Ливень лупил по жестяной крыше, как пионер, дорвавшийся до барабана. И, собравшись, капля к капле, на лотке слива в единую кручёную силу, он бил из проржавевшей водосточной трубы в рассохшуюся, почерневшую кадушку. Внутри дома, в единственной его комнате, дождь шёл гораздо тише. Всё, что капало с потолка, попадало в тазики, банки из-под томатной пасты и невесть откуда взявшееся здесь больничное судно, именуемое в просторечье уткой, с предостерегающей надписью на боку: «Для анализов», как будто иначе кто-то собрался бы посолить в нём огурчики.

Дядя Миша уселся у окна на крепкий приземистый табурет и так переживал разразившуюся грозу, будто от её исхода зависела судьба жизни на Земле.

- Судный день наступил, право слово. Всё, конец свету. Вот не вовремя-то, ядрит твою мать, прости меня Господи!

А небо за окном, раздираемое молниями, бившими одна за другой, трещало и рвалось на мелкие кусочки. Ураган, сломив с березы крупную ветку, словно перышко таскал её за зелёные кудри по грязным лужам. Натянутый над баркасом брезентовый тент уже наполовину сорвало с крепежа и полоскало на ветру, словно батистовый носовой платочек.

Дядя Миша глянул на небо – не видно ли просвета? Нет, не видно. Грязные кудлы иссиня-чёрных туч драло о частокол забора. Казалось, что небо, прогнувшееся до самой земли, не выдержав тяжести скопившейся в нём воды, вот-вот сорвётся с крюков небесных и рухнет прямо к нему во двор.

- За грехи наши тяжкие… – прокряхтел старый бакенщик и, громко топая кирзачами по мокрому полу, пошёл крепить тент.

У двери свернулся калачиком здоровый черноухий пёс. Дядя Миша снял плащ с вешалки.

- Ну, что, Валет, пойдёшь на двор?

Пёс посмотрел на него как на сумасшедшего и снова закрыл глаза. Сбрендил старик.

Чуть только он шагнул за порог, ветер тут же накинулся на него, подхватил и, толкая в спину, погнал бегом к баркасу. «Обратно - то, как пойду?» - подумал старик. Живо долетев до берега реки, и на удивление быстро поймав край полотна, он, прокинув через петли новую верёвку, уже собрался, было крепить её, как вдруг покажись ему, что в баркасе кто-то прячется. Дядя Миша засунул руку под брезент по самое плечо и стал там шарить.

- А ну-ка – кто там? Ай!

Бакенщик выхватил руку наружу, по пальцу текла кровь.

- Да что ж ты делаешь, пёс шелудивый? Я ж тебя домой забрать хотел. Ну и хрен с тобой, сиди там.

Он затянул узел на верёвке покрепче и, пригибаясь к земле, рванулся против ветра к дому.

Гроза бушевала всю ночь. А утром над умытым миром снова взошло солнышко, проснулись птицы и ну славить его на все голоса, как в первый день творенья.

- Валет, пошли, посмотрим, что там за гостя к нам занесло. Ты только смотри, держи себя в руках, знаю я тебя. Ладно, если сучка окажется, а ну как кобель.

Они вышли на крыльцо. Валет сладко потянулся и побежал за дом по своим утренним делишкам. Бакенщик не спеша, раскурил сигаретку и оглянулся вокруг.

- Да, наваляло делов. Ну, где ты там? Валет!

Они спустились к реке. Воды прибыло, как весной в половодье. Кол, к которому был привязан баркас, торчал теперь метрах в двух от берега. Дядя Миша снял сапоги и, медленно ступая босыми ногами по илистому дну, двинулся к лодке. Пока добрался до неё, забрёл в воду по пояс. С трудом распутав размокший узел и приоткрыв край брезента, он осторожно заглянул внутрь.

- Язви её мать! Вот это да…– только и нашёлся, что сказать, старик, качая головой и рассматривая найдёныша.

Бакенщик опустил брезент и, отвязав баркас, потянул его к берегу.

На берегу радостным лаем его встретил Валет.

