ВЛЮБИТЬСЯ В ЛЮБОВЬ

 

На протяжении нескольких лет Люба, помимо прочей корреспонденции, ежегодно получала четыре письма: на Новый год, 8 Марта, ко Дню рождения и в день своих именин, 30 сентября. Это были поздравительные открытки со стихами, записанными мелким, убористым почерком. И надо сказать, очень недурными стихами. Уж что-что, а вкус к поэзии у Любы был. Между тем, при случае она посмеивалась над своим заочным воздыхателем, называла его Цветиком, зачитывая подругам поэтические послания. Однако в глубине души Люба гордилась, ведь не у всякой актрисы был такой благородный и талантливый поклонник.

Уже привыкнув к конвертам со штемпелем далекого северного городка, Люба вдруг задумалась, что же это за человек, способный на протяжении стольких лет помнить ее, вполне заурядную актрису (да, она не страдала излишним самомнением), а также все нюансы спектакля, который играли в той Тьмутаракани на гастролях. Любопытство крепло и пышно расцвело, когда вдруг на очередной Женский день Люба не получила письма. Она ждала целую неделю после праздника, обвиняя почту в нерасторопности.

Когда же и через три недели не дождалась заветного конверта, сникла и даже проревела целый час, почувствовав себя обманутой и брошенной. Утирая слезы, благоразумно говорила себе: «Подумаешь, что за беда! Ну, надоело человеку сочинять стихи, записывать их на открытках и бегать на почту. И так вон сколько лет старался…» «А как же все эти высокие слова о любви, переплетенные рифмами? - рыдал ее эгоизм. – Выходит, что всем этим серенадам грош цена?» «Он мог заболеть, уехать, потерять адрес, жениться, наконец», - ехидничал голос разума. «Нет, он не мог! Не мог бросить меня вот так, без объяснений!» - неистовствовало сердце.

Как бы там ни было, но два месяца к ряду Люба ежедневно думала о своем поклоннике. Она пыталась представить, его внешность, голос. Время от времени принималась ругать себя, пыталась прогнать навязчивые мысли, но неизменно возвращалась к внутреннему диалогу. Не известно, сколько бы продолжалось это безумие, если б накануне своего дня рождения Люба не получила вновь конверт. В этот раз в него, кроме открытки со стихами, было вложено небольшое письмо:

«Милая Любовь Аркадьевна! Прошу великодушно меня простить, что не смог поздравить Вас с 8 Марта. Знаю, мне нет оправдания, но так сложились обстоятельства, что я совершенно не имел возможности написать Вам. Впрочем, это не важно. Важно лишь то, что теперь я вновь могу беседовать с Вами…»

Далее шли фантазии по поводу того, как Люба читает его письмо, о чем думает. Поэтические измышления о цвете ее домашнего платья, о предполагаемой привычке потирать виски и сидеть в кресле, поджав ноги, ее поразили. Начав читать письмо со скептической улыбкой, она была обескуражена проницательностью своего заочного визави. Как мог человек, видевший ее лишь однажды и притом в сценическом образе, так тонко чувствовать все, что происходит с ней сейчас?

Целую неделю Люба собиралась с духом и, в конце концов, написала коротенькое ответное письмецо. Разумеется, записка содержала всего-навсего невинные слова благодарности. Кидая конверт в почтовый ящик, Люба горячо доказывала сама себе, что это письмо лишь жест элементарной вежливости и ответа она ждать не собирается. Однако, как бы она не отмахивалась от язвительных насмешек внутреннего голоса, пришлось признать, что ежевечернее отпирание почтового ящика теперь сопровождалось неясным трепетом.

Ровно через месяц Люба получила-таки из далекого поморского городка пространный ответ. Завязалась переписка. Феликс, так звали Любиного поклонника, оказался не только хорошим поэтом, но и чутким, тактичным и потрясающе интересным человеком. Писал он много, по нескольку тетрадных листов, но крайне целомудренно и уважительно. Люба отвечала ему тем же. В письмах они обсуждали прочитанные книги, увиденные фильмы, услышанную музыку, довольно завуалированно говорили о чувствах. Их вкусы во многом сходились: нравились одинаковые песни, различные жизненные ситуации вызывали одни и те же эмоции.

После года переписки Люба поняла, что там, в далеком северном городке, живет родной и, кажется, уже любимый ею человек. Не раз она намекала, что странно сидеть безвыездно где-то в дремучих болотах. Но Феликс отшучивался, сочинял сказки о страшных водяных, стерегущих город, говорил, будто есть очень веские причины для его оседлости, а между тем постоянно дразнил Любу своими видениями, фантазиями об их совместных путешествиях во сне.

Время шло. Люба успела съездить на гастроли в Среднюю Азию, Сибирь и по ближайшим селам. Появилась возможность поработать над очень серьезной ролью, о которой Люба поначалу даже не смела мечтать, а тут вдруг повезло. Феликс искренне радовался ее успехам, просил подробно писать обо всем.

