Вирус

 

Когда мне было пятнадцать, я думал о том, что к тридцати пяти умру. Или к тридцати шести. Или, в крайнем случае, к сорока. Потому что к этим годам все, что могло произойти в моей жизни, уже произойдет, и дальше будет одно лишь повторение, дальше я буду только существовать, а не жить, а мне хотелось жить на полную катушку. В пятнадцать я боялся стать старым. Я думал, что человек после тридцати только доживает последние годы в страхе перед смертью, и жизнь его уже не может быть ни содержательной, ни интересной. Она тянется длинная - длинная, как серая лента, и человек живет уже не своей жизнью, а жизнями своих детей и внуков, и я жалел людей, которые дожили до сорока, не говоря уже о тех, кто дожил до шестидесяти. Я не знаю, что заставляет юношу думать о том, что тридцать – это предел жизни, может быть, вся наша классическая литература, где любовь принадлежит только Ромео и Джульетте? И где все самые романтические моменты жизни описываются только среди людей, не достигших зрелости? И где старухами считаются тридцатилетние женщины, а герои, едва переступившие порог в двадцать с лишним лет, уже устали от жизни, и ничто им не мило. Не знаю. Но знаю одно – когда тебе пятнадцать, тебе кажется, что жизнь страшно длинна, и что все – все можно переделать до тридцати, потом от всего устать и захотеть уйти в тридцать пять.

Старость была мне отвратительна и жалка, и я не хотел дожить до ее наступления. Мне казалось, что умереть в тридцать пять – это хорошо, я еще не стар, еще полон сил, и я вполне счастливо смогу покинуть мир, в котором мне было так хорошо и в котором дальше меня бы ждали только потери, несчастья и болезни. Я думал, что несчастья и потери могут быть только после тридцати, а до этого возраста – все хорошо, и жизнь хороша, и я хорош, и все у меня получается так, как хочется. Я не знал тогда, что потери не зависят от возраста - мне было только пятнадцать, и я еще ничего не имел, чтобы терять. Мне казалось, что только к сорока к человеку приходит расплата за все, что он взял у жизни, он постареет, и только тогда будет за все отвечать. А мне не хотелось отвечать, и я решил перехитрить этот порядок. Я задумал, что возьму у жизни все за двадцать лет, а потом уйду. Успею насладиться ею так, что она надоест мне, и с той же легкостью, как жил, все оставлю и уйду. И так будет лучше всего, ведь двадцать лет – это такой долгий срок, что дольше и не нужно. Двадцать лет – это такая уйма времени, что я успею переделать все, что только захочу.

Молодость мне представлялась как череда каких-то праздников. Ты - молод, а значит, почти взрослый и тебе все можно. Ты можешь учиться в институте, можешь работать. Можешь встречаться с девушками и пить с друзьями в парке. Можешь ходить в ресторан, покупать себе одежду и еду. Можешь ездить везде на машине, даже в Крым. Тратить свои деньги так, как считаешь нужным и ни у кого не спрашивать разрешения. Спать, сколько хочешь, и никто не упрекнет тебя в этом. Легкость – вот как я видел молодость. Легкость и исполнение желаний. Все, чего хотят молодые люди, думал я, приходит к ним легко. Стоит им только выразить свое желание, и исполнение его появится. Захочешь заработать деньги – они придут в нужном количестве, захочешь встретить любовь – она появится в виде потрясающей красотки, решишь продолжить свой род – будут дети, задумаешься о квартире – получишь и ее. Но когда мне исполнилось шестнадцать, семнадцать, а потом – восемнадцать, я не ощутил, что пришла молодость, то есть никакого праздника не почувствовал. Эти цифры, означающие, что вот она – молодость, на самом деле не принесли мне никакого ощутимого результата. Сами по себе эти цифры ничего не значили. Но при этом я боялся становиться старше, и все время был кому-то что-то должен. Все время кому-то что-то. И думал, что пожилым людям еще хуже - за ними идет такая череда дел, обязательств и долгов, а при этом они еще и теряют силы и здоровье, и близких, что никак не хотел взрослеть, никак.

 

***

В детстве я был обыкновенным человеческим ребенком со всем набором детских недугов, но они были не настолько опасны, чтобы о них думать. Тогда о моих болезнях больше думала мама, она особенно обо мне заботилась, когда я болел, и потому они не казались мне тяжелыми. Болезнь избавляла от необходимости посещать детский сад или школу, а потому была очень похожа на праздник с одним лишь исключением – нельзя выходить на улицу.

Я помню, что иногда болел очень сильно, и в жару и в каком-то беспокойстве, неясном для собственного понимания, я откладывал книгу и отворачивался от телевизора, потому что тяжело было смотреть. И проваливался в сон, и что-то мне снилось, и помню, что мне даже нравилось это состояние – полузабытья, когда не понимаешь, где ты, сколько сейчас времени, и наяву ли все происходит. А происходило, конечно, не наяву, и снились какие-то несуществующие герои и неправдоподобные приключения. Иногда я даже плакал, жалел себя, что кружится такая тяжелая голова, и от пота слипаются веки и волосы, и что мама давно не приходит с кухни, и что меня все бросили в тот момент, когда мне так нужен кто-нибудь, кто бы мог сидеть рядом, гладить по голове и жалеть. А потом, когда кризис проходил, я уже не мог лежать в постели и вскакивал к игрушкам, подбегал к окну и начинал тосковать по улице, завидовал другим мальчикам, что играли во дворе, и мечтал поскорее выздороветь. И даже то, что нужно было идти в школу и делать уроки, уже не так смущало меня, зато я мог снова быть среди друзей и участвовать в играх.