- Тихо! Тихо ты! Не напугай. И как я, дурак старый, его вчера не углядел? Смотри вот.

Старик откинул брезент. Валет встал передними лапами на борт, заглянул внутрь и завилял хвостом – на дне лодки, свернувшись калачиком, спал мальчонка лет семи.

Пригревшись на солнце, он, причмокивая во сне губами, спал как убитый.

- Намаялся, намерзся малец, шутишь – всю ночь на улице. Вот, это он меня вчера цапнул, – хозяин повернулся к Валету и сунул ему под нос забинтованный палец. – Отчаянный парень. Ну, чего теперь нам с ним делать?

- Слышь, дед, закурить дай, а то мои размокли.

Дядя Миша чуть язык не проглотил. Он повернулся к ребёнку.

- Чего подать?

- Курить, говорю, у тебя есть? – мальчишка уселся на борт лодки и, осклабившись, издевался над оторопевшим стариком. – Ты что, дедок, совсем оглох, аль недослышивашь чутка?

Дядя Миша скорее почувствовал, чем понял, насмешку и осипшим от обиды голосом откликнулся.

- Есть, то есть – да не про твою честь! Чего расселся, а ну мотай отсюда. Вот так – спасай его! Стою тут перед ним с мотнёй мокрой, а он ещё и изгаляется, сопляк.

Валет, почувствовав в голосе хозяина перемену, залаял мальчишке прямо в лицо. Тот и ухом не повёл.

- Давай, давай трави сироту собакой! Дедушка Мазай выискался. Все вы такие, сперва сюси-пуси разводите: мальчик, мальчик, а чуть что не по-вашему, так сразу – у пацан! Сигаретку пожалел, хрен старый! – он перепрыгнул через борт и зашагал по берегу вдоль воды.

- Я вот отцу-то твоему скажу, так он тебе за такие разговоры уши оторвёт.

- Ага, скажи, только сперва найди его, козла! Найдёшь – привет ему от меня пламенный! – прокричал мальчишка не оборачиваясь.

- Погодь-ка, пацан! Слышишь?

Дед вдруг вспомнил его заброшенный вид и не детские больные глаза. На сыром песке вытянулась цепочка следов его босых ног. Старик глянул ему в след – семенит вдоль воды, как куличок.

- Ты чего это про сироту молол? Правда, что ли?

- А пошёл ты!

- Да я то сижу, это ты идёшь. Ну, иди, иди себе. А ты плавать-то умеешь?

- А тебе чего!? – вдруг почувствовав неладное, забеспокоился маленький оборвыш. Остановился и не очень уверенно протянул:

– Умею…

- На острове мы с тобой теперь оказались. Вот так, стало быть, паря. Вода после дождя поднялась в протоке метра на два с гаком. Ты теперь своим ходом недельки через две перебраться на ту сторону сможешь.

- Мне же вчера там по горлышко было… А я всё равно спробую.

- Ага, это конечно. Как напробуешься досыта, приходи греться. Иди-ка, Валет, с ним, а не то потонет ещё.

Часа через два Валет поскрёбся в дверь.

- Ты чего это один? А?

Пёс виновато повилял хвостом, заскулил и побежал обратно. У старика больно кольнуло в груди и он, задыхаясь, побежал к протоке. Господи, неужели утоп малец?

Он сидел на берегу, на камешке и дрожал, как в лихорадке. Дядя Миша тронул лоб ладонью:

- Э, да у тебя жар!

Он подхватил мальчишку на руки и прижал его к груди, как драгоценный подарок.

- Что ж ты, внучок, чудишь то?

В квадратной жестяной банке с надписью «Чай цейлонский» из всех лекарств, которые напридумывали люди, у дяди Миши оказались лишь градусник да пластмассовый патрончик с давно испарившимся запахом камфары.

- Ничего-ничего, сейчас мы тебя вылечим.

Дед залез в огромный кухонный стол, нижней частью служивший буфетом, и, выставив наружу костистый зад в старых джинсах «техасах», как он их называл, шурудил там, что-то разыскивая. Валет сидел рядом и с интересом разглядывал доступную часть хозяина.