О себе же сообщал мало и как-то туманно. Поначалу Любе это даже нравилось, поскольку некая таинственность лишь ярче очерчивала романтический образ далекого друга. Тем не менее, постепенно она узнала, что он вдовец, живет с дочерью, имеет любимую работу. Но секрет, который никак не позволял ему приехать однажды в Любин город, прийти в театр с огромным букетом алых роз, оставался необъяснимой загадкой. Подобные намеки вызывали у Любы самые противоречивые чувства. С одной стороны, ей было приятно, она чувствовала, что в словах Феликса нет ни чуточки лжи, он искренне и нежно любит ее… С другой – никак не могла понять, отчего он не желает прислать хотя бы свое фото. Флер загадочности и притягивал, и раздражал Любу, оставаясь пикантной горчинкой в океане счастья, доставляемого перепиской.

 

Приходило его письмо… Даже ненастный день светлел от этого события. Сквозь конверт Люба чувствовала теплое дыхание своего друга. Некоторое время она держала письмо в руках, разглядывая адрес, штемпель, картинку на конверте. Затем медленно вскрывала пакет специальным ножом. И погружалась в чтение…

В течение двух-трех дней она находилась под влиянием прочитанного. Мысленно отвечала на реплики Феликса, сама о чем-то спрашивала, пыталась угадать его ответы. В эти дни Люба жила, словно во сне, плохо отражая происходящее: могла невпопад отвечать на обращенные к ней вопросы, забывала купить хлеб, из рук все падало. Внутренняя беседа с Феликсом захватывала ее целиком.

Наконец она бралась за сочинение ответа: писала и переписывала раз за разом, пока не ощущала моральной усталости. Тогда складывала заполненные размашистым почерком листы и бросала пухлый конверт в ящик, синевший на углу соседнего дома.

Начинались дни ожидания. Утром и вечером Люба заглядывала в свой ящичек, прекрасно понимая, что письма в нем нет и быть не может. Вспоминала отдельные высказывания Феликса и свою на них реакцию. Досадовала на себя, что написала не то и не так. В эти дни Люба становилась грустной и в то же время очень внимательной к людям. Она всматривалась в лица мужчин, пытаясь представить, на кого из них мог походить ее Феликс. Наблюдала за молоденькими девушками и фантазировала, что одна из них – дочка ее друга. Ах, как бы Люба могла полюбить ее! Они обязательно стали бы закадычными подругами, говорили бы о разной чепухе, смеялись. Люба непременно научила бы ее печь «Дамский каприз». Этот торт был особой Любиной гордостью. Феликс проглотил бы язык, если бы только отважился приехать и попробовать это кулинарное чудо.

Недели через три приходил ответ, и все начиналось сначала…

 

Сентябрь выдался дождливым и холодным. Люба плелась домой, шаркая сапогами по мокрому тротуару, поднимать ноги не было никаких сил. В театре ставили новую пьесу. Специально для этого приехал режиссер из Москвы. Люба очень рассчитывала получить роль. Нет, не главную, роль второго плана, но емкую, интересную. А ей не дали! «Простите, Любовь Аркадьевна, в вашем возрасте это уже никак нельзя», - вальяжно заявил столичный мальчишка, кривя тонкие губы.

Люба никогда всерьез не задумывалась о своем возрасте, жила и жила себе. Выглядела, как говорили многие, очень хорошо. И если бы не случившаяся дата, если бы не дурацкая традиция отмечать это, Люба и не вспомнила бы, что ей уже сорок пять. А сегодня на нее сочувственно посмотрела даже старая подруга, которой самой-то уже под пятьдесят.

В почтовом ящике лежало письмо от Феликса. Это было неожиданно и странно, ведь Люба отправила ему ответ чуть больше недели назад. Поспешно вскрыв конверт, обнаружила знакомые листы в бирюзовую линеечку. Стихи. Там были только стихи. Красивые и, конечно, о любви. А еще о том, что нельзя отчаиваться, что жизнь прекрасна. Горько усмехнувшись и не удивляясь уже проницательности автора послания, Люба подошла к трюмо. Закатный луч, блеснув в зеркале, высветил морщины в уголках глаз, предательские складки у губ, дряблую кожу шеи. Какой же старой она стала!

«Ты все пела? Это дело…» - вспомнилось вдруг.

 

Вся ее жизнь прошла в театре. Приехала сюда сразу после училища. Думала, поработает чуток, наберется опыта и махнет в Москву, в Современник или во МХАТ. А потом осела, прижилась. Был и успех, и аплодисменты, и цветы. Что еще надо? Личная жизнь немного не сложилась. Так это довольно распространенное явление в артистической среде. Не одна она такая…

По молодости дважды сходила замуж. В первый раз ее супругом стал мальчишка-актер с экзотическим именем Фазиль. Хороший, добрый, но жуткий бабник. Люба терпела его похождения целый год. Расстались легко, без особого сожаления с обеих сторон. Сейчас он в соседнем городе, до сих пор играет героев-любовников. До Любы иногда доходили слухи о подвигах Фазиля. При случае она и сама расспрашивала общих знакомых о бывшем муже так, как если бы интересовалась своим одноклассником или сокурсником.