К родственникам я был не настолько привязан, чтобы сильно переживать из-за их смерти. Все мои родственники жили в других городах, очень далеко, и я почти ничего о них не знал и очень редко их видел, ну, может быть только два раза за все свое детство.

Когда я учился в пятом классе, мама повезла меня в Одессу к бабушке. Помню, что меня очень поразил город. Он был старым и грязным, и не было воды в кране. Она была только в банках и тазах, расставленных по всей ванной комнате, так что нельзя было нормально умыться, а нужно было обязательно кого-то просить, чтобы полили из ковшика. И я страшно стеснялся, когда нужно было помыться целиком. Я поливал себе сам и много тратил воды, и бабушка меня за это ругала.

На улицах бабушкиного города стояла страшная жара, и деревья казались высушенными как цветы в гербарии. А во дворе, который окружали со всех сторон каменные пятиэтажные дома, росло только одно старое дерево без листьев, а все остальное было камнем и асфальтом, провалившимся в нескольких местах, и не хотелось даже смотреть в окно, потому что двор казался неживым.

Чтобы добраться до моря, нужно было долго ехать в переполненном людьми транспорте, где было еще жарче, чем на улице. И это было для меня мукой – стоять, зажатым между чьими-то горячими животами и неимоверной толщины грудями громких ругающихся женщин. И всю дорогу я спрашивал у матери: «Скоро мы приедем? Сколько остановок? Нам не пора выходить?» А она отвечала сначала спокойно, потом нервно, а потом и вовсе молчала. И самым прекрасным во всей нашей поездки был именно тот момент, когда она скажет: «Все, на следующей выходим», и мы начинали пробираться к выходу. И я выходил из потного и душного троллейбуса на улицу и радовался тому, что дует ветер, пусть он даже был жарким и совсем не дающим прохлады.

Мы добирались до пляжа, предварительно сходив на рынок. Покупали сливы и абрикосы, дыню и арбуз и с тяжелыми сумками шли на пляж. А пляж был грязен и полон людей, и никогда не было места у моря, поэтому мы занимали топчан далеко от берега. И я садился, и первым делом ел. Я ел сливы, абрикосы, дыню и арбуз, и косточки мы бросали в мешок, который мама относила далеко к урне, полной до краев еще до нашего появления на пляже, а потому все пространство вокруг урны было завалено мешками, корками и бумажками от мороженого, и над всем этим кружилось невероятное количество ос. И эти осы норовили съесть меня сами, мне было страшно, и вкуса фруктов я из-за страха почти не чувствовал.

А потом я шел к морю. Я мечтал о чистой волне, о тепле воды и ласковости прибоя. Или о высоких волнах и возможности покачаться на них вблизи от берега. Но обычно вода была грязной, с плавающими бумажками и мешками, а однажды – с целым морем божьих коровок. И они садились на меня, лезли мне в волосы, и я пытался их спасти. Я собирал их по поверхности воды в ладони и нес к берегу, и там они высыхали на песке и улетали.

А ночью меня в веки кусали комары – странные одесские комары, кусающие только меня и исключительно в веки. И потому утром я вставал, похожим на уродца без глаз. У меня были огромные красные опухшие шишки на лице, и те, кто на меня смотрели, не знали, открыл я глаза или нет. Мама мне на следующую ночь завязывала платком глаза, как иллюзионисту, но во время сна повязка сбивалась, и я снова просыпался кем-то чужим. И весь день ходил в солнечных очках, даже если день был пасмурным.

Мне не понравилась Одесса.

Мама, помню, плакала, когда умерла моя бабушка. А я не плакал. Чего мне было плакать – я ж ее почти не знал, бабушку. Старую бабушку с одышкой. Толстую. Даже не помню, казалась ли она мне доброй. И ничего не почувствовал, когда узнал. Я вообще никогда не плакал в детстве из-за чьей-то смерти. Мне не хотелось плакать. Я, наверное, даже не знал, что это – горе, когда кто-то умирает. Для меня моя бабушка просто жила в грязном и жарком городе Одессе, а потом перестала. И все.

 

***

Мне кажется, что тогда, в пятнадцать, я занес вирус в свою программу, запрограммировал свою смерть. Нет, даже не смерть, я запрограммировал условия своего ухода: у меня уже будет квартира, машина, жена и дети, и все это станет ужасно скучным. Все уже успеет надоесть. К тридцати пяти я должен буду умереть. Или к тридцати шести. Или…

Сейчас мне тридцать семь.

