3

 

За той чертой, что отсекла Ларису от прошлой жизни, остались молодость, здоровье, любимое дело и вера в собственную удачливость. В новую эпоху (она сч

итала, что началась совершенно новая эпоха) из арсенала персональных своих качеств Лариса захватила главное – неуемное любопытство к людям. Может, потому и казалось со стороны, что она вполне счастлива, Чужой глаз не замечал ее потерь, завистливо отмечая внешнее здоровье, привлекательность и семейное благополучие.. Да и потери она старалась скрыть: не было половины легкого и надежд на возвращение в молодежный клуб, где она руководила драматической студией.. Любопытство к другим судьбам и характерам оставалось отдушиной, через которую Лариса до краев наполняла собственную жизнь интересом. Мир все еще был для нее загадкой. Загадки отпадали одна за другой, но тут же появлялись новые. Даже существование равнодушных людей было загадкой: ну как можно?!

 

С первых же дней в санатории Лариса затосковала по людям. Обычно она сходилась с ними легко и редко оставалась в одиночестве. Но сейчас словно попала в пустоту. Людей вокруг хватало, но это была все та же, как и в диспансере, спаянная колония старых знакомцев, куда новичков пускали не сразу, где витал, как это ни странно, особый дух высокомерия к ничего не пережившим и здоровым. Для этих больных, сдружившихся за многие месяцы лечения здесь, Лариса была посторонней.

 

Конечно, мужчины сразу отметили Ларису – с ее живыми серо-голубыми глазами под красиво изогнутыми (от природы) тонкими бровями, не сокрытыми челкой, как у большинства молодых женщин. Поднятые наверх темные волосы затем свободно спадали на плечи. На макушке их перехватывала голубая лента, и этот модный штришок придавал всему облику нечто легкомысленно-романтическое, заставлявшее оглядываться на Ларису.

 

Но призывные взгляды мужчин ее отталкивали. Нет, ей хотелось найти себе подружку – не дуру, простую и веселую, чтоб не хныкала. Однако такие были у всех в цене и уже давно находились в центре собственных компаний. А хозяйки пустующих коек, жительницы Симеиза, в палату вовсе не заглядывали.

 

На застольников ей тоже не повезло. Это были какие-то вялые пожилые провинциалки, которые послушно ковыряли вилками пресные салаты, обгладывали куриные гузки (других частей тут не давали, словно куры и состояли исключительно из гузок), не откликаясь на всеобщее возмущение, что кормят прескверно, надоела вонючая ставрида, слипшаяся вермишель и незрелые грейпфруты на десерт.

 

Других развлечений, кроме как трехразового похода в столовку – в соседний корпус – не было. Правда, в холодном вестибюле лечебного корпуса стоял цветной телевизор, да только мало кто мог усидеть на сквозняках дольше десяти минут. Оставалось одно – гулять, что Лариса и делала без устали.

 

Однако и погода не баловала. Солнышко время от времени подразнивало: выглянет – спрячется, снова выглянет – и назад, за тучу, но уж если задержится на часок в чистом просвете, то так разгорится, что хоть беги на пляж и загорай, несмотря на ноябрь.

 

Не успевала Лариса добежать до корпуса, чтобы раздеться и лечь на веранде, как откуда ни возьмись, поднимался ветер, пригонял холодную тучу, и та начинала плеваться сверху снежинками вперемежку с дождем.

 

Лариса возвращалась в комнату, с досадой поглядывая через окно на море. Там на самом горизонте смеялось убежавшее в Турцию солнце, и вода под ним сверкала от радости.

 

Распогоживалось лишь к вечеру. Дорогу для прогулки она освоила пока одну – высоко над морем и парком. Отсюда, куда ни повернись лицом, открывалась ослепительная картина. За спиной домишки карабкаются по камням на гору, цепляясь за кипарисы. Впереди какое-то безудержное буйство красок: море темно-фиолетовое, а над ним, по горизонту, нежно-бирюзовые облака – словно цепочка снежных гор на берегу озера.

 

Невидимое солнце пронзает их розовыми бликами то тут, то там, и взгляд бежит в изумленье по необъятному пространству воды и неба, слившихся воедино. И не понять – то ли густо-синее небо опрокинулось в море и тонет там, то ли море плещется в небесах.

 

А вниз глянешь – островерхие кипарисы рассекают зеленую массу деревьев, пробиваясь через отцветающие гроздья мушмулы, аромат которой дурманит сердце непонятной грустью.