- Вот!

Он, кажется, нашёл то, что искал, и, гремя тарелками, полез назад.

- Вот оно!

И дядя Миша торжественно предъявил собаке две бутылки. Одна красовалась в заводской алюминиевой беретке, другая, початая, была заткнута газетной пробкой. Валет обнюхал их по очереди и, сморщив нос, оскалил зубы.

- Гав, гав!

- Не нравится, не пей! И не ори, ребёнка разбудишь!

Сидя на полу, он вытащил зубами газету и с опаской понюхал содержимое – сразу нестерпимо захотелось жить и дышать, запах уксуса пробил до самого затылка.

- Вот это вот самое – это ему, – задыхаясь, едва смог прохрипеть старик. – А вот эту, царство небесное моей Анне Ивановне – запасливая была женщина, эту мне. Надо ведь подумать: столько лет простояла тут, бедняжка, в забвении и одиночестве.

Старик вылил в тазик полведра воды, с опаской плеснул туда уксус, размешал пальцем и лизнул его.

- Годится.

Всю ночь он сбивал жар, завернув раздетого мальчишку в мокрые простыни. И, наконец, к утру ему, кажется, полегчало. Успокоился и старик, он только теперь понял, как устал. За эту ночь не то чтобы глаз сомкнуть, присесть было некогда. Напоследок он напоил малыша чаем с сушёной малиной и, завернув его в свою тёплую байковую рубашку, перенёс на лежанку тёплой печки, которую протопил загодя. Дед присел у стола и, умаявшись за ночь, задремал. Проснулся оттого, что падает. Загремел запутавшийся в ногах табурет, и дед растянулся на полу. Над ним через край стола свесилась стриженая под ноль голова.

- Дед, ты чего?

- А ты чего? Ты как тут? – он уселся на полу и никак не мог отловить в чугунной голове дельную мыслишку. – Я ж тебя на печку отправил.

- А я слез.

- Ну да, конечно, – ещё ничего не понимая спросонья, ворчал старик. – И я вот тоже… слез.

Он поставил табурет на ножки, облокотился на него и, кряхтя, тяжело поднялся. Посреди стола стояла пустая картонка из-под шашек, а вокруг неё рядками по клеёнке были разложены медали и ордена. Мальчишка с удивлением посмотрел на старика.

- Это что, все твои, собственные? Или собираешь?

- Ага, вот пока от Волги до Праги добрался и насобирал, – рассердился дед.

- Да ты не злись. Что, спросить нельзя? К нам в детдом на 9 Мая приходил один дедок, так у него всего штуки три медальки было.

- Штуки три! Много ты в этом понимаешь! В нём, может, столько железа нашпиговано, что медалей этих целый ящик отлить можно. Ладно, – смягчился дед, – кормлю гостя байками, а ты, верно, есть хочешь? Собирай-ка регалии. Война, как говорится, войной, а обед по расписанию. Постой, да что ж это мы! Давай познакомимся, что ли.

Он протянул руку.

- Зови меня дядя Миша или дед Миша, как хочешь. Ну, а ты кто у нас будешь?

Мальчонка встал на кровати и сунул в дедову клешню узкую ладошку.

- Кутузов Михаил.

- Вон что, тёзка, значит! А тут, ваше сиятельство, как же? От Бонапарта драпаете?

- Не твоё дело! – полководец насупился. – Штаны мои где?

- Сохнут портки твои. Эх ты, моряк с печки бряк, обмарал штаны, а говоришь, заржавели. Сопишь вот теперь? А если б утоп?

Дед бегал от стола к печи, доставая из неё то чугунок с картошкой, то кастрюльку со щами, и беззлобно ругался. Разобрав доски в полу, он свесился в подполье и выставлял, выставлял оттуда пыльные банки с солёными огурцами да грибами. Такое на него вдруг нашло, будто гостей полон дом, и угостить их надо на славу. Разложив по тарелкам свои разносолы, он с удовольствием осмотрел стол и, крякнув, угнездил в центре стола бутылку «беленькой».