В двадцать два я ждал, что в моей жизни вот-вот появится человек, с которым я дальше пойду по жизни рука об руку. Вот-вот смогу обзавестись квартирой. Вот-вот заработаю на хорошую машину. В тридцать я ждал того же. В тридцать два я поймал себя на мысли, что годы летят как-то невероятно быстро, что я даже не заметил, как промелькнули десять лет, а ничего не достигнуто – ни жены, ни детей, ни дома. В тридцать три я вспомнил о том, о чем думал в пятнадцать и понял, что каждый наступающий день все дальше от моего плана «иметь» и все ближе к запланированному концу, до которого остается всего два года, причем, ничего из задуманного я не достиг, а расплачиваться уже начал. И я почувствовал внутри себя необъяснимую тоску, какую-то особенную чувствительность к происходящему. На меня стали производить впечатление вещи, о которых в юности я даже не думал. Меня стало проще разжалобить, и хотя я не подавал вида и все свои переживания старался глубоко спрятать и скрыть от окружающих, многие заметили, что все можно прочесть в моих глазах.

Иногда, переживая из-за неприятностей, которые казались мне неисправимыми, я думал, что мое сердце остановится, и я умру. Мои переживания были порой настолько мучительны, что умереть от них казалось мне пустяковым делом, я считал их вполне подходящим поводом для смерти. Но сколько бы я не переживал, сколько бы не терял, все равно почему-то жил. И тогда, анализируя свою жизнь, я стал подозревать, что живу до сих пор только потому, что у меня нет ни жены, ни детей, ни дома, ни машины. Меня вдруг пронзила эта мысль - мое подсознание помнит о том, что как только все намеченное мною появится, тут же я умру, и именно подсознание не разрешает мне заработать много денег, чтобы купить дом и обзавестись семьей. Мое подсознание хочет, чтобы я жил, даже в том случае, если я буду жить плохо, один, без дома, без семьи. Ему хочется существования в любом виде, ему все равно, счастлив ли в этом случае я. И тогда я решил перепрограммировать свою судьбу, задать себе другую программу – не умереть в тридцать пять, а именно в эти годы начать жить так, как я хочу. Но все дело в том, что я уже не знаю, как это сделать, потому что в пятнадцать я думал о смерти в тридцать пять как о само себе разумеющемся, тогда это казалось очень естественным. Сейчас нужно постараться искусственно программу изменить, а это так же сложно, как обезвредить уже тикающую бомбу, когда ты – не сапер и никогда этому не учился.

 

Я дожил до тридцати семи и вдруг осознал, что совсем не чувствую себя старым и готовым умереть. Время пролетело так быстро, что я не успел заметить те двадцать лет, о которых думал в пятнадцать. Каждый раз, отвечая на вопрос о возрасте, я вспоминаю о нем и удивляюсь: «Как? Уже столько?», и ловлю себя на желании жить дальше, и даже не считаю себя несчастным. Да, я потерял людей, к которым был сильно привязан. Потерял надежду на лучшее. Потерял веру в то, что когда-нибудь все изменится, и будет хорошо. Но от всего этого мне не хочется уйти из жизни. Напротив, мне кажется, что я могу и вправе продолжать жить, в свои тридцать семь я не согласен с тем пятнадцатилетним мальчиком, который считал, что, дожив до тридцати пяти, узнает об этой жизни все и согласится добровольно ее оставить. Нет, я только-только стал понимать, что, несмотря на невзгоды и потери, жить стоит. Я не знаю, в чем все дело и зачем мне так цепляться за жизнь, только думая о том, что можно уйти в небытие, я все-таки выбираю то, что мне более знакомо, а именно – существование в том мире, где я живу и где ощущаю себя человеком.

Я не знаю, какую ценность для жизни представляю. Может быть, она смотрит на меня как на что-то инертное, остановившееся в развитии, не имеющее никакой ценности. Еще чуть-чуть, и она сочтет меня гумусом. Может быть, и так. Но это ничуть не делает саму жизнь менее ценной для меня. Я смирился с тем, что жизнь – это дорога, где на обочинах остаются те, с кем когда-то шагал рядом, и вся обочина за спиной усеяна теми, кого когда-то любил. Там лежат выброшенные вещи, оставленные и больше не востребованные занятия, надежды и иллюзии. Там остаются частички меня – в виде пыли и отмерших клеток. Там – мои воспоминания. А сам я иду дальше. Все время вперед и вперед. И я не знаю, что ждет впереди, и какой там пейзаж, и кого мне удастся догнать, и с кем буду идти рядом до поворота. Может быть, стоило бы повернуть назад и пройти несколько шагов туда, откуда я ушел. Может быть, это было бы полезно. Может быть, я подобрал бы тех, кого раньше решил оставить. Но я не люблю кладбищ, и потому все время иду вперед.

 

***

Вчера от меня ушла Оля. Год назад я снова думал, что должен на ней жениться. Вчера я посчитал, что знаком с ней уже десять лет.

Я познакомился с Олей в двадцать семь. В тот год я сменил профессию и ушел из инженеров в менеджеры. Я подумал, что пора зарабатывать деньги, а не ждать подачек от руководства, и ушел торговать шоколадом и кофе. В первые дни я объедался шоколадом. Я выпивал по десять чашек кофе и выкуривал по пачке сигарет в день. Я наслаждался общением в новом коллективе, где были одни только девушки, за исключением директора и учредителя. Я пользовался таким вниманием со стороны сотрудниц, что даже забывал, что заканчивается рабочий день и нужно уходить домой. Я летел на работу на крыльях. Утром просыпался и улыбался оттого, что сегодня не выходной.