 

Словом, южная природа обрушила на Ларису столько красоты сразу, что та не переставала изумляться ее щедрости. И даже холодный ветер с дождем не могли совладать с великолепием земли. Лариса с холодными мокрыми щеками, под непослушным зонтиком, в стареньких удобных туфлях, бродила по парку и улочкам поселка, пока хватало сил.

Дома все равно никто не ждал ее.

 

Октябрьские праздники Лариса просидела в комнате из-за сильного дождя. Она пыталась читать, но это было невозможно: песни, смех и звон посуды вылетали в отворенные двери веранд всех трех этажей и, казалось, дразня, возвращались к Ларисе в ее одиночество.

 

Впрочем, скоро она поняла, что завидовать нечему. Слева жили две девчонки, которых она остро жалела после того, как увидела в бане нагишом: стройные спинки подружек были перечеркнуты выразительными рубцами – у каждой оставалось по одному легкому. Вели себя девчонки с отчаянностью смертниц, легко отмахиваясь от репутации потаскушек. Так что левая стена хоть и звенела гитарой, но ничего, кроме грусти, не вызывала.

 

Правая стенка усердно травила похабные анекдоты, и Лариса, ненавидя мат в женских устах, бессильно злилась на этих пошлых дур, потерявших голову от присутствия единственного гостя мужеского полу.

После праздника время побежало веселей – хлопот прибавилось: анализы, снимки, процедуры, и везде очереди, очереди…

В свободное время Лариса шла к морю, где не утихали штормы. Ей нравилось смотреть, как волны с гулом обрушиваются под ноги, точно хотят забрать с собой, унести отсюда подальше. Крикливые чайки мотались над головой, требуя дармовой подачки, еще какие-то птицы покрупнее плавали дальше от берега, и Лариса все пыталась вспомнить, как же они называются. Может, бакланы?

 

Последние дни одиночества ей скрашивал ничейный пес Тубазид – помесь дворняги с волкодавом. У него была густая бурая шерсть и грустная биография, и Лариса прощала псу некоторую назойливость: Тубазид рычал на всякого, кто смел приблизиться к ней и напрашивался в спутники.

 

– Ты, дружок, не очень старайся,– сказала ему однажды Лариса, – мне и так от одиночества выть хочется.

Тубазид сурово смотрел ей в глаза, повиливая хвостом. Он-то знал, на какие пакости способны люди в штанах, то бишь мужчины. Вот его, доверчивого когда-то, накормили сильным антибиотиком – тубазидом, от которого он оглох, а потом присвоили имечко дурацкое, теперь потешаются. Правда, своей новой клички бывший Султан уже не слышал. С утра до вечера бродил Тубазид по санаториям, выискивая на онемевшем вдруг побережье одинокую женскую душу, чтобы охранять от множества рыскающих вокруг штанов. Лариса ему понравилась, когда однажды ласково потрепала по холке:

 

– Ах ты, бедняга…

Он не расслышал, но понял – его жалеют.

С тех пор сдержанный на чувства пес поджидал ее у столовой и возле корпуса, под кинотеатром, а также сопровождал в магазин, где тяжело плюхался к ее ногам, разгоняя очередь.

 

После одной из таких прогулок под конвоем Тубазида Лариса вернулась в палату и увидела посреди нее большой чемодан, а на кровати у двери спящую женщину. Старые тупоносые сапоги с каблуками-копытами стояли рядом, заношенное пальто с цигейковым воротником лежало поверх одеяла.

Наступило время обеда, а женщина все спала, и Лариса поглядывала на нее, не зная, будить или нет.

 

Новенькая казалась глубокой старухой: маленькая головка со спутанными пегими волосами, на крупном носу очки в хлипкой оправе, морщинистые щечки. Женщина спала тихо, не дыша, в позе озябшего ребенка, и вызывала к себе жалость. Наверное ж, она голодная…

– Извините, вы на обед пойдете? – шепнула Лариса, трогая старуху за плечо.

Женщина открыла глаза – карие и неожиданно большие, и как-то сразу осознанно, улыбаясь всеми морщинами, произнесла тонким голоском вежливой девочки:

– Спасибо, милая, но я так устала, я так спать хочу…

 

И виновато заморгала, снимая очки.

– Вот видите, даже очки не сняла и не разделась, так и повалилась…Вы за меня не беспокойтесь.

– Ладно, спите,– улыбнулась Лариса.– Я вас потом чаем напою. У меня масло есть, сырок плавленый, булка.

 

Ужин старуха тоже проспала, а Лариса, чувствуя радостное нетерпение, вскипятила чай, разложила на столе свои продукты и то, что прихватила с ужина.