- Ну что? Кажется, всё чин-чинарём! Давай, Мишаня, двигайся к столу, отметим твоё прибытие.

Мишка вяло поковырялся в еде и отвалился на подушки. После горячки ещё кружилась голова и тело ломило так, будто трактор по нему проехал, клонило в сон.

- Ты спи, спи, внучок. Тебе сейчас это в самый раз, самое первое лекарство. А я посижу тихонечко да за твоё здоровье выпью.

Дед время от времени подливал в стакан, закусывал хрустящим огурцом и всё говорил, говорил. Под его неспешный говор Мишка то проваливался в сон тягучий и липкий, будто мёд, то выныривал из него. Чудесные и страшные картины сна вновь сменялись стариком, одиноко сидящим за праздничным столом. Он размахивал руками, смеялся, о чём-то рассказывал, но слов было не слышно. Вместо них изо рта вылетали бабочки и, облепив Мишке лицо, щекотали его своими усиками, не было сил отогнать их, и он снова засыпал.

- Ты что, Мишаня! Знаешь, как мы с Нюрой моей жили – любо-дорого поглядеть. Правда, тяжело было сразу после войны-то. Дак тогда у всех одна музыка была. Но голодом не сидели, нет. Я плотничал, по тем временам это первое дело. Витька, сын мой, значит, подрос. Новый дом с ним поставили. Пятистенок. Корову в колхозе купили, вроде раздышались. А потом Никита-чудотворец, царь кукурузный, взял да и отрезал покосы по самый забор. Всё, сливай воду. Плюнул я тогда на жизнь такую – свёл нашу Звёздочку на бойню, а кому её продашь-то? У всех одно горе: держишь корову – сдавай масло, курей – тащи яйца. Что ты, по сараям ходили, нюхались, не припрятал ли кто курёнка. Распрощался, значит, я со своим хозяйством, Витька к тому времени в городе определился, в ремесленное пошёл, ну, и я подался со двора, у реки вот приткнулся бакенщиком.

Летом мы с Нюрой тут жили, славно так устроились: она огородик наладила, рыбка к столу всегда свеженькая, а как лёд станет на реке, обратно в Долматовку перебирались, к людям, значит, поближе. А в прошлую зиму беда у нас приключилась. Поехала моя бабка в город к Витьке, внуков, мол, проведаю, то да сё. Как из автобуса стала выходить, так со всего маху и пала. Да угодила боком на край скамейки, сильно ушиблась – дочерна. То ли сама запнулась, то ли толкнул кто, шут его теперь разберёт, только поболела она, поболела и померла. Рак, тудыт его растудыт.

Он уронил голову на грудь и по щекам, спотыкаясь о седую щетину, бисером покатились слезинки.

- Ты чего, дядь Миш? Не плачь.

Старик вскинулся:

- Э, да ты не спишь. А я тут, понимаешь, расквасился совсем. Да я что, я ничего. Это не я, это водка плачет. Только всё равно тяжело мне стало без неё, без Нюры моей, понимаешь? Ну, она, правда, не забывает меня, заглядывает. Сядем, бывает, с ней вот тут у стола, покалякаем, как раньше, ей-то там одной тоже, поди, не сахар.

Дед разжёг фитиль керосиновой лампы и надел на неё стекло, стало чуть светлее.

- К себе всё зовёт.

- Как это: заглядывает? – Мишка покосился на почерневшее в сумерках окно и подтянул под себя ноги.

- Да так. Вишь вон у меня в раме, в нижней шибке стёклышка одного нет – там и ходит. Вот, бывает, ночью воссияет вдруг за окном, тут она и является.

Зыбкий свет маленького огненного язычка, дрожащего на краю фитиля, раздвинул стены комнаты и вычернил углы, в них шевелились неясные тени.

- Ты, Миш, давай ложись на печке, там тебе теплее будет, а я здесь покемарю. Захочешь по-маленькому, на двор не ходи, сыро ночами, там, у двери, я ведро поставил. А попить, вон из чайника пей. Да я сплю-то чутко, в полглаза, шумни, если что.