Все девушки были незамужние и красивые. К каждой из них я присматривался, выбирая, с какой же мне завести роман. Завести роман хотелось со всеми. Я надеялся на то, что каждая из них будет скрывать наши с ней отношения. Я еще не знал, что женщины делятся своими успехами так же как мужчины. И не догадывался, что каждая из девушек хочет выйти за меня замуж. До сих пор это кажется мне каким-то сном - каждая из них мечтала о том, что станет для меня единственной.

Первой моей девушкой на этой фирме стала Леся. Она была секретарем шефа. У Леси была огромная грудь, малюсенькие ладони и крошечные ножки. Когда я на нее смотрел, мне казалось, что весь ее организм был создан исключительно для того, чтобы нести грудь. Ее грудь существовала сама по себе, отдельно от всего остального. Ее грудь была паразитом, всосавшим в себя все жизненные соки остального тела. Не важно, что до этого думал человек, увидевший Лесю в первый раз, но его взгляд, совершенно независимо от самого человека, падал на грудь и уже никуда с нее не соскальзывал. Взгляд ложился на Лесину грудь как облако на гору. Грудь была незыблема. На эту грудь всем мужчинам хотелось положить голову. Хотелось уснуть в ее тени.

Леся была влюблена в шефа. Она была влюблена во многих мужчин до меня. Влюбляться для нее было так же естественно, как дышать, и мне кажется, что она никого никогда не переставала любить. Стоило какому-нибудь мужчине переступить порог организации, он тут же оказывался в ауре ее любви. Она хотела выйти замуж, и ей было совершенно все равно, за кого. Каждый мужчина, имевший с ней какие-нибудь отношения, продолжительные или не очень, бросал ее и женился на другой. Леся сначала злилась, потом прощала, потом старалась стать ему подругой, а потом привлекала внимание кого-то другого.

Леся преследовала меня. Она устраивала мне ловушки, охотилась на меня. Она была маленькой хищницей. Когда она поняла, что я не собираюсь жениться, возненавидела меня, но все равно караулила меня после работы, бросала длинные зовущие взгляды во время общих чаепитий и делала недвусмысленные предложения. Даже когда я стал встречаться с Галей, я все равно продолжал изредка заходить к Лесе в гости. Ее всеобъемлющая любовь подкупала.

 

Галя была высокой тоненькой брюнеткой. Очень ласковой и нежной дома и серьезной и строгой на работе. Меня всегда смешила в ней эта перемена. Галя была моей прямой начальницей и долго не разрешала себе никаких отношений со мной. Но любую серьезную девушку можно взять планомерным и протяженным ухаживанием. Я возил Галю в банк. Я дарил ей цветы. Покупал конфеты. Даже летал с ней на самолете. Даже хотел прыгнуть с ней на парашюте, только она испугалась, и я прыгал один. В конце концов, когда Галя решила, что я – герой, она разрешила пригласить ее домой. Отношения с Галей закончились тогда, когда Леся во всех подробностях описала наши с нею встречи. Галя сначала не поверила, потом разозлилась на меня и на Лесю. Потом только на Лесю. Потом – на меня. А потом простила мне все и, как серьезная и справедливая начальница, постаралась забыть о том, что у нее со мной что-то было. Но забыть – это не для женщин. Женщины помнят все и очень надолго.

Когда слухи о моих похождениях распространились по всей фирме, надо мной стали посмеиваться. Стали шутить, поддевать меня, придумывать разные колкости. Но при этом я чувствовал, что среди девушек началось какое-то соперничество. Каждая из них, несмотря на все шутки и высмеивание, старалась мне понравиться. Каждая из них хотела доказать другим, что ей удастся завоевать мое сердце. И каждая хотела стать для меня главной и единственной. Это было именно так, я это чувствовал. Стоило мне только войти в офис, как на мне начинала «гореть шкура». Я кожей ощущал все напряжение, царящее между девушками. Им достаточно было одной искорки, чтобы воспламениться.

Равнодушной ко мне оставалась только Оля. Я это знал. И, как и бывает в таких случаях, именно ее я поставил себе целью завоевать. Мне неинтересны стали другие. Их я мог получить в любой момент. А вот Оля… Она была самой красивой из всех. Самой гордой, неприступной и умной. Я много приложил усилий. Мне стоило большого труда расположить ее к себе. Но только я рассчитывал на последние усилия с моей стороны, как последовало увольнение. Я даже не поверил в это сразу. Мне казалось, что это просто злая шутка. Несмотря на все мои похождения, свою работу я выполнял хорошо, и продажи благодаря мне увеличились. И вот мне сообщают, что я должен написать заявление. Это сообщила мне Галя. Ее глаза были прозрачны как маленькие льдинки. Она говорила со мной так официально и холодно, что мне казалось, что с каждым произнесенным словом она ударяет меня плетью. Я был не готов к такому исходу. Я не мог смириться с тем, что в один миг лишился несложной работы, приличного заработка, общества хорошеньких женщин, возможности весело проводить время за чашкой кофе и бессчетно поедать шоколад. Как бы там ни было, но жили мы как одна семья. И вдруг меня из этой семьи выгоняют. Я думал, что это – конец, что была в моей жизни сказка, и вот - она закончилась.

