-Наверное, это была целая пригоршня воды, зачерпнутая из ниоткуда облачным жителем. А пролитая на землю, она по дороге почти испаряется, - думают про себя руки, никому об этом не сообщая. -

Долетевшая до земли, эта пригоршня воды умещается уже только на кончике пальца, став каплей.

 

Но упав на раскрытую ладонь, вода говорила что-то рукам о тяжести осеннего неба, висевшего у всех прямо над головами. Оно давило чем-то непонятным даже на руки, которые по одной только капле могли ощутить эту, ничем не закреплённую там наверху, тяжелую массу незримой небесной хляби...

 

Руки томились. Но пальцы уже научились играть в нарды и сейчас вспоминали как иногда, только касаясь фишки кончиком фаланги, легко скользили по, чутьем узнанному, маршруту. А иногда наоборот, сжимали фишку всей ладонью и даже подносили её, невзначай, к самому уху, чтобы услышать подсказку об этом еще неизвестном маршруте...

Этой игрой пальцы научились сами узнавать, когда от них требовалась подсказка, которую, кроме них, некому было сделать. Они уже давно были одни потому, что мысль была где-то очень далеко и была, наверное, очень занята. А к горлу подкатывался ком, готовый перекрыть его и заблокировать воздух, проходящий через горло. И тогда этот вздох мог бы стать таким плотным и концентрированным, что, не найдя другого выхода, неизбежно пролился бы каплями из глаз...

- Как-будто жители душевной хляби тоже опрокидывают пригоршни чего-то, что вырвавшись наружу, становится каплями воды, - опять подумали про себя руки...

 

Сейчас им хотелось бы быть руками поэта, что бы от их прикосновения к этому комку в горле, он превращался бы в, похожий на играющего котёнка, комочек, перекатывающегося в погоне за собственной тенью. Котёнка, веселящегося от того, что ему уже непонятно кто за кем гоняется: он за своей тенью или ожившая тень за ним.

И тогда рукам не пришлось бы тереть глаза, из которых может хлынуть поток душевной хляби...