Тяжелая мясистая муха с упорством, с упоением, с размаху билась об оконное стекло, и стекло содрогалось под настойчивым натиском. Звонкий четкий звук, раздававшийся через произвольные промежутки времени, без всякой зависимости, сменялся вдруг натужным жужжанием, когда мушиная королева, управляемая собственной идеей мирового господства, совершала бреющий круг над комнатой. Муху преследовал стереоэффект, усиливавшийся утренней тишиной. Фасеточный мушиный глаз четко фиксировал даже самое незначительное движение в комнате, это позволяло мухе практически безраздельно властвовать в комнатном воздушном пространстве.

 

Пашка лежал с закрытыми глазами, и обреченно думал о мухе. С соседних коек раздавалось сопение, тела изредка ворочались, пружины напряженно скрипели, и слышался иногда вдруг приглушенный, исполненный умиротворённого удовлетворения чей-то вздох – продукт сладких грёз. Общага спала…

 

Там, за окном, задёрнутым грязными шторами, вероятно, Измайловский парк уже неторопливо выплывал из утреннего тумана, на горизонте занималась зарница. Новый день, простившись с объятиями ночи, проснувшись от ночного хмеля, вышел вдруг из росы и прохлады, зашаркал одинокой метлой дворника внизу, застучал колёсами первых составов метро…

 

А Пашка лежал на койке и чувствовал мир кожей. Это было безысходно-интересно, потому что он всю ночь ворочался, маялся от бессонницы, изредка забываясь коротким беспокойным сном. Черт побери, сколько мыслей. Они толкаются, роятся в голове, и не уснуть. Пашка знал - вздохнуть шумно, повернуться на другой бок, уложить уютно складки одеяла, утонуть в подушке, словно бы отмахнувшись от вороха проблем – средство безнадёжное... Тому, чья совесть всегда на страже, не светит покоя в этом мире, далёком от совершенства. Мысли складываются в замкнутый круг, и, если обладать образным мышлением, можно разглядеть нимб, или кольца, что, словно вокруг Сатурна, но только над собственной головой, образуют информационный-гравитационный парад.

 

Пашка чувствовал муху. Он специально старался игнорировать низкий жужжащий звук маленьких крылышек, которые в бешеном танце, двигаясь по сложной траектории с огромной частотой, пытались удержать в воздухе плотное лоснящееся волосатое мушиное тельце. Пашка не хотел слушать, потому что это было просто. Если «просто слушать», мысли непременно вернутся, «просто слушать» способен практически каждый, а для студента последнего курса Бауманского университета, чтобы прогнать ненавистные мысли, требовалась задача иного порядка. Поэтому сейчас Пашка чувствовал муху. Он ощущал звуковую вибрацию, исходившую от перемещающейся по комнате точки. Превратившись в большой сложный радар, Пашка стопроцентно определял мушиное местоположение, всего за какой-то час научившись угадывать тот самый момент, когда со смачным звуком «хрясь», на огромной скорости, муха врезалась в стекло и упорно начинала биться о невидимую преграду пять минут.

 

Муха изредка опускалась на стол, покрытый питательной коркой из окаменелостей: хлебных крошек, сахара, просыпанных круп, чая и еще чего-то старого, странного, непонятного и давно забытого, залитого пивом, молоком… Муха семенила по столу деловито, исследовала хоботком пищепригодность и пополняла жизненные силы. У нее была цель.

 

У Пашки тоже была цель, потому что он знал: муха не должна уйти. И он, студент последнего курса МГТУ им. Баумана, скорый будущий защитник отечества, приложит все к тому усилия.

 

От такого настроя веяло некапиталистическим максимализмом, потому что муха явно тоже была не дура. Совершив маневр уклонения и скрывшись с экранов радаров на низкой высоте, муха приземлилась аккурат на торчащий из-под одеяла большой палец правой пашкиной ноги и атаковала хоботком. Пашка немедленно отдёрнул ногу, и раздражённо-озлобленно, но с наслаждением почесался травмированным пальцем о матрац. Один - ноль не в Пашкину пользу, а муха с возросшим нахальством и чувством собственного превосходства кружила теперь над жертвой, определяя список незащищенных целей, и следом незамедлительно атаковала вновь. Она садилась и семенила десять-пятнадцать мушиных шагов по пашкиному плечу, руке, щеке, моментально взлетая на недосягаемую высоту при малейшей опасности, а Пашка нервничал, сердился, распалялся все сильнее, да так, что вскоре простая мушиная смерть, заключенная между восьмушкой сложенной газетой и полинявшим от времени обоем, этакая простая и незатейливая, уже не принесла бы ему ни капли удовлетворения.

 

Радары, последние курсы… Ха, теория не работала, а практик в очередной раз на лопатки положил теоретика. Все силы пашкиного организма, реакция и слух были мобилизованы на борьбу с мушиной агрессией. Через несколько минут муха попалась в коварную западню, позарившись на видимую беззащитность акробатически высунутой из-под одеяла ноги, и оказалась у Пашки в кулаке.

 

Суд был справедлив, но строг… Только вот палач оказался сентиментальным романтиком. Зажатая в потном кулаке муха жужжала, боролась, рвалась на свободу. В пашкином кулаке была мушиная душа, а в руках его была чужая жизнь. Потесненная этим осознанием, злость мгновенно ушла, и Пашка, голубоглазый добрейшей души парнишка, и мухи не обидевший за всю свою жизнь, как никогда ясно сейчас знал, как ему поступить. Он сел на койке, шагнул в стоптанные тапки и, кряхтя, направился к окну. Шторы были незамедлительно раздёрнуты, застонала задвижка окна, скрипнула рама и в образовавшуюся щель Пашка высунул кулак, раскрыв ладонь, чтобы в ту же секунду муха исчезла, растворилась в огромном мире там, снаружи, как капля в океане - океане жизни. А Пашка открывал окно все шире, и солнце лилось в комнату, через подоконник, через край, щедро, как из ушата, и смело ворвался ветер, и одобрительно гладил пашкины кудри, и теребил мятые исписанные листы бумаги на полках, шелестел оборванным обоем, и бесчисленное множество звуков наполняло комнату; и, будто наградой всему человечеству за совершенное Пашкой доброе дело, в мир шагнул очередной, Новый День Жизни.