Только он было задремал, как край одеяла приподнялся, и Мишка юркнул к нему под бок.

- Я с тобой буду спать. Ладно? А то на печке жёстко.

Он придвинулся к самому уху и шепнул деду:

- И страшно.

После бутылочки, которую дед, расслабившись, одолел всю, да после бессонной ночи он, пожалуй, первый раз в жизни проспал зарю, проснулся, когда солнце через окно стало бить в глаза.

Валет развалился на крыльце, а Мишка сидел рядом и почёсывал ему пузо. Валет, притворно зевая, блаженно жмурился на мальчишку: откуда такое счастье вдруг свалилось? Дед, конечно, человек не злой, но и нежностей телячьих не допускал. Пёс извернулся, лизнув Мишке щёку, вскочил и стал носиться по двору, облаивая огромных стрекоз, трещавших у него над самым носом.

Дед уселся рядом с Мишкой, щёлкнув портсигаром, достал сигаретку и закурил.

- Вот давай, Мишка, выздоравливай скорее, мы с тобой на рыбалку двинем. На зорьке ёршик клюёт – заглатывает чуть не до поплавка. А уха какая из ерша! Только чистить его не надо и потрошить тоже ни-ни. Прямо так вот и кидать. Уха получится – ум отъешь!

Валет, набегавшись, уселся напротив них и, наклонив морду в бок, внимательно слушал деда. Потом сунулся носом Мишке под руку и, задрав лапы, свалился к его ногам.

- Дед, а какой Валет породы?

- Сложной, местная порода.

Прошло несколько дней. Они жили той безмятежной жизнью, на которую способны только старики и дети. Не забегая далеко в будущее, не думая о вчерашнем дне и не загадывая на завтрашний, они радовались дню сегодняшнему и жили им одним.

- Миш, а Миш. Ну и здоров же ты спать. Так и царство небесное проспишь. Иль не пойдём рыбалить?

- Да я, может, ещё раньше тебя проснулся, – Мишка сидел на кровати и тёр кулачками опухшие глаза. – Чуток прикорнул только.

- Чуток. А удочки-то снял с чердака?

- Ой, нет! Я сейчас, сейчас, – Мишка пошлёпал босыми ногами по солнечной дорожке нагретых половиц. – Дед, а кто это?

Старик выглянул в окно – с середины реки к берегу правил лодку участковый.

- Это наш «упал намоченный» Вася Кудряшов. Он, конечно, парень хороший, но мало ли. Ты, Мишка, вот что: от греха подальше ныряй-ка пока на чердак и посиди там, да не шуми. Ну, давай, давай шустрей, а я пойду власть встречу.

Дюралевая лодка мягко ткнулась носом в песок, и молодой лейтенант легко выскочил из неё.

- Привет, дядь Миш! – лейтенант оглянулся на спешившего к нему старика, затянул лодку на берег повыше и вытащил из неё огромный рюкзак. – Я тут тебе хлеба привёз да сахару, крупы, чаю. А то сам-то ты когда теперь выберешься. Ну, здравствуй.

Они пожали друг другу руки и уселись на борт «казанки» покурить. Участковый развязал рюкзак:

- Ты глянь, дядь Миш. Я тут набрал кое-чего на свой взгляд, да, может, ещё что надо. Тем более, кажется, гости у тебя.

- И как ты только поспеваешь углядеть за всем.

- Профессия такая.

- Гости. Ну так и что ж? Витька внука прислал на каникулы.

- Витька, это сын, что ли? – участковый внимательно посмотрел на смутившегося старика. – Внук - это хорошо.

- Конечно, от сына внук. А от кого, ты думал, они появляются?

- Да ладно тебе, дядь Миш, не кипятись, шучу я. Рыбаки днями мимо плыли, они и сказали, что ты не один. Ну что, чаем-то напоишь? А то я продрог что-то, с утра не больно жарко.

- Чаем, говоришь? Чаем можно. Ну, пошли.