 

***

Я тогда не увлекался самоанализом, разбором ситуаций и прочими психологическими штуками. Я просто оказался один, а вокруг меня – бездна. И такое состояние, что не знаешь, что сделать и как поступить. Когда просыпаешься утром, и не рад. Еще даже солнце не проснулось, еще даже не светло, а ты проснулся – и не рад. И думаешь про себя: «Полежу, пока не станет светло». И стараешься уснуть и спать до того момента, когда в окно заглянет солнце, будто бы от этого станет легче. И надеешься на то, что станет легче. А потом просыпаешься – за окном светло, и солнечный свет льется в комнату и наполняет ее теплом. Но легче не стало. И такое чувство, что бездна никуда на самом деле не ушла. Она – вот. И чтобы ее не видеть, я постарался утопить ее в своем сознании.

Вначале я просто купил бутылку и выпил грамм сто. Потом налил двести. Потом еще. И перестал ее видеть, эту бездну. А утром пошел за второй. Мне никто не нужен был для компании, я наливал, пил, потом спал, и делал это до тех пор, пока мне не стало казаться, что моя боль где-то далеко-далеко. И прежняя жизнь была вовсе не со мной, а с кем-то другим, и сам я – не тот человек, которого знал раньше. Бездна исчезла, и стало реально легче - день стал короче, сократился на время до магазина и после. И стало легко и понятно – вот я, вот – день.

Потом мне стало себя мало. Мне не о чем было думать и говорить. Я стал плохим собеседником для себя, и потому в моем доме стали появляться другие люди. Другие, но очень похожие на меня. У всех нас был один интерес – утопить время, погасить страх перед будущим. Нам не хотелось думать, что мы – ничтожества, и потому мы плели о себе какие-то небылицы и придумывали то, чего никогда не было. Мы выдумывали истории про себя, сами верили в то, что рассказывали и не показывали другим, что знаем о их выдумках. Нам казалось, какая разница – в реальности живешь или вот так, чувства-то те же, так какая разница.

Я не хотел думать о том, что в моей жизни был прекрасный шанс начать все сначала, и что был дан хороший старт среди шоколада и кофе, и что я как молодой тупоголовый бычок вытоптал все поле за один день. Превратил свой шанс в вытоптанное поле. И теперь мне не вернуться в прежнюю жизнь даже в том случае, если я брошу пить. А потому – какая разница…

Я не помню, сколько дней я пил. Иногда мне становилось себя жалко. По утрам я отворачивался от зеркала, потому что там меня встречало совершенно не знакомое мне лицо. И я не хотел знакомиться с этим новым для меня лицом. Мне было наплевать на то, что я не видел там прежнего себя, но новым я себе не нравился. Тогда мне было важно не думать ни о чем, забыться на сегодня, на завтра, на месяц, а потом – будь что будет, время покажет, главное – потерпеть. Но поскольку терпеть я не умел, а смотреть правде в глаза – неприятная вещь, то нужно было как можно дольше ничего не чувствовать.

Когда боль стала несказанно далека, я уже не мог вспомнить, из-за чего стал пить. И это было вначале очень здорово – ощущение свободы от боли. Потом я почувствовал, что и сам стал таким же далеким, как моя боль, и мне казалось, что я – это не я, а кто-то маленький, и за мной охотятся гномы, страшные и в зеленых шапках. Они лезли ко мне в нору и пытались схватить меня своими скрюченными грязными пальцами. Я прятался от них под корнями деревьев, путался в траве, полз по каким-то темным лабиринтам, а они все гнались за мной по пятам, и я уже не мог спать. А потом попал в больницу, и ко мне там очень плохо относились, очень как-то не по-человечески, как к скоту, и мне надоело чувствовать себя скотом. Я вышел из больницы и позвонил Оле, и она со мной встретилась.

Оля была первым человеком, которому я открыл душу. Даже матери я так не открывался. Мне жалко было мать, я ее любил, конечно, но очень как-то в себе, не показывал ей этого. Она, наверное, очень переживала и даже плакала украдкой от меня, а я слышал, что она плачет, но ни разу не смог к ней подойти, чтобы пожалеть ее. Не мог через себя переступить. Мне казалось, что как только я подойду к ней, чтобы пожалеть, сам расплачусь, и как только расплачусь, тут же исчезну. Поэтому я сжимал волю в кулак и старался не слышать, что она плачет. Или включал погромче музыку. Или телевизор.

Так вот, Оле я выложил о себе все. Все, что знал о себе на тот момент. Она меня слушала, а глаза такие огромные-огромные у нее были, и выражение менялось, и цвет. То они синие у нее вдруг становились, как грозовые тучи, то – голубые, как нежные облака. Мне кажется, что именно тогда, когда я ей все о себе рассказал, я в нее влюбился. Будто бы душу свою в нее поместил. А куда человек без своей души? Никуда.