Бабуля оказалась москвичкой. Была она маленькой, щуплой, тонконогой. Красная кофта-самовязка и трикотажные спортивные штаны, вытянутые на коленках, придавали фигуре что-то жалкое, но живая мимика и большие карие глаза молодил

 

Назвав себя, Лариса спросила женщину, как ее зовут.

– Шуркой, – ответила та, ошеломив бедовым тоном.

– Значит, Александрой…а дальше?

– Старухой считаете? – слегка обиделась москвичка.– А я вот не старая. Мне шестьдесят три!

«Боже, я думала – все сто!» – охнула про себя Лариса.

 

– Да, это болезнь меня так испаскудила. Почти год провалялась в институте туберкулеза. С того света меня вытащили. Как на собаке подопытной, все лекарства новые перепробовали. Ешьте, Ларисочка, прянички! Это тульские, свежие. Везде меня Шуркой зовут. Я ж бедовая, сами завтра увидите. Вот губы накрашу, прическу сделаю – не узнаете. Ладно, зовите меня Александрой Петровной. Разболталась я тут с вами, старая кошелка! Это от радости, что Бог с вами меня свел. Вы же ангел! После дороги и всего, что я здесь натерпелась, голос ваш ласковый как услышала…чуть не заплакала от счастья! Меня же все надувают, все меня оскорбляют!

 

– Кто? – не поняла Лариса.

– А частники эти бесстыжие, что на вокзале! Как налетели, оглядеться не дали, прямо в машину к себе и запихнули! Довезем тебя, мамаша, с комфортом из Симферополя в Ялту! Я, дуреха, рада, а они: пятнадцать рублей гони!

– Боже, но троллейбус ходит до Ялты! Если бы еще до Симеиза…

– А мне что, сказали? Я тут впервой! Дала денежки. А они в Ялте высадили: ну, бабка, топай ножками до Симеиза. Туда автобусы сегодня не ходят. Тут уж я сама в слезы: отвезите, родимые! От усталости чуть жива. Еще пятерку вытащила…

 

– Вот сволочи! Автобус тут мотается круглосуточно, за копейки! – возмутилась Лариса.– Знают же, с кого драть.

– Да, – оживленно продолжала Александра Петровна. Ей нравилось Ларисино внимание. – А сюда как вошла, в корпус этот, после всех-то переживаний да волнений, глянула я…Господи, думаю, куда ж ты это, Шурка, попала?! Надули в институте тебя, старую кошелку! Выперли в такую даль, наобещали: там хорошо, долечитесь, там…– Александра Петровна горестно уставилась на Ларису.– Вы бы видели, как там у нас, в институте! Сосны, воздух, а чистота, а профессора, да и врачи все… Красиво, кормили прекрасно, ведь всесоюзный институт. А здесь – хуже всякой захудалой больницы, хуже тюрьмы, да! Нет, я завтра же уеду, завтра же, вот только отдохну… Не хочу я здесь, не буду!

 

Старуха внезапно расплакалась, и Лариса кинулась ее утешать. Гладила сухие жилистые ручки, уговаривала, как маленькую:

– Привыкнете, все привыкают. И я привыкла, а ведь тоже плакала сначала. Ну, куда ж денешься? Лечиться- то надо? Надо. Думаете, врачи не знают, что мы думаем про этот санаторий? Все тут санатории такие, все! Везде грязь да упадок. Потому что – бесплатно. Их столько лет не ремонтировали, сколько они стоят вообще, при советской власти. Все рушится, все из строя вышло, а денег не дают. Холод, а не топят, экономят. Воды не хватает, кормят…сами увидите завтра. Да только до нас никому нет дела. Спасибо, говорят, скажите, что лечим бесплатно и кормим. Так хоть лечили бы, а то…– Лариса осеклась, вдруг поняв, что сама перешла на критику, а надо наоборот, дух у бабули поддержать.– Ничего! – сказала она другим тоном, – будем с вами гулять, воздухом дышать целебным, отдыхать, в магазинчике тут неплохие молочные продукты, сладости всякие…

 

– Денежек-то у меня, Ларисочка, сотенка всего, пенсия за два месяца,– тонким голоском пожаловалась старуха.

– У меня зато – куча! Вы не стесняйтесь, смотрите на эти вещи проще! Вы радуйтесь, дорогая Александра Петровна, что нам досталась палата на двоих, это чу-удо! В других…вот загляните нарочно, кошмар какая теснота и грязь! А у нас…В общем, не горюйте, переживем все неудобства, мы люди простые, правда?

Александра Петровна смотрела на нее, присмирев, влюбленными глазами и шептала:

– Какая вы добрая, Ларисочка, какая хорошая…Если бы не вы, я бы, клянусь, умотала отсюда сейчас же!