Сели пить чай втроем. Сначала сидели, как на поминках, потом участковый рассказал, как они с председателем недавно ловили браконьеров. Один из них перепугался, стал сбрасывать сети за борт да запутался в них, вывалился из лодки и стал тонуть. Пришлось его сначала спасти, а уж потом штрафовать. Он потом так благодарил, даже обещал заметку в газету написать. Вася так живо показывал, как рыбак плюхался в воде, как сидел, будто мокрая курица, и плакал от счастья – в цирк не ходи. Дед с Мишкой хохотали до слёз. Потом Мишка рассказал анекдот про то, как один муж вернулся из командировки, теперь Вася задохнулся от смеха.

- Да, Мишка! Ну ты даёшь! Вот бы отец тебя сейчас слышал. Ты где это историй таких набрался?

- Дядь Вась, дай «пистик» посмотреть.

Участковый разрядил пистолет и отдал его восхищённому Мишке.

- Ух ты, тяжелый какой!

- Ну ладно, Миш, ты иди поиграй, а нам с твоим дедом поговорить надо.

Мишка убежал, повисла гнетущая тишина. Посидели молча, глядя в стаканы, попили чай.

- Я ведь что приехал-то к тебе, дядь Миш. Тут дело такое, не знаю, как сказать. Сын когда, говоришь, у тебя был?

- Да с неделю назад, вроде того. А что?

- Не был он у тебя. А вот в деревню он приезжал, вместе с рабочими. Дом они твой разобрали, ну, не весь, конечно, кухню оставили. Нас с председателем не было, я же говорю, мы на реке два дня были. Вот они и управились по-быстрому.

- Змеюка, вот змеюка! Это Валька-сноха, как только похоронили Нюру, начала Витьку на это подбивать. Всё гноила: «Нам, папа, дом на даче строить надо, а ваш пустой стоит. Переезжайте к нам в город, а то хотите, так на даче живите – воздух, природа, курочек заведём».

Помолчали.

- Ты заявление писать будешь? Свидетелей полдеревни.

- На кого заявление, на сына? Стыдно-то как. Как же он мне в глаза смотреть теперь будет? Как мне внуку в глаза смотреть?

- Ладно, писать, не писать - это дело ваше, семейное, – участковый встал из-за стола. – А насчет внука ты не финти, дядя Миша, не твой это пацан. Он из детского дома дёрнул, у нас в отделе на него ориентировка лежит.

Старик опустил голову: беда за бедой.

- Ну, и что ты теперь делать с ним будешь, а, товарищ милиционер?

- Не знаю! По закону я должен вернуть его обратно в детский дом.

- По закону. А по сердцу?

- Да что вы всё из нас, «ментов», чучело бездушное лепите! Будто мы не люди! Мне, что ли, не жалко его! Я сам без отца рос!

- Может, усыновить мне Мишку? – старик ухватился за эту идею, как утопающий за соломинку. – Конечно, делов-то!

- Не дадут тебе его – одинокий ты, да и возраст.

- А Витька! Оформим на него, а жить Мишаня со мной будет!

- Это ты здорово удумал!

- Чего, опять не то?

- А как помрёшь, вернуть его обратно государству, да? Давай-ка, дядь Миш, пока так: я никого не видел и ничего не знаю. Думать будем, время пока терпит. Парнишка-то не сбежит, пока мы с тобой мозгами будем раскидывать?

- От добра не бегают.

 

Они сидели рядышком, забыв про удочки. Лодка на приколе тихо покачивалась у берега. Уже давно стемнело. На чёрно-синее полотно неба, сплетаясь в узоры созвездий, сыпались, как из сита, тысячи и тысячи новых звездочек. Запрокинув головы, они с восторгом смотрели на то, как ночь застилает небо золотой парчой.

- Видишь вон ту светлую дорогу через всё небо? Млечный путь называется.

- Дед, а куда он ведёт? Там что, ходит кто-то?

- Я думаю, это люди - те, что померли, уходят от нас по нему. Бредут, горемыки, незнамо куда. Вот и бабка моя сейчас бредёт где-то там одна-одинёшенька.