 

***

Я Оле не предлагал ни руку, ни сердце. Мне казалось, что раз я всю душу ей отдал, этого более чем достаточно, а она ни о чем меня не просила и просто жила со мной и все. Она считала, что должна меня спасти, уберечь мою душу. Она стала хранительницей того меня, которого она узнала. Я менялся, а она жила со мной прежним. Жила и мечтала о том, что у нас все будет как у людей – дом, семья, дети. И что все будет понятно, легко и просто. А я не мог представить, что стану мужем и отцом. Мне казалось, что я еще не готов. Что я слишком молод еще, что ли. Что у меня ни средств к этому никаких нет, ни возможностей. Семью ведь содержать нужно, заботиться о детях, воспитывать их, кого я мог воспитать, когда сам себя до конца не знаю и сам себя воспитать не могу. Так мне казалось. Поэтому когда Оля сказала, что ждет ребенка, я этому даже не поверил, представить себе не мог, что она станет матерью, что вдруг повзрослеет, что я состарюсь в этот момент, и я не разрешил этому ребенку родиться. Пусть немного подождет. Или пусть родится у кого-то другого.

Вообще мне не совсем понятна эта тяга человечества производить на свет детей. Обязательно своих, от своего семени. От каких-то ничтожных генов, которых даже не видно. Почему женщинам обязательно нужно страдать, мучиться, лечиться от бесплодия, потом терпеть боль, но рожать. Как будто бы оттого, что ребенок появится именно из твоей плоти, он станет тобою любим. Как будто он родится именно таким, как ты хочешь. И станет хорошим человеком именно потому, что родился у тебя.

Я думаю, что человеку на самом деле не хочется всех тягот, которые связаны с детьми. Ему, наверное, просто хочется увидеть самого себя со стороны. Самого себя, только лучше, и потому он хочет ребенка. Он не хочет, на самом деле, тратить лучшие годы на пеленки и бессонные ночи, не хочет лишних забот, лишних трат, а хочет увидеть с высоты своего «сегодня» себя маленького. Ему интересно проследить тот период жизни, который он уже не помнит и который хочет восстановить в своей памяти. Ему нужен именно тот ребенок, что будет на него похож, что явится отражением его самого, но только более счастливой, умной, красивой и успешной копией. И тогда человек скажет, что он не зря прожил свою жизнь. Он скажет, что, видя своего сына таким одаренным и прекрасным, он чувствует одаренным и прекрасным самого себя.

Я тогда сказал Оле, что даже если в другой раз у нас не получится иметь детей, то мы возьмем ребенка из детского дома и сделаем его счастливым. И пока мы будем растить и воспитывать его, он впитает в себя все наши лучшие качества, и станет похож на нас. И это будет нашим подвигом и примером всему человечеству – мы проявим себя как настоящие благородные люди, мы поможем тому ребенку, чья судьба была немилостива с самого начала. А рожать детей только потому, что так нечаянно вышло – глупо, ведь мы совсем к этому не готовы. И потом, я не мог Олю представить толстой. И что уйдет вся ее красота. И мне кажется, я ее уговорил.

Оля долго из-за этого потом переживала, но только я доказал ей, что так будет лучше и что все у нее впереди. И вообще, она не о ребенке думать должна, а о нас с ней, ведь у нас еще ничего нет - ни дома, ни машины, и кроме Крыма мы еще в своей жизни ничего не видели, и одеться нужно приличнее, и на фитнес записаться.

А потом я увлекся дайвингом. Мы ездили на курорты за границу и погружались во все моря. И мне предложили работу в Турции - за одно лето я накосил больше, чем за год работы на родине, и привез Оле эти деньги. Положил их на стол и чувствовал себя настоящим мужиком, кормильцем. И даже мне показалось, что скоро можно жениться. Но пока я об этом думал, желание мое само собой ушло - и так все нормально, живем же, а кто его знает, как будем жить, если женимся, вдруг хуже? Конечно, и до женитьбы когда-нибудь дойдет, не будем же мы всю жизнь так жить, но пусть лучше все идет своим чередом, не стоит торопиться. И решил, что женюсь чуть позже – поработаю еще лето где-нибудь, заработаю кучу денег, и вот тогда точно женюсь. И уехал в Тайланд, на остров Пхукет, где мягкие кораллы и сады анемонов, и пальмовые рощи. Горы, тропические леса, парки, водопады и белоснежный коралловый песок, легкий как мука. После Тайланда обязательно женюсь, думал я, а сам гулял по паркам, подставлял разгоряченную спину под водопады, перебирал в руках белый песок и ходил в горы. Мне все было интересно в Тайланде, я наслаждался жизнью и отсутствием Оли.