Второе замужество было еще короче. Алик работал товароведом в магазине «1000 мелочей». Он очень хорошо умел все раскладывать по полочкам, а его мама умудрялась наводить идеальный порядок на этих самых полочках. Любе, словно дорогой статуэтке, быстро определили достойное место. Но она не оценила старания семьи и сбежала. Вернулась в общежитскую комнатку, не выдержав напора мужа и свекрови, которые горячо желали, чтобы она оставила театр и стала нормальной женой. Целый год Алик ходил почти на все спектакли с участием неразумной жены и укоризненно сидел в первом ряду. Но Люба так и не вернулась к нему. Потом, после смерти матери, он уехал куда-то на Север, женился, обзавелся ребенком, кажется, девочкой.

Оставив мечту о замужестве, Люба имела в резерве небольшой отряд поклонников, который год от году редел. Впрочем, никто из воздыхателей в жены ее не звал. Даже Феликс, самый стойкий и загадочный кавалер.

 

Люба разрыдалась, упала на пол прямо тут, у зеркала. Как же так получилось, что время ушло? Ушло быстро, незаметно, безвозвратно. А она, легкомысленная актриска, превратилась в старуху. Сегодня не дали роль. Не дадут и завтра. Не дадут, потому что старая. И никому не интересно, что с годами приходит опыт, что она много, ой, как много еще может, в тысячу раз больше чем тогда, когда была просто смазливой молоденькой девчонкой.

А Феликс… глупый, пустопорожний фантазер. Люба в гневном порыве смяла листок со стихами и швырнула в дальний угол. Любит? Кого он любит? Ту Любу, которая миллион лет назад приезжала в его злополучную глухомань? Ту Любу, которая, будучи еще молодой, в сияющем голубом платье играла юную, восторженную девушку?

Люба представила, как в эту минуту вдруг зашел бы в квартиру Феликс и увидел бы ее, страшную, зареванную, - и рассмеялась. Рассмеялась зло, горько, безысходно. Жутко разболелась голова. Женщина с трудом встала, дошла до дивана и тут же уснула. Сон накрыл душным ватным одеялом. Снились шекспировские признаки и дремучий лес.

 

Солнечное утро облегчения не принесло. Но надо было идти в театр. В десять часов репетиция - занята. Пока еще занята. Хоть в этом дурацком спектакле, да занята. Из зеркала глянуло чужое лицо с припухшими испуганными глазами.

В нетопленом театре было холодно и пахло затхлой сыростью. Как ни старалась сосредоточиться на репетиции, так и не смогла войти в роль, за что схлопотала от режиссера четырехэтажное напутствие. Когда все разошлись, Люба села в обшарпанное кресло, задвинутое в самый уголок кулис, и разрыдалась. Глотая слезы, она старалась плакать тихо, почти беззвучно.

Рабочие начали готовить сцену к вечернему спектаклю. Рядом с Любой остановился один из них, очень добрый сухонький старичок. Он спросил, все ли в порядке, и не нужна ли его помощь. Дядя Федя всю жизнь прослужил в театре. Даже самые старые актеры звали его по-домашнему - дядей. Люба натянуто улыбнулась и вежливо отказалась от помощи. Дядя Федя как будто хотел еще что-то добавить, но, кашлянув, отошел. Было в его сочувственных словах и взгляде что-то такое трогательное, неподдельное, что позволило Любе на миг забыть о своих горестях. Она стала наблюдать за бригадой рабочих сцены.

Дядя Федя вместе с нахальным молодым напарником приколачивал доски, которые должны были изображать ступени дворца. Парень явно халтурил, старичок сердился и, в конце концов, прогнал бездельника. Попробовав декорации на прочность, старик отошел на несколько шагов и, словно художник на картину, взглянул на свою работу. Порывшись в глубоком кармане комбинезона, достал клетчатый платок. На пол что-то упало. Люба встала, чтобы поднять оброненную дядей Федей бумажку, и вдруг узнала лежавший на полу конверт. Да, без сомнения, это было последнее письмо, которое она отправила Феликсу. Конверт с яркими маками нельзя было не узнать…

Люба ойкнула и замерла. Дядя Федя оглянулся, проследил за ее взглядом, несмело поднял конверт.

- Любовь Аркадьевна, вы не подумайте чего… Это… Поймите…

- Откуда у вас мое письмо? – гневно вскрикнула Люба.

Дядя Федя побледнел и совсем стушевался. Заикаясь, он повторял:

- Любовь Аркадьевна… Поймите… Любовь Аркадьевна…

Через минуту-другую он все-таки сумел взять себя в руки и очень тихо произнес:

- Простите, что так получилось. Я не мог от себя. Вы тогда ни за что бы не стали… А в Поморске живет мой двоюродный брат. Он и пересылал… наши письма, - было видно, что слово «наши» далось ему с особым трудом. – Я попросил. Он, будьте уверены, честный, крайне честный человек. А я… Простите!..

Махнув рукой, дядя Федя ссутулился и быстро зашагал прочь. У Любы закружилась голова. Очень кстати рядом оказалось видавшее многое на своем веку театральное кресло с потертой обивкой.