- Она хорошая у тебя была? Ты скучаешь?

- Очень.

- А чего там светло так?

- Много их там, свечки, наверное, в руках, вот и светло.

- Я слышал, наоборот, когда звезда падает с неба – значит, где-то человек умер.

- Ну да, ты смотри сам, сколько звёзд-то на небе. А людей на земле разве столько? Это скорей мы туда, а не они оттуда. Так, пожалуй, вернее.

- Дед, а как ты думаешь, они видят нас оттуда?

- Наверное, видят. Ночь вот наступила, бакены на реке зажглись, а оттуда глядеть - вроде как тропинка из звёздочек.

- А эти звёзды на реке ты зажигаешь?

- Всё, отзажигался уж, автоматика сама зажигает. Я теперь сторожем числюсь. Давай, Миш, сворачивай удочки, пойдем уху варить.

- А когда ты меня обратно в детдом отправишь?

- Никогда. Веришь?

- Слово?

- Слово.

- Верю.

Дед, распрямляя затёкшие ноги, встал в лодке и оглянулся на реку.

- Стой! А бакен с излучины где? Мать честная, да вон же он, к берегу уже прибило. Видно, с якоря сорвало. А ну-ка дуй из лодки, быстро! Надо его обратно тащить.

- Да ладно тебе, дед, завтра утром оттащим на место.

- Я тебе дам завтра! – он глянул на часы. – Скоро теплоход с туристами пойдёт, а на том месте глубины небольшие, да ещё, как на грех, баржа в том году затонула. Упаси бог, на неё налетит! Марш, говорю, из лодки!

Грести было тяжело. Бакен плыл на буксире и тормозил ход. Господи, только бы успеть. Пот щипал глаза, дышать было нечем, сильно кололо в груди, но старик грёб и грёб, забирая против течения к середине реки. «Ничего, ещё немного, а потом снесёт как раз туда, куда нужно. Всё, кажется, точно попал», - старик сбросил якорь с лодки, натянул цепь и закрепил её в проушине бакена. «Всё, успел!» Он откинулся в лодке и вздохнул всей грудью, по сердцу как ножом полоснуло.

«Ну, здравствуй, Анна Ивановна, вот и дождалась». Старик лежал, растянувшись на дне лодки, в его глазах вспыхивали звёзды Млечного пути.

Показался теплоход, гремя музыкой и сверкая огнями, как новогодняя ёлка, он прошёл мимо бакена и, погудев, скрылся.

Мишка стоял на берегу и ждал деда. В берег один за другим били пенные валы и гнали лодку к берегу. Её то вскидывало на них, то бросало вниз, деда в ней не было видно.

- Деда, ты где?!

Валет заскулил, заметался по берегу. Мишка бросился в воду и кое-как поплыл навстречу лодке. Волны быстро измотали его.

- Деда, помоги! Деда!

Чёрная вода булькнула над головой, и стало тихо. Мишка кувыркался под водой, уже не соображая, где верх, где низ. На берегу завыла собака, но он не услышал.

Кто-то крепко схватил его поперёк туловища и куда-то потащил.

Мишка открыл глаза и увидел над собой Васю Кудряшова. Мокрая милицейская рубашка прилипла к телу, один погон оторвался и висел набок, с его мокрого чуба капало Мишке на лицо.

- Ну, слава богу, живой! – Вася сидел в «казанке», прижимая к груди закутанного в милицейский китель Мишку.

Его начало тошнить.

- Ничего, это хорошо, это хорошо. Терпи, казак. А я ведь что? Я ведь к вам рванул. До утра дотерпеть не смог, деда вот порадовать хотел и тебя тоже. Как поспел, просто чудо.

Мишка дрожал и клацал зубами, голова кружилась.

- А деда Миша где?

Вася отвёл глаза в сторону.

- Нет больше деда. Нет, – Вася, пряча слёзы, поднял голову и посмотрел на небо. – Он теперь далеко.

Мишка всё понял и заревел.

- Ты не плачь. Ты со мной теперь жить будешь. Это мы с дедом твоим так решили. Так и будет.