Вскоре я приобрел знакомых и весело проводил время. Днем мы работали, вечером отдыхали. Жили при отеле, пили целыми ночами в прибрежных ресторанах и барах, сами ловили и жарили на кострах рыбу, креветок и крабов. Устраивали поездки в город, где я смог бы жить вечно, потому что в этом городе было все, что нужно, даже для одинокого человека. Здесь не было проблем ни с чем. Что бы ты не пожелал – ты все мог найти, взять и купить. Все, что приносит удовольствие, стоило дешевле, чем где бы то ни было. И все же мне было немного совестно, что я не взял с собой Олю. А ведь мог бы. Но не взял. Я думал о том, что имею право поехать один, чтобы разобраться в себе. И что когда разберусь и разложу все по местам, тогда вернусь и привезу Оле все деньги, что заработаю. Ведь я еду ради нее – я так ей говорил. Я убеждал ее, что еду заработать на наше безбедное будущее, но в глубине своего сознания знал, что еду для того, чтобы уехать от Оли и от того, что она ждет от меня. Я уезжал от ответственности за нее. Я устал быть ее опорой и надеждой. Я снова захотел стать самим собой. Таким, каким я когда-то себя знал.

Прошло лето, а мне возвращаться не хочется – я познакомился с девушкой с Украины. Она тоже дайвингом занималась и работала в соседнем отеле. Такая красивая девочка, глаз отвести невозможно! Кожа, как персик, чистая, нежная, с легким еле–еле заметным пушком. Брови и ресницы до того черные, будто всегда накрашены. А глаза – зеленые, словно изумрудные. Ну и веселая же девчонка была, до сих пор, как вспоминаю ее шутки, улыбка сама собой появляется. Мы с ней контракт до следующего года подписали и пахали в море целыми днями, как дельфины.

 

Я про Олю даже вспоминать не хотел. Она мне такой далекой казалась, как будто бы персонаж из прошлой жизни, а в новой жизни как мне хорошо было! Солнце. Редко - океан, чаще – Андаманское море. Вкусная и дешевая еда, вечера, полные музыки и танцев, и, конечно, наши с Лоркой незабываемые ночи! С Олей у меня давно такого не было, а тут, будто бы я на десять лет помолодел. Все чувства обнажены до предела. Я жизнь каждой клеточкой своего тела ощущал. О плохом не думал. Ничего не вспоминал. Я как будто бы заново учился смотреть и понимать. И заново учился различать цвета и запахи. И у меня проснулся вкус к хорошим вещам. И я сам себе нравился.

Туристов в ту осень несметное количество было, и мы зарабатывали. Но особенно нам в декабре везло - что не группа – все богачи, а они денег на отдых никогда не жалеют. И на нас они не жалели. Мы с Лоркой даже подумали навсегда на Пхукете остаться. Работать вот так – при отеле, заколачивать свою трудовую копейку и жить, ни в чем себе не отказывая.

Там я понял, что есть точки на земном шаре, где жизнь полна чудес и красоты. Что есть места, где вечный праздник, солнце круглый год и приятное телу тепло, которое не уходит с наступлением ночи. Где не нужно думать о том, чем тебе занять день, потому что даже при полном безделье жизнь – не в тягость. Где можно работать целый день и при этом не уставать. Где на каждом шагу растет то, что можно есть, и плавает то, что можно поймать. Я был влюблен в Тайланд, в дайвинг, в Лорку, и мне казалось, что настал мой период вечности. Что, наконец, жизнь пожалела меня, и теперь все будет в кайф. И мое вечное сегодня – это море, песок, пальмы и ощущение рая. И самое главное, я не должен был ни жениться, ни покупать дом и машину, ни заводить детей. А потому мог рассчитывать на долгую-долгую и счастливую жизнь в Тайланде. И мне казалось, что я обманул судьбу.

 

***

В тот день мы ушли на погружение в разных местах. Я – в бухте Патонг, а Лорка – в Кароне. Воскресенье. Мы должны были отдыхать. Но и мне, и Лорке предложили хорошие деньги, и мы пожертвовали выходным днем. Мы решили – подумаешь, один день, одно погружение, потом будет вечер, и цветы в Лоркиной прическе, и музыка. И Лорка будет танцевать, а я - пить виски. И все будет как всегда – весело и в кайф…

Я не знаю, что чувствовала Лорка, когда все произошло. Я не хочу об этом думать…

Моя группа была довольно глубоко в рифах. Мы рассматривали пещеры и сады. И только когда вода стала мутной, я подумал, что что-то не то происходит. Раньше такого никогда не было. Раньше солнце сквозь толщу воды просвечивало, и вдруг – не видно ни черта. Только силуэты нашей группы мелькают. И паника. Я панику чувствовал, будто шел по ней. Не вода вокруг меня была, а паника. Соленая и мутная. И густая вдруг, как слизь.

В нашей группе дайвингист из Австралии был. Опытный парень. Много на своем веку пережил. И когда мы вслед за первыми паникерами на поверхность моря пошли, он нам приказал вернуться и прижиматься ко дну, а болтанка такая была, будто из нас суп-пюре хотят сделать. Те, кто от страха не стали его слушать, или не увидели его, пошли наверх, осталось нас внизу человек пять, а группа из двенадцати мужиков была. И мы легли на дно, цепляясь за камни и кораллы, переговаривались жестами и старались дышать ровно и спокойно. Когда газ в баллонах вот-вот должен был закончиться, мы вышли на поверхность. Мы решили выйти, потому что, что – так, что – эдак… И вышли. Я сбросил ставший ненужным баллон, поснимал с себя все грузы, и двинулся к берегу. Яхты не было. Мы двигались к пляжу, а вместе с нами на волнах болтались перевернутые лодки, машины, куски каких-то крыш, вырванные с корнем деревья… и человеческие трупы. Пока я доплыл до берега, меня два раза вырвало. Я думал, что в этом компоте потеряю силы, и меня так же вот будет носить из стороны в сторону. Пляж я не узнал. Я даже не знал, Патонг ли это. Ни магазинов, ни лавок, ни баров, ни пальм. Вместо белого песочка – вязкая грязь. Вместо гостиниц – развалины. А солнце так же шпарит – светло, ярко, только тихо очень - птиц слышно не было. И мы шли, шли и шли долго. Нам все не верилось, что ничего нашего на этом острове больше нет.

Я потом долго сидел на берегу и бессмысленно смотрел на мертвую зону моего прошлого счастья. Я тогда еще не знал всех масштабов катастрофы. И не знал, что с Лоркой.

 

Я вернулся домой через десять дней. Надеялся еще на что-то. И все десять дней я думал о том, что смерть всегда ходит на расстоянии вытянутой руки. В нескольких метрах глубины. И что ад – это перевернутый рай, и они всегда рядом – ад и рай. А так ужасно все стало потому, что до этого было непередаваемо хорошо. Теперь я боюсь, когда мне хорошо. Мне теперь кажется, что если за этой дверью – порядок и тишина, и радость, и наслаждение, то с другой стороны - обязательно печаль и горе.

 

***

Оля долго плакала, когда меня увидела. Я вернулся совсем седым. Она мне показала сухие строчки газет, где было сказано, что «причиной бедствия является столкновение Индийского и Евразийского плато», что землетрясение в восемь баллов вызвало волны десятиметровой высоты, и что нельзя определить национальность многих погибших. Оля мне все это читала, а я думал, что Лорку я бы узнал по изумрудным глазам и черным бровям. И по татуировке пониже спины.

Вместо денег я привез с собой тяжелую депрессию. Я весь день лежал на диване и смотрел в потолок. Я, наверное, вставал и ходил, и ел, и оправлял естественные нужды, но мне помнится, что я все время лежал. И очень хорошо запомнил потолок. У нас очень давно не было ремонта, думал я, когда был день, и солнце высвечивало все трещины в штукатурке. А ночью я наблюдал на этом потолке как плывут крыши и машины. И каждый раз к горлу подкатывал комок рвоты. Мне казалось, что трупов становится все больше, и они наплывают друг на друга.

Я стал таким молчаливым, что не хотел и рта раскрыть. Даже если Оля меня о чем-нибудь спрашивала, я делал вид, что не слышу. Я злился, что она отвлекает меня. Я не мог простить ей того, что она ничего не видела. И думал о том, как же мы с ней далеки друг от друга. Несказанно далеки.

Оля водила домой психологов. Они несли какую-то чушь, а я рассматривал их лица и не отвечал на вопросы. Что они могут знать о жизни такого, чего не знаю я. А потом, в один из дней с Олей случилась истерика. Она долго плакала и что-то кричала, и я не сразу врубился, что она от меня хочет. А хотела она нормальной человеческой жизни, чтобы я пошел работать, чтобы решил, наконец, будет у нас с ней семья или нет, и еще - чтобы я перестал «валяться». На следующий день я встал с дивана. А потом пошел работать в тур-фирму и пообещал Оле, что скоро женюсь на ней, и что у нас все будет как прежде и еще лучше. Что у нас обязательно будет семья и дети, которых она так хочет. Что я стану хорошим мужем и ответственным отцом. И что она не станет больше из-за меня страдать и плакать.

Прошло время. Я ходил с группой в бассейн, потом погружался в озера, потом – вновь в моря. Дайвинг – это болезнь, от него нельзя отказаться добровольно. Как для альпиниста – горы, так для меня нужна вода и погружения. Я даже забыл немного о цунами. И потом, я стал опытным дайвингистом, и на меня новички смотрят, раскрыв рты, и это приятно. Я стал большим загорелым седовласым дядькой. Многие считают, что есть во мне что-то героическое. И я сам, когда вижу в зеркале свое загорелое лицо и спокойные серые глаза, то кажусь себе героем эпоса. Но, тем не менее, что-то меня беспокоит. И мне известно – что. Я разучился смеяться. Улыбаться могу, а смеяться – нет. И квартиру я тоже не могу нам построить. Хотя, может быть, я просто не хочу квартиру. И дом не хочу. Меня до сих пор тянет уехать куда-нибудь на острова. Ведь Лорка могла остаться жива…

А детей у нас с Олей уже не будет. Так говорят врачи. Да Бог с ними, с врачами. Я не знаю, зачем мне квартира и дети, если в жизни случаются такие вещи как цунами.

 

***

Вчера от меня ушла Оля. Она еще, может быть, вернется, я не знаю. Но, скорее всего, нет. Я на ней так и не женился. Потому что боюсь, что как только это произойдет, я умру. Это говорит мне мое подсознание, которое хочет, чтобы я был жив.

Завтра, может быть, я позвоню ей и скажу: «Выходи за меня». Она сначала будет плакать в трубку и молчать, а потом скажет «да». И тогда я проверю, буду ли